Люди пред нею расступались – но не почтительно, как пред особой такое отношение заслужившей – нестяжательством или добросердечностью - а пренебрежительно, словно патриции, заметившие меж собой простолюдинку, словно брезгливые горожане, что всякий раз держатся подальше от приехавших на воскресную ярмарку крестьянок - в незамысловатых одеждах, часто некрасивых, порой резко пахнущих – скотиной, травой, землёй и ещё Бог весть чем.
От неё и впрямь дурно пахло – а потому обоняние возвещало о ней в первую очередь. Далее вступал в свои права слух – он доносил негожие в людном (да и во всяком ином) месте слова – бранные, бесстыжие, некрасивые, злые. Последним её касалось зрение – оно запечатлевало на ней халат, словно сотканный из десятков клочков - разных материй и происхождений; вылинявшую телогрейку, наскочившую сверху; мужицкую шапку-ушанку, грязную, схожую со старым зверьком, что почил в бозе ещё прошлой весной; худые калоши на валенках, подаренных, должно быть, милосердия ради старой бабкой.
Она шла по дрожащему, гудящему, раскачивающемуся вагону метрополитена уверенно и тяжело – хоть и заметно было с первого взгляда, что тело у неё истощено – и этот неуместно решительный, мужицкий шаг становился последней странной чертой, довершающей и без того чудной, почти во всём отталкивающий портрет этой женщины.
Когда она поравнялась со мной, я её узнал. Мне хотелось сказать самому себе, что этот человек, по всем приметам напрочь выживший из ума, мне неведом; или, в худшем случае, я желал признаться самому себе, что я знаю его, но лишь случайно, дескать, встречал во времена былые, юношеские, теперь прочно позабытые, но ни мыслью, ни чувством я никогда не был объединён с ним. Увы. Если б я произнёс такое, это стало бы неправдой.
Я знал эту женщину, предстающую ныне пред всем миром в столь неприглядном свете. Хоть и немало прошло с момента нашей последней встречи и лет, и событий, и иных расставаний, я мог сказать твёрдо - я знал её настолько близко, насколько может знать один человек другого – знал как друга, как любовницу, как жену, как единственного человека, обитавшего со мной в моём мире.
Во мне не было и не могло быть уверенности, что Катерина признала в свою очередь меня, потому как имя ей на самом деле было – безумие, всевластное, поглотившее когда-то здравый, неспокойный, совестливый ум полностью. Гадким словом, невозможным во всяком обществе жестом, омерзительнейшей гримасой она касалась почти всех пассажиров вагона метрополитена, меня ж она отметила... плевком.
Нет, после этого я не почувствовал себя униженным, хоть в глазах чьих-нибудь я, быть может, был и оскорблён, и обижен - мнения моих попутчиков мне узнать не представлялось возможным, да и важными ли они были для меня, право, не знаю. Не стало мне в тот момент совестно и за Катерину, хоть и считали мы когда-то друг друга двумя четвертинками половины одного целого (а прочая половина – весь мир). Выкрикивая бранные слова, разбрасываясь злобой и безумием, она, вне всякого сомнения, уже до предела отвратила от себя всех присутствующих в вагоне, а потому плевок в кого-то вряд ли мог усилить ту крайней степени брезгливости, что, я уверен, ощущали все вокруг.
Жалость – вот чувство, что я ощутил – и пусть, по мнению многих, столь мерзкое поведение безумной особы чувства вызывать может всякие, но только не жалость, – во мне, в моих мыслях и чувствах тогда сказались, должно быть, те дни, те чувства, те события, что нам было когда-то суждено разделить. Вдобавок… надо признать, что извечные спутницы жалости – муки совести – стали терзать меня, как только я завидел Катерину. Ведь мне доводилось и прежде слышать о её тягостном состоянии. Пару лет назад бывший её воздыхатель, поначалу испытывавший от общения с Катериной лишь романтический подъём да ощущение полной безнадёжности, после же - испуг и облегчение – рассказывал, что она нездорова, что характер её недуга тяжёлый и запущенный, что процессы в её мозгу необратимы, что начало болезни её положено шесть лет назад... Сразу после нашего с ней расставания.
Я гнал от себя то чувство вины – неудобное, дискомфортное, тяжёлое. В самом деле, разве может быть что-нибудь зауряднее расставания бывших влюблённых? разве разлука – не смерть! – может вызвать столь тяжёлые, болезненные последствия? разве совпадений в мире поднебесном и прежде было не менее, чем расставаний?
Моя совесть была уже почти полностью очищена, когда я взглянул, быть может, в последний раз на ту, что звал когда-то Катенькой. Хоть и была прикрыта её грудь пластами разных – непременно грязных и порванных – тканей, сцепленных друг с другом пуговицами неодинакового калибра, булавками и прищепками, я всё же заметил цепочку, обвивавшую шею моей любимой. Нет, то была не цепочка – обычная верёвочка, державшая маленькую иконку в окладе из светлого металла.
Катерина уже делала шаг прочь, когда я рассмотрел, что на шее у неё вместо иконки висела в окладе моя фотография.