ВНИМАНИЕ: 18+
(ненормативная лексика)
Его назвали Христофором не в честь Колумба, и даже не в честь мученика Христофора, или преподобного Христофора Римлянина. Любящая матушка назвала так сына в честь его отца, которого, замечу, он никогда не видел. Отец Христофора был студентом из Камеруна. Он обучался в N-ском институте Вечной Мерзлоты профессии арктического мелиоратора и когда-то, по воле деканата, приезжал на картошку в пригородный колхоз. Там будущие родители и познакомились, там и зачали героя этого рассказа.
Мать Христофора, - Света – работала расчётчицей в том самом колхозе. Что значит «расчётчица»? – этого никто толком не знал. Должность числилась в штатном расписании с незапамятных времён, а раз есть должность – должен был быть и человек. Занималась Светлана всем понемножку, но больше всего любила обустраивать в деревне студентов, приезжавших из городских вузов подработать.
Сперва Света растерялась, что высокий, вечно улыбающийся красавец, черный с белоснежными зубами, и правда уделяет всё время сбору гнившего в сырой земле урожая. Потом, заметив в его взгляде ответную искру, успокоилась и горделиво приосанилась. Всё это затем залакировалось нежностью и жалостью к ласковому, но ничего не понимавшему в русской жизни, другу и, наконец, она пришла в ярость от того, что однажды он внезапно просто исчез, уехав в город на вечернем автобусе. Злость сменил испуг, когда она узнала, что уже почти два месяца как в положении. Дальше Светлана возненавидела весь мир, себя и мужской род в отдельности; ну, а как появился на свет очаровательный младенец – простила и даже решила подарить сыну отцовское имя, - ведь фамилии его она не знала. Вернее, так и не смогла запомнить за время их колхозного романа.
Младенец был и правда хорош и, что особенно странно, был совершенно белый. Прям как снег. Белее стиранного халата доярки из образцовых советских фильмов. Уже позже врачи сказали, что это альбинизм, полное отсутствие пигмента меланина в эпидермисе кожи. Жёсткие, кудрявые волосы жёлтые, как высохшая трава, да грустные, цвета густого портвейна глаза, - единственное, что выдавало в нём отцовскую пароду.
Мир встретил Христофора неоднозначно. Нельзя сказать, что детство и отрочество героя было безмятежным, проходящим на фоне идиллических пасторалей российской глубинки. Скорее мир принялся с треском дробиться, как льдины дробятся о нос ледокола, когда в этот мир вошёл наш герой. Мать, родственники и немногочисленные друзья, точнее единственный друг – больной экземой и псориазом мальчик Митя – звали странного соплеменника Крестик, остальные: официально, но явно с каким-то недобрым подтекстом Христофором, или более краткого Хрен, в зависимости от ситуации.
Мать Крестика начала рано спиваться и, когда юноше лишь исполнилось семнадцать, умерла прямо в бани, задремав в парилке в сильном подпитии. Оставшись один, Христофор совсем погас взором, затих и, точно перестал дышать. Он неподвижно сидел в старом бревенчатом доме, стеклянным взглядом уставившись в мутный квадрат окна, по которому неспешно ползала, такая же как и он сам, одинокая муха. Так его и нашел спустя неделю после похорон матери почтальон с повесткой из военкомата, и, уж как водится, армия сделала и из него человека.
Правда человек получился болезненный, травмированный, даже искалеченный. Некогда стеклянный, отсутствующий взор, окрасился полутонами тревоги и вечного напряжения: точно он всегда был начеку, – чтоб успеть увернуться, а может и нанести ответный удар.
Вернувшись из армии в родной колхоз, Христофор нашёл его агонизирующим, но агонизирующим так медленно и уныло, что даже смерть родного края вызывала не скорбь, а скуку, тоску, отвращение и подсознательный вопрос наследника, ждущего часа у смертного ложа родственника: «ну сколько же можно!?»
Приобретенная армейская привычка много пить сильно пригодилась Крестику по возвращению домой. Одна беда пить было не с кем. Из прежних жителей остались старые бабки, молодые, но спившиеся и от того состарившиеся одноклассники и ни одной живой души, особенно женской.
Единственное, кто еще держался в деревне, был тот самый Митя – друг детства, вылечившийся наконец от псориаза и экземы курением конопли. Нет, болезнь не отступила, скорее наоборот, но прошла робость от ощущения собственной неполноценности и теперь Митя уверенно смотрел на мир раздраженными, покрасневшими глазами, окружёнными расчёсанными, шелушащимися веками.
