Нужен ли был он — кусочек писательской кухни, в начале рассказа? Почему-то я решила его оставить.
Рассказ этот долго не писался. Не придумывалось название — а это всегда для меня уже часть дела, потому что оно подсознательно направляет. Название оставила на потом, но так толком и не смогла придумать.
Я уже знала, о чем будет рассказ, вернее, о ком. Когда-то в электричке под Петербургом я подслушала разговор двух по виду интеллигентных женщин о бабушке, которую приходится перед работой привязывать к кровати, иначе она в беспамятстве может натворить дома бед.
Женщины жалели себя и мечтали о ее смерти. Это меня потрясло.
Я ехала и просто физически представляла на той кровати себя - обездвиженную, распятую родными людьми. О чем думала она дни и часы, которые должны были казаться ей бесконечными? Да и думала ли? Или утратила уже эту способность, и жизнь стала для нее лишь отправлением нескольких естественных потребностей?
Разговор в электричке запомнился, потом сложился сюжет, были написаны к нему какие-то диалоги и обрывки. И я даже представляла, с чего этот рассказ начнется, но начать никак не могла. Не хватало какого-то маленького зернышка, которое проклюнется и будет дальше быстро расти.
А потом, через несколько лет, вдруг встретила в Нарьян-Маре на улице тетку, по лицу которой разлилась — как масло по сковороде — брезгливость. И поняла: именно с таким выражением должна идти утром на работу моя героиня, вернее, одна из двух героинь. Это стало тем самым зернышком.
Я с трудом дождалась вечера, когда можно будет, закончив на этот день все дела земные, упасть дома за компьютер и открыть чистый файл. И черт с ними, с немытыми полами.
Лариса шла на работу, как обычно в последние месяцы, в отвратительном настроении — от слова отвращение, которое, она знала, написано сейчас на ее лице. Понимала, что это ее не красит. Немолодая женщина, чтобы выглядеть пристойно, должна людям приветливо улыбаться: это была одна из премудростей ее давно покойной бабушки, в дореволюционном прошлом — гимназистки.
Но что поделать. То, чем ей приходилось заниматься по утрам, надолго вызывало стойкое отвращение ко всему вокруг, включая жизнь — в ее малоприглядных проявлениях, и внутреннее содрогание до непроизвольных неприязненных гримас — бр-р!
Ей казалось, что она на весь день пропитывается запахом свекрови, к которой приходилось прикасаться, - запахом старого тела. Ощущение под пальцами сухой старушечьей пергаментной кожи преследовало ее потом часами, за которые она, стараясь избавиться от него, несколько раз мыла руки с мылом и старательно втирала в них крем.
Преследовал ее и взгляд свекрови — покорный и доброжелательный, которым она провожала Ларису на работу. И всегда говорила ей в спину, прежде чем та успевала перешагнуть порог: «До свидания, дочка, хорошего дня». Она — разложенная на кровати как Христос на кресте.
Ларису передергивало. Она ненавидела в этот момент себя, ненавидела мужа, который работал в Бельгии, и к которому она не могла поехать из-за нее, свекрови.
Ее Лариса в этот миг тоже ненавидела.
- Всю жизнь ты мне испортила, всю жизнь, - бормотала Лариса, спускаясь в лифте, забыв в этот момент, что когда-то свекровь подвижнически оставила работу, чтобы сидеть с маленьким внуком. Переехала в Питер и сразу превратилась из директора школы Софьи Андреевны (она в свое время гордилась, что носит имя жены Льва Толстого) в просто домашнюю бабулю Соню. И это только для того, чтобы она, Лариса, могла окончить аспирантуру и защититься.
Внук Виталик, то есть Ларисин сын, давно вырос, превратился в большого усатого дядю, стал художником, женился на еврейке и уехал в Израиль. Там он занимался каким-то очень редким и уважаемым в среде ортодоксальных евреев делом — рисовал комиксы и книжки для слепых детей на темы священного писания.
Привязывать Ларисе свекровь к кровати по утрам пришлось после того, как она у нее чуть не заблудилась. Вышла за хлебом и забыла дорогу домой. Так и стояла потерянно у магазина, пока ее не увидел кто-то из соседей и не привел обратно. Еще хорошо, что стояла, а не пошла блукать по улицам.
