Глава десятая
Бег с завязанными глазами
Нынешним утром, подернутым морозцем поторопившейся зимы, пристав да Виенна входил в свой кабинет в приподнятом настроении, предвкушая, как сядет за стол, сделает большой глоток горячего питья с имбирем и займется бумагами. День должен был оказаться спокойным и в кои-то веки без беготни или поездок. И в целом его надежды оправдались, поскольку выходить из Барджелло ему не пришлось до самого вечера, но, как уже на следующий день он рассказывал Бернарди, встретившись с ним недалеко от площади перед базиликой Сантиссима-Аннунциата, неприятные известия все же его настигли.
– В День Всех Святых Биажио снова устроил нам сюрприз, – как бы между прочим поделился он, еще не зная, как отзовется приятель на эту новость.
Несмотря на его опасения, Шеффре и бровью не повел:
– И что ж на этот раз?
– Как вчера рассказал мне коллега, на этот раз он отметился в Ливорно.
– Расширяет ареал обитания? – усмехнулся музыкант.
– Как вы сказали? – фраза Бернарди изрядно повеселила Никколо. Посмеявшись, он кивнул: – Да, видимо, так и есть. И еще импровизирует виртуознее, чем вы на своей скрипке…
Бедняга композитор болезненно скривился:
– Не напоминайте мне о скрипке, Никколо, прошу вас! Я готов простить ему всё, даже полтора месяца в ваших гостеприимных чертогах правосудия, но не рассохшуюся Бертолотти1, с которой у нас была взаимная любовь более двадцати лет!
______________________________________
1 Шеффре называет настоящую фамилию одного из лучших лютье своего времени, можно даже сказать – изобретателя этого инструмента Гаспаро да Сало.
– Что ж, у вас будет возможность заставить его платить по счетам, поскольку мое начальство считает, что полиция взяла след.
– Да что вы? – Шеффре насмешливо покосился на него, не ускоряя прогулочного шага. Кругом царила предрождественская суета, какие-то дети оживленно шныряли под ногами, радуясь свежему, еще не растаявшему снежку. Многие из них, пробегая мимо, здоровались с кантором и поздравляли с наступающим праздником. – Хотелось бы надеяться, на сей раз он не окажется учителем изящной словесности Фиоренцы или садовником доньи Беатриче…
– И даже не вашим слугой Стефано, – со смехом подхватил пристав.
– Ваши бы речи да Богу в уши.
– Ну, будет вам иронизировать, друг мой! Оставим учителей и обслугу в покое. Думаю, на этот раз мои коллеги не совершат такой же чудовищной ошибки, как с вами. Шепчущий снова сменил тактику: теперь он уже сознательно упустил свидетеля. Точнее – он просто стащил нападавшего с этого свидетеля. А потом, как водится, снес насильнику голову. Свидетель, вернее, свидетельница сбежала оттуда так, будто за нею гнались все черти преисподней, и ее в ту ночь видели и слышали пробегающей мимо многие рабочие в порту. Девчонку больше никто не встречал, пока делом не занялась полиция. А вот Биажио изменил своим привычкам. Зная, что из-за этого переполоха труп найдут быстрее обычного, он привязал к нему мешки с песком и скинул где-то в бухте – и тело, между прочим, так и не выловили, просто обнаружили кое-какие вещи из его карманов, которые, вероятно, через определенное время всплыли и были прибиты к берегу волной…
Да Виенна так и видел эту картину. Действия дерзкого преступника становились для него все понятнее и отчетливее. Это в точности как при игре в primero2: когда ты участвуешь в ней сам, действия других игроков анализировать труднее, чем если сбросил руку и следишь за столом со стороны. Иногда, смешно признаться, Биажио даже снился ему – настолько хорошо пристав воображал себе его внешность, вот только во сне он говорил громким раскатистым голосом, как один уборщик в Барджелло, которого синьор Кваттрочи за это прозвал Томмазо-Бельканто.
_______________________________________
2 Primero – итальяно-испанский покер эпохи Возрождения и раннего барокко.
По тем показаниям, что дала в полиции с огромными хлопотами найденная молоденькая девушка-посудомойка из Ливорно, следовало: без малого два месяца назад, в ночь с 31 октября на 1 ноября 1618 года, хозяин трактира задержал ее работой, и домой она отправилась далеко за полночь, когда в порт уже прибыла и разгрузилась фелука из Испании. Девчонка всегда ходила этой дорогой, но ни разу ее не подстерегала опасность, ведь крикни погромче – и сюда сбегутся грузчики, а то и услышат в самом трактире.
