Негромкий ужин, организованный Крюковым на сороковой день с момента кончины любимой жены, Анастасии Васильевны, часам к восьми сошёл на нет. Гости, самые близкие люди, – родственники и друзья, – постепенно разошлись, поминая Крюковых добрым словом. Илья Иванович всех сердечно благодарил и призывал хоть изредка заходить к нему на выходные. Дочь Лиза и соседка Дуня убирали со стола, мыли посуду. Хозяин, подхватив под руку друга, Пал Палыча Гончарова, бывшего учителя физики, и, взяв бутылку водки, сказал:
– Паша, пойдём-ка в сад, на свежий воздух, – и поворотился ко мне, – Веня, сообрази что-нибудь на зуб, по походному, да стопочки не забудь.
Во дворе царило начало лета, тихо угасал день, ослабевшее солнце воздушным шаром цеплялось за трубы дальних домов. Деревья смирно застыли в стоячем воздухе, ожидая дыхания ветерка, во дворах затухала обычная повседневная суета, и где-то далеко в Протягаевке, на краю деревни, уже послышалась застольная песня.
В саду у Крюкова было оборудовано рабочее место – врытый в землю стол, он же верстак, две школьных скамьи, трубчатый колодец с насосом, шкафчик с недорогим инструментом. Я поставил на стол поднос с хлебом, первой редиской и жареной рыбой, включил насос, набрал холодной воды, и сорвал несколько перьев зелёного лука.
После похорон супруги Илья Иванович, которого до этого никто и стариком-то не считал, несмотря на семьдесят пять лет, осунулся и как-то сжался, словно усох. Работал он раньше учителем математики, был моим классным руководителем и наставником, а теперь мы, вопреки разнице в возрасте, были друзьями. И когда я приезжаю на родину в отпуск или по велению журналистского бога, мы непременно встречаемся. Илья Иванович живо интересуется моими делами и успехами, комментирует события, происшедшие за пределами деревни, которую уже не покидает из-за дрогнувшего здоровья.
Пал Палыч наполнил стопки. Илья Иванович, взяв рюмку, задумчиво произнёс:
– Теперь, друзья, когда душа моей Анастасии Васильевны успокоилась, нашла, так сказать, убежище – Царствие ей небесное! – теперь я свободен от некоторых обещаний, которые я дал когда-то Насте, и расскажу вам, как нас свела с нею война, и каким необыкновенным, именно необыкновенным человеком была покойная.
Он одним духом махнул водку, зажевал былинкой лука и поведал поистине поразительную историю.
В армию Крюков Илья Иванович был призван в 1938 году, и домой вернулся через восемь лет. Но он не стал распространяться о тяготах службы и жестокостях войны.
– В этом случае, Пал Палыч, тебе тоже есть, что рассказать и похлеще, чем у меня. Речь всё-таки не обо мне, а о Насте, – уточнил Илья Иванович.
В боях на речке Гнилой Ткич 21-го февраля он был ранен.
– А где это? – поинтересовался я.
– Это в правобережной Украине. Корсунь-Шевченковская операция, – уточнил Пал Палыч…
Рана оказалась тяжёлой. Осколок снаряда рассёк шинель, галифе, бельё, разворотил живое мясо повыше колена в задней части бедра, правда, кость осталась нетронутой. Его бойцы, а Иван Ильич в то время был командиром взвода, перетянули ему ногу армейским ремнём и обмотали рану поверх штанов бинтами, которые сразу набрякли густой кровью.
Кроме Крюкова были легко задеты ещё несколько солдат, и ротный связист, накручивая полевой телефон, орущим голосом вызвал санитаров. Вскоре в окоп скатилась молодая девушка, девчушка даже, с большими тревожными глазами и строго крикнула:
– Где раненые? – и увидела Илью Ивановича, который уже уплывал из реальности от большой потери крови и боли. Санитарка быстро и сноровисто наложила ещё одну тугую повязку и ослабила ременный жгут. Бойцы подняли раненого на край окопа, бережно положили на плащ-палатку, и отчаянная девушка поволокла его ползком в тыл под миномётным обстрелом. Тащила она Илью вдоль русла, по заснеженному берегу заросшего кугой ручья, обходя кулиги промёрзших черных проталин с рыжей щетиной прошлогодней травы. По земле передвигаться её сил не хватало. Снег остался только в балках да ериках, подобных этому ручью.