Это стало последней соломиной, сломавшей спину верблюду, как гласит старая туркменская поговорка. (Отец Ларисы был родом из Туркестана, и кой-какие восточные премудрости она от него в свое время впитала.)
До случая с магазином было еще несколько сожженных кастрюль и чайников — поставив их на огонь, бабуля Соня моментально про них забывала. Домашний газ превратился в источник вечной опасности, и мысль, что свекровь снова добралась до плиты, отвернула старательно завернутые Ларисой краны и сейчас отправит к едрене фене весь многоэтажный дом, стала кошмаром Ларисы.
А еще раньше были балкон, на который таинственным образом бабуля Соня попала, и пожарные, ее оттуда вызволившие.
Лариса до сих пор толком не понимала, как это могло произойти. Но факт оставался фактом — в промозглый осенний день свекровь в легком ситцевом халате оказалась на балконе с запертой изнутри на задвижку балконной дверью.
В полицию позвонили девочки из парикмахерской напротив, которые обратили внимание, что на балконе пятого этажа уже не первый час мается и плачет раздетая старуха.
Полицейские вызвали пожарную машину с лестницей, дверь благополучно высадили, бабулю вернули домой, Ларису вызвали с работы.
Предположить, что восьмидесятипятилетняя женщина с больными ногами вылезла на балкон через окно, было трудно, но, по-видимому, это был все-таки единственный реальный путь. На него, кстати, указывал и разбитый горшок герани под подоконником.
Сама бабуля Соня вспомнить, как она попала на балкон, не смогла. А, главное, не умела объяснить — зачем ей это было надо? Только плакала.
После этого она, разумеется, слегла с воспалением легких в больницу. А Ларисе пришлось еще объясняться с участковым, который задавал неприятные вопросы и смотрел на нее с подозрением: не она ли выставила бедную бабушку на балконный холод?
Первой после всех этих бабулиных эскапад была, конечно, идея — нанять сиделку, но, подсчитав, во сколько она обойдется по нынешним временам и ценам, Лариса поняла, что будет работать только на нее. Легче было уволиться и вообще сидеть дома. Но мысль — похоронить себя заживо в четырех стенах с полусумасшедшей старухой, приводила Ларису в ужас. И очень не хотелось быть зависимой от далекого мужа.
Вопрос дома для престарелых отпал сразу, как только она о нем заикнулась.
Муж, который, когда мать попала на больничную койку, прилетел на несколько дней в Питер, устроил жуткий скандал - со швырянием стульев и битьем посуды.
Лариса и сейчас вспоминала о нем с содроганием. Обвинял муж ее в числе прочего и в том, что она пыталась сжить его мать со свету, — прямо как тот полицейский.
Потом муж снова уехал в свою Бельгию: читать лекции по патопсихологии и два раза в неделю вести прием в какой-то модной европейской клинике, а Лариса опять осталась один на один со свекровью и своими невеселыми мыслями в Петербурге.
Насчет верности мужа она к этому времени особо уже не обольщалась — по некоторым признакам догадывалась, что там он живет не один. Не заговаривает о разводе — и то хорошо. Хотя в этом мог быть с его стороны некий расчет: куда в случае развода девать бабулю? Профессор по патопсихологии с каким-то там разработанным им новаторским методом лечения богатых психов Бельгии нужен был, а его престарелая, выжившая из ума мать, конечно же, нет.
И тогда Лариса решилась. По утрам перед работой, покормив бабулю Соню завтраком и нацепив на нее памперсы, она, стиснув зубы и глядя в сторону, чтобы не столкнуться со свекровью взглядом, привязывала ее к кровати. Под руку клала телефон с тревожной кнопкой, до которого могла дотянуться в случае чего бабуля.
В обед приезжала на такси, снова ее кормила, что-то закидывала в себя и неслась обратно в издательство.
Вечером — бегом домой. Бабулю надо было отвязать, снять с нее памперсы, подмыть, накормить ужином, вывести ненадолго во двор-колодец на условно свежий питерский воздух - если позволяли время года и погода, потом посадить перед телевизором.