Но нападавший понимал это не хуже нее, а оттого, загребая свою жертву одной рукой, ладонью другой он сжал ей рот и затащил в открытый сарай, где, швырнув на связки канатов, стал насиловать. Поскольку прежде она была девицей, от боли в ее голове все помутилось, и уже не был страшен приставленный к горлу нож, не чувствовалась вонь гнилых зубов громилы, осталась только боль. И вдруг все прекратилось. Она не сразу сообразила, что это просто кто-то сдернул с нее выродка, а потом затеял потасовку. Ей удалось рассмотреть своего спасителя при свете маяка: он был и ниже, и тоньше громилы, и она, кажется, даже видела его прежде – мельком – среди частых посетителей трактира Дюранта Кирино. Несмотря на маловыгодную для него расстановку сил, парень не терялся и брал остервенелым напором, а если и был сбит с ног ударом пудового кулака, тут же снова оказывался на ногах. Девчонку разобрала злость, и, утерев окровавленные ляжки подолом, она со всей дури хватила насильника обломком весла по затылку, да так, что от неожиданности отшатнулся в сторону даже ее спаситель. Свалить громилу это не смогло, но с толку сбило. Рыча, тот кинулся было к ней, но тогда Биажио выхватил из-за спины меч или саблю – она так и не разглядела – и быстрым точным движением лишил выродка головы. Кровь брызнула во все стороны, фонтаном ударив ей в лицо. Посудомойка заверещала и бросилась бежать, не разбирая дороги, и до середины декабря скрывалась у дальних родственников в Каламброне, где ее и нашли дознаватели после того, как обнаружили на одном из складов отрубленную голову надругавшегося над нею негодяя. Биажио не удосужился даже затолкать ее в мешок, а бросил в выгребную яму для рыбных очисток. Назвать убитого полезным членом общества не смог бы даже самый принципиальный дознаватель, однако его делом вплотную занялись именно из-за связи с Шепчущим палачом.
– Он доброе дело сделал, Биажио-то! – твердила девчонка. – Если бы не он, тот бы меня потом прирезал и сбросил с мола, да и все.
По описанию хозяина трактира и некоторых постояльцев полицейские узнали приметы неуловимого убийцы. Было ему лет двадцать пять – тридцать, одевался он всегда одним и тем же образом, во все черное, не особо приметное, если не считать испанскую шляпу да спрятанный в ножны за спиной странный меч, с которым он иногда появлялся на люди. Носил Биажио длинные, почти до лопаток, волосы и – время от времени – небольшую бородку, за которой не особенно-то тщательно ухаживал. Шляпу, поля которой бросали на его лоб, глаза и щеки глухую тень, он не снимал никогда и нигде, однако по рукам угадывался примерный возраст и род занятий: было трудно предположить в нем белоручку, хотя по форме кистей и самому телосложению назвать его плебеем не повернулся бы язык. Может, и не маркиз, но и не мясник. Хотя почему бы и не маркиз – кто их, чудаков-аристократов, разберет, как они проводят свой дворянский досуг. Может, скучно ему стало со своей маркизой, он и отправился на поиски острых ощущений в свободное от служебных обязанностей время.
– У него частенько пальцы бывают чем-то перемазаны, – показал один из ливорнийских знакомцев Шепчущего, Фабио, тщедушный мужичок со шныряющими глазками. – Вынет руки из перчатки, а там, значит, то ли краска, то ли угольная пыль, то ли чернила аж в кожу въелись. Как будто нарочно выпачкал…
Прочая, еще более суеверная публика, возможно, и подавно поклялась бы на Писании, что от тосканского потрошителя за версту тянуло серой, если бы полицию интересовало что-то еще помимо фактов.
Верхней части лица и глаз Биажио никогда не показывал, но пристав да Виенна попеременно, так и эдак, представлял себе его портрет. То это был парень с ярко выраженными испанскими чертами – в тени шляпы скрывались широко расставленные, вчитывающиеся в тебя круглые глаза с темными веками, хмурые кустистые брови и короткий, словно подрезанный нос. А то внезапно он менял в воображении пристава обличие и становился утонченным вельможей с внимательно-веселыми голубыми очами, высоким умным лбом и очаровывающей женщин лукавой улыбкой одним лишь краешком губ. Во всяком случае, таким увидел Никколо маркиза Раймондо Антинори на картине кисти Эртемизы, таким он теперь всегда и вспоминался ему, хотя они не раз встречались в жизни, и почему-то его приметы сами собой, легко и непринужденно, накладывались на портрет загадочного убийцы.
– Всегда удивлялась: зубы у него хорошие – ровные, белые, – говорила жена трактирщика не без мечтательности в голосе. – Не то что у этого сброда... И рот такой… красивый рот. Только не улыбается никогда, а так, всё больше ухмылочкой скалится… нехорошей. Не по мне он, – оглядываясь на вошедшего муженька, быстро добавила она. – Да и вообще, что мне за дело до него! Спрашивайте, вон, портовых шлюх, а я женщина добропорядочная.
