Памяти односельчан сел Большое Баландино и Прохорово, Сосновского района Челябинской области.
Очерк-воспоминание.
Приближается особая дата – человечество прожило 70 лет без больших, кровопролитных войн. Великая Отечественная осталась в истории. Но сегодня голову поднял неонацизм, коричневая чума XX века, с идеологией и идеологами которой сражались наши отцы и деды. И оказалось, что их подвиг беззащитен перед современностью. Мое поколение еще помнит мужчин средних лет, приходящих к обелискам в памятный День Победы. Мы видели их живыми. Обычные деревенские мужики, наряженные женами в праздничные выходные костюмы, на пиджаки которых приколоты цветные колодочки. А у тех, кто пофорсистее, настоящие боевые награды. Тусклые желтые или белые кругляши медалей, солдатские ордена. Мужики эти жили среди нас, такие же, как наши дедушки или наши отцы, работали на тех же предприятиях, вели хозяйство дома, выпивали иногда, делились теми же радостями или печалились по каким-то очень житейским поводам.
Еще они очень редко рассказывали о войне. А мы не всякий раз спрашивали. И про отцов своих и дедов узнавали на классных часах, когда они, чаще по принуждению, возвращались памятью к событиям не столь давней истории. Мы, пацаны, раскрыв рты, слушали о героических подвигах, а наше воображение вписывало героев в события войны, увиденные на экранах телевизоров и киноэкране деревенского клуба. Боевиков и приключенческих фильмов в те времена было мало. Поэтому фильм «Четыре танкиста и собака» о польской освободительной армии смотрели не раз, а фильм «Освобождение» считался учебником истории. На детские впечатления от фильмов ложились реальные рассказы. На классном часе тебе говорят: «Наш Иван Иванович Лукин в 1941 и 42 годах отлично работал в колхозе «Восход», а в сорок третьем был призван в армию. Он принимал участие в Курской битве. Сражался в пехоте автоматчиком. Был тяжело ранен. Комиссован. После лечения и демобилизации Иван Иванович вернулся в родное хозяйство и продолжает честно трудиться».
На что тетя Шура и моя мама, приглашённые на классный час, тихонько шептали: «Нашего Ваню в сорок третьем забрали. Ему восемнадцать как раз исполнилось. Уже тепло было. Коля-то рассказывал, что на поляне Илья Завьялов котел на голову одел и фашиста изображал». «Наш Ваня» – это родной брат моего отца, Бреднев Иван Васильевич, призванный в 1943 году в Советскую армию, принимавший участие в нескольких крупнейших операциях, имевший боевые ордена и медали. Но его участие в Великой Отечественной войне ассоциировалось с единственной, найденной в семейном альбоме, фотографией. Он сфотографирован после окончания войны под немецким раскидистым вязом с «Лейкой» в руках. И то, что это Германия, понятно по трем латинским буквам, написанным на стене, за спиной Ивана Васильевича. Он после окончания войны еще три года служил срочную в Германии. Это всё, что мне известно о военной биографии моего дяди.
Он никогда о войне специально не рассказывал. Наверное, что-то говорил родным сыновьям. Посторонним редко и очень немного. Даже во время праздников, под стопочку, когда хочется рассказать что-то такое, особенное… Может быть, потому что особо не интересовались. Не думали, что когда-то, лет через сорок это станет историей, а дядя Ваня умрет в начале девяностых, и не станет среди нас «обычного», «простого» солдата.
Живут в памяти обрывочные воспоминания, когда мужчины говорили о войне к слову.
Смутно помню, как наш дядя Ваня и родственник моей бабушки Иван Егорович Баландин, выпивая по случаю приезда из Череповца второго моего родного дядюшки, завели разговор о городе и о войне.
Мол, вот ваши в Череповце живут, а ведь в сорок первом на железной дороге Ленинград-Череповец заведующая детским садом из Долгой вместе с зенитной батареей стояла. Откуда они могли знать заведующую детским садом, понятия не имею, но кто-то из них рассказывал: «Жуть, чего баба там натерпелась. Фрицы в наглой силе были, девок с «лаптежников» утюжили. Расчет разобьют, девки разбегутся, так они за одной в поле охотились, ни снарядов из скорострельных пушек не жалели, ни бомб. Если очередь попадала в девчонку, разлеталось человеческое тело на кусочки, как глиняный горшочек. Пойди, потом, узнай, куда девчонка подевалась. Жуткие там места. Под Ленинградом и под Новгородом. Столько жизней в болотах положено. – А заведующая? – Заведующая живая, чего ей сделается. Работает».
Тут бабушка, предостерегая подвыпивших мужиков от других антисоветских высказываний, приводила в пример слова известного месткомовского деятеля.
– Чего, мужики, городите? Брундуков говорит, Красная Армия никогда от фашистов не бегала, а планомерно отступала, заманивая противника, чтобы потом нанести решающие и сокрушительные удары.
Иван Егорович, опрокидывал в рот рюмку, крякал и авторитетно замечал:
– Анна Никифоровна, пущай твой Брундуков язык в ж… засунет, он войну-то только с бандеровцами и видел.