Пока свекровь смотрела все подряд — от международных новостей и бандитских сериалов до молодежных ток-шоу и кулинарных передач - с одинаковым выражением радостной удивленности, можно было заняться чем-то своим. Хотя сил уже и желания не было ни на что. Слава богу, последнее время бабушка стала хоть не болтлива. А ведь когда-то ее училкина привычка много говорить и всех поучать доводила Ларису едва ли не до белого каления.
«Где же выход? Где выход?» - морщась и шипя, как от боли, думала по ночам, мучаясь бессонницей, Лариса.
Хотелось иногда пожелать свекрови скорой смерти, но она страшилась этих мыслей, гнала их. В Бога не то чтобы верила всерьез, но все-таки опасалась какой-то высшей присматривающей за людьми и в случае чего карающей их силы.
«Боже мой, я же не старая еще женщина, а все в прошлом, все! - чуть не плакала от жалости к себе Лариса. - Даже в гости не могу сходить! Растеряла подруг. Когда я последний раз была в театре? Я не живу, вернее, живу для бабули Сони. Не вижу сына, осталась без мужа. Мне завидуют: они у тебя за границей. И — что? Мне не то, что к ним в отпуск не съездить, даже поговорить по-человечески невозможно! Вакуум вокруг меня! Вакуум и в нем - бабуля Соня! Господи, как я устала!»
Лариса медленно проводила в темноте руками по самой себе. Грудь робко отзывалась на ее прикосновение.
«Я еще хочу любить и быть любимой!»
А между тем привязанная к кровати бабуля Соня вовсе не чувствовала неестественности происходящего, обиды или унижения. Лариска сказала надо — значит, так надо. У нее вообще осталось в последнее время мало эмоций. К тому же она нашла себе увлекательное занятие, о котором Лариска не догадывалась. Бабуля даже ждала момента, когда за той закроется дверь. Слушала, как поворачивается в замочной скважине ключ. Потом клацает дверьми лифт. Все, ушла!
Какое-то время после этого она просто лежала, немного ерзая по постели — как птица в гнезде, выбирая положение поудобней. Получалось плохо: тело было непослушным, а помогать ему привязанными руками не получалось, так, чуть-чуть, локтями. Но как-то она все-таки устраивалась.
Потом долго водила глазами по стенам, полкам на них висевшим, подоконнику, комоду, захламленному безделушками. Наконец выбирала какую-нибудь вещь и начинала вспоминать историю ее появления в доме, все с ней связанное и себя в том времени.
Она не была больше бабулей Соней, а снова Софьей Андреевной и даже Софкой, как ее звали в ближнем кругу. Софка!
Как оказалось, она все хорошо помнит из давних времен, до деталей. Но совершенно потеряла ближнюю память. Например, забыла, что ела только что на завтрак. Да и ела ли вообще? Нет, конечно, Лариска ее покормила, с этим у невестки было строго. Но вот чем именно — хоть убей, бабуля Соня не помнила. Кажется, были яйцо всмятку и сосиска. Или нет, не яйцо, а гречневая каша и какао. Хотя, вроде бы, какао было вчера. Да какая разница?..
Она выбрала большую хрустальную вазу с засушенным парадным букетом. Букет был недавним, всего годов пяти-шести или около того, его подарили Лариске на юбилей. Почему-то невестка решила его оставить.
А вот ваза... О, с ней был связан интереснейший Софкин роман. Или - нет, не так, наоборот, ваза была связана с интереснейшим романом ее жизни. Хоть и неудачно завершившимся.
Впрочем, бывают ли в принципе любовные романы, которые кончаются удачно? Взять, например, брак. Можно ли назвать удачным завершением яркого романа скучное замужество?
Бабуле Соне приходили теперь порой в голову парадоксальные мысли.
Почему она решила, что разрыв стал неудачным концом того романа? Было бы лучше, если бы она связала жизнь с расчетливым ничтожным эгоистом? И он изменял бы и ей, как изменял своей жене с ней, Софкой? А ее уделом были бы его грязные носки, разбросанные по комнатам, и плохое настроение, которое он срывал бы на ней после незадавшегося дня. Так что, надо признать, роман завершился на редкость удачно. Они разбежались.