Тем не менее, портовые шлюхи о Биажио не слышали ничего, и шаги полиции в этом направлении уперлись в глухую стену.
Где Шепчущий живет или хотя бы останавливается, тоже не знал никто, никого он не подпускал ближе шапочного знакомства, никому не открывался даже за бутылкой, да, в сущности, и не напивался до того состояния, когда любого храбреца так и подмывает похвастать своей удалью перед сотрапезниками. Он всегда напаивал других смельчаков, а потом слушал их болтовню, пребывая вне воображаемого игрового стола: его рука обычно оставалась свободной от невыгодных карт.
И еще. Никто никогда не слышал, чтобы Биажио говорил в полный голос, при этом шепот его был так звучен и весом, что все невольно умолкали, едва он открывал рот, чтобы что-то сказать.
– Сдается мне, синьор Бернарди, узнав, почему он говорит именно так, мы сразу же поймем и главный его мотив. Я уже всё передумал – а этого так и не разгадал.
Они подошли к кондитерской тетушки Фонзоне, которая собственной персоной украшала сейчас витрину к предстоящему Рождеству, а увидев да Виенну и Бернарди, приветливо сделала им ручкой, приглашая войти.
– Зайдем, – решил Никколо. – Порадую наших ребят в участке лучшей выпечкой Флоренции.
Они вошли в облако ванильно-коричных ароматов уютной тетушкиной лавки. Пока синьора Фонзоне ловко выкладывала в корзинки заказанные приставом сладости, остря насчет того, что полицейские – самые большие любители вкусностей, да Виенна вспомнил еще одну новость:
– Вы, наверное, уже наслышаны, – понижая голос, сказал он приятелю. – На днях в город приехал Аугусто Тацци. Я бы и пропустил мимо ушей, да в связи с той историей… вы понимаете?
Глаза Шеффре мгновенно посветлели чуть ли не добела, серая муть метнулась в глубине зрачков, и он плотно сжал губы. Никколо пожалел, что ему пришлось об этом говорить, однако он подумал, что лучше бы Бернарди узнать это из его уст, потому и сообщил.
– Нет. Не наслышан, – отрывисто произнес тот после паузы. – Что ему тут нужно?
– По договору о росписи какого-то палаццо, если не ошибаюсь. Если хотите, я могу это уточнить.
Музыкант поспешно сказал, что не хочет.
– У меня к вам большая просьба, Никколо, – добавил он уже помягче. – Нельзя ли сделать так, чтобы это известие не дошло до Эртемизы?
– Во всяком случае, от меня ваша супруга этого не узнает, – пообещал пристав. – Как движутся ее дела?
– Наконец-то она полностью посвящает себя Академии, и я очень рад, что все пошло так, как всегда хотелось ей. Недавно сказала, что теперь ей будут преподавать науку перспективы, о чем она мечтала много лет.
– Прекрасно. А у вашего мальчика, который… – да Виенна не сумел подавить смешок, – который девочка?
– Никколо! – рассмеялся и Бернарди. – Может, вы уже перестанете бесконечно меня этим поддевать?
– Да я просто никогда не забуду ваших самонадеянных слов: «Неужели я не отличу мужчину от женщины?!»
– И теперь вы будете цитировать меня до Второго пришествия?
– И после него – тоже. Что сказано, то сказано. Ваша дочь превзошла любого комедианта и обвела собственного отца вокруг пальца – это ли не повод веселиться?
Кантор покачал головой и утомленно утер лоб щепоткой пальцев, призывая не возвращаться больше к этому курьезу.
– Она теперь состоит в камерате, о которой шла речь еще тогда, когда она была… ну, вы поняли…
Они не выдержали, снова расхохотались, а затем, подхватив корзинки со сластями, попрощались с синьорой Фонзоне. При выходе звякнул колокольчик, они посторонились, впуская очередного покупателя – судя по одежде, чьего-то слугу. Не переставая болтать обо всяких пустяках, Никколо оглянулся и окинул вошедшего взглядом. Тот, уловив его внимание, тоже повернул лицо вполоборота, однако кондитерша уже вцепилась в него мертвой хваткой опытного продавца. Да Виенне запомнился хвост жестких черных волос, собранных лентой на затылке, щека с легкой щетиной, толсто намотанный на шею шарф, быстрый взгляд искоса, брошенный в отражение над прилавком, и тот жест – сначала одного, потом трех отогнутых пальцев, – которым мужчина молча указал синьоре Фонзоне на ее выпечку у витрины. «Всё, как обычно! Конечно, один момент! Как здоровье доньи Теофилы? Да, да, знаю, Линуччо, в ее возрасте… эх! – захлопотала владелица магазина. – Ну ничего, ничего, все образуется!»
На улице да Виенна с Бернарди и расстались, пожелав друг другу доброго Рождества, после чего каждый отправился в свою сторону.
