Алексей Дмитриев
Желтая история
Часть1
Желтая история
Схватило, взнесло, в колесе закрутило.
Успеть, оторвавшись, себя превозмочь.
О землю разбилось дневное светило,
и брызгами звезд наполнена ночь.
Основой моих теологических (если можно так выразится) увлечений было собственное трактовка наиболее таинственных посланий Нового Завета. Иногда полусофизмы заводили мысль в такие фантастические джунгли, что Святое Писание казалось поощрением моего эгоцентризма. Образы, овладевавшие мною в уединении, окутывали действительность (если таковая существует в неизменной окраске) муторно ярким дымом. Такие чувства как тревога, радость, грусть и странное минутное, физически ощутимое просветление вибрировали во мне невидимыми струнами с неожиданной для расстроенной души гармонией в быстром ритме с резкими переходами. Эта музыка переносила меня из сумеречного состояния (вечерняя осень, окна - лимонные, такси и высотки. Красивый пейзаж навевает грусть) через мимолетный ночной покой в радужное утро, где над влажной от дождя желто-зеленой землей сияла синяя дымка. День за ночью символы моего сознания становились абсурдней. Так всуе я услышал негромкий насмешливый перезвон бубенчиков, и, не переставая видеть перед собой довольно будничную стену комнаты, также видел, точно сотканную из воздуха, чернобородую фигуру в ярко-красной мантии с предметом, напоминающим кадило, из которого и доносился вышеупомянутый звон. Как пробежавший лунный заяц у меня мелькнула странная мысль, что я вижу хозяина этого мира. А мир этот ограничивается стенами моей комнаты и этим нелепым мгновением. Иногда другие миражи с разнообразинными персонажами появлялись передо мной в транспорте, в толпе или в кафе за чашей кофе. Самое мучительное было в том, что смысловых выводов их этих явлений не было никаких, за исключением одного: я скучнейшим образом брежу.
Умалишенный во плоти представлялся мне довольно отталкивающе и комично: на снимке негативного воображения некое оскаленное существо с налитыми яростью глазами тщетно пыталось сорвать железный ошейник, цепь от которого держало другое существо в белой длинной одежде. У последнего по-кошачьи горели глаза.
Особенно остро я почувствовал жало сумасшествия ранним утром затерянного во времени зимнего дня. Заменить мрачную галерею будущего нескольким минутами позора при помощи римского способа показалось мне омерзительным, но единственно последним разумным поступком.
Когда крови вытекло около литра, я почувствовал, что мир, представляющий собой ванную комнату, тусклую лампочку под потолком и забрызганную кровью раковину существует неотделимо от меня, и, вскрывая вену, я посылаю куда-то к черту всего лишь лампочку, ванную и раковину не очень изысканного вида. И пропало присутствие безумия. Жизнь была безразлична ко мне, поскольку во мне и сосредотачивалась, а смерть, в силу некоторых неудобств, была нежелательной. Меня тихо и уверенно наполнила известная фраза о смерти в моей интерпретации звучащая так:
Это сон, прерывающий времени бег,
или век золотой по ту сторону век,
где под небом зеленым, луной осиян,
в неизвестность влюбленный шумит океан.
Я вызвал по телефону скорую помощь, и занавесил свое короткое имя многоглагольным ярлыком.
Психиатрическая больница, куда меня поместили после переливания крови в отделении реанимации, показалась мне не самым безумным местом в этом городе. У большинства окружавших меня людей я не видел болезни бесплотного ума и абстрактной души, но у некоторых были странности, иногда не лишенные художественного изящества; другие изредка рубили топорную глупость, а третьих одолевала сильная моральная слабость.