Но как же она была в него когда-то влюблена. Как пыталась хотя бы ненадолго оторвать от жены, чтобы почувствовать на себе его тяжесть, а табачное нетрезвое дыхание - на своем лице.
Простейшие механические движения двух материальных тел. Плюс элементарная химическая реакция, как уже давно выяснили ученые. Никакого отношения к сердцу — куску мяса, которое принято считать вместилищем любви и страсти, не имеющая.
Сейчас представить, чтобы на нее навалилось чужое дышащее потное тело, а ей это не просто нравилось, а становилось на время смыслом существования, было невозможно. Но — так было. Это она хорошо помнила.
Вазу, кстати, она купила в комиссионке под Новый год сама. Самую дорогую из тех, что нашла. И при этом, как выяснилось, тяжеленную.
Тащила вазу по скользкой дороге, перекладывая осторожно сумку из руки в руку, пыхтя, потея, боясь каждую секунду растянуться на нечищеном обледенелом тротуаре и разбить ее в потемках зимнего Ленинграда. Да, тогда еще Ленинграда.
(С каким трудом она привыкала потом в девяностых к Санкт-Петербургу. Вылуплялась из ленинградки в петербурженку — просто слова этого было не выговорить!..)
Вазу следовало после праздника предъявить закадычной подруге Алке - как якобы новогодний подарок любимого мужчины. Который Софке почему-то никогда ничего не дарил. Даже цветов. Даже шоколадки. Занюханного сувенира у нее на память от него не осталось, хоть и длился их роман несколько лет.
- Да, я — меркантильный, и не скрываю этого, - любил немного игриво повторять он, когда ему удавалось сэкономить лишний рубль, частенько за ее счет.
К неимущим слоям населения заместителя директора тракторного завода причислить было трудно. И на подкаблучника, который всю зарплату — до копейки — перекачивал бы в кошелек жене, он тоже не походил.
Софка как-то не придавала значения первое время тому, что это ей приходится платить в магазинах и транспорте. Но он так долго и сосредоточенно ковырялся в карманах, перебирая рубли и мелочь, что она обычно успевала заплатить сама.
И в ресторанах, куда, по правде говоря, они ходили редко — боялись встретить знакомых, которые донесут его жене, расплачивалась тоже она. Он всегда забывал кошелек. И, конечно же, обещал завтра все отдать до копейки. Она начинала махать руками — с ума сошел, о чем ты говоришь? Мы же с тобой — одно! Мои деньги — твои деньги!
Сама Софка, копить не умела, всегда была транжирой, с легкостью тратила деньги, когда они у нее были, в том числе и на него. Тем более что он от ее подарков получал нескрываемое удовольствие.
Долго, предвкушая, шуршал оберткой. Рассматривал внимательно упаковку, прежде чем ее открыть. Потом извлекал подарок, крутил и вертел, поднося к близоруким глазам. Тут же примерял и опробывал, если это было что-то из вещей, — модные часы, запонки с натуральными камнями, от которых он балдел, их у него была целая коллекция, электробритва с какими-то там плавающими ножами, связанный ею пуловер. (Софка никогда не задавалась вопросом, как он объяснял появление этих вещей жене. А вот бабуля Соня об этом вдруг подумала.)
Польский мужской одеколон, который появился в советской продаже и стоил баснословно дорого, сразу же вылил себе на голову и долго им благоухал.
Он походил в эти моменты — оживлением, горящими глазами, смехом, торчащим на макушке вихором, который никогда не приглаживался, — на ребенка с долгожданной игрушкой. Насладившись подарком, кидался Софку целовать.
И Софка, которая любила эти моменты, потому что в них он любил ее, из кожи вон лезла, пытаясь достать для него что-то редкое.
А он даже восьмого марта пришел к ней без букета. Очень торопился ее увидеть, объяснил он, а в цветочных — огроменные очереди, не протолкнуться, не хотелось тратить на них драгоценные минуты встречи...
«Ну и Бог с ними, с цветами, о чем это я?» - подумала тогда Софка.
