Случилась эта история несколько лет назад, во время моей очередной командировки в Алдан. На дворе стоял еще только сентябрь, но по якутским меркам уже была глубокая осень. А осень в Якутии, должен сказать, красивейшее время года! Такого обилия красок я не встречал нигде, хотя немало поездил и по бывшему Союзу, и по нынешней России. Поэтому когда в воскресенье алданские знакомые пригласили меня съездить в лес "подышать осенью", я с радостью согласился.
Вообще-то, "съездить в лес", для стоящего посреди тайги Алдана, сказано, пожалуй, чересчур сильно. Достаточно отъехать от поселка на километр-другой и... вот он, Лес - совершенно дикий и, главное, абсолютно девственный! И удивительного в этом ничего нет. Якутская тайга – вещь чрезвычайно серьезная, чтобы человек без крайней необходимости заходил в нее. Жизнь здесь сосредоточена только вдоль дорог, которых по всей Якутии наберется едва ли с десяток. К тому же от поселка до поселка, обычно, две-три сотни километров. А влево и вправо от дороги – на тысячи километров только тайга! Алдан же стоит почти в самом центре АЯМа – Амуро-Якутской магистрали. До Сковородино около семисот километров, а до Якутска – чуть меньше пятисот. Такая, вот, география!
Поначалу слова "подышать осенью" я воспринял как приглашение на самый обычный пикник. И только в лесу понял, что никакого второго или третьего смысла в словах моих друзей не было. Это действительно было Дышание Осенью перед долгой и суровой зимой! Тихая и ясная погода, подсвеченная бледным северным солнцем, прохладный и прозрачный воздух и... абсолютная тишина, какую встретишь разве что в самых глухих уголках Центральной России!
Все парами разбрелись по лесу, нагуливая к шашлыкам аппетит, а я, по понятным причинам пребывавший "без пары", в одиночестве с удовольствием тоже бродил по просторному и совершенно пустынному осеннему лесу. Впрочем, пустынным он мне казался лишь до той поры, пока, выйдя на небольшую полянку, внезапно не почувствовал, что на ней есть еще что-то живое! Однако отыскать это "что-то" было весьма непросто! Долго и внимательно вглядывался я в окружающие кусты и деревья, и, наконец, увидел – да вот же, прямо перед мной на небольшой и корявой сосенке сидел крохотный бельчонок! Неудивительно, что я так долго не мог его заметить – он был совершенно такой же ярко рыжий, как и сама сосна. Стараясь получше его разглядеть, стал осторожно подкрадываться к дереву, но бельчонок, казалось, и не думал удирать. Слегка помахивая длиннющим пушистым хвостом – никогда не думал, что у белок такие длинные и пушистые хвосты! – он внимательно следил за мной своими черными глазками-бусинками.
Так я подобрался к нему на расстояние вытянутой руки. Пару минут мы еще наблюдали друг за другом, после чего я решил, что нам обоим уже пора по своим делам, и протянул руку, чтобы спугнуть его. То, что произошло затем, заставило меня вздрогнуть от неожиданности – бельчонок быстро вскочил на мою руку, ловко пробежал по рукаву куртки и гордо уселся на моем плече! Я медленно повернул к нему голову, а он потянулся своим носом к моему, явно желая познакомиться поближе. Тут уж я окончательно растерялся, совершенно не зная, что делать дальше. Побродив с ним еще минут двадцать по лесу, попытался, было, вернуть бельчонка в "лоно природы": осторожно снял со своего плеча и посадил на ту же сосну, на которой его и встретил. Но, не тут-то было! Как цирковой акробат, он вновь быстро вскарабкался на мое плечо. Мы повторили это упражнение несколько раз, прежде чем я, наконец, понял, что так просто избавиться от него не удастся, и направился назад к своим друзьям, надеясь в глубине души, что наша многочисленная и шумная компания спугнет его и заставит вернуться в лес. Так, с бельчонком на плече вышел к машинам, где меня уже ждали.