Мне неизвестно к какой категории отНОСИЛСЯ я в то время. Лекарство, назначенное мне, называлось «Модетен депо», и через несколько часов после укола я мог бы поверить в то, что являюсь французским трамваем Мо де Теном, который устал двигаться, питаться, говорить, а также молчать, и которому пора в депо. Оставалось сидя спать наяву. Я чувствовал, что реально нахожусь во всех пяти палатах одновременно, и выражения «раздвоение личности» и «многосторонний человек» перестали казаться мне забавными. Куда спокойнее существовать в одной точке, а не быть размазанным по кускам изолированного пространства, словно бутербродное масло. Дополнительная корректирующая таблетка делала менее тяжелой эту казнь посредством «эйфорического стула». Хорошо, что в отношении времени сохранялась относительная упорядоченность.
Меж тем, что было до сих пор
и тем, что будет – мост -
бесплотный миг. Лишь метеор
из бездны древних звезд.
Общество было разнообразным. Молодой человек, окончивший институт международных отношений, и после этого какими-то извилистыми переулками дней дошедший до окраины лет при помощи колдовского путеводного опиума. Парадоксально, но его стараниями стала наркоманкой также жена его, которую он, несомненно, любил. В больницу в день свиданий она проносила в дамской сумочке, заряженный темной жидкостью, шприц, и потихоньку передавала ему, чуть не плача (видимо, доза была на одного). Все остальное время свидания они сидели, крепко обнявшись, и молчали.
Требовалось усилие, чтобы понять простой факт: высохший человек с трясущимися руками, избегающий взгляда в глаза, и говорящий только о наркотиках, является и неплохим, чуждым пошлости, поэтом. Первый стих в его тетради был:
«Пусто в кармане,
Но ты богат.
Звезды над нами
Ярко горят».
А последний верлибр заканчивался строчкой: «Моя душа – расплавленная пластмасса». Персонал считал его эталоном спокойствия.
Звездный шар, эфирный храм,
темный жар Земли. И там
в поле мышь глядится в ночь,
и таится в тишь точь-точь
в жуткий час, когда сова,
слыша сон цветка, крыла
распростерла над сосной,
где на шее молодой
затянул петлю аскет.
Грех уснул, дыханья нет.
Впереди незримый мир,
танец ждущей мышь совы,
лебединый скрежет лир –
то посланец света-тьмы.
Дрожи ток, сломался сук,
на цветок обрушен звук.
Мышь в нору, сова за ней.
Поутру в росе полей
полудух спокойно так
тихо нюхал черный мак.
Был некто бесфамильный, временами впадавший в юродство. Перед тем, как выпить пузырек невесть откуда взявшегося спирта, он совершенно серьезно крестил его. Он писал стихи технически слабые, но интересные, как, например посвященное Богоматери:
«Унылость бытия однообразных дней,
Я полюбил твое движение теней.
Унылость бытия, где ты, а где Она!
Смотрю все время вверх, а там одна луна».
Чуть ни окончивший философский факультет МГУ полукореец вуалировал свое отличие от эфемерного эталона нормы молчанием. Впрочем, прозрачная дверь из коридора в туалет повергала его в смущение-гиперболу, что, видимо, считалось одним из симптомов заболевания. Через два года он покончил жизнь самоубийством, выпрыгнув с 9 этажа.
Иным был редактор журнала. Верующий человек, он, когда слышал что-то им невыносимое, превращался в истерика. Когда в палате кто-то рассказывал, например, о древнем изуверском обряде посвящения мужчин в служители культа астарты, он, сжав кулаки, плачущим голосом кричал: «Убью!» на ошарашенного рассказчика.
Полуинвалид (после 7-летней отбывки в тюремном лагере) был музыкантом с абсолютным слухом. Худой, слабый как физически, так и духовно он любил бравировать тем, что был ЗК. А еще он любил играть на гитаре, и часто пел откровенные стихи собственного сочинения:
«Кружатся птицы в радужной весне,
в холодной бездне солнечного дня.
Я в бездну ухожу как будто в странном сне,
и просыпаюсь, словно нет меня».
