Мы с Джеком Хаммером дружны…, нет, приятели будет более точным словом, давно. Он сносно изъясняется по-русски, давно живет здесь, давно уж женившись на русской, и изредка разделяет со мною если не спорные мысли мои, то стакан-другой водки как русскую тяжкую неизбежность русского приятельства. Он «не сделал привычки» (так сказал бы Гоголь) крепко выпивать, как я, но умеет внимательно слушать (на Руси, да и в мире, качество редкое), какую околесицу я б не нес. Маша Хаммер с моей супругою оставили нам закуски и лоджию для вдумчивых мужских бесед, а сами удалились на кухню для бесед куда как более насущных, ибо нет ничего важнее тем, обсуждаемых женщинами, когда мужья их в гарантированно тихом (без ехать к цыганам) возрасте, а внуки и моды в перманентном движении. Речь, слог подвыпивших мужчин, особливо в отсутствие женщин, по мере усугубления, все далее отступает от канонов уютной русской литературы, а когда один из русских собеседников - этнический американец, а спьяну вовсе сбивается через слово на ущербный английский, то лучше и вовсе оставить для него многоточия.
- Бабочка… Лаплас… Затрахал этот твой прагматический детерминизм, Джек! Да даже не он, а те, такие вот, прости Христос, кто все это с ученым видом повторяют, да еще и пальчик наманикюренный, ровно как ты сейчас, кверху поучительно... Какой дебил вообще такое выдумал?! Как ты, американец небось? - к бабке не ходи. Вы, сука, из любой глупости деньги сделаете, и срать вам потом на последствия уже и не бабочкиных крыльев. Взять вон хоть демократию вашу, ползучую, ровно чума, на весь мир. Оно и понятно – с умными мыслями повозиться нужно, да и поди, донеси еще внятно до плебса диалектику закона достаточного основания Шопенгауэра или категорического императива Канта (хоть оба просты, как три рубля) А тут бабочка. Твоя тупая бабочка, Джек, хоть обмашись, хоть в пыль, в кровь изотри она крылья свои о воздух, - никогда не вызовет не то что цунами, - кругов на воде не всколыхнет, и не то чтобы на другом краю земли, но и под собою, когда хоть метр до лужи. По законам сэра Исаака, ежели взять их, догадки те на веру, – оно понятно – всякое тело, имеющее массу, оказывает-таки влияние на другое тело, имеющее массу, даже если находится черт-те-где. Но вишь ли… В тринадцати и семи десятых миллиарда световых лет отсюда, по кругу, на миллиардах планет, в миллиардах солнечных систем, в миллиардах галактик миллиарды бабочек усердно машут крыльями, чтобы я вот сейчас почесал себе бороду… Вот, гляди, и почесал… И что? А все дело в том, что почесал бы и без их усердий, но лишь затруднившись деликатностью следующих моих слов. Вы, америкосы, не обижайся, - ты не такой, разумеется, - но за своих нужно же и отвечать - такие тупые, что вас даже жалко. Калькулятор вместо мозгов, а остальное – один огромный желудок, ну и гениталии еще, для продления несчастья. Душе места просто нету нигде. Так и подмывает спросить: «Каин, где твой брат Авель?».
- …
- Не знаю… Не знаю, дружище… Мне? так и хорошо, и уютно как-то от такого, что я русский… Не славой наших всех там этих…, Кутузовых, блин, с Чайковскими…, а просто - что русский. Возможно, даже вполне разумно допустить, и это справедливо даже, что и какой норвежец тоже испытывает охренеть какое чувство, что он норвежец… Благо и Григ, и Ибсен за ним… У чухонца вон и такого, и таких-то имен нету, - но он же тоже ведь, блин, гордый финн и гордится…
- …
- Кто? Бенджамин Франклин? Ну…, согласен, - умный дядька был. Громоотвод придумал, Гольфстрим обнаружил. Еврей, правда, пархатый, да еще и масон, сука. До того умный, что не пошел в арлекины президентские ваши. Вы для него и них не более чем пока табуретка под зад. Еще бы – остров целый, да и от Европ с Азиями, с кровавым безумием их, подальше. Но тебе-то чего с того, раз на стодолларовой твоей купюре, в три четверти, внимательным резцом купюрного гравера? Твои школьники вообще-то знают, кто такой был Беня Франклин? Не отвечай – все равно соврешь. Григ и Ибсен тоже, надо сказать, были тех еще кровей (а из каких еще берутся гении?), но деклараций не сочиняли, однако норвежец хотя бы точно знает Пер Гюнта в обоих гениальных исполнениях.