- Извини, я без подарка, - сказал он ей на день рождения. - Но согласись, ведь я — это тоже хороший подарок!
И она была в восторге от его шутки. Обцеловывая, потащила к накрытому столу, до которого они не дошли, завязнув в объятиях друг друга - сначала возле дивана, а потом на диване. И уже в ночи ели застывшее мясо, запивали шампанским бутерброды с подсохшей красной икрой. Икринки щелкали во рту и липли к зубам, это казалось забавным.
- Вот что мне в тебе нравится, так это то, что ты любишь меня, а не мои деньги, - как-то обронил он.
И Софке стало стыдно, потому что она желала на самом деле его подарков.
«Но я же не жду ничего особенного, дорогого, - оправдывалась она сама перед собой. - Мне же не нужны золото, бриллианты, шуба, я бы их и не приняла никогда. Но самый дешевый букетик васильков, купленный возле метро? Шоколадный батончик? Открытку, в конце концов, он мог бы мне подарить один раз за пять лет? Это же просто внимание!»
- Жмот недоделанный, жадюга, плюшкин, гобсек! - возмущалась ее подруга Алка.
Но это уже много потом, когда Софка ей все рассказала.
А в тот Новый год она была еще влюблена. И было так стыдно признаваться подруге, что он ничего ей не подарил.
Она представляла, просто воочию видела, как Алка — широко раскрыв глаза, высоко вскидывает тонкие, выщипанные по моде брови, отчего на лбу у нее прорезаются морщины, щеки вытягиваются, рот округляется, и все лицо приобретает сходство с физиономией мультипликационной козы.
И тогда Софка придумала и купила эту, по правде говоря, довольно нелепую вазу, над которой потом ахала, всплескивая руками, закадычная Алка.
Собственно, ваза и поставила в итоге жирную точку на Софкином романе. Потому что великая любительница хрусталя Алка умудрилась восхититься подарком, который преподнес на Новый год Софке ее любимый мужчина, в его присутствии:
- Шикарная чешская вещь! Упасть — не встать!
Хрусталь в те годы был моден, дорог и малодоступен.
Тем же вечером любимый мужчина закатил Софке грандиозный скандал, обвинив ее в измене.
- Я убью его! Говори, кто он! Кто тебе ее подарил!? - орал он и тряс Софку так, что она насквозь прокусила себе язык.
В то, что она сама купила эту злосчастную вазу, разумеется, не поверил.
Алке, которой она позвонила после его ухода и которая застала Софку пьяной, зареванной, с кровью на подбородке и распухшим языком, пришлось во всем признаваться.
- Интере-есно, - протянула Алка, которая работала с его женой. - Собственно, жене-то он подарки дарит. И на Новый год преподнес браслет с изумрудами, она говорит, из Индии привез. Или она тоже сама себе подарки покупает?
- Он был в Индии? - удивилась Софка. - Он мне не говорил.
- Ну — да, с делегацией каких-то там машиностроителей, что ли, или трактористов, не знаю...
Энергичная и закадычная Алка проявила непрошенную инициативу: вызвонила его, заманила в кафе и поговорила. Исключительно из добрых побуждений. Конечно, заплатила за вино и бутерброды сама.
В кафе-то он, выведенный из себя приставучей Алкой, и выдал ту самую фразу, которую она транслировала подруге:
- А Софка — невыгодное вложение капитала! Зачем мне в нее вкладывать деньги, если я никогда не собирался быть с ней?
Результатом Алкиного благотворительного разговора стал окончательный разрыв отношений.
- Я думал, ты другая! А ты — такая же, как все! Как все! Все! Все! - яростно мотал он перед ее носом указательным пальцем, пожелтевшим от табака. Она даже чувствовала въевшийся навсегда в кожу табачный запах.
Софка пыталась оправдаться, стараясь особо не зацикливаться на мысли, кем могут быть эти все.
- Я же дорогого у тебя не прошу. Но разве тебе самому никогда не хотелось сделать мне приятное? Подарить на память безделушку? Почему так-то? Почему? Хотя бы ракушку ты мог привезти мне из Индии? И я бы молилась на эту ракушку!- не выдержала она.
