Глава первая
А ближе к полудню мне позвонила Римма.
- Я не вовремя? - спрашивает.
- Почему же, - говорю, - ты всегда вовремя. Сирену слышишь?
- Так ты в бомбоубежище?
- Ну да.
- И как?
- Пока не знаю, ракета ещё не упала...
- А нас вот утром отбомбили, – не то пожаловалась, не то похвасталась она. - Шейна вышла на автобусную, а через три минуты её снесло.
- Шейну?!!
- Остановку.
Снаружи прогрохотало.
- Ну вот, - говорю, - теперь можем говорить.
- Так я и говорю, - как ни в чём не бывало продолжила моя собеседница, - есть предложение слетать в Москву, на книжную ярмарку. Поедешь в составе делегации?
- Как кто?
- Как член Союза.
- Как член - в Москву?
- Да. Делегации.
- Ну, если в этом смысле…
- Так, полетишь?
- А ты?
- А я-то чего там не видела?
- А я?!
- А тебе стоит.
- Ну, не знаю, - говорю. - Думаю, я всё-таки пас.
- А ты ещё раз подумай, предложение-то выгодное.
- Что?! Оплачивают дорогу и проживание?
- С ума сошёл?! Это же союз писателей! Разумеется, всё за свой счёт.
- А, ну тогда, да, выгодное.
***
В общем, через месяц приземляюсь в Домодедово.
На паспортном контроле разделение: граждане России и Белоруссии в одну очередь, граждане Узбекистана и прочих станов - в другую.
Нам - этажом выше.
- Проходим, не задерживаем! – встречает нас дежурная Клавдия Васильевна. Так указано на её бейдже. – Не задерживаем, проходим!
Судя по отёкам, утром Клавдии Васильевне не особенно хорошо. А мы, как назло, утром.
- Ну что, вспоминаешь? – спрашиваю свою спутницу, Лику.
- Вспоминаю, - улыбается.
- Видишь, а говорила: четверть века прошло, всё чужое...
Молоденькая девочка в погонах долго сверяет меня с паспортом - просвечивает синюю книжицу ультрафиолетом, ковыряет мою глянцевую физию ноготком, внимательно вчитывается в печати.
Я втягиваю щеки, расправляю брови, поправляю уши.
- Что-то не сходится? – спрашиваю.
Девочка молчит. Погоны на её плечах важно топорщатся.
- Может профилем встать?
Ни звука.
- Снимку лет пять, - говорю, - не больше.
Вместо ответа девочка снова суёт меня под ультрафиолет.
- Да я так и загореть могу! – ухмыляюсь я, наблюдая в окошке гладкое, непроницаемое, как фарфоровое блюдце, лицо. - Я писатель, – поясняю. - На книжную ярмарку. Открытие через три часа...
- Хорошо, проходите.
- Ну вот! А ещё говорят: культура упала.
- Проходим! Не задерживаем!
Прохожу.
И начинается сальса с багажом.
- Лика, - спрашиваю, — это твой чемодан?
- Нет, не мой.
- Уверена?
– Абсолютно.
Чемоданы кружат. Пассажиры выхватывают их, как каштаны из костра: торопливо, сноровисто, перебрасывая из одной руки в другую.
Облюбованный мной чемодан, сделав круг, вновь приближается.
- Лика, присмотрись, по-моему, это твой.
- Нет, не мой.
- Но цвет, размер...
- Похож, но на моём бирка.
- А если она отпала?
- Но там ещё надпись.
- А вдруг стёрлась?
- Нет, - вздыхает, - это не мой.
Провожу багаж тоскливым взором.
Чемоданы, меж тем, тают, пассажиры расползаются.
- Лика, да это точно твой чемодан! – уже почти кричу я.
Но моя спутница непреклонна.
- Твой, говорю тебе, твой!!
- Почему ты настаиваешь?
- Да потому что, он последний! – подсекаю я ношу, и тащу.