- …
- Чайковский? Да я и не спорю. Может, допускаю вполне, что и еврей…
- …
- Да пусть и голубой… Григ тоже, кстати… Генетики с историками уж наверное скажут и точно. Но ты музыку-то послушай. Хоть Вальс цветов, хоть Танец лебедей, хоть Времена года, хоть Первый концерт, хоть Увертюру двенадцатого года. У нас, да взять хоть тебя, Джек, - любой неизбежно, я бы сказал, фатально делается русским, проживи хотя бы годик. Это отнюдь не русский шовинизм, Джек. Это приговор. Да к черту нас с тобой! Скажи вот, есть на земле более русский, нежели африканец Пушкин? Вы, америкосы, его читать не умеете, потому как…, сколь Набоков ни старался для вас… Нет, вы глупы, разумеется… Нет, дружище, хитрость не есть признак ума, а есть форма глупости, точнее…, следствие отсутствия ума, когда, за неимением, прибегают к хитрости… Да, и у нас, согласен, совсем и далеко не всяк семи пядей… Но вот знаешь… На Руси, тогда, при его времени, люди, крестьяне, что и читать-то не умели, говорили, легенды ходили, будто Пушкин – леший, он живет в лесу, а придумает сказку – и выходит рассказывать ее людям. Нет ни одной нации на земле (не мои слова – Валентина Непомнящего, но я согласен до запятой и точки), которая говорила бы «мой Шекспир», «мой Гёте», «мой Ибсен» или, прости господи, «мой Франклин», но «мой Пушкин» для каждого русского не просто фигура речи, - он и точно всякому свой, личный, но притом и весь русский, на всех. Деклараций, Конституций и Версальских договоров он не подписывал, но я бы, случись с моим домом беда, в кровь, до смерти воевал бы не за демократию, ни даже за алтари и очаги, а просто за Пушкина, чтобы ни один тупой с сальной рожей америкос или морозом сморщенный норвег даже не посмел прикоснуться бы нечистой жопой своею к земле, на которой родился…, нет, не я…, черт со мною…, но Пушкин. Он (еще Гоголь, понятное дело), возвеличили, возвысили язык русский до такого божественного совершенства, до которого остальному миру расти-не-дорасти. Он, мир то есть, говорит теперь на твоем ущербном языке потому, что так ему проще. Но это не та простота, за которой стоит красота. Красота, та самая, которая спасет мир – это Пушкин, его язык, русский язык, мой, мать твою, язык…
- …
- А я даже рад. Я в восторге оттого, что нас кругом не любят. Страшно было наоборот, когда нас почему-то полюбили. Была в близкой истории нашей пара сук, сутенеров-президентов, что Пушкина навряд читали. Подкладывали матушку свою, словно шлюху под всякий венерический, прости господи, член. Кстати, Джек, ты знаешь, Вольтер говорит, будто сифилис был завезен после открытий Колумба, вместе с награбленным золотом? Но, благо, быстро для нас закончилось. Проснулись – излечились. Мы опять читаем Пушкина. Пушкин – лекарство, Панацея и Гигиена. Вот в какую бабочку я верю. Я верю, что пока поэзия Пушкина машет над нами своими крылами (прости за пафос), ничего с Русью моей любимой случиться не может. Хочешь уничтожить Россию – вытрави Пушкина из ее души. А пока…
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!