Тогда я не знал, кто такие бандеровцы, только предполагал, раз Иван Егорович говорит «бандеровцы», значит бандиты и «не наши». Значит, дедушка Брундуков тоже герой, он ведь с «ненашими» воевал. Александра Ивановича Брундукова я знал. Жил он со своей женой по соседству с нашим домом, держал большой огород с колодезем-журавлем на меже. Это был очень строгий дед, не терпевший разгильдяйства. Его всегда приглашали в школу на классные часы. Он приходил, уже пожилой, полнотелый, седой. Образ дедушки Брундукова не очень вязался с образом героя солдата, но на нем был синий пиджак. На пиджаке золотистые награды. И он, действительно, очень много рассказывал про боевые подвиги Красной Армии. Для нас, пятиклассников, по-моему, другой, негероической, отступающей, проигрывающей сражения Красной Армии и не существовало.
Горечь поражений проступала только тогда, когда в День Победы за общим столом пели:
«Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу».
Это я сейчас знаю, какой кровью далась нам Победа. Знаю, что и в моём селе, и в соседних повыла не одна солдатка над серым клочком бумаги, в которой были написаны горькие слова: «Пал смертью храбрых»,– или того хуже: «Пропал без вести».
29 апреля 2015 года и при моём участии тоже, и участии моих новых знакомых поисковиков, челябинских и ленинградского поисковых отрядов, в посёлке Солнечный придали земле останки солдата Никифора Васильевича Одношовина. Солдат 73 года считался пропавшим без вести. Мы долго искали родственников. В день захоронения узнали – возможно, жива внучка солдата. Мне теперь исполнится пятьдесят.
А тогда дядя Паша Быков, ходивший на протезе, и при этом водивший грузовик-самосвал на известковом карьере, казался одним из немногих неудачников, не увернувшимся от фашистской пули. И Степан Михайлович Усов, невысокого роста, сухонький мужичок, часто болевший, подолгу кашлявший надрывным сухим кашлем, был для меня стариком. Почему-то мне тогда в голову не приходило, что сын его всего на семь лет старше меня – и Степан Михайлович совсем не старик. Это война его так измочалила. Только он о прошлой войне со мной не говорил, ничего не рассказывая. Мы с ним дружили на фоне нашего общего большущего увлечения рыбной ловлей. Степан Михайлович почти каждое летнее утро приходил на пруд с удочкой, занимал свое излюбленное место на мыске и всегда был с уловом. Для меня, пацана, в рыбной ловле Степан Михайлович был авторитетом. Казалось бы, отчего бы не звать его дядей Стёпой? Но, наверное, мне сказали мой папа или дед, что к этим людям нужно относиться с уважением, величать.
Странное слово, правда, ведь? «Величать», «навеличивать», в понимании моих односельчан означало называть по имени-отчеству. Сохранилось это еще с дореволюционных времен, когда у многих из жителей наряду с фамилиями были прозвища. Кстати сказать, некоторые прозвища живы до сих пор, хотя употребляются теперь очень редко. Так вот, если к человеку относились без должного уважения, можно было человека по прозвищу звать. Если же уважали за что-то, принято было называть по имени и отчеству. Бабушка говаривала, что в старые времена так только первостатейных называли. Заслужит человек, и отношение у односельчан изменится. Старожилы рассказывали мне одну историю. В нашем колхозе «Восход» жила и работала женщина. Одинокая. Работала на ферме, растила сынишку. Нередко не удавалось ей справиться с эмоциями, заговорит о чём, а там и заплачет. Так и звали женщину – Дуня-Рёва. Достатка в своей небольшой семье Дуня не видывала. Мальчик рос жиденьким, ростом был невелик. И хотя записан он был Порфирием, никто в селе его кроме как Порфишкой не звал. В 1941 году призвали Порфишку в армию, увезли на фронт. Уже в наше время кто-то из мужиков, услышав песню Владимира Высоцкого со словами:
«Я помню райвоенкомат,
–В десант не годен, так-то брат, – а дальше смех.
Мол, из тебя какой солдат?
Тебя же сразу в медсанбат! –
А из меня такой солдат, как изо всех»,– подтверждали, про этого паренька песня.
И вот, кажется, в 1943 году, приехал в село военный комиссар, собрали людей в правлении, достал военком бумагу, прочитал указ. Сына Дуни-Рёвы Порфирия, павшего смертью храбрых в бою за Социалистическую Родину, посмертно наградили орденом, который военком и привёз безутешной матери. Говорили, что с тех пор женщину величали, называли Евдокией Семёновной.
Для меня этот рассказ – легенда. Пусть она сохранится. Ведь зачем-то сохранили наши предки былины о русских богатырях. Пусть грядущие знают, что богатырями становятся не физически сильные, а крепкие духом люди.
Сегодня, перелистывая тома истории Великой Отечественной войны, я порою ловлю себя на мысли о том, что тогда даже один бой мог быть первым и последним, не важно, когда это было, в сорок первом или сорок пятом. А вот фронтовички наши, бывали случаи, делились, на тех, кто «нахлебался» и тех, «кто войны не видел». К «не видевшим» относились фронтовики, попавшие на войну в конце сорок четвертого и в сорок пятом годах.
Откуда-то я помню, что именно «мои» солдаты: дядя Ваня и Иван Егорович, – отвечали на вопрос «Что значит, «войны не видел?»