И вот что Илье Ивановичу рассказала потом Настя. Продолжался обстрел. Немецкие миномёты били по нашим позициям. Настя рывками волокла раненого, вжимаясь в снег при близких разрывах. Было очень тяжело и очень страшно, уставали до дрожи руки, саднило колени, и казалось, что следующая мина попадёт прямо в них. И следующая мина с нарастающим свистящим воем, чмокнув, вонзилась в землю в полуметре от головы Ильи Ивановича. И ничего не произошло – только уши придавила абсолютная тишина. Настя оцепенела и бессмысленно смотрела на неподвижный вражеский снаряд, на треть ушедший в мёрзлый грунт. Это была мина от немецкого крупнокалиберного миномёта. Чёрный, лоснящийся, похожий на страшную толстую рыбу снаряд с кольцеобразным хвостом, с жёлтыми чужими знаками на покатом боку. Вдруг по его поверхности быстро побежала, ветвясь, чёрная паутина, ставшая одновременно ослепительно белой. Это были тонкие, как нити, трещинки. И они становились всё шире и ослепительней, словно внутри включили тысячесвечёвую лампу. Рыба увеличивалась в размере, раздувалась, из раскрывающихся трещин медленно выдавливались, как зубная паста, огненные протуберанцы.
И Настя, вдруг поняла – это так красиво и страшно взрывается мина. Она, схватив раненого за отвороты шинели, резким, борцовским движением перекатила его через себя, и он свалился в русло ручья, и следом на него упала санитарка вместе с взметнувшимися огненно-чёрными крыльями взрыва. Комья земли обрушились на спину девушки, а она лежала, прикрывая Илью Ивановича, и крупная дрожь пробегала по её телу, присыпанному землёй.
От сотрясения при падении Илья Иванович пришёл в себя и увидел близко перед глазами потемневшее лицо санитарки с ушедшими под верхние веки зрачками, рот её был стиснут в неподвижной смертельной улыбке, и розовая пена пузырилась в уголках бескровного рта. Она вся содрогалась в каком-то пароксизме, и комочки глины, шурша, скатывались на снег. Ещё он увидел, что солдатская шапка с её головы свалилась, сбитая взрывной волной, и её короткие вздрагивающие волосы были ярко-рыжего морковного цвета. И вновь какая-то удушливая, материально осязаемая тишина навалилась на него, придавила, и он потерял сознание.
Очнулся Илья Иванович в операционной палате полкового сортировочного госпиталя, где ему обработали рану, перелили кровь и вскоре отправили в тыл, как тяжелораненого. Туда же с тяжёлой контузией привезли и Настю.
Несколько долгих и уникальных для военного времени операций не только спасли Крюкову ногу, но и сохранили её, так сказать, в рабочем состоянии. К сожалению, она до конца не разгибалась, и Илья боялся, что будет всю жизнь ходить, прихрамывая, но наблюдавший его хирург успокоил раненого:
– Это не навсегда, лейтенант! Я напишу вам методичку по разработке ноги, и постепенно, запомните, постепенно, как растёт дерево, нога восстановится.
И как только, ещё на костылях, Илья Иванович начал передвигаться, он стал бродить по огромному муравейнику – госпиталю, занимающему весь обширный комплекс зданий политехнического института, искать свою спасительницу, надеясь на мальчишескую веру в чудо.
И они случаются, хорошие чудеса. Он нашёл свою санитарочку, юную, почти ещё ребёнок, девушку Настю по её ослепительной причёске в том же здании, в неврологическом отделении, куда она поступила ещё раньше него, с тяжелой контузией.
Война для них обоих закончилась, да и для страны, пожалуй, – шёл апрель 1945 года. Врач невролог, измождённая пожилая женщина, узнав, что Илья и есть тот самый лейтенант, которого Настя спасла, строго и даже осуждающе поглядела на него и не допускающим возражений тоном сказала, чтобы он взял девочку под свою опеку:
– Учтите, молодой человек, ей надо восстанавливать психику, она нуждается в особом внимании и нежности. Похоже, что помимо контузии, она перенесла острый приступ эпилепсии, и как ломался её организм во время сумеречного состояния, или во время оглушённости, пока неясно.
После госпиталя Илью Ивановича комиссовали, и он остался в этом городе, ожидая, когда Настя выйдет из лазарета. Её выписали уже после войны, в 1946 году. Всё та же строгая женщина, невролог, заключила, что девушка нуждается в дальнейшем наблюдении и уточнении диагноза в НИИ психиатрии, а ещё лучше в Бехтеревском институте мозга, и, кроме того, написала письмо, с просьбой о содействии, главному хирургу Красной армии Вишневскому, с которым вместе училась.