- Здорово, Крестик. Ты что ж это, вернулся? – выдал Митя, встретив друга, идущим с автобусной остановки. – Ты ничуть не изменился – добавил он окинув взором приятеля.
- Здорово – отозвался Христофор – ты тоже не изменился. Да, вот, вернулся тебя проведать. Отслужил.
- И как оно там?
- Ничё…
Повисла пауза, больше говорить-то было и не о чем.
- Надо б выпить… - сказал Митя - За возвращение… – подумав добавил он.
- Надо – поразмыслив согласился Христофор.
К концу третьей недели запоя случился переломный момент в жизни героя, благодаря которому и последовавшей долгой цепочки событий, мне довелось повстречаться с ним.
Началось с того, что его друг, - Митя, умер. Правда Христофор, или Хрен, как звали его некоторые, заметил это не сразу.
- Знаешь, Крест, во всем виноваты американцы чёртовы! Суки они! – сказал Митя, не зная, что жить ему оставалось меньше четверти часа.
- Ну да, знаю – опрокидывая рюмку, согласился Крестик – все об этом говорят: и по ящику и в армии. Но ничего! Мы, сука, сила! Мы этим американцам жопу надерём! Ты знаешь, какая мы сила, знаешь какое у нас оружие – этим чморям даже не снилось!
- Они, падлы, повсюду! Ведь твой отец тоже был америкосом, признайся. Попользовался твоей матерью и свалил к себе в Штаты. Нашу русскую женщину, русскую душу, совратил. Вот она и умерла с горя!
- Эй, ты чего?! Не трогай моего отца! Он был не из Америки! – зарычал Христофор – он, мать твою, революционером был, как Че Гевара. Мой отец уехал воевать к себе на Кубу, против этих уродов, ну, которые там вредят всем…
Чё ты несешь-то?! Американцем он был!...
Да мои родители любили друг друга, просто так сложилась судьба…
Сам ты - фашист! Самый что не наесть фашист, бендеровец!
- Да все знают, что он америкосом был – не мог угомониться пьяный друг - и имя у него было американское, как у Колумба, вашего, жидовского – завыл уязвленный «фашистом» Митя – нормального-то человека Христофором не назовут. Имя-то жидовское, как и у всех америкосов. Вот смотри: Христофор, Обама, этот…, как его, Кеннеди – всё жидовские имена, а вот жиды – это и есть фашисты, только они еще и националисты – то есть нас, русских, не любят. Им же, черножопым, что надо? – Россию уничтожить. Чтоб духа нашего не было на всем белом свете, а ведь мы же последние православные на Земле остались! На нас всё и держится.
- Что? – не выдержал Христофор, - так что ж ты, рожа запаршивевшая, меня – друга своего – в американцы записываешь? Меня, кто столько за Россию вытерпел? Кто столько хлебнул из-за этих, черножопых американцев! – в голове Христофора молнией пронеслись картинки детства: плевки, толчки и унижения одноклассников из-за того, что он не похож на них. Все эти малолетние уроды, и в том числе дядя Миша – сосед-пьяница, ласково дразнивший его «белугой» («из чёрной икры, - да белая рыба!») – все они для маленького Христофора с детства были «американцами», - чужаками. Ведь свой бы никогда не обидел своего! - Да знаешь, что я с тобой сделаю!? – наконец выпалил Хрен - Я с тобой пить не буду больше! Ни-ког-да! Сдохнешь с тоски! Один! Паскуда!
Хлопнув стаканом по дощатому столу, Христофор вскочил со стула и принялся ходить вперед-назад в полумраке ветхого дома. В комнате пахло сыростью, нестиранной одеждой и пожилыми, уставшими котами. «Вот же тварь – дрожал он про себя – друг ещё! Да я к чертям свиным эту Америку… а он про отца такое! Падлюка! Сам-то, скотина, картинки американских голых баб на стену повесил, - вон висят, раскорячились… Что там под ними написано? Мисс что?... Ульяновская область… да и хрен с ними! Все одно американцам продались и он тоже, а на меня валит!»
Водка бурлила в голове Христофора, желая опрокинуть его на пол подкосившимися ногами, но злость удерживала в стойке, - как же можно злиться сидя, или тем более лёжа?
