Стоя возле машины, я внимательно осматривал двор, в котором мы остановились. Называть маленькое расстояние меж двух «хрущёвок» - двором, кажется мне кощунством, но другого наименования этому месту я пока не подыскал. Вид был удручающим. Запустение словно болезнь окутало все, даже трава, не успевшая зачахнут в скоротечной зиме юга, казалась заброшенной и тяжелой. На каждом её стебле будто бы был грязно-ржавый налет, который прижимал её ростки к земле. Разложенные пятна этой грязной травы, рваными клоками усеивали небольшие отрезки почвы, коей в городах не так много, от того растительность казалась умирающим паразитом.
Я стоял на месиве, состоящем из строительного мусора, и какой то гуталиновой жижи. Перспектива замараться меня уже не пугала, помогая товарищу я, за сегодняшнее утро, перетаскал немалое количество всяких строительных порошков, из-за чего был награжден пылевыми разводами на своей одежде. Утомленный этими рутинными процедурами, я переводил дух. Что бы не придаваться своим нелегким мыслям, я полностью сосредоточился на созерцании архитектурного наследия второй половины двадцатого века. Я знал, что в этих домах живут люди, даже несмотря на их отвратительный внешний вид. Этим кускам бетона сообразней было бы быть надгробными плитами обросшими мхом, а не храмами жизни. В их виде не было живительного дыхания, то ли от того, что был день и в окнах не горел свет, то ли от того, что оба жилища были такими же серыми, как и тяжелое небо надо мной. Вся эта картина будто нарочно морочила мне голову. Больше всего в замешательство вводило меня не увиденное, а слышимое. Звуки были сюрреалистичными: где-то слева от меня, в лысых ветвях одного из деревьев, с длительными паузами звучала дробь дятла, а справа, неведомо откуда слышалось, будто бы уханье совы. Передо мной, на обшарпанной скамье сидел старик, коих в нашей стране осталось уже не много. Он насвистывал известную только ему одному мелодию и, с пустотой в глазах, смотрел вдаль. Этот, пока еще, существующий осколок прошлого был центральной фигурой места где, по моему мнению, время уже собрало свою жатву. У него была по-особенному белая кожа, такой цвет присущ одной лишь старости. Каждый проходящий мимо него, считал своей прямой обязанностью поприветствовать этого странного старика. В свою очередь он не забывал отвечать взаимностью. Я немного обескураженный таким количеством деталей, которые приковывали моё внимание, не считал нужным со всей тщательностью рассматривать этого свистуна. Я был словно заблудившийся корабль, в ночном море, перед которым возникли не один, как обычно того требует ситуация, а сразу с десяток маяков. Отвернувшись от надоевшего мне старика, я стал осматривать другой дом. Эта была тыльная сторона, но к моему удивлению здесь имелось пару дверей. Все они были заколочены, неуклюже выструганными досками. Деревянные оковы были налеплены на дверь, как попало – это выглядело нелепо, но более удручающим был тот факт, что все эти куски обработанных деревяшек были изъедены годами и превращались в труху. Стены были такого же сырого и тинистого цвета, что и у его уродливого близнеца, стоящего напротив. С одного из балконов свисало мокрое белье, его белый цвет уже не мог исправить ситуацию и хоть как то освежить столь плачевный вид. Более ничего примечательного я не смог отыскать в обличие этого склизкого дома. Кроме, разве что, пустого взгляда застекленных окон, опустение царило здесь повсюду.
По центру этого «радужного» места раскинулась площадка для сушки белья, т-образные металлические конструкции, между которыми когда-то растягивали проволоку для мокрых вещей, были согнуты к земле. Я никогда не понимал как, а главное, с какое целью люди достигали таких результатов. Каждая из этих покалеченных стоек была окрашена в разные цвета. И на каждой эта краска уже облупилась, и словно прошлогодняя чешуя опадала на асфальт у подножия этих, когда то стройных, конструкций. Эти надломленные, рукотворные тела словно ждали своего последнего часа, в своей застывшей позе они словно молили завершить их мучения бесцельного существования. Их вид совсем вверг меня в уныние, я стал с нетерпением ждать своего друга, что бы убраться отсюда поскорее. Но тут я обратил своё внимание на усыпанное зеленью дерево, оно было единственным представителем красоты. Это была – ель. Могучее, прекрасное дерево, которому не зачем бояться суровых холодов или палящего зноя. Свою стойкость оно проявляло и сейчас, не поддаваясь общему настроению обреченности. Этот хвойный представитель растительного мира пустил свои корни впритык к дому. Казалось, что его стройный ствол не страшится ничего. В своём бесстрашии оно казалось мне прекрасным. Его сила притягивала мой взгляд, я как любой разбитый человек тянулся к бескомпромиссной силе живого существа.
Тут мой друг вышел из дома, и я сел в машину. Выезжая из этого старого двора, моя душа не прибывала в унынии, на моем лице была легкая улыбка, навеянная счастливыми мыслями о жизни и её вездесущей красоте.