– Вот те, кого после сорок третьего призвали, пока обучали, да на передовые везли, они уж больно за себя ратуют. Мол, им не стыдно, с ними только наступали. Потому что они фашиста увидели, когда у того поджилки от натуги тряслись, когда немецкие солдаты после залпа наших «Катюш» выползали из щелей, как тараканы, кто живой остался, и с поднятыми руками к нам шли. Остервенело дрались, но не нагло.
Иван Егорович про то время добавлял:
– Они, конечно, воевали по правилам. Особенно, когда свежие части приходили, или их с Запада перебрасывали. Особенно панцирь-дивизии. Эти еще надеялись, что остановят нас на подступах к Берлину, и назад все закрутится. Особенно малолетки были жестокими, огрызались из последних сил, фаустпатронами наши машины жгли почем зря. Только без пехоты в городок какой сунешься, обязательно в бок патрон влепят. Немцы тогда уже знали, что боковая броня у тридцатьчетверки слабая. Но старые дивизии, стоявшие на нашем фронте, особенно пехотные, они уже были не те. Фрицы понурые, очкастые. В шинелях потертых, в мундирах поистрепавшихся. В баклагах вместо шнапса суррогатный кофий налит. Из сухпайка – печенки сухущие. С теми уже воевать было можно. В плен сдаются и как один орут: «Гитлер капут!». Надо немцам отдать должное, когда мы на их землю вступили. Сражались они крепко. За свою землю бились, кто за страх, кто за идею. Но за нами правда была. Вот и перебороли. Война, она все равно война, но когда тебя не утюжат танками, с воздуха не осыпают бомбами, и ты знаешь, каким на завтра у тебя тыл окажется – воевать веселее. Бравый делаешься, не приведи Господи.
Были ли у нас в селе фронтовики, кто «войны не видел», в то время я не знал. Да и стоит ли теперь знать об этом? Совсем скоро наступит тот час, когда последний солдат той войны покинет этот мир. И все станут равны: как те, что были почитаемы при Сталине, так и те, кого в герои переписали при «новой власти».
Мой дедушка, Усов Иван Андреевич, и его пожилые родственники, и пожилые соседи, «новой властью» считали генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева.
Сегодняшнее поколение поносит сталинскую эпоху, ругает «брежневскую». Смеют утверждать, что весь народ Советского Союза стонал под гнетом тоталитаризма. У меня не всегда сегодняшние суждения о прошлом находят подтверждение. В фильме «Освобождение» в роли Сталина выступил Бухути Закариадзе. Режиссер Озеров вложил в уста Сталина фразу: «Я солдата на фельдмаршала не меняю», – когда речь зашла об обмене старшего лейтенанта Якова Джугашвили на попавшего в плен фельдмаршала Паулюса. И это вызывало неподдельный восторг у тех людей, которые двадцать лет назад, как сейчас принято говорить, «томились под тоталитарным режимом Сталина». Это вызывало чувство уважения к руководителю страны даже у тех, кто с 1929 по 1953 год просидел на выселках, как кулак, прошел трудовые лагеря перековки и «трудовую армию» 1941-1945 годов. Я хорошо помню, как картину привезли в наш клуб в 1972 году. Нас, первоклассников, повели на сеанс. Было очень непривычно видеть как половина зала, прозвенев орденами и медалями, встала со своих мест, когда маршал Сталин появился на экране. Поэтому очень мягкая внутриполитическая линия, принятая генсеком Брежневым, для этих людей действительно была «новой властью». Кстати сказать, мой дед, Иван Андреевич, особо чтил Леонида Ильича за то, что воевал, и не в самом высоком ранге, за то, что не вспоминал «спецпереселенцам» о их прошлом, за то, что колбаса была в сельпо по два двадцать, живность за налоги не реквизировал, а давал крестьянину жить с послаблением.
Фронтовики Брежнева считали очень достойным человеком, многие знали, что он вместе с Цезарем Куниковым высаживался на Малой Земле, был контужен, и не покидал плацдарма, не прятался в тылу, хотя имел такую возможность. Мнение изменялось по мере того, как аппарат канонизировал Брежнева. В книге «Малая земля» всё правда – ни слова вымысла, но то, что её написал Леонид Ильич Брежнев и сделался после этого писателем номер один, навредило и книге, и самому Леониду Ильичу.
Но у очень, как мне тогда казалось, идеологически верных товарищей Брежнев не пользовался доверием. Какими же они были в моём понимании – правильные товарищи?
Наверное, очень похожими на Александра Михайловича Усова.
Так получилось, что его дом единственным уцелел после сноса части деревни в годы раскулачиваний и коллективизации, стоял одиноко, оторванный от главной деревни, и от её отдаленного микрорайона. Стоял на горе, на юру, около карьера. В нем жил Александр Михайлович Усов с супругой. И мне, мальчишке, как и всем моим друзьям, казался он суровым и нелюдимым. Говорили, что в новом бытие он одно вредительство видел. И когда умер, я не хотел идти к нему на похороны.
Пионеров и «хорошистов» тогда направляли на некоторые траурные церемонии. Пришлось подчиниться требованию Совета дружины и вместе с другими мальчишками под руководством юной тогда учительницы математики и пионервожатой Бикбулатовой Рашиды Мазитовны принять участие в траурной процессии. Если мне не изменяет память, была поздняя, но теплая осень. Мы вошли в дом. Обычный, деревенский. Меня поразило то, что у героя войны в переднем углу, как и у моей бабушки, стояли иконы, и горела лампадка. На красных подушечках, разложенных на столе, были прикреплены награды. Наград было много.