Точно пристыженный Митя наоборот тихонько сидел за столом, будто не замечая гнева своего друга. Склонив голову, он смотрел куда-то не то в рюмку, не то на прожжённую клеёнку стола, усыпанную крошками.
- Крестик, - не поднимая головы вдруг произнёс он – а я ведь так тебя люблю! – слова прозвучали тихо, спокойно и точно из глубины туннеля. Будто бы с далёким эхом.
Ошеломлённый нежданным поворотом Христофор застыл посредине дома, точно его ноги пустили корни в скрипучие доски трухлявого пола. Лишь водка качала голову, словно ветер гнул вековой платан.
Промолчав минуту и обдумывая услышанное, Христофор робко начал:
- Да я тоже тебя люблю, дружище! Ты же мне всегда был, как брат!
- Да, как брат… Но, понимаешь, Крестик, я о другом… - как-то неуверенно, не поворачивая головы, произнёс приятель.
- О другом? Что значит о другом?
- Ну совсем о другом… совсем…
- Я тебя не пойму, Митя. Как это «совсем о другом»? Ты любишь меня, а я тебя – мы друзья с детства, мы ж братья почти… или как? – ещё не сознавая беды, но чувствуя её приближение, не так уверенно, добавил Христофор.
- А у тебя кто-нибудь был? – не отрывая взгляда от рюмки спросил приятель и его пятна экземы будто залились красным цветом.
- Где был? Кто был? Когда? Погоди, Митя, ты о чём это?
- Ну о том самом, ты же всё понимаешь… Ты меня на два года старше у тебя ведь наверняка кто-то был?
- Ты о бабах что ли?
- Ну и о них… Вообще-то я о любви.
- О любви… - протянул Христофор – было… если ты о любви… влюблялся дурак.
- А о бабах?
- О бабах… - он немного замялся, припоминая прожитые годы – ну, как тебе сказать, брат, однажды на седьмое ноября Анна Сергеевна уснула за столом…
- Какая ещё Анна Сергеевна? – с удивлением оживился Митя.
- Ну ты что, забыл? Уборщицей у нас в школе работала…
- Так она старуха была!
- Какая ещё старуха! – возмутился Христофор – мы просто тогда ещё детьми были, - десятый класс! Вот нам все и казались старухами… а ей-то и было лет пятьдесят пять, не больше.
- Ладно, ладно… продолжай – занервничал друг.
- Да что продолжать-то. Говорю, седьмое ноября отмечали учителя. Вечер был, школа пустая и все уже разошлись по домам, а Анна Сергеевна уснула, прямо за столом. Меня же в тот день заперли в сарае, около школы. Эти твари закрыли: Генка, Вовка… этот, сука, был ещё - Молот… Вася Молот…
- Да ладно, говори, что потом было…
- Что было, что было… я лишь к вечеру отковырял старую фрамугу и вылез через окно, ну и зашёл в школу за портфелем. Иду мимо, смотрю дверь открыта, на столе ещё рюмки остались, еда какая-то и никого, тишина, лишь храп чей-то.
Я заглянул внутрь, а там она… спит, на стол облокотившись. Сперва думал уйти тихонько, да смотрю у её юбки подол задрался и нога торчит, такая белая-белая. Я замер, просто пошевелиться не мог. Наверное, час так простоял не зная что и делать. Потом взял рюмку недопитую, опрокинул водки и тихонько к ней подошёл.
- А она что?
- Что она... Ничего, храпит дальше: юбка задралась и сквозь кофту силуэт лифчика на спине топорщится. Не выдержал я и схватил её за грудь. Огромная грудь такая, в кулак не поместилась.
- Да ты что? И какая у неё грудь?
- Да я ничего и не понял. Сквозь лифчик не разобрать было. Как мешок с трухой. Да и она вдруг зашевелилась и давай сквозь сон матом крыть: «Егорыч, сучёнок, куда ж ты, ****ь, лезешь, Машка же узнает, - яйца оторвет…» - ошиблась дура. Я же испугался и бежать…
- И что потом?
- И всё…
- Как всё?
- Ну так… Сам знаешь, как бывает. Остальное дома додумал…
- Видишь, как у тебя. У меня и такого не было, да и не нравятся мне эти бабы. Злые они. Сами страшные, прыщавые, ржут всю дорогу, а меня за урода держат. Крестик, что, правда что ли, я урод?