Я не встретил там сказочно-индуистских персонажей кино, считавших себя Наполеоном, Фрейдом или инопланетянином в буквальном смысле. Самый меткий, услышанный мною там анекдот бил в точку: «Пациент: «Я Наполеон». Психиатр: «Ну, императоров у нас много». Пациент: «А я не император. Я – пирожное».
Заведующий отделением, психиатр был человеком со странностями. Пациенты именовали его шутливо – «баклажан» из-за багрового цвета лица. Ходили слухи, что перед обходом он ритуально выпивает 150 граммов водки, и, не вынимая папиросу изо рта, важно выслушивает жалобы больных. Манера его разговора напоминала назидания взрослого детишкам.
Второй врач был фатально спокоен. Впоследствии я совершенно точно узнал, что сам он анонимно прибегает к помощи психиатра.
Среди больных много служителей жизненного допинга, иначе наркоманов. Перевинтин, или в просторечии «винт» - после укола «приходит» взрыв энергии, работоспособности, ощущение сексуальной силы. По слухам немецкие летчики-смертники принимали перевинтин. Как правило, зависимые от «винта», долго не живут. Принимающие винт отличаются абсурдной формой восприятия реальности, в которой присутствует неопределимое очарование: мой знакомый винтовой, смотрящий в окно, странно, ни к кому не обращаясь, вдруг изрек риторическую фразу: «Кошки крышами лезут на небо».
Я знал наркомана, принимавшего аскибутират натрия, который мог часами смотреть на небо, восхищаясь его алым цветом. Был солнечный день, и мне небо казалось синим со снеговыми облаками.
Иногда у меня повторялось одно сновидение, я ясно видел комнату без окон с металлическими скамьями, на которых сидели незнакомые мне люди. А прибитая к стене табличка: «Улица Живописная» давала название этому произведению сюрреалиста, пишущего вакуумные картины под псевдонимом «Сон».
***
Я смотрел в окно, наблюдая случайную зарисовку улицы: мужчина с налитыми ярость глазами орал на рвущегося за кошкой, оскалившегося, как химера, кобеля в строгом ошейнике, кличка которого, как я расслышал, была Лорд, а стоящая рядом дама в белом платье что-то спокойно говорила мужчине (видимо, убеждала не травмировать нервную систему животного). Семья и дом – кумиры ваши. А мой глоток вина из деревянной чаши. Где-то я видел уже нечто похожее. Грусти не было.
Ночное заоконное пространство было безлюдным, и, видимо, из-за решеток на ближнем плане - мутно нереальным.
Полумрак таит обман:
серебристый звездный смех,
лунный луч ломает тьму,
древо - древний великан,
воздымая ветви вверх,
поклоняется ему.
Утром все умственные и физические силы некоторых «потребителей психиатрических услуг» (как говорят в жирной Америке) сосредоточены на процессе приготовления «наркотического отвара чайного листа» (как говорят в аскетичной России). Физические усилия, направленные на мытье полов: в туалете за горсть чая, в столовой за кипяток, а умственные на контрабанду вожделенной кружки с крепко заваренным напитком из столовой, где зрелища совмещаются с хлебом (ибо там ослепительно бредит телевизор) через грань просматриваемого коридора в палату.
Чайная церемония в оном месте усложнено проста. Как правило, три человека делают по очереди в направлении движения часовой стрелки по три маленьких глотка. Затем «круг» несколько раз повторяется. Лимон – преступление против обряда. Сахар – коварство.
Оставшаяся, не полностью вываренная заварка, отдается некоему лентяю, не желающему мыть пол. Лентяй разбавляет ее холодной водой из-под крана и выпивает. Налитое свинцом тело, после чая освобождается от поросячьего желания сна.
***
Завтрак. Буфетчица-догматик если слышит необоснованную с ее точки слуха просьбу, отвечает звуковой аксиомой: Капризничать будешь дома». Когда, опоздавший из поликлиники к завтраку, больной попросил дать ему положенную еду, буфетчица не изменила привычки, но чуть-чуть сымпровизировала: «Есть будешь дома».