Александр Михайлович лежал в гробу, и было видно его лицо. Оно, вроде бы и не изменилось. Было таким же, как и при жизни, узким, скуластым, остроносым и бледно-серым.
И сейчас я понимаю, отчего деду быть нелюдимому. Не за красивые глаза награждали его медалями, за бои, за смерть, которую он нес фашистским гадам. «Фашистский гад» понятие абстрактное. И он, как враг, должен был умереть. Но ведь немцы были людьми. Человеками. И даже русскому крестьянскому парню понятно, что значит слово «мутер», вылетевшее из моментально синеющих губ проколотого штыком немца. Еще более понятно и страшно, когда твой товарищ по окопу, выскочивший с тобой в атаку, бегущий и орущий «Ура!», вдруг захлебывается собственным криком и падает на землю. Какие уж после этого радости. Хотя, каждый человек по-своему переживал то, что произошло с ним в молодости.
Иван Егорович пил часто и много. Пьянку свою он никак не оправдывал, но и через двадцать восемь лет после Победы говорил:
– Сплю иногда, а себя как воочию вижу. Танки у нас новенькие, только с платформ. Я – механик водитель. Мой люк в нижней части танка. Спускаешься и сразу в кресло. Под ногами педали, под руками рычаги управления, перед глазами узкие смотровые щели. Захлопнул люк – и ничего из этой железной коробки не видно, кроме узкой полосы, что впереди у тебя. Назад не оглянешься. Незачем! Враг всегда впереди. Только и слышно в наушниках: «Ваня! Заводи! Полный вперед! Полный газ!» И ты давишь полный газ. Тут гансы из укрытий выскакивают. И бегут. А ты их догоняешь. И они из поля зрения исчезают. И тебе страшно. За все страшно. На второй машине я уже принимал «сто пятьдесят наркомовских», потому что положено было, и страх уходил. Гнал вперед, насколько это было возможно. Чтобы не успевали в прицел поймать. Долго не ловили. Звезд с неба не хватал, но и от гансов не бегал. Третий раз сожгли уже в Польше, перед самой Германией. С марша и дозаправки в какой-то городишко завернули. Под броней соляра под горлышко, на броне четыре подвесных, а он, гад, из сарая, да в тыл. Полыхнуло так, что переборка моя задняя к спинке кресла прилипла, а пламя всего как есть, как в саван завернуло. Вот тогда я подумал: «Прощайте все мои родные». Как люк смог открыть – не помню. Все на мне горело. Комбинезон вместе с кожей.
Верите, нет, как такое во сне привидится, шкура на мне болит, глаза вылазят. Такое только запить и можно».
Из рассказов мамы мне помнится, что в пятидесятые Миша Шишков, односельчанин и тракторист учхоза ЧИМЭСХ, нет-нет да и рассказывал моим родственникам жуткую историю.
«Уже в Берлине мы были. Додавили немца до печенки. Они так, какую-то часть города еще держали. Числа третьего или пятого мая. Я, значит, с ротой автоматчиков только из прочеса вернулся. Немцы по Берлину по разным подземным ходам бегали. Гадили нам, особенно танкам, САУ, бронетранспортерам. На площади, у домов тройка танков.
И с танка меня парень зовет:
– Мишка! Миша!
А я признать парня не могу. Волос на голове нет, бровей нет, кожа на лице красная, как будто только что мясо затянулось, пленочкой покрылось. Да что же язви такое, голос вроде знакомый, а человек неузнаваемый.
А он бежит ко мне, кричит:
– Миша! Я же Ваня Баландин!
Вот, гляди ты, мы из Баландино, за тыщи верст от дома, да через такое месиво и пекло, а свиделись. Живые.
А восьмого они уж к Праге подходили».
Ивана Егоровича за горькую родня стыдила, потому что в пьяном виде вел он себя, будто бульдозер его, мирная строительная машина, становилась героическим Т-34, а он не в родном селе, а на Курской дуге. Не продала во время рабочего дня продавщица бутылку, загнал бульдозер на ступени магазина, придавил лопатой дверь и так держал в осаде всех, кто попался, до того момента, пока не приехал наряд с участковым. Не расщедрилась директор школы в соседнем совхозе на один рубль для фронтовика, после того, как он урочную работу выполнил, а потом еще и за школой ей площадку отгладил под спортивное поле – положил лопату на грунт, и весь школьный забор в одну кучку собрал. Потому что не по справедливости. Сказала – заплатит, а не заплатила.
И вновь пятнадцать суток. Иван Егорович общественные работы вел без всякого конвоира: мел асфальт, таскал воду, ели-малютки перед только что выстроенным райисполкомом поливал, потому что слово сержанта-гвардейца: «Не боись, не сбегу!» – такое же крепкое, как лобовая броня тридцатьчетверки.
Потом за ним к начальнику милиции приезжал с Прохоро-Баландинского мраморного рудника главный инженер Владимир Матвеевич Чалков и забирал домой «на поруки».
– Не боюсь я тебя, Матвеич. Отбоялся, – говаривал Иван Егорович, сначала главному инженеру, а потом и директору рудника Чалкову.
Уж что он имел ввиду? Может, олицетворял директора с властью, которой многие все-таки опасались?