Тем же вечером Шеффре спросил Эртемизу, не передумала ли она оставаться дома, ведь в одиночестве Амбретта не окажется: здесь будут и другие слуги, в том числе его мудрый, иногда даже чересчур мудрый старый Стефано. Миза вздохнула и опустила глаза:
– Нет. Прости, Фредо, но… нет. Я не могу.
Он прикрыл ее кисть ладонью:
– Я понимаю. Мы уже пообещали, иначе бы…
– Ничего. В другой раз с вами поеду и я.
– Как она там?
Эртемиза прикусила кулак:
– Я боюсь за нее.
Он промолчал. О чем можно было говорить, если помочь тут могла лишь милость божья и природа.
Бедняжке Абре было совсем худо. Если раньше она еще могла притворяться бодрой, то чем больше становился срок беременности, тем неотвратимее ее состояние выдавали синие тени под глазами с припухшими веками, тусклые глаза, сердцебиение и обмороки. От прежней хохотушки-Амбретты осталась загробная тень, несмотря на все попытки доктора да Понтедры облегчить ее страдания. Еще когда Миза с доньей Беатриче впервые пожаловались ему на недуг служанки, пожилой медик сразу же уточнил, не отекают ли у нее ноги. «Да, – ответила Эртемиза. – И ноги, и руки, а еще теперь ее все время тошнит, и она почти не ест. Мы пытались заставить ее, но она в самом деле не может». «Сколько ей лет?» – «Двадцать семь». Да Понтедра досадливо покряхтел, отправился на половину прислуги, а после осмотра развел руками: «Что вы хотите, у нее очень слабые почки».
– А что это значит? – спросила синьора Мариано, глядя на него через пенсне.
– Для нее выносить младенца – слишком большая нагрузка, – объяснил врач. – Если почки откажут, Амбра погибнет. Я могу лишь прописать кое-какие микстуры и пилюли, ей станет легче, но остальное решит только ее организм.
– Всё настолько плохо? – пробормотала обомлевшая от страха Миза.
– Не ожидай она ребенка, я бы сказал, что не настолько. Но в ее положении говорить о чем-то определенном просто невозможно.
Эртемиза заглянула к ней и снова застала ее молящейся у распятия. Стоять на коленях Абре было тяжело, и она полусидела, привалившись боком к своей кровати и не сводя глаз с черного креста на стене. Женщины обнялись.
– Ничего, – шепнула ей Миза. – Всё обойдется, мы и это победим вместе с тобой.
Губы служанки тряслись:
– Мне так страшно, мона Миза. Так страшно...
Миза ласково взяла ее пальцами за узкий круглый подбородок, заглянула в заблестевшие от слез черные глаза:
– Не плачь, я не брошу тебя. Поняла? Посмотри на меня.
Та сжала губы, мелко закивала и протяжно всхлипнула:
– Я никому не говорила, только вам расскажу. Мне, девчонке, давным-давно, нагадали, что у меня через много лет родится единственный сын, которого я никогда не увижу. Так и сказали. Я не поверила тогда, думала – если его захотят у меня отобрать, то пусть только попробуют. А сейчас я поняла, что это значило.
– Это ничего не значило! Слышала бы ты, что гадали мне, так я уже три гроба должна была бы сносить, как старые башмаки, а мы с тобой сидим тут и воем. Одно слово: дурочки.
В зрачках Абры засветилась невольная смешинка.
– Во-о-от! – подхватила ее настроение Эртемиза и тоже засмеялась. – Мы с тобой еще, две старые карги, спляшем дикую гальярду на свадьбе наших правнуков, в потом сядем, напьемся и вспомним всю ту чепуху, которую говорили сегодня.
– Ну вы как скажете, – Абра не смогла побороть улыбку, а потом и вовсе прыснула сквозь слезы.
– Ложись, Абра, и ни о чем плохом не думай. Думать буду я, за нас обеих. Поняла?
Та согласно кивнула:
– Да, хозяйка. У вас это всегда получалось лучше. Ну вот, он снова толкается – значит, с нами заодно, правда?
– Конечно, заодно. Конечно.
И теперь, почти два месяца спустя, накануне Рождества, Эртемиза провожала в Ареццо донью Беатриче, Шеффре и Фиоренцу, а сама думала о служанке, которая с утра тихонько спросила ее, что значит, если перехватывает дыхание, а под ребрами все сжимается так, словно там камень. Эртемиза вздрогнула: уж больно знакомые симптомы описывала Абра.
И она не ошиблась – к вечеру спазмы не прошли, однако не стали и сильнее или продолжительнее, продержались всю ночь, а к утру обернулись не схватками, но судорогами в ногах. Миза отправила слуг за повитухой и за доктором да Понтедрой, ей было уже понятно, что просто так им теперь не выкрутиться.
Продолжение следует...