***
Психиатрическую больницу именуют дурдомом, и это отчасти верно, но именно отчасти.
Между, так называемыми, сумасшедшими и, так называемыми, дураками пропасть моральная и противостояние умственное. Существуют также «безумцы» со знаком плюс, которые никому не противостоят. «Безумцы» же со знаком минус вообще не умеют стоять.
***
О лекарствах в психиатрии ходят истории, где басню трудно отличить от факта.
О сульфазине: во время второй мировой войны немцы по прибытии первой партии заключенных на место будущего концлагеря занимались сооружением различных заграждений, вышек итп., а на время постройки в целях меньшей вероятности побега подавляемому большинству узников вкалывали сульфазин, тем обездвижив их. Тот, кто прошел сульфазиновый курс в психиатрии, запомнил его как многомильное страдание.
Достижением психиатрии является аминозин, который вышибает все желания, все мысли кроме одной о кипятке, которым можно заварить крепчайший чай, и, выпив его, избавиться от тягучей вялости и шуршащей пустоты.
***
Перед выпиской я узнал, что на улице Живописной, о которой я слышал впервые, находится пункт донорской крови, элементы которой после переливания, присутствуют в моей.
***
За месяц пребывания в этом заведении я не брился, так как личные лезвия изымались, а коллективное бритье одним станком нагоняло на меня тоску. Перед выпиской я, заросший черной щетиной, переходящей в бороду, облаченный в шутовскую длинную, красноватую пижаму, походил на комедийного палача.
Я вышел из больницы весенним утром
Еще после ночи не так хороши
Аккорды на нервах звенящей души,
Но день неожиданно светел.
Расславленный снег – серебристый поток,
Молчанье живит неоформленный слог,
Шумит набегающий ветер.
И туча небесная – черный павлин
Над дымкой разбуженных светом равнин
Раскрыла блистающий веер.
А где-то на окраине четкого сознания формировались строки:
Миллионы жизней – миг Голгофы.
Туман как ладан над рекой.
И поэтические строфы
про незаслуженный покой
шумят как ветры в поднебесье.
Лишь восходящий шар один,
как символ беспредельной песни,
и жизни новой господин.
Часть 2
Измена истории
Идя вслепую по тропе времени, путь жизненный пройдя до первой седины, я очутился в сумеречном месте. Я стал обитателем психоневрологического интерната под номером возраста начала земного служения Иисуса Христа. Интернат расположен на окраине города в лесопарке. Белесый каменный забор окружает этот некрозорий, ибо проживающие там именуются за глаза, а иногда и впрямую, овощами, дураками, а так же, что странно, детьми. А с моего многоточия зрения большинство существующих там людей просто мертвы. Имеются женские и мужские корпуса, а так же административное здание.
Я попал в третье отделение от последнего, и равносторонний треугольник распорядка дня ночью заставлял меня путать стороны света. На этаже две стороны, разделенные холлом: одна с лежачими и совершенно беспомощными больными, другая - с так или иначе функционирующими.
Самое резкое высказывание одного обитателя к другой единице этого сударства в государстве звучит так: «Ты как бомж». Никто в интернате не имеет квартиры с пропиской и часто кочует за нарушение режима администрации в другие интернаты, по психиатрическим больницам, когда ощетинившееся терпение ежовым комком перекрывает горло, убегает, собрав осколки воли на волю, то есть неизвестно куда.
Несколько слов о персонале. Персоны медсестер иногда просто раздирают до ушей понимающие человеколюбивые улыбки, особенно когда кто-то из тяжелых, проживающих интернатовский день, пытается помогать им открывать, или закрывать входную дверь или мыть пол.