- Я же говорила, – равнодушно оглядев выловленную мной добычу, констатирует Лика.
- А ты присмотрись хорошенько!
- Увы, - разводит она руками.
- Но он должен быть твой! Давай откроем!
- Зачем? Это чужой чемодан!
- А вдруг ты вспомнишь! Других-то нет!
И тут к нам подбегает Шейна.
- Что случилось? Что-то случилось? – частит она. - Я так и знала, что что-то случится. Что случилось?!
- Мой чемодан не пришёл, - говорит Лика.
- Поздравляю! Я так и знала. Поздравляю!!
Объясняем Шейне суть дела, и она, вырвав из моих рук добытый чемодан, устремляется к выходу.
- Я его догоню!
- Кого? – переглядываемся.
- Этого козла!
- Кому-то сегодня определённо не повезёт, – говорю я, разглядывая осиротевшие ладони.
***
Молоденькие пташки из отдела пропаж невыносимо учтивы.
- Так у вас не прибыл багаж? – в пятый раз спокойно спрашивают они.
- Прибыл, - в пятый раз неспокойно объясняю я. - Но его забрали.
- Так у вас не прибыл багаж?
- Он прибыл, - замедляю я ритм повествования, - просто до нас не дошёл! Потому что кто-то, приняв наш чемодан за свой, взял наш, а свой оставил.
- Если ваш багаж не прибыл, - так же размеренно отвечает мне пташка, - заполните форму.
Возвращается Шейна - кепка набок, брови вразлёт, шарф на плече.
- Ушёл, гад! – раздосадовано цедит она.
- Вот, – показываю я пташкам. - Видите, это тот самый чемодан.
- Так вы нашли свой чемодан?
- Да не наш это! Он, как две капли, наш, но не наш!
- Если не прибыл багаж, заполните форму.
- Какую ещё форму?! – сходу включается в переговоры Шейна. - Объявите по громкоговорителю: пусть этот козёл вернёт нам наш чемодан!
- Сперва оформите неявку.
- На козла?!
- На чемодан!
- Так он, тем временем, уйдёт!
- Кто?
- FIDORCHIK! – радостно выкрикиваю я, разобрав, наконец, фамилию владельца багажа на сопроводительной наклейке.
- Я же говорила - козёл! – злорадно восклицает Шейна, и требует немедленно объявить Фидорчика в розыск.
- Оформите неявку и мы привезём его к вам в номер, – обещают пташки.
– Прямо в номер? - удивляемся мы.
- Да, - щебечут, - у нас такой сервис.
- Подходящий сервис! – в предвкушении потирает ладони Шейна. – В номере я этому Пидорчику такое устрою…
И тут на сопроводительной наклейке, я вычитываю: «KAZAN».
- Господи! – обмираю. – Да он же летит в Казань!
- Вот же, козёл! – выкрикивает Шейна, и бросается к пташкам:
- Где тут у вас Казань!
- В Татарстане, – оторопело бормочут те.
- Посадка на Казань где?!
- В центральном зале.
Шейна срывается.
- Ты куда? – кричим мы ей.
- На Казань!
- А вдруг Фидорчик вернётся?!
- Не вернётся! Он уже никогда и никуда не вернётся, обещаю!
И скособоченная кепка исчезает за поворотом.
Пока Лика оформляет неявку, я разглядываю прибывших из Анталии.
Шортики, маячки, длинные загорелые ножки. В Москве тринадцать градусов и проливной дождь. Но ножкам, похоже, нет до этого никакого дела. Они - из Анталии!
Полюбовавшись на белокурых «турчанок», отправляюсь изучать ещё одну местную достопримечательность - сортир.
Конечно, я не Державин, но дым отечества, а точнее, его запах, мне, как и великому поэту эпохи Просвещения, также сладок и приятен.
Очистительно-дезинфицирующие ароматы воскрешают во мне давно позабытые казарменные переживания.