Много позже уже мама рассказывала мне, что вот это выражение « отбоялся» было в обиходе не только у Ивана Егоровича. Часто так говорил и Юрий Николаевич Латаев, начальник пильного цеха того же ПБМРУ. Как потом мне стало известно, он тоже был участником войны, воевал в танковых войсках. И тоже ничего особенного про этого человека не знали и не знают баландинцы до сих пор. Он с женой в конце семидесятых уехал работать под Уфу. Из всего огромного прошлого, что было за плечами этого человека, осталась коротенькая история:
« Юрий-то Николаевич на фронт попал, ему шестнадцати лет не было. У танка сфотографировали его. Ребенок. Стоит во всем танкистском, а росту – чуть выше гусеницы».
В разговорах не было у него военной темы. Как не было её у отца моего одноклассника, кузнеца Ильи Снадина. Но у дяди Ильи была гимнастерка. Он с окончания войны нисколечко не поправился, поэтому всегда в эту гимнастерку влезал. Девятого мая к памятнику всегда приходил в ней. И еще в начищенных до блеска, до отражения солнечных зайчиков на носках, кирзовых сапогах.
А вот дедушка Василий Плыгун сапог не носил. На ногах у него летом были какие-то башмачишки. Почему летом? Потому что дедушку Плыгуна я видел только летом. Он у нас в деревне пас коров. Пастухом работал. Конечно, выпивал. Семья у него жила бедно, пацанов было много. И те, что старше меня, и те, что младше учились как-то неважнецки, жили в другом поселке за рекой, и в круг друзей никак не попадали. А дядя Вася Плыгун особенным человеком не был. Побаивались мы его, потому один из моих друзей, сорви голова и ужасный выдумщик, на полном серьёзе заявлял: Зуб даю, бабка моя говорит, что он человека ножом зарежет, глазом не моргнет» Конечно, верили ни мальчишке, верили больше в слова бабки, за которой вилась история с лагерями и этапами.
Побаивался я дядю Васю ровно до того момента, пока вновь купленная нами корова из нашего стада не стала бегать в стадо на свою родину. Мама очень просила меня поводить корову на поводу, чтобы она к нашему месту и к дому привыкла. Я очень себя неуютно чувствовал в компании с человеком, который по легендам был немного бандитом. А он особо мной не интересовался. Пришел корову пасти – так и паси. Помогли местные пацаны, которые наведывались к дяде Васе в обеденный шалаш. В обеденный перерыв стадо коров пригоняли поближе к деревне, где и выдерживали около двух часов. Заботливые хозяйки в это время приезжали на велосипедах, приходили пешком, а особенно зажиточные, такие, как наша семья, были привозимы на мотоциклах, чтобы коров подоить. Дядя Вася в это время уходил в шалаш и придавался сну, насколько это возможно. Репеллентов тогда не было, а комары и оводы были. Поэтому мы смотрели за стадом, чтобы оно не разбредалось, и мешали пастуху спать, пытались о чем-то говорить со взрослым человеком, который как бы и спал на сене, и в тоже время отмахивался от мошкары и с нами разговаривал. А потом готовился к обеду. Я очень хорошо помню, что дядя Вася взялся меня угощать копченым салом. Я сало в детстве не любил. А тут мне отрезали шмат через всю хлебную горбушку, жирное, но аппетитное, попахивающее дымком. И резал дядя Вася сало ножом, похожим на боевой нож разведчика. Я тогда очень интересовался оружием и высказал свое восхищение клинком.
– Ну, до того ножа…. Да и не положено. Он ведь оружие. Хорошее оружие, я с таким в войну не расставался.
Вот за эту фразу могу ручаться полностью. Это очень хорошо врезалось в память. Дальше тонкостей и подробностей не помню, потому что то, что рассказывал дядя Вася Плыгун, было неожиданностью для советского пионера, воспитанного на книжках, на фильмах, на уроках о подвигах. О себе он рассказывал или о ком-то другом, кто вместе с ним воевал – ничего сказать не могу. Но общее направление разговора помню.
Пастух сидел в шалаше, крутил в пальцах самодельный нож и говорил, что во время войны люди оставались людьми. У них в жизни всякое бывало: влюблялись, дрались, выпивали, геройствовали, трусили, воровали, приказам не подчинялись, с поля боя убегали, в плен попадали, разговоры вели паникерские, и если особый отдел таких под пятьдесят восьмую не отдавал, их отправляли в штрафные батальоны. Как и тех, кто еще до войны в тюрьму угодил. Каждый из них искупить вину перед Родиной мог в бою, только не со знаками отличия, а в штрафном батальоне, из которого дорога к чести и уважению через смерть или через кровь. Убили – искупил, ранили – искупил. А пока живой и целый, хоть сто раз герой, вины не искупил. И еще в тот день я узнал, что за такими частями ставили другие части – заградотряды – с пулеметами «Максим». Хоть и хочется вину искупить, но и живым остаться хочется, поэтому атаки, если такое позволяла обстановка, штрафники начинали ранними утрами. Это я тоже помню, как он говорил, что брал с собой автомат, в рот закусывал тот самый нож разведчика, которым старались разжиться все, и вместе с другими без большого шума полз в сторону немецких окопов. Не важно, что было под пузом, сентябрьская грязь, болотная жижа, декабрьский снег – передвижение по-пластунски могло сохранить жизнь. Главное, ближе подобраться к немецким окопам. Тогда можно было застать врагов врасплох и огнестрельного оружия почти не применять, действовать только ножами. Так шансов уцелеть было намного больше, чем бежать в лобовую атаку. Но со штрафниками особо не церемонились, их посылали и в лобовые. И опять старый солдат не скрывал, что тут уж молили Бога, чтобы ранили поближе к нашим траншеям. Тогда была надежда на то, что вытащат и отправят в санбат.