Не стану описывать выражение лиц своих друзей, когда я появился перед ними с таким необычным пассажиром на плече! Немного спустя, когда смех и шутки утихли, мы стали рассуждать, что же могло стать причиной столь необычного поведения юного бельчонка? Наконец, один из моих местных друзей, хороший охотник, немало промышлявший и песцом, и соболем, и куницей, высказал наиболее здравую, по общему мнению, мысль: скорее всего, мать бельчонка погибла, а он, по причине юного возраста, принял меня если уж не за одного из своих родителей, то, по крайней мере, за какого-нибудь дальнего родственника. Мысль эта снова всех развеселила. Всех, кроме меня, поскольку бельчонок по-прежнему не отходил от меня ни на шаг. Нет, он вполне дружелюбно относился к моим спутникам, позволяя брать себя на руки и даже гладить. Но тут же спрыгивал на землю, подбегал ко мне и по штанине забирался вначале на куртку, а затем на знакомое плечо. Происходило это настолько быстро и забавно, что хохот, практически, не умолкал! В машине я засунул его себе за пазуху, где он вполне комфортно проспал до самого поселка.
Вернувшись в гостиницу, я продолжал размышлять, что же делать со своим новым другом. Так и не придя ни к какому решению, соорудил для него в кресле из второго одеяла что-то вроде гнезда и уложил спать. Ночью, почувствовав какое-то шевеление возле живота, проснулся. Откинул одеяло – так и есть! Бельчонок устроился там, где ему казалось теплее – у моего живота – и во сне слегка царапал меня своими крохотными коготками. Отправлять его назад в кресло было жалко. К тому же, я подозревал, что это было бесполезно – наверняка он вернулся бы к своему теплому местечку! Вот только спать было не очень удобно. Приходилось все время лежать на одном боку, чтобы ненароком не раздавить его. Когда же под утро все-таки забыл о нем и перевернулся на другой бок, бельчонок тут же снова перелез мне под живот.
В одной из книг о природе (кажется, у Пришвина) читал, что белки крайне любопытны. Проверить это утверждение на практике удалось уже на следующее утро. Пока я умывался, одевался и убирал постель, бельчонок крутился у моих ног, ненадолго отбегая в сторону посмотреть на что-то, заинтересовавшее его. Зато приготовление яичницы едва не окончилось трагически. Стоило протянуть руку к раскаленной сковородке, чтобы вылить в нее разбитое яйцо, как он тут же быстро пробежал по моей вытянутой руке и "спикировал" прямо в сковородку! Я едва успел поймать его на лету, схватив, буквально, за кончик хвоста. Но он только недовольно пискнул и, когда я вновь потянулся к сковородке, попытался повторить свой трюк. Пришлось на время приготовления яичницы запереть его в кухонном шкафчике. Ему это явно не понравилось, и он громко царапался и гремел тарелками в своей темнице. Разделить со мной яичницу он отказался наотрез, зато с удовольствием расправился с яблоком, случайно сохранившимся в кармане куртки после вчерашнего пикника. Позавтракав, мы вместе отправились на работу.
В конторе заказчика появление моего маленького рыжего друга вызвало настоящий переполох. Вначале – громкий визг сотрудниц и попытки залезть на столы, а затем – не менее бурное умиление и желание непременно погладить "эту лапочку". "Лапочке", похоже, тоже нравилось быть в центре внимания. Бельчонок с явным удовольствием бегал по столам, переворачивал письменные принадлежности, и без стеснения хватал все, что ему предлагали – яблоки, конфеты, печенье. Однако от купленных в соседней лавке грецких орехов он, к нашему удивлению, отказался. Уже значительно позже я сообразил: ну, да, конечно, откуда в якутской тайге взяться грецким орехам! Нужно было предложить ему кедровые!