Пол мыть необходимо, ибо палаты на день закрываются, и многие больные за неимением места и мести, лежат и сидят на этом полупокрытом старым ковром с восточным орнаментом - нечто средним между вокзалом и средневековым мусульманским собранием. Самое любимое слово медсестер больным «успокойся». Впрочем, когда кто-то на бросьбу медсестры спокойно ответил: - "Это ваша работа» - она издала возмущенный вопль и ударила изрекшего сию стоическую фразу. Немного другие маски носят санитарки. На всякую просьбу они без ложной скромности говорят: «Мы просто уборщицы». Прохладно смотрят на медсестер и беседуют с больными. И когда те, подкупленные доверительной беседой, жалуются на старший персонал, спокойно говорят: «Не обращай внимание. Они никто». Что они подразумевают под словом никто – неизвестно. Я, например, почти никто. От отчества и фамилии пахнет казенщиной, имя, конечно, мое, но дано мне не мной.
Неизвестное вызывает интерес, поэтому я немного горжусь, что я – никто.
Работы санитарки исполняют нормально, то есть, равнодушно. Впрочем, один раз мне представилась картина в стиле С. Дали, где элементы древних ритуалов сочетались с панк-роком.
В составе числа «тьма» явилась неизвестно откуда, в халатах, словно отряд белофиннов, комиссия. Миссия санитарки была такова: на требование: «Расскажите, как происходит процесс мытья посуды», санитарка вытянулась, завибрировала, как натянутая гитарная струна и четким, быстрым ре-диезом проговорила с интонациями исповеди исчерпывающую фразу о количестве моющего раствора, времени замачивания посуды и добавления обеззараживающего средства. На этом огневая точка отчета умолкла.
До интерната я нередко мечтал о монастыре, но ничего поделать со своими грехами не мог, к тому же не хватало опытного наставника, но я не терял надежды найти его. И в интернате мои вечерние фантазии в полутемной курительной комнате были таковы:
Я вижу старца в облаках,
когда свет`ится лунный диск,
как неподвижный циферблат.
Грядущий старец говорит
как будто капает вода
из сталактита в сталагмит.
И я в пещерной полутьме -
окаменевший обелиск.
Чтобы скоротать день и сделать не столь безнадежным блуждание по коридору некоторые, проживающие в сем месте, прибегают к токсичным препаратам, а попросту – успокаивающим или бодрящим таблеткам. Достать их не составляет проблем. Персонал об этом знает и относится к этому очень просто. Пословица гласит: «Простота хуже воровства». Некоторые из персонала прямо-таки мучники. Из двух зол они выбирают оба. Если токсикоманы очень глупые или сумасшедшие люди, то очень глупыми людьми были так же Мерелин Манро, Брайн Эпстань, Александр Вертинский, Валерий Брюсов и Ван-Гог.
Пустыня выжжена дотла
Песок горячий, как зола,
и лишь мираж полуземной
колышет царственный покой,
прохлады жаждет скорпион.
Как солнце, полон смерти он,
И яд в крови его горит.
Но жертвы нет. Пустынный вид.
И жало, в коем хладный сон,
в себя вонзает скорпион.
В интернате – синтезе плохого детского дома и дома престарелых, имеются верующие, которые собираются по субботам в «религиозном» уголке четвертого корпуса исповедоваться и причаститься. Сюда приходят батюшки из ближнего к интернату Храма. С некоторыми из верующих я довольно близко знаком. Некто Николай, вследствие несчастного случая лишившийся пальцев на обеих руках – верующий со стажем. Святое Писание он не знает совершенно, тем не менее, из его слов и поступков этого не заключишь иногда я замечаю в нем не меньшие грехи, чем у меня. Так, например, в разговоре с ним я сказал, что надо бы спросить Отца Андрея о каком-то несовпадении в одном из вопросов веры. Николай дал мне четкий ответ и добавил: «И батюшка тебе это скажет», из чего я заключил, что самомнения у него не меньше, чем у меня. В разговоре с ним я сказал, что мне трудно удержаться от грязных мыслей, на что он ответил, что ему в мыслях тоже хочется иногда кое-кого сжечь. Я имел в виду свои сексуальные фантазии, которые, сублимировав, можно выразить так:
Огнем венценосный вулкан облачен
под дымною тучей величья,
причем,
стихия тиха под землею пока,
дрожит ожиданье как нить паука
в эфире вечернем.