Нам очень хотелось, чтобы дядя Вася и на второй день нам что-нибудь про войну рассказал. Он же не все время был в штрафбате. Но на второй день дядя Вася принес с собой бутылку водки. И был пьян весь день. На его лошади гарцевал Толька Поспелов. А я обреченно таскал на привязи свою корову Зорьку, принуждая ее есть нашу траву и не думать больше о старом доме. Более никогда наши пути с дядей Васей Плыгуном не пересекались. И если честно, то я не помню его на торжественных митингах, не нашел и на старых фотографиях, и сейчас думаю, неужели этот человек стеснялся своего штрафбата и не вставал рядом с «правильными» фронтовиками? После войны к ним ко всем жизнь отнеслась по-разному.
Единственный день в году они все были равны, когда собирались у мраморной четырехгранной пирамиды памятника, сделанной из того самого мрамора, который многие из них теперь добывали для строительства домов. Историю о строительстве памятника погибшим односельчанам в годы Второй мировой войны, поставленном в селе Большое Баландино, я узнал недавно. Инициаторами увековечивания памяти павших выступил районный исполнительный комитет, а всю подготовительную работу должны были выполнить местные жители. Самое деятельное участие в сохранении памяти павших воинов приняли супруги Медяковы. Федор Николаевич Медяков сам был участником войны, заканчивал Вторую мировую на Дальнем Востоке, сражаясь с японскими захватчиками, бывшими союзниками фашистской Германии, оккупировавшими в начале войны Корейский полуостров.
Его супруга, Тамара Кузьмовна, работа в ПБМРУ бухгалтером, вела большую общественную работу, собирала материалы о героической жизни односельчан, писала стихи. Именно она со своими помощницами и помощниками устанавливала фамилии жителей сел Прохорово и Большого Баландино, ушедших на фронты Великой Отечественной войны и павших в боях за Родину. Тамара Кузьмовна собирала общественные пожертвования от жителей сел, и как говорят многие, принимала самое деятельное участие в обсуждении проекта самого обелиска. Рассказывают, что обелиск был установлен и открыт в 1967 году. В его нижней тумбе замурованы списки погибших односельчан. Сегодня он переустановлен, и находиться на территории Большебаландинской основной школы, в которой работает учителем начальных классов дочь Тамары Кузьмовны и Федора Николаевича Медяковых Маргарита Федоровна Какаулина. Наверное, ей есть, что рассказать нынешним девчонкам и мальчишкам о героическом прошлом своих родителей и своих односельчан.
Когда-то в нашей школе работали фронтовики.
Я очень смутно помню директора школы Михаила Кузьмича Зомарева, имевшего тяжелое ранение, потерявшего на фронте ногу, но потом, до семидесятых годов, работавшего вместе с супругой в сфере народного образования. Учась в первом классе, мы Михаила Кузьмича не могли представить солдатом. И рана его, и протез больше подвигали воображение к героям Стивенсона, пиратам, за плечами которых остались бурные и славные годы морских походов и морских сражений. А он героизмом своим не кичился. Я не помню, чтобы хоть раз на классном часе, посвященном какому-нибудь «военному» дню, выступал наш бывший директор школы.
А вот учитель физической культуры Василий Ильич Калиниченко был настоящим Красным командиром, лейтенантом разведчиком в войсках НКВД. Худой, подтянутый, резвый – он первым пробегал круг по спортивному залу, загроможденному всяческими препятствиями, через которые нужно было перепрыгивать, перелазить, под которые нужно было подползать, просачиваться и при этом не стонать и не хныкать. Если кто-то рушился на спортивные маты, задевал планки или не мог проползти по гимнастическим скамьям, считался не годным к разведке. От Василия Ильича мы узнавали, что немцы были хитрыми и коварными противниками: устраивали для наших солдат всевозможные минные ловушки, потому что имели большой арсенал противопехотных мин – жесточайщего оружия Второй мировой войны, деморализующего противника почти на сто процентов. В немецких противопехотных минах был задействован какой-то особый запал, они взрывались от небольших прикосновений к взрывателям, плохо извлекались, и имели большую поражающую силу. Калечили многих воинов. Поэтому Василий Ильич всегда мальчишек заставлял всяческие завалы перепрыгивать: «Увидел завал, разбегись и перепрыгни. В завале обязательно спрятана мина». А зимой он нас ставил на лыжи. Деревянные, широкие, крепившиеся к валенкам с помощью натяжных резинок, вырезанных из автомобильных камер, или с помощью ремней с передвижными захлестывающимися пряжками. И тут мы превращались в бойцов уральских и сибирских лыжных батальонов. Сейчас мне кажется, что и бегали мы так же, как солдаты с документальной кинопленки, рассказывающей о начале наступления под Москвой. Этот кадр остался навечно: несущийся по снежному полю танк, и бесчисленная хлынувшая на врага лава лыжников. Они бегут по полю, на котором в некоторых местах курится дым. Танк вроде стреляет. А они бегут и бегут. В их руках мелькают лыжные палки. Мы никогда не задавались вопросом: как они с лыжными палками в руках из автомата-то стрелять будут? Именно из автомата, потому что « элитные» войска с винтовкой бегать не могут. С винтовкой должны были воевать только ополченцы. А в голосе нашего физрука было столько уважительного к словосочетанию «лыжные батальоны», что это была точно элита нашей пехоты, а те, кто по снегу бежал просто в валенках и проваливался почти по пояс – это так, какие-то недотепы, которых в «лыжные батальоны» не взяли. Но Василия Ильича тоже не приводили на классные часы в качестве героя. Через много лет один краевед мне рассказывал: « Не любили мужики Васю Калиниченко за его синие галифе с лампасами. Энкэвэдэшник, одно слово».