Спустя три дня, когда настало время возвращаться домой, я окончательно решил забрать бельчонка с собой. Да и действительно, не бросать же его в лесу в предзимье? Родителей он наверняка уже не найдет, к самостоятельной жизни еще не готов, ни своего дупла, ни запасов на зиму у него нет. Это означало, что в лесу у него не было бы ни малейших шансов выжить! Оставалось только придумать, как пронести его в самолет. Но и здесь, как мне казалось, решение было весьма простым. Нужно было засунуть его во что-нибудь мягкое (в носок, например!) и спрятать за пазухой. На контроле он "звенеть" бы не стал, – чай, не железный! – а в самолете, я был уверен, ни одна стюардесса даже и не подумала бы "заложить" меня командиру.
На следующее утро, еще затемно, сложил свой командировочный "дипломат", сунул в карман куртки пару яблок и несколько конфет, предусмотрительно приготовленных сердобольными бухгалтершами для их любимой "лапочки", залил в "двуствольный" термос чай и кофе, и мы отправились с бельчонком на моей "семерке" домой.
Дорога домой представляла собой почти трехсоткилометровый перегон по АЯМу на юг, до поселка Чульман, откуда самолетом можно было вылететь до Москвы. Бельчонка я пристроил на переднем сидении возле пристегнутого специальной лентой термоса, расчитывая, что на мягком сидении, да еще рядом с теплым термосом ему будет достаточно удобно, и он просто проспит до самого Чульмана. Но, как очень скоро выяснилось, в своих расчетах я сильно ошибался. Не успели мы отъехать от Алдана и десятка километров, как бельчонок забеспокоился, спрыгнул с сиденья и принялся носиться по всему салону. А вскоре случилось то, чего я больше всего опасался – он залез мне прямо под ноги, к педалям управления. Едва не слетев с дороги, с большим трудом – он сидел прямо под педалями тормоза и газа! – остановил машину. Деваться было некуда, и я снова засунул его себе за пазуху, поближе к животу. Бельчонок немного повертелся, устраиваясь поудобнее, и вскоре уже сладко спал. А я осторожно, чтобы не разбудить его, завел двигатель, вновь выехал на трассу, и, спустя несколько минут, совершенно забыл о своем пассажире. Так мы проехали около 70 км до заброшенного поселка дорожников Большой Немныр, а еще через 20 км доехали до Дунькиного Пупа. Здесь, видимо, следует сделать небольшое отступление и пояснить этимологию этого необычного названия.
"Дунькиным Пупом", как рассказывали дальнобойщики, место это прозвали по имени некоей Дуньки, проживавшей в этих местах в начале 50-х. Фамилии ее никто уже давно не помнил, знали только, что была она "на поселении", то-есть пользовалась относительной свободой и могла проживать в любом месте Алданского района. Вот она и выбрала это место вблизи дороги, невдалеке от лагеря политзаключенных, из которого, вероятно, и освободилась. Заняла старое охотничье зимовьё, обустроила его с каким-то минимальным, присущим только женщинам, уютом, и стала "жить-поживать, да гостей привечать". А гостей у нее было немало! В этих местах "старался" не один десяток диких золотоискателей, и, собрав небольшой золотой улов, они шли к дороге, в надежде уехать на Большую Землю и зажить нормальной человеческой жизнью. И здесь, у обочины дороги их ждал Дунькин "мотель", в котором уставшие за долгий летний сезон старатели могли и поесть, и переночевать. Причем, не в грязной дырявой палатке, а теплом доме, да еще и на чистой постели. Ну, и, конечно же, насладиться уже изрядно подзабытыми женскими ласками, в которых, как рассказывали старики, Дунька была весьма искусна.