Владыкою сна
горит в облаках королева Луна.
Гремит над долиной небесная твердь,
и вот красота…
превращается в смерть.
Или так:
В доме, украшенном звездной росою
в обществе преданных дам
пьет сексуальная дева с косою
кровь с молоком по утрам.
Значение греховных мыслей моих и Николая одинаковы.
Другим был Игорь. Я чувствовал, что он считает себя воином Христовым в буквальном смысле. Он оправдывал инквизицию, ссылаясь на строки апостола Петра: «Не бойтесь огненного искушения, как приключения для вас странного», и считал, что с истинно верующим человеком на костре ничего плохого произойти не может. Временами он впадал в депрессию и просил у врача «Христа ради» антидепрессант. Он в один день бросил курить, и когда я удивился его твердости и вере, объяснил мне, что испугался, когда у него серьезно прихватило сердце. Он бравировал тем, что служил в армии, а я всегда считал, что самая большая битва происходит в человеке:
Войска ледяные и сила огня.
Кипящая битва. Величье храня,
цари созерцают подвластных бойцов.
Погиб, если страсть исказила лицо.
Над ужасом, гневом и ядом измен
одержит победу, прорвавшийся в плен.
В полутюрьме можно стать живым, а можно стать мертвым. Я крестился в зрелом возрасте, а исповедовался и причастился совсем недавно. Тем не менее, я вижу проявление Христа в мире и верю, что Бог озарит мое сердце невидимым солнцем:
Ночь зажгла золотые лампады
с именами героев Эллады.
После книги о смысле искусства -
опустевшие мысли и чувства.
Наполняет туманная тема,
словно выпита чаша до донца.
Я не видел звезды Вефлиема,
но я жду восходящего солнца
***
Когда поймешь, что смерти нет,
и вспомнишь о невидимой отчизне,
что прячется в небесной глубине
то, находясь на грани жизни,
увидишь только вечный свет,
возможно, пребывающий в тебе.
Часть 3
Осенние истории
В безлетней вечности Он сотворил мир осенью. Моросящая влага среди желто-зеленой листвы, от земли поднимается легкий пар…
Когда-то в ином детстве мы с другом шли по дороге местности, которая до сих пор носит прежнее название. Божественная свеча Иоанна Великого соприкасалась с облаками непередаваемого цвета, а из-за них падал золотой ливень вечернего солнца. «Разве Бога нет?» - задал друг риторический вопрос. Хотя это было в другой жизни, на меня и сейчас находит нечто подобное.
Уже златовласая осень
поет славословие хлебу.
Органная музыка сосен
взмывает к высокому небу.
Я вижу Твое проявление
в изменчивом облике мира,
и верю прохладному пению
огня голубого эфира.
Остальное текучее время я, как безвольная марионетка, провожу в ящике, именуемом «жилище», и лишь один раз в неделю хожу в Храм св. Трифона. Это единственный нормальный день в неделе, остальные – пустые.
С женщинами я стараюсь не общаться. Мое отношение к женщине – лабиринт, в сердце которого таится минотавр. Тем не менее…
Винишь сосуд, и, судя, рубишь.
Заря прекрасна и ала.
Какую женщину ты любишь?
И разве это не хула?
Мой сосед по комнате – молчаливый человек. Единственное существо, с которым он общается - морская свинка, так же, как и он, живущая в клетке.
Моему существованию придает сине-зеленые оттенки лишь чтение избранного словесного творчества и Священных книг.
В каморке вышнего рука
изобразит моря и сушу.
Лелеет узник паука,
в нем видя родственную душу.
Крылатый шум дождливых линий.
Дай упоенье высотой,
где в аромате дымки синей
парит Твой образ золотой.
Иногда я ностальгически брежу – брожу по полутемному коридору и одновременно нахожусь в другом пространстве и времени.