Илья Иванович, повёл себя тогда деспотично – не принимая никаких возражений со стороны Насти, обналичил весь свой накопленный за войну денежный аттестат, сначала завёз девушку к своим родителям в Себряково, и они, погостив дома три дня, отправились в Москву. В дороге Илья инструктировал сестрёнку, – так он стал называть Настю, – чтобы она, не стесняясь, ничего не утаивая, откровенно рассказала докторам всё, и тогда они её окончательно вылечат. Она промолчала, а потом безнадёжно так сказала:
– Они всё равно не поверят…
– Почему? – спросил он с напором. И вот тогда Настя и рассказала эту неправдоподобную историю про замедленный взрыв. И он, видимо, не смог удержать недоверчивой улыбки и скептического взгляда.
– Ну, я же говорила! Ты вот тоже не веришь… – И она обиженно отвернулась к вагонному окну.
Илья кое-как успокоил девушку, но себя убедить в её правоте он так и не смог.
В Москве Настю положили в спецклинику при НИИ на обследование, а Илья поступил в учительский институт на первый курс заочного отделения. Учёные подтвердили, что у Насти редкая форма эпилепсии, что припадки провоцируются, скорее всего, экстремальной стрессовой ситуацией. В сумеречной фазе приступ может сопровождаться звуковыми и зрительными галлюцинациями или бредом, в активной – судорогами, временной потерей памяти. Но припадки, они подчеркнули, бывают редко и при спокойной жизни, вообще могут не случиться. Настю же заверили, что она уже здорова, но велели принимать какие-то успокоительные капли.
Илья после этого проводил свою спасительницу в Нижний Тагил. И сестрёнка уехала к родителям, куда не хотела появляться больной, взяв предварительно слово с Ильи, что он никогда и никому не расскажет о том, что она ему поведала о взрыве и об её болезни.
А он уже прикипел к ней и душой, и сердцем, и как только устроился на постоянную работу в нашей школе, а это уже было в 1948 году, так сразу же привёз Настю сюда, и они поженились.
– Да, похоже, Настасье Васильевне что-то привиделось, но я, как артиллерист, удивляюсь: как малая, ещё девчонка, с семью классами смогла так точно и подробно описать взрыв мины? – покачал головой Пал Палыч и хотел продолжить, но Илья Иванович остановил его:
– Погоди, Паш, налей-ка ещё, дай передохнуть. Я ещё не окончил, главное не рассказал.
Тем временем вечер постепенно превращался в ночь. Тёплый и недвижимый до самого неба воздух уже пропитался густыми сумерками и стало темно. Уже утихло мычание недоенных коров, звяканье вёдер, перекличка соседей. Зажглись окна, кое-где собаки приступили к своим ночным обязанностям, у клуба играла гармошка.
Мы выпили.
– Так вот, – возобновил рассказ Илья Иванович, – стали мы, как говориться, жить да поживать, Настюха моя училась заочно в педогогическом, только одно омрачало наше молодое счастье, – ей нельзя было рожать. Роды – это ведь тоже сильнейший стресс, и… сами понимаете, случись в это время припадок, могли бы погибнуть бы и Настя, и ребёнок. – И продолжил своё повествование.
Жизнь Крюковых продолжалась по-прежнему, пока не произошло одно исключительное событие. Возвращались они как-то летом из райцентра. Шли к мелькомбинату, ловить попутку, да прямо перед ними переезд закрыли шлагбаумом. Маневренный паровоз таскал вагоны из ворот мельницы и обратно. На другой стороне переезда ожидали проезда две пАрные подводы с женщинами и милицейский мотоцикл, трофейный «БМВ» с коляской. Милиционер вёз маленькую девочку, сидящую в коляске. У переезда дежурила толстая баба, цербер в железнодорожной форме с жёлтым флажком в руке. Какой-то лихой велосипедист попытался прошмыгнуть под шлагбаумом, когда «Кукушка» скрылась во дворе мелькомбината, но путейская женщина так грозно цыкнула на него, что, ни велосипедист, ни Илья Иванович с Настей не решились перебраться на ту сторону раньше времени. Паровоз продолжал, погукивая, маневрировать. Девочка в коляске, видимо, стала хныкать, и милиционер высадил её на землю. Она вытащила из кармана длинного и широкого, не по годам платья, резиновый мячик и стала с ним играться, подбрасывая и пытаясь поймать. Случайно она пнула мяч, и он, подскакивая, покатился к железнодорожному полотну. Девочка побежала за мячиком, который докатился до дощатого настила, уложенного между рельсами, подпрыгнул и застрял в небольшой выбоине между рельсом и деревянным щитом. Бабы на подводах громко разговаривали между