- Да ну, перестань, кореш, нормальный ты…
- Ты мне тоже нравишься…
Христофор замолчал, обдумывая последнюю фразу. Он не мог проникнуть в мистику оброненных приятелем слов, но разогретой долгим запоем душой ощущал, что мистика в словах точно присутствует. Фраза скользнула сквозь мозг легко и вёртко, точно густо смазанная солидолом. Мозг не смог за неё зацепиться и, рассыпавшись на отдельные слова, колючие но уже какие-то бессмысленные, она зависла где-то между головой и сердцем. Уже через миг жаркий, водочный ветерок погнал её высоко вверх, где зелёной кроной шумели листья его собственного платана. Крона уходила высоко в голубое небо, залитое лучами тёплого, яркого солнца. Это было солнце надежд и иллюзий. Спрятанное за ветвями платана, оно редко показывалось во всей своей красе.
- Ты что педик? – вдруг злобно спросил Христофор, поражённый собственному голосу, точно он принадлежал другому человеку.
- Они меня сделали таким – тихо ответил Митя.
- Кто они, каким «таким»? – взревел Христофор и невыносимый шум и скрежет ветвей платана разнёсся в его голове.
- Люди… - ответил приятель, не отводя взгляда от рюмки.
- Какие ещё люди… американцы? – почему-то добавил он - что они сделали… ты что ж и правда педик?
Платан неистово раскачивался в голове и скрипел ветвями. Сухие сучья валились вниз, больно царапая сердце, начинавшийся шторм рвал в клочья ярко зелёную листву, кружившуюся перед глазами.
- Почему именно американцы? Хотя, может и они – спокойно отозвался Митя - а вообще, я не знаю кто я! Может и педик! Как я могу это знать, если я никогда никого не любил!
- Да причем здесь любовь? – орал кружившимися по дому листьями приятель-платан – причем тут любовь-то?! Тебя к кому тянет, хочешь кого? Отвечай немедленно!
- Я никого не хочу, а тянет к тебе, ты единственный кто у меня есть. – поникшим голосом ответил застывший над рюмкой друг.
- Тьфу ты, мать твою! - швырнув охапку листвы в собеседника, выпалил Крестик. – Напугал! Так это другое! Меня тоже к тебе тя… - он запнулся – тянет… как к другу. Родная душа, и всё такое.
- А родную душу хочется обнять? Это нормально?
- Ну – неуверенно начал платан – если, как брата, - то да.
- Обними меня – тихо попросил Митя.
- Как это?
- Ну, вот, как ты сказал. Как брата.
Христофор нерешительно шевелил пальцами на ногах, точно пытаясь оторвать вросшие в пол корни платана. Всё происходящее ему жутко не нравилось. Не нравилось совершенно всё. Это место, этот день, этот дом, его приятель Митя и то, что он сам - всего лишь дерево, да ещё которое должно по-братски обнять кого-то.
«Суки американцы! И Митя тоже сука! - пронеслось в его голове – подлюка задумал ведь что-то, жопой чувствую, ох не к добру всё это… обними, мол, его… Какого хрена!? И что это он задумал вообще? Сидит не шевелится, рожей в рюмку уставился, точно выжидает чего-то».
- Эй, Митя, а что ты не пьешь совсем?
- Подойди ко мне…
- Зачем?
- Обними…
- Кого это, зачем?
- Меня. Ты ж обещал… Как брата…
- Ну ты дурак! Вот же выдумал!
Христофор попытался усмехнуться, но из пересохшего горла, точно из трухлявого дупла платана, вырвался хрип и сиплый свист. Воздух наполнился гнилостным запахом напрасно прожитой жизни. Крестик попытался оторвать ногу от пола, но доски не пускали его.
«Вот же тоже фашист, жидовский американец!» - вспомнил он вдруг жуликоватого азербайджанца, привозившего из города тянувшую ацетоном водку и торговавшего ею из багажника старого «опеля».
- Я сколько тебе раз говорил, ещё до армии, не покупай у Али водку! Он же исламец, что он соображает в водке, откуда он знает, чем её можно бодяжить, а чем нет! Сдохнешь когда-нибудь от его поила. Бери лучше у Варьки Храповой. Ходить дольше, зато у неё поп любовник, он сам гонит у себя в приходе. У него самогонка правильная, пусть и дороже.