И еще одного учителя, учителя истории Антона Степановича Сенникова, не приводили. Через много лет от его взрослой дочери Розы Антоновны я узнал, что Антон Степанович воевал в пехоте, хоть редко, но дома говаривал о войне. Роза Антоновна почему-то рассказывала, что Антон Степанович всегда вспоминал военные зимы. Особенно тяжело пехотинцам было в это время года. И еще говорил, что те, кто молился о пощаде и старался выжить любыми способами, погибали чаще. Только отрешенные люди, не думающие о своей единственной жизни, поднимаясь в атаку из окопов и бегущие по полю под минометным, пулеметным, артиллерийским огнем, добегали до окопов врага. Только отрешенные, схватываясь с фашистами в рукопашной, побеждали сытых, холеных обученных эсесовцев, опрокидывали и заставляли их бежать с поля боя. Только отрешенные переживали танковые удары, когда фашистские машины утюжили окопы. А еще жили те, кто помнил о своей семье. Антона Степановича война не сделала ни злым, ни угрюмым. Его ученики потом всегда вспоминала, что он, работая завучем, всегда заступался за тех, кто осилить программы сразу не мог. Даже иногда учителей ругал: «Ошибется ребенок, а вы уж и готовы его затюкать. Подскажите, направьте на путь, чтобы он не волновался. Чтобы ученье не пыткой было, а в радость. Дети, если они здоровые и бодрые, должны хулиганить. И бегать должны. Вот вырастут, повзрослеют и ума наберутся». А дочь Роза Антоновна, довершая портрет отца, говорила: « У папы книжек по истории целый сундук был. И больше всего он любил рассказывать мальчишкам о полководцах. Об Александре Невском, о Кутузове, о Суворове, и, конечно, о современных маршалах». В первом браке Роза Антоновна была за участником войны с Японией, Николаем Ворониным. И еще в начале восьмидесятых прошлого века связь между поколениями не была стёрта, как сейчас. Её сын, Юрий был призван на срочную военную службу в вооруженные силы СССР в 1984 году. От него пришло письмо с фотографией. Мы сидели с Розой Антоновной на кухне, искали место для фотографии в старом семейном альбоме. И вдруг вывалилась фотография сорок пятого года. На ней был молодой солдатик – лицом и статью, как две капли похожий на Юрку. Это был его отец перед наступлением на Дальневосточном фронте.
О Дальневосточном фронте очень часто упоминал наш самый лучший сосед Павел Петрович Тарасов. Он видел живых самураев, в этом я точно уверен – дядя Паша о них много рассказывал, потому что был участником ликвидации Квантунской армии на Дальнем Востоке. Но все наши говорили, что Павел Петрович на Дальний Восток попал после Победы. Отмунтолил ту войну, и на другую уехал. Сколько я помню, дядя Паша служил в железнодорожных войсках, но имел боевые награды, потому что принимал участие непосредственно в боестолкновениях с противником. Память сохранила, «наш Павел Петрович» сфотографирован в каком-то фотосалоне. На нем новенькая, высокая шапка-ушанка с кокардой, но он без телогрейки в одной гимнастерке, перепоясанный ремнем, с несколькими медалями на груди. Галифе топорщатся по-маршальски, потому что заправлены в новенькие хромовые сапоги, приспущенные «гармошкой». Короче дядя Паша в полном военном шике. И не важно, что ростиком он был чуть выше, чем метр шестьдесят пять, зато бравый, хоть куда. Не знаю точно, но со слов своих родственников, могу сказать: провоевал Павел Петрович Тарасов девять лет. У дяди Паши сноха, Галина Васильевна, родом из Белоруссии. Маленькой девочкой оказалась в оккупации, была приговорена вместе с жителями деревни к смерти. Галину деревню эсесовцы и националисты сожгли дотла вместе со всеми обитателями. Её каким-то чудом участь смертницы миновала. Галина Васильевна жива, живет в нашем поселке.
Когда речь среди мужчин заходила о наших и вражеских маршалах всегда вспоминали Федора Федоровича Соченко. Сколько встречалось мне торжественных фотографий, он у обелиска всегда на первом плане. Не потому что выпячивался – он был самым знаменитым из наших воинов. Участник Сталинградской битвы был в отряде бойцов, окруживших Сталинградский универмаг, в подвалах которого прятался фельдмаршал Паулюс. Так что среди жителей, особенно женщин, был всегда весомый аргумент почитания: «Федю давай ближе. Он же Паулюса брал!». Говорят, от Феди многие жители наших сел знали, что сломленный маршал Паулюс в последние дни своего сиденья в подвале универмага играл на аккордеоне. Но узнали о боевых подвигах Федора Федоровича не сразу после войны, а много позже, в середине пятидесятых годов. Из военного комиссариата прислали телеграмму о вручении Федору Федоровичу награды, к которой он был представлен еще в сорок третьем году.