собой, милиционер, отвернувшись от ветра, прикуривал, и никто не увидел, что, когда девочка резво побежала за мячом, из ворот, набирая скорость и предупреждая гудком, выехал паровоз, толкая перед собой двухосный вагон. Девчушка, не обращая внимания на это, кинулась к мячику, но, споткнувшись о настил, упала на рельсы и громко заплакала. Люди встрепенулись. А громыхающий вагон уже накатывался на тоненькое тельце, и это был конец, спасти ребёнка было не успеть. Все застыли парализованные, с испуганными лицами, милиционер успел сделать два шага к девчонке, Илья Иванович похолодел, предвидя ужасное, безнадёжно бросился на помощь. «Кукушка», надрывно свистя, пыталась затормозить, но продолжала двигаться, закрыв место происшествия. Когда же состав проехал, Крюков на бегу увидел сидевшего на пыльной земле плачущего ребёнка и лежащую рядом Настю, прогнувшуюся в неестественной позе, как лук, стянутый тетивой. Из-под прикрытых век страшно мерцали белки закатившихся глаз, на губах пенилась слюна, напряженное тело крупно содрогалось. Как она оказалась здесь и как выдернула ребёнка из-под нависшего колеса, оторвав подол детского платьица, уже прищемлённого стальным ободом, было необъяснимо. Но Илья Иванович тогда об этом не задумывался. Девчонка была невредима, не считая ссадин на коленях, а, если ревела, то от испуга. И он бросился к жене, уложил её голову к себе на колени и, крепко обняв, протиснул ей в рот, свёрнутый жгутом носовой платок, вспомнив наставления врачей. Вскоре Настя обмякла, дыхание её выравнялось, она уснула. Илья Иванович взял жену на руки и отнёс в привокзальный сквер, положил в тени на траву. Настя была бледная и как бы внезапно похудевшая. Придя в себя, она категорически отказалась обращаться в больницу. Приехав домой в деревню, она рассказала, как всё случилось.
Она увидела девочку, уже лежащую на путях, и к ней, нависая, стремительно приближался грохочущий неумолимый вагон. И вдруг он застыл на месте, и все вокруг замерли, не двигаясь: и железнодорожная женщина с яростно открытым ртом, и милиционер с поднятой ногой, и даже клочья паровозного дыма, – словно в остановившемся кадре кино. И Настя в полной тишине подбежала к девочке, неподвижно лежащей с беззвучно плачущим ртом, быстро выдернула её из-под медленно, как минутная стрелка, поворачивающегося колеса. Отбежав от железной дороги, вдруг почувствовала себя очень плохо, в глазах стало темнеть, и больше она ничего не помнит.
– И я снова вспомнил тот случай на фронте, когда я был ранен, когда Настя чудом спасла меня, и поверил, наконец, ей! – завершил свой удивительный рассказ старый учитель.
– Больше эта страшная болезнь у Насти никогда не проявлялась. А я всё пытаюсь разобраться, что же происходило всё-таки и с Настей, и с окружающим пространством перед этими припадками.
– Фантастика! – в недоумении пролепетал я.
– Ну, если у неё в момент… в начале кризиса, – горячо заговорил Пал Палыч, – так возрастала скорость движений, или вернее сказать, скорость всех жизненных процессов, то есть в сотни раз по сравнению с обычным состоянием, то она бы просто-напросто оторвала бы девчонке руку. Или, когда тебя выкидывала из-под взрыва, – она бы как мокрую газету отрывала бы куски шинели, а ты бы и не шелохнулся. Да и сама Анастасия на таких скоростях покалечилась бы. Действительно, фантастика, прямо как в «Новейшем ускорителе» Уэльса!
– А я так думаю, – медленно заговорил Илья Иванович, – Она в этот миг каким-то образом, не ведая об этом, замедляла окружающее время, или время для окружающих процессов, не знаю, как точнее выразиться, а сама продолжала жить в обычном своём реальном времени. И для всего окружения время как бы останавливалось, то есть настолько замедлялось, что Настя, там на фронте, меня успела спасти, и потом, увидев девочку под вагонным колесом, свободно подбежала к ней, нагнулась, взяла на руки и, отойдя от дороги, опустилась на землю, ослабела и… Скорость её, по отношению к окружению, не менялась, поэтому ни ребёнок, ни Настя, ни каких увечий не получили.
– Остановись мгновенье… – задумчиво произнёс я, и мы помолчали. Ночь уже накрыла хутор звёздным пологом и тишиной.
– Кстати, девочка эта была сиротой, – добавил Илья Иванович, – её родители, жившие в Сенном, умерли в 1951 году, и участковый вёз её в детдом. Мы с Анастасией Васильевной потом разыскали её и удочерили. Она сейчас на кухне, моет посуду.