Занавешен туманом безлюднейший вид.
Предзакатное солнце кроваво горит.
Измеряю молитвой проторенный путь,
чаю мирную цель: у воды отдохнуть.
Тишина, это музыка медленных мест.
На светиле сияет божественный крест.
На город, огни реклам и свет вечерних окон, за которыми клубится чужая жизнь, я смотрю не через радужные или темные стекла, а через призму собственного мнения, которого, видимо, нет. Мне здесь всегда холодно, здесь непрерывная зима.
Звенит под ногами мерцающий лед,
и сверху незвучная музыка льет
торжественно гимны пустынных планет,
когда за Землей возгорается свет.
Восход. Тихий снег мириадами звезд,
кружа, украшает изогнутый мост,
на коем туманная тень залегла.
В воде между льдинами прячется мгла,
а время плетет произвольный узор.
Туманную тень, прилетев из-за гор,
в незримой крылатой карете,
развеял светящийся ветер.
Владыка-рассвет движет городом снов.
Возничий глухой, перестуки подков,
в коляске ослепший сидит генерал,
и нищий из лавки отраву украл.
Уже за узорами особняка
шуршанье, движения. Вьется строка
названия «Эрос» игорного дома.
Вокзальная скука бродяге знакома.
И снежная дама снимает вуаль,
когда видит нечто, бегущее вдаль.
На площади все отраженья вобрал
хрустальный овал – многогранный кристалл.
И вот, в искаженьях его молчаливых
я вижу людей и зимы переливы.
Но и в мегаполисе иногда чувствуется рука, связующая секунды.
Восток разгорается, словно костер.
В пространстве неведомом звездные лики.
Живит, украшая, эфир метеор,
И Крепкий, Бессмертный, Святой и Великий
Над градом пустынным десницу простер
Подобно горящим светильникам, Храмы освящают этот разумный муравейник.
Храму Державной Иконы Божьей Матери в Чертанове.
С востока тиховейная волна
доносит древнезвучные слова.
В эфир уходит сфер небесных хор,
и золотится солнечный убор.
Где в полутьме я не отбрасываю тени,
прохладный камень жгут усталые колени.
Возможно это бредит шизофрения, это было в Москве
В карете дама в платье бальном.
Крылатый воздух тонок свистом,
а в замке свет свечей зеркальных,
и вальс со смертью в темпе быстром.
За городом, особенно там, где природа одухотворена, я чувствую себя лучше.
Иосифо-Волоколамском монастырь.
Здесь ветер времени, дыхание воды,
Что размывает прошлой памяти следы.
Легки движения. Во светлом полусне
пред образами тают свечи ни о ком,
и колокол в лазурной глубине
поет «Аминь» огнистым языком.
Постоянный оптимизм невозможен, так же как и пессимизм. Все пройдет, но не закончится.
Когда поймешь, что смерти нет,
и вспомнишь о невидимой отчизне,
таящейся в высокой глубине,
то, находясь на грани жизни,
увидишь только тихий свет,
возможно, пребывающий в тебе,
что будит существующих во сне,
живущих при душевной аневризме.
БЛАГОсловите ли ЗАКОНчить или нет?
Часть 4
Звезды
Духовность и безумие иногда живут, не сливаясь, на одной небольшой плоскости. ПБ №2 –некая принудительная лечебница жесткого режима для психобольных, неизвестно чем неугодных аналогичным больницам мегаполиса. Территория больницы – земля бывшего женского монастыря, вернее сестринской общины «Отрада и утешение». Из окон корпуса открывается вид на почти отреставрированный Успенский собор, на золотые кресты которого изредка тяжелым взглядом смотрят обитатели зарешеченных больничных палат. Иногда со стороны Храма доносится мерный стук реставрационных работ, и в зависимости от настроения это вызывает разные ассоциации. Недалеко от больницы находится кладбище. Для некоторых пациентов это новое место земного несуществования.
