О своей бабушке, Трусовой Марие Логиновне, матери моего отца, я знал очень мало. Только то, что она погибла в Германии, в концлагере. Может быть, мне не хотелось беспокоить отца воспоминаниями о его тяжелом детстве, о матери. А может быть, я был просто молод, и вопрос о том, кто были мои бабушка и дедушка, не входил в сферу моих интересов. Понимание необходимости знать и интерес пришли со временем.
Так или иначе, но первое осознанное знакомство произошло, когда отец мне показал письмо исполкома Красного креста от 28 мая 1985 в котором говорилось:
«По сообщению Международной Службы Розыска г.Арользен в сохранившихся немецких архивах имеются такие сведения о Вашей матери: Трусова, урожд. Бородкина Мария, 1905 г.р. в Подречье, Калининской обл., русская, замужняя, сельхозрабочая, родители: Логин и Евгения, умерла 7.6.1944г. в 11.30 утра в лагере Дахау, причина смерти: болезнь желудка». К письму прилагалась выписка из журнала, перевод с немецкого языка, и немецкий документ, датированный 09 апреля 1985 года.
Так уж сложилось, что этот документ был единственной вещественной памятью у моего отца о матери. Не знаю, выдумал я это или нет, но когда-то в блокноте я записал для себя, помимо текста этого письма, следующее:
«Помню, как нетерпеливо ждал отец вот этих двух листочков мелкого шрифта, частички матери, которой в пять его детских лет не стало. Этот памятник из бумаги и типографской краски, затасканный и обтрепавшийся уже на краях (отец хранит его всегда в нагрудном кармане) согревает ему сердце, как прикосновение материнских рук, напоминает и говорит: «Женечка, Зина, я с вами».
Евгений Антонович Трусов из Львова, племянник Марии Логиновны писал отцу:
«Мать твою я чаще видел, потому что наши матери приятельствовали, и я с матерью чаще ходил к вам. Больше всего у твоей матери мне запомнились ее глаза. Они мне помнятся яркими, веселыми и почему-то помнится, что в глазах ободок вокруг зрачка был преобладающе карий, но в примесь с точками более темного и светлого тонов. На фотографии Зины я не разобрал, какие глаза. Твои глаза мне не напомнили материнских. И почему-то мне припоминается, какая-то бабушка у вас была, очень старая и слабая, и видел я ее всегда в комнате и всегда в темных тонах – лицо типичное старческое и неброское в память».
В метрических книгах Успенской церкви погоста Сутоки Себежского уезда Витебской губернии за 1903 год имеется запись № 9 о рождении 6 февраля и крещении 11 февраля 1903 года Марии, дочери запасного рядового деревни Подречья Сутоцкой волости Логина Семенова и законной жены его Евгении Иаковлевой, оба православные. В современном изложении имена и отчества родителей следует читать Логин Семенович и Евгения Яковлевна.
Судя по всему, семья бабушки, во всяком случае, по линии ее отца Логина Семеновича, испокон веку проживала в деревне Подречье. Выбор мужа для нее тоже вполне объясним – деревни бабушки и деда находились рядом, скорее всего, они знали друг друга с детства.
Лихое время пришло в дом бабушки очень быстро. Уже в начале июля 1941 муж ушел воевать. На руках оставались престарелая мать, еще очень не взрослые сын Женя и дочь Зина.
Как только за мужем закрылась дверь, в нее уже постучали немцы. Надо было выживать. В суровое время оккупации было невыносимо. Ненависть немцев, полицаев, своих гуляла и рвала жизни и счастье мирного населения, которое страдало от всех и вся. Сложно понять и осмыслить, как все это время она тащила на себе жизнь детей и матери.
Наступила суровая осень 1943. Линия фронта была почти в пятидесяти километрах от родной деревни. Кто знает, посещала ли ее мысль, вот так, взять детей и броситься за линию, чтобы остаться живой. А что делать с беспомощной мамой. Ночами, она наверно молилась и просила, чтобы быстрее пришли наши части. Это будет, но только не сейчас, после. Фашисты прошлись по деревням, собирая тех, кто ходячий. Так и гнали, как скотину, из одной деревни в другую деревню баб, детей. Оставляя за собой пламя горящих изб. Немцы не позволили вывести из огня ее мать. Растерянная, не чувствуя себя и удара полицая, собрав детей, она смотрела на свой дом, который уже лизало пламя. После всех повели в райцентр. Голодный, почти животный страх, ужасы лагеря, в бывшем военном городке. Погрузка в товарный вагон и долгая голодная дорога в Германию, концлагерь Дахау. Страх за детей, неизвестность, болезни.
Она не успела насладиться счастьем материнства, носить на руках внуков, стать тещей. Она много чего не успела. Не успела состариться. Ей этого не позволили. Она не смогла ощутить себя, пройти полный путь обыкновенного человека, женщины с радостями просто от жизни. Она любила, и хотела быть любимой, как все. Казенная немецкая справка, культурно называя зверство болезненной естественностью, перечеркнула ей жизнь дочери, жены, матери. О чем она мечтала в тот момент, в центре этой навязчивой страны. О своих детях, которые как фотография мелькнули в сознании матери.
Семья, дети, муж, война и ничего. Тетя вспоминала, что незадолго до даты, указанной в немецком документе, в лагере матери сделали укол. Ей был всего 41 год.
Моя тетя вспоминала, что ее маму сожгли в крематории. Мой отец, ее брат, прибежав как-то к бараку, где она была, не нашел ее. В окне за решеткой было много лиц. На вопрос о матери вытянулась покачивающаяся в вертикальном положении сжатая рука, большим пальцем показывающая вверх: «Вылетела в трубу». Рядом, совсем рядом был крематорий, а из его трубы валил черный густой дым, валил черный столб прямо вверх – столб человеческих судеб, биографий, жизней, превращенных фашистами в людское горючее. Бабушка прожила на чужбине всего 7 месяцев. К сожалению, не осталось фотографии бабушки. Не осталось ничего об этом человеке кроме воспоминаний родственников, записи в метрических книгах Успенской церкви и немецкого архива.