- Ты подойдешь наконец ко мне? – послышался голос Мити. Он неподвижно сидел повернувшись спиной к другу.
- Да, что ты докопался до меня? Что тебе надо, хрен ты собачий!
- Ах вот ты как, вот ты какой… «друг», «брат», а сам, значит, про меня «хрен собачий» - фашист ты, пиндос американский!
- Чтооо – вновь завыл Христофор – сейчас, бля, я рожу-то тебе раскрою, педик ты чёртов! Платан вновь зашумел, ветер рванул дерево в сторону и, оторвав корни от земли, швырнул ногу ревущего в сторону стола. За первым шагом последовал второй, такой же ломанный и нервный и вот Христофор уже стоял около Мити, а тот по-прежнему неподвижно сидел за столом, точно ничего и не происходило, и он был один в доме.
Христофор рванул его за плечо, желая взглянут в его глаза и остолбенел – перед ним сидел совершенно другой человек. Это был чернокожий парень с большими глазами и широким ртом, спрятанным за пухлыми губами. Что-то до боли знакомое было в этом кучерявом незнакомце.
- Митя… - полным испугом голосом прокричал он - ты кто, бля? Что за сучье… то есть, что за сучья у меня перед глазами мотаются? Я хрен что пойму! Ты кто, мужик, Митька где, сука?
- Да это же я, дурачок! Я – твой самый родной человек – отозвался чёрный парень со знакомым лицом и голосом Мити – что ж это ты не узнаешь меня?
- Кто ты? Что тебе надо? Как ты оказался здесь… где Митька? – ураган вновь трепал платан и, мелькавшие перед глазами листья и ломанные ветки мешали сосредоточиться и разглядеть незнакомца.
- Вот глупый, обними же меня скорее…
В этот самый момент сильный порыв ветра наконец одолел вековое дерево. Что-то в самой вершине платана, там где уже начиналось голубое небо, надрывно хрустнуло, оборвалось и с грохотом понеслось вниз, обламывая кривые сучья. Часть гигантской кроны чёрным пятном мелькнула перед глазами и первыми, тяжелыми каплями слез рухнула на старый деревянный пол. Христофор обмяк, слез было уже не сдержать и, обессиленным он рухнул на незнакомца, обхватив его руками.
- Батя, это ты – сквозь слезы застонал он. Голос его дрожал, мысли путались, а душа вырывалась из обессиленного и надломленного тела – Где ж ты был все эти годы?
Чёрный парень ничего не отвечал, подхватив слабеющего Христофора, он крепко сжимал его в своих объятьях.
Христофор висел на незнакомце, держась за шею. Собрав все силы он подтянулся и прижался к его щеке мокрыми от слез губами – Папка… любимый мой!
Слезы застилали глаза Христофора, слюни стекали с губ, отчего слова выходили нескладными, язык заплетался. Нос, красный от водки, разбух окончательно и густые сопли потекли прямо на губы, пузырясь при каждом выдохе.
Собрав последние силы Христофор, облокотившись на чужие плечи, встал, балансируя сломанным бурей платаном. Слегка отстранившись от отца, пьяными, счастливыми и влюблёнными глазами принялся шарить по его лицу, вгрызаясь в каждую морщинку знакомого овала.
Вдруг, совершенная дикая мысль осадила его, точно вогнав оборванные бурей корни обратно в прогнившие доски дома: «Отчего это мой отец совсем другой? Он совсем не похож на меня… И этот голос… Митькин голос…» Христофор пристально посмотрел на улыбавшегося мужчину, пытаясь разобраться в хрестоматии чудесных пришествий. «Кто же он? Он такой родной и такой знакомый. Настолько знакомый и родной, точно я каждый день видел его на экране телевизора…»
Вспышка молнии и первородный раскат грома в миг расколол платан от надломленной кроны, до самых прогнивших корней.
«Телевизор… - эхом пронеслось в его голове - Телевизор! Вот, где я видел его! Я видел отца в телевизоре! Это же… это же… это…»
В глазах Христофора почернело от внезапной догадки. В миг чернеющего сознания лицо незнакомца перестало выглядеть родным и узнаваемым. «Обман… обманом… обмана… Обама» - гулом уходящего грома донеслось издалека, из глубин подсознания.