Плату за свои услуги она брала золотым песком, причем, строго по таксе – за каждый день "отдыха" столько, сколько поместится в пупочную ямку. В этом-то и была вся хитрость! Как говорят, эта часть Дунькиного тела отличалась своими необычными размерами и глубиной, и нередко очередной постоялец, отдохнув несколько дней в тепле и уюте, с пустым мешочком из-под золотого песка возвращался в свою старую дырявую палатку. Впрочем, по рассказам стариков, жадной Дунька не была, и всегда могла приютить и обогреть любого путника, даже если золотого песка у того не было вовсе. За это старатели относились к ней с большим уважением, и, несмотря на немалое количество накопленного золотишка и крайнюю дикость мест, ни разу не пытались ее ограбить. Так она "отработала" оставшийся срок ссылки, после чего убыла в неизвестном направлении вполне обеспеченной дамой. А название так и осталось.
Возле Дунькиного Пупа я сделал короткую остановку. Здесь по обе стороны дороги находился заброшенный лагерь политзаключенных, и при поездках в Алдан я всегда останавливался здесь перекусить и выпить 50 г за "упокой невинноубиенных". А таких, судя по всему, здесь было немало. По обе стороны трассы, вплоть до самого перевала Тит, стояли деревянные кресты, отмечавшие могилы заключенных. Видны они были и дальше, вглубь от дороги, насколько хватало взора. Некоторые из крестов были сколочены из бревен, и достигали весьма внушительных размеров, до нескольких метров в высоту.
Справа от дороги, если ехать со стороны Алдана, среди чахлого кустарника виднелись полуразрушенные остовы барачных стен, оклеенных сохранившимися местами остатками зэковских "обоев" – старыми газетами. На противоположной стороне дороги возвышался тоже полуразрушенный административный корпус, в котором, по рассказам старожилов, находились еще и котельная с электростанцией. Двухэтажное здание административного корпуса было сложено из серого, почти черного местного песчаника, и оставляло крайне мрачное впечатление. Толстые стены из крупных грубо обработанных блоков, небольшие редкие окна, маленькие комнаты с высоченными потолками выглядели не намного привлекательнее зэковских бараков. А вокруг тянулись невысокие холмы Алданского нагорья, с редкими вкраплениями скальных выступов. Все это покрывали заросли багульника, рододендронов и чахлого из-за сурового климата кедрового стланика.
Отец одного из моих алданских знакомых провел в этом лагере 12 лет. В битве на Курской дуге его танк был подбит, а сам он получил страшное осколочное ранение спины. В бане, куда они меня однажды пригласили, я видел следы этого ранения. На месте раздробленной осколком правой лопатки даже спустя много лет оставалась глубокая впадина, затянутая неровно сросшимся мясом. Выбравшись из горящего танка, в полубессознательном состоянии он оказался на вражеской территории. Как он рассказывал, немцы обнаружили его, практически, сразу, и даже хотели пристрелить, но затем засмеялись и, показав жестами, что он скоро и сам умрет, ушли. Но он вопреки всему выжил! Через сутки наши войска перешли в наступление, и вскоре его нашли санитары и вынесли с поля боя. Спустя несколько месяцев, проведенных в разных госпиталях, комиссовали и отправили домой, на Урал. А в 1947-м арестовали по обвинению в "измене Родине". Дела тогда рассматривались быстро, и вскоре он уже шел пешком по этапу от станции Сковородино на Малый Немныр. Отсидев "от звонка до звонка", он остался на поселении в небольшом поселке угольщиков, расположенном в 40 км от Алдана. Позже к нему переехали с Урала жена с сыном. Реабилитировали его только в 1986 году.