О всех ли фронтовиках я помню? Конечно, нет. До недавнего времени не знал, что управляющий Баландинским отделением учхоза ЧИМЭСХ Василий Семёнович Попов был на войне. А ведь жил он по соседству с моими родителями. Помню, что в нашей улице жили дедушка Романенко со своей бабушкой Варей. Бабушка Варя была доброй, а дядя Коля Романенко был отцом моей учительницы в третьем классе Раисы Николаевны Исаковой. Дядя Коля был таким же строгим, как и учительница. В хозяйстве у него было много овец, и даже они его слушались беспрекословно. Еще у него был черный пиджак, на котором было несколько медалей. Он приходил к памятнику в шляпе, поэтому от «наших» мужиков отличался.
В черном красивом пиджаке ходил еще один фронтовик Павел Артемьевич Наборщиков. Выходной костюм ему был положен по должности, потому что Павел Артемьевич работал в сельском клубе. Его очень часто приглашали в школу, но вовсе не для того, чтобы он выступал на уроках мужества или на праздничных линейках перед смотром строя и песни, приуроченном к Дню Советской Армии и Военно-Морского флота 23 февраля. Павла Артемьевича приглашали в школу перед всеми значимыми праздниками, чтобы мы, младшие школьники, могли разучить танцы к новогодней елке и песни к смотру художественной самодеятельности. Мне почему-то помниться, что Павла Артемьевича усаживали в самом центре коридора на первом этаже нашей школы, нас выстраивали в большой круг, и начинались занятия. Наш музыкальный руководитель начинал играть «Летку-Еньку», а мы брались за пояс друг друга и прыгали три раза вперед, два – назад. О том, что Павел Артемьевич Наборщиков воевал, я узнал, наверное, уже после его смерти, годах в девяностых. Жил у нас Александр Михайлович Воложенин с прозвищем «Майор». Боевой офицер, орденоносец, так и не смог вжиться в мирную жизнь. Нигде я не встречал ни одной строчки воспоминаний этого человека, как ничего не знаю о боевом пути отца моего школьного друга Иване Константиновиче Зырянове. В село наше они приехали в конце семидесятых из какой-то уральской глубинки. Я очень часто бывал у Ивана Константиновича дома, с его сыном Виктором мы учились в одном классе, дружили, но ни разу не довелось мне услышать рассказов о войне. Иван Константинович всегда был занят каким-то обыденным мирным делом. Днями работал на ферме учхоза ЧИМЭСХ на тракторе «Беларусь», вечерами после работы занимался личным подсобным хозяйством: кормил коров, подростков, поросят. Мы и видели-то его все время на кухне, то он что-то разминал, то запаривал, то готовился нести в хлев. И Виктор ни разу не похвастался, не вынес из родительского шифоньера отцовского пиджака с наградами.
Как ни хвастался наградами своего отца другой мой школьный товарищ – Сергей Будзько. О тяжелой доле солдата Великой Отечественной войны, принявшем свой единственный бой, контуженным, попавшим в немецкий плен, несколько раз бежавшим и, в конце концов, отправленным в качестве раба на немецкий остров в Балтийском море, о Борисе Константиновиче Будзько я сам узнал всё в тридцатилетнем возрасте, когда пришел работать в газету.
Были у нас и женщины фронтовички. И даже курьезная история с одной из них, вернувшейся из покорённого Берлина, вышла. Но о них сегодня я сказать ничего не могу. Не знаю. И скольких фамилий нет в этом рассказе. Тех, кто ушел на фронт навсегда.
Сейчас многие говорят, что моё поколение, поколение пятидесятилетних, было невнимательно к своим близким. При сборе информации для оформления экспозиции к семидесятилетию Победы очень многие дети и внуки ничего не могут сказать о подвиге ни своих отцов, ни дедов. Наверное, мы были нормальными детьми семидесятых, когда оглядываться назад было не модно, всё равно, что жалеть «старую жизнь». Мы были устремлены только вперед, нам казалось, что нас, как и наших отцов тоже ждут подвиги, только мирные. Подвиги двадцать первого века. Что ж? Мы были наивными.
Что изменилось с тех пор? Многое. Современное человечество, оснащенное современными технологиями распространения информации, вдруг решило шагнуть на сто лет назад. Оно выкопало из проклятых могил и воскресило чудовища фашизма, национал-социализма и нацизма. Над миром вновь взвились знамена, приговоренные Нюрнбергским процессом к вечному забвению.
В анналах местной истории я не нашел фамилий моих земляков. Теперь уже трудно или невозможно составить их биографии, но напомнить о них очень хочется. Эти простые люди, ветераны войны, жившие в наше время и погибшие, отстаивали наше право на жизнь. Поэтому я и написал этот очерк из своих детских воспоминаний, чтобы новые поколения моих односельчан не забыли совсем, кто были их отцы, деды и прадеды.