- Что ты так смотришь на меня, Крестик, точно вновь не узнаешь? – Митиным голосом произнес улыбающийся незнакомец.
- Ты же - это не ты… ты не мой отец… ты же Обама.
- Ну вот, опять занервничал. Ну что ты так распереживался? Какой ещё Обама, - я твой друг, Митя…
- Митя?... Точно! Митя! Где Митя? Ты куда его дел, пиндос ты американский? Фашист! Расист!
- Ну тихо, тихо, успокойся, Крестик, - это я и есть, твой друг Митя. Обними же меня скорее, как до этого. Прижмись и поцелуй меня…
- Ах ты, сука, на святое полез! На дружбу русскую! На нашу свободу, на душу нашу позарился, гад! Да, вот же я тебя сейчас!
Христофор сильным рывком высвободился из клейких, точно скотч, объятий и, хваткой бурильщика на нефтяной платформе, вцепился в шею ненавистного американца. Тот, на удивление, даже не попытался сопротивляться, рухнул на стул, на котором еще недавно сидел его друг детства, внезапно раскис и затих.
Как позже показало вскрытие, когда Христофор бросился душить своего приятеля и переломал ему шейные позвонки, тот давно уже был мёртв. Он отравился метиловым спиртом, - печень не справилась с ядом, - обычное дело. Нормальная смерть для российской глубинки. Для кого-то даже почётная, выстраданная и заслуженная долгими годами запоев.
Когда Шока (так звали местного алкоголика, имевшего редкую чуйку на спирт, и умевшего угадать наверняка в каком доме пьют) заглянул в Митин дом, тот так и сидел неподвижно за столом, будто живой. Из-за сломанной шеи голова его накренилась и в потухших глазах, навечно уставившихся в налитую рюмку, читался вопрос: пить или не пить.
Крестик сидел тут же рядом, на полу. Держась за голову он рыдал и извергал из горла что-то невнятное: не то проклятья, не то мольбы. «Вот он, - день победы!» - сквозь истеричные всхлипы бросал бедолага в никуда…
Сперва полиция, нехотя, возбудила уголовное дело, в связи с Митиной смертью. Даже приезжал следователь из города, - толстый дагестанец, плохо говоривший по-русски, но обильно потевший. Крестика, так и не пришедшего в себя, увезли в город и закрыли в следственном изоляторе. Там он впал в беспамятство и следователь с оперативниками, в надежде «срубить палку» за раскрытое убийство, уже выдвинули версию, что: «это он нарочно «косит под дурочка».
Позже, узнав, что смерть наступала от отравления – дело прекратили, а Христофора, так и бубнившего себе под нос: «Вот он, - день победы!», хотели отправить в областной дурдом, но там брать его отказались, под предлогом, что алкоголиков не лечат.
«Если решим всех пьяниц сажать в дурку – проще обнести страну колючей проволокой и никого из неё не выпускать» - заявил дежурный врач оперативникам с бандитскими лицами, доставившим Крестика в лечебницу.
«Куда ж его девать-то? - брезгливо спросили они – он же чокнутый, может убить кого». Врач индифферентно сцедил: «Ну, это ваши дела… бросьте где-нибудь». Потом оценивающе посмотрел на визитеров в штатском и про себя добавил: «А убить могут и внешне вполне здоровые. Для этого ума много не надо, школы милиции вполне хватит…»
Так оперативники и поступили – выкинули полоумного возле аэропорта, - ну не тратить же бензин и не вести же его назад в деревню. Там, возле аэропорта, и поселился Христофор в одном из бетонных дотов времён войны. Сильно исхудав, неизвестно чем питаясь, он несколько месяцев прятался от людей в небольшом лесу возле «колючки», отделявшей взлетную полосу аэропорта от колхозных полей. По ночам он забирался в бетонное убежище, а днём рыскал по полю у самого забора, где за колючей проволокой тянулись стриженные газоны, загадочные сигнальные огни аэродрома, локаторы, антенны и ровный асфальт широкой, точно проспект, взлётной полосы. Он был исчерчен чёрными полосами следов, оставленных колёсами приземлявшихся самолётов.