Как уже говорил, в этом месте обычно я делал небольшой привал. Так и в этот раз остановил машину на обочине, хлебнул из фляги пару глотков коньяка, мысленно помянув всех, оставшихся лежать в этой земле, запил коньяк кофе из термоса, и вылез наружу размять затекшие ноги. Затем, решив, что и бельчонку было бы полезно размяться, достал его из-за пазухи и выпустил на землю. Бельчонок тут же скрылся в зарослях рододендронов, только рыжий хвост мелькнул среди листьев. "Ну, вот и все", – подумал я, – "дружба закончилась!" И с некоторым даже облегчением открыл дверку машины, собираясь снова сесть за руль. Но тут из кустов, с высоко задранным, словно парус, хвостом выскочил мой маленький попутчик и быстро подбежал к машине. "Что, брат, испугался?" – спросил я, и впустил беглеца внутрь. Затем, дав ему несколько минут побегать по салону, снова сунул его за пазуху, и мы продолжили наш путь. В Чульман приехали уже ближе к обеду.
Нужно сказать, что в Чульмане у меня была собственная однокомнатная квартира. Купил я ее в те "лихие 90-е", когда все спешили уехать с "северов" на "материк", а жилье продавалось, фактически, за бесценок. Некоторые просто бросали все нажитое имущество, лишь бы успеть улететь, пока цены на авиабилеты не стали и вовсе недостижимыми. Тогда я и купил эту однокомнатную квартиру на втором этаже двухэтажного брусового дома всего за 4 млн. рублей – около 1000 у.е. В эту стоимость, помимо самой квартиры, состоявшей из комнаты, крохотной кухоньки и совмещенного санузла, входили еще мягкий уголок, узкий платяной шкаф и журнальный столик. А на кухне, кроме стандартной 4-комфорочной электроплиты, был еще и холодильник "Саратов", размером с крупную тумбочку. Впоследствии я добавил ко всему этому богатству портативный цветной телевизор "Электрон", и моя командировочная обитель уже ничем не уступала стандартному гостиничному номеру. А если учесть, что от нее до аэропорта было всего 15 минут пешком, это было поистине царское жилье!
В квартире все было в том порядке, в каком я ее оставил, уезжая в Алдан. В шкафчике на кухне лежали пачка чая, банка "Нескафе" и пакет ванильных сухарей, – такой, своего рода, НЗ. Кроме того, были еще сахар, соль, кое-какие крупы и бутылка растительного масла. В комнате на подоконнике возле балкона оставались два нереализованных рулона бумаги для факса, поставленные "на попа", а на столе лежала початая пачка сигарет "Норд Стар". Окинув взглядом свои припасы, понял, что в магазин все же придется идти. До самолета оставались почти сутки, и следовало позаботиться о пропитании для себя и моего маленького спутника. Достав его из-за пазухи и посоветовав "вести себя прилично", запер квартиру и отправился в магазин за продуктами.
Час спустя вернулся с пакетом продуктов и осторожно, чтобы бельчонок случайно не выскочил на лестничную клетку, открыл ключом дверь. В квартире было тихо. "Уснул, наверное", – подумал я, и, не раздеваясь, заглянул на кухню, а затем в комнату. Бельчонка нигде не было видно. Тогда разделся и прошел на кухню. Разобрав и разложив продукты, вновь прошел в комнату и легким свистом позвал своего маленького друга. Обычно он сразу отзывался на этот свист и стремглав мчался к моим ногам. Но в этот раз в квартире оставалось по-прежнему тихо. Чувствуя, как неприятно засосало под ложечкой, стал внимательно осматривать комнату…
Бельчонок лежал возле окна почти под самой батареей, придавленный поперек маленького тельца тяжелым рулоном бумаги для факса. Я осторожно снял с него рулон, взял на руки и попытался услышать биение его сердечка, подспудно понимая, что это уже ни к чему. Тогда положил его на диван, сел рядом и просидел так, пока за окном окончательно не стемнело. Затем взял пустую коробку из-под ботинок, завернул бельчонка в чистую майку и положил в коробку. Коробку зарыл в соседнем лесочке, недалеко от дома. Вернувшись домой, допил остававшийся во фляге коньяк и попытался уснуть.
Утром я улетел в Москву.
Алдан-Чульман-Москва, 1998-2008 гг