Его прозрачные зеленые глаза, в которые она так любила погружаться, стали вдруг бешеными:
- Откуда ты знаешь про Индию?! Кто тебе сказал?! Кто предал меня?!- заорал он.
- Алка работает с твоей женой, - растерялась Софка. - Разве это секрет? Почему мне нельзя знать про Индию?
- Ты шпионишь за мной! Ты собираешь на меня досье! Я все понял, тебя наняло КГБ! - завопил он, просто уже надсаживаясь.
Ему на глаза попалась ее дамская сумочка:
- Здесь ты хранишь твои тридцать сребреников?!
Сумочка кометой полетела через комнату.
«Паранойя! Это же настоящая паранойя! Какой кошмар!» - подумала Софка.
Он выдохся, тяжело дыша, подсел к столу и взялся за бутылку вина.
Софка подошла к нему, вынула бутылку из его руки и поставила обратно на стол:
- Сейчас ты встанешь, оденешься и уйдешь. И забудешь дорогу в этот дом. Навсегда!
«Боже мой, - вздохнув, подумала теперь уже бабуля Соня, осторожно двигая затекшим плечом. - И его давно нет в живых, даже не знаю, где похоронен. И Алка умерла. А ваза все стоит. С засохшим Ларискиным букетом. И хрусталь вышел из моды... Как же звали-то его у меня? Леня? Нет, Леня — это сын. Коля?.. Не помню, забыла...»
Лариса сидела над рукописью и мучилась — выключила ли она перед уходом на работу утюг? Можно было бы, конечно, взять служебную машину и сгонять домой. Но за последние два месяца она уже трижды срывалась вот так, посреди рабочего дня, и неслась как оглашенная на другой конец города. И каждый раз из-за утюга.
- Быстрее, Паша, быстрее! - подгоняла она водителя, высматривая по сторонам пожарные машины и ища на небе - в стороне своего квартала - черные клубы.
В квартиру влетала взмыленной, с трудом переводя дыхание.
Разумеется, утюг оказывался выключенным.
Лариса попыталась восстановить в памяти события сегодняшнего утра: она хорошо помнила, как достала утюг из кладовки, как разложила гладильную доску, принесла удлинитель и включила утюг, сняла с веревки на балконе и погладила юбку — вот, собственно, она на ней и надета. А дальше-то что было?..
Провал.
Выключила или не выключила?..
Утюг был старым, с нерабочим регулятором. Муж привез ей в подарок из Европы какой-то новомодный, с кучей кнопочек, но она так привыкла к своему.
«Я, кажется, превращаюсь в бабулю Соню, маразм заразителен», - с досадой подумала Лариса и заставила себя углубиться в рукопись.
Бабуле Соне показалось, что в комнате запахло жженным. Запах был явно из нынешней жизни, а не из прошедшей, воспоминаниям о которой она с упоением предавалась все утро.
С обонянием у нее было в порядке. Это память подводила.
Источник запаха она обнаружила быстро — утюг. Лариска что-то гладила перед работой? Или это она сама гладила? Нет, все-таки Лариска.
Бабуля Соня, не отрываясь, смотрела на голубоватую струйку дыма, которая, заматываясь и разматываясь, вилась над гладильной доской, поднималась к потолку.
Струйка становилась гуще, темнела.
Доска начала потрескивать.
Сквозь дым прорывались веселые змейки огня.
Запершило в горле, и бабуля Соня закашлялась. Кашляла долго. Потом ее вырвало. Бывшая овсяная каша, неприятно щекоча шею, поползла за плечо.
Защипало в глазах, и она зажмурилась.
Можно было бы, конечно, позвонить Лариске. Мобильный телефон лежал под рукой.
Но бабуля Соня вдруг подумала: «А зачем?»
Она была в прошлом химиком и знала, что убивает угарный газ, а не огонь. Когда огонь доберется до нее, ей будет уже все равно.
Еще бабуля Соня успела подумать, что никогда бы не стала рожать ребенка, если бы знала тогда, в молодости, что такое старость. Он тоже станет старым.
Маленький голенький мальчик Леня пополз по дивану, захохотал и протянул к ней розовые ручки...