Огромные стальные птицы с рёвом снижались над колхозным полем, заходя на посадку. Ему казалось, что они пикировали прямо на него, точно хищные птицы, пытавшиеся схватить несчастного раскрытыми, когтистыми лапами шасси. Поначалу, он прятался от них, падая на землю в сырую борозду, оставленную трактором. Потом, осмелев и попривыкнув к их рёву, принялся кидать камни вверх, пытаясь отогнать незваных хищников. Несчастный всё больше увлекался этим занятием: собирал камни по полю, поджидая новую «птицу». Камни становились все крупнее и тяжелее, а в глазах Христофора вместо испуга появилась ярость.
Он подбрасывал каменюги в небо, когда очередной самолёт проносился с воем над его головой, и осыпал проклятиями стальных врагов. «Вот вам, суки американские! Что нравится? Получи ещё! Вот вашему Обаме! Вот вам фашисты, пиндосы, жидовские педики! Вот вашей ****ской Америке от России! Вот вам, - день победы!» - неистово орал он.
Камни на несколько метров взмывали вверх, зависали на миг, даже близко не доставая до стремительных самолётов и сыпались обратно на голову, порой разбивая её в кровь. Христофор даже не пытался увернуться от камней, считая в душе, что ведёт бой и постыдное это дело - трусливо прятаться от ответных ударов коварного врага. Чем тяжелее и грознее становилось его собственное вооружение, тем опаснее и болезненнее получались ответные удары, но Христофор не роптал – на войне, как на войне! Каждый вечер он доползал до убежища и, превозмогая постоянную боль, принимался затирать ссадины и кровоточащие раны.
Засыпал он обычно под утро, нервно вскакивая от каждого хороша. Страшнее хищных птиц фашистов, пытавшихся схватить и утащить его в гнездо американских пиндосов, были лишь охранники аэропорта, что с собаками обходили территорию и несколько раз чуть не ловили его прямо в момент сражения.
Однажды, люди из проезжавшего мимо УАЗик с надписью «казацкий патруль» все таки схватили бедолагу, когда увесистый кусок колотого кирпича сорвался вниз и на время выбил дух их Христофора. Кровь заливала лицо бойца и, точно в бреду, он стонал: «Смерть вам, фашистские пиндосы, расисты… Мой отец Че Гевара, мы вместе сражаемся за Россию. Вот вам, - день победы!»
Казаки, решив сперва, что это деревенский пьянчуга, воровавший кабель с цветным метолом на аэродроме, собирались выпороть плеткой мерзавца, но, услышав пламенные речи и увидев окровавленную голову, смягчились и даже прониклись состраданием к бедняге. Ему замотали голову тряпкой, прежде смоченной для дезинфекции водкой, и повезли в больницу, но Христофор смог вырваться и пустился бежать прочь, прямо через пашню.
Казаки ещё долго что-то кричали вслед, но Христофор не оборачивался и мысленно запрещал себе даже слушать их слова. Отчаянно молотя руками на бегу и прерывисто дыша, он выкрикивали: «Что взяли, расисты? Привет Обаме от Че Гевары! День победы!»
Христофор даже не догадывался, но эта история попала в местную патриотическую газету. В ней много писалось о духовных скрепах, врагах-империалистах и о том, как они довели простой народ до отчаяния. Статья называлась: «Патриотизм – наша вера!»
Некий депутат, прочитавший статью, посоветовал своему приятелю – чиновнику из администрации (с которым они вместе ежегодно выигрывали тендеры на озеленение единственного в городе парка, что находился перед администрацией города), снять про героя телепередачу. Чиновник с этой идеей дошел до самого губернатора, но тот, посоветовавшись со столичными однопартийцами из «Единственной России», решили не привлекать внимание электората к итак не простой международной обстановке, и тему замяли…
Еще через пару дней я, наконец, познакомилась с героем этого рассказа.
Он лежал на распаханном поле, уткнувшись лицом в грязь после очередного «ответного удара». Острый край терракотового кирпича рассёк на голове кожу и пробил череп.
Когда я подошла к нему, алая кровь уже обильно напоила жирную жижу земли. Его, цвета густого портвейна, глаза как-то, вдруг, очень осознанно посмотрели на меня. Боль на миг отступила, и он поглядел на меня глазами влюбленного малыша. Такими глазами новорожденный Христофор когда-то смотрел на Светлану - свою мать.
Я присела рядом и провела рукой по его голове. Волосы, слипшиеся от запекшейся крови, пахли скошенной травой.
- Ты кто? – произнес он.
- Не бойся… Твоя смерть – отозвалась я.
Ренон, Денпасар
май, 2015