Природа здесь мало испорчена техноцивилизацией, и смог не застилает ночного неба. Иногда вечером над крестом центрального купола Храма ярко горит неведомая звезда, словно тихое пламя свечи – символическая жертва вездесущему Духу.
Светит звезда, утонувшая в сини -
музыка слова в глухих городах.
Этим земной приговор обессилен,
там где колеблет изменчивый прах
ветер, несущий серебряный ливень
на уплывающих вдаль облаках.
Когда шторы задернуты, а глубокий сон еще не унес сознание в неведомое, перед внутренним взором восходят картины памяти: светлая поляна, величественное море, горная деревня, бело-солнечный Иван Великий, натюрморт, черный квадрат. Сновидение – нездешнее небо и хриплый не мой мерный голос:
Когда б от пыли тли очистить мне бы
воздушный темный замок дней былых!
Украсил бы агатовое небо
с серебряными звездами святых
еще одной
Звездой….
Утром прогулка. Огороженный дворик с ровными клумбами, земля, грязь, пыль, перегной, навоз. Из этой смеси под влиянием воды, света и тепла восстают изысканные произведения жизни – цветы. Изредка к подъезду корпуса подъезжают автомобили-перевозки с красными крестами на дверцах. В просторечии их называют чумовозами.
На этом шарике воздушном
узреть любовь и зло попытка:
светится крест в темнице душной,
Мадонна Делароза – пытка.
Прекрасны хищники-орлы.
Кто отженит свет от хулы?
Если прогулки нет, для избежания лишней суеты в отделении большинство больных, порядка тридцати, закрывают в, так называемой, комнате отдыха небольшого размера. Кто-то сидит, на лавке, кто-то лежит на полу. Большая часть их ходит по кругу. Друг с другом никто не разговаривает, не о чем. Но некоторые что-то нашептывают сами себе. Молитва сердцу.
Мое неведомое сердце,
в коем живет частица Бога,
открой невидимую дверцу,
склонись у светлого порога.
Вино крови гони по венам,
утишь волнение рассудка,
да изведи меня из плена.
Трепещет память-незабудка.
Моя постель – ночная дыба,
мой полусон – молчанье рыбы,
и аромат духов лишь тленье.
Даруй частичное забвенье.
Среди однообразных больничных корпусов есть один с мозаичной иконой над входом. Здесь владение Свободы, ибо в здании бывшего сестринского корпуса находится домовой Храм во имя иконы Божией Матери «Отрада и Утешение», и офис при Храме. Там почти постоянно находится игумен Антоний. Там можно помолиться перед образами, исповедаться и причаститься. Если не питать душу кровью и телом Богочеловека, можно стать человекобогом и антропофагом в переносном смысле.
Не упади на сумрачное дно,
где с зеркалом сливаешься в одно,
где люди, в чьих глазах таится страх,
скрывая в сердце собственный закон
и опостылевший веселый Вавилон,
плюют в бессмертие, целуя горький прах.
Сознанья нет, но существует дивный опыт,
крылатого созданья легкий шепот,
когда ресницы увлажняются слезой,
и колокол в груди тревожно бьет,
когда тебя духовно вознесет
Причастие из Чаши золотой.
Не дай господи приди в такое состояние, где ангел смерти бескрыл!
Уже не спишь в комфортном кресле,
но явь укрыта легкой тканью.
Молчанье памяти. Но если
живет одно самосознанье,
парализован волей странной,
ты силуэт увидишь темный.
Слова молитвы словно волны
качнут к реальности желанной.
После посещения молельного дома ночная бессонница не столь мучительна.
В листве деревьев легкий ветер,
по красоте небес тоскуя,
и дева-ночь о вечном свете
возносят пенье: «Аллилуйя».
В тиши о чем бормочет время?
О том, что горы и моря
подобья вышнего лишь, тени.
Живит духовная заря.
Воззри на нас из небеси,
отверзи, дух, мои уста,
туманом ладан вознеси
Кресту – созвездию Христа.