Вернувшаяся с оформления Лика застаёт меня в глубокой задумчивости.
- Что с тобой? – спрашивает она. – Где Шейна?
- Не знаю. Наверно, берёт Казань…
Лика понимающе вздыхает.
Проходит десять минут… пятнадцать… полчаса…
Звоним.
- Я тут, на Казани... - слышим возбуждённый голос Шейны. - Ловлю эту дуру...
- Кого?!
- Да, эту... Стойте, вот, кажется, она!
Связь обрывается.
- Надо, – говорю, - идти, спасать.
- Шейну?
- От Шейны!
Перезваниваем, чтобы договориться о месте встречи.
- Я этой мымре!.. - слышим. - Я эту мерзавку!..
- Ты где?
- Я ей...
- Шейна, где ты?
- ...такой чемодан устрою!..
- Скажи, где, мы подойдём!
- ...руки пообрываю, чужое хватать!
- Всё, надо спасать, - говорю.
Лика понимающе вздыхает.
Шейну мы находим в позе парижской коммунарки. Кепка на ушах, брови на переносице, шарф на коленях, тело преграждает вход на посадку.
– Вы на Казань? – наскакивает на проходящих Шейна. – Вы Ира?
- Кто такая Ира? – спрашиваю.
- Да Фидорчик этот...
- Так он ещё вдобавок и Ира?
Все таможенники Шейну уже знают.
- Вот, это Виталик, – знакомит она нас с рослым детиной. – Ну что, Виталик, не проходила?
- Никак нет! - вытягивается в струнку таможенник.
- Ну гляди, не пропусти!
Шейна поворачивается к нам и доверительно поясняет:
- Над этим делом мы работаем вместе. Я дала ориентировку. С минуты на минуту Фидорчика должны взять.
- И что ты им сказала?
- Сказала, что мы писатели, и что - к чертям разгромим их богадельню, если они не вернут нам наш чемодан с книгами!
Коварного Фидорчика, в конце концов, выявляет Лика.
- Ой, это же те гимнастки! – вскрикивает она, завидев идущую на посадку стайку девчушек.
Действительно, - припоминаю я, - из Тель-Авива с нами летели гимнастки. Помню, ожидая рейса, они спали на полу в шпагате, обмотавшись лентами.
- Вы из Тель-Авива? – набрасываюсь я на бедняжек. – Среди вас есть Фидорчик?!
Стайка, вспорхнув, рассыпается, являя передо мной строгую поджарую тренершу.
- Ну, я Фидорчик, и что?!
- Вы взяли не свой чемодан, – говорю. - Верните нам наш!
- А мой где?! – плотоядно обнажает зубы тренерша. - У меня там булавы!!
- А у нас книги!
- Плевать на ваши книги! Где мои булавы?!
- На таможне!
Фидорчик делает кульбит и колесом срывается в сторону таможни.
- Стойте! – мчусь я следом. – Верните нам наши книги!
- Сами возвращайте! Я - за булавами!
Через какой-то час всё, наконец, улажено. Булавы отправляются на Казань. Книги на ярмарку. Чудом уцелевшее Домодедово прощается с нами нежно.
Нам пожимают руки и просят не навещать.
Шейна выносит всем устные благословения и письменные благодарности. Виталик, разомлев от проливающегося на него иврита, благодарственно крестится.
Глава вторая
Если все парикмахеры - психологи, то все таксисты, несомненно, политологи. Наш - не исключение. Крупный, упитанный, с широким лицом и пышной шевелюрой.
- Из Израиля? - оглядывает он нас через плечо. – Слышал, слышал... У вас там арабы, да?
- Есть немного, - соглашаемся.
- Но беда-то вся в американцах, верно? – развивает диалог водитель. – Это же они же всю воду мутят? Нефть, экономическая экспансия... Бомбить их вам надо!
- Американцев?!
- Арабов! Чего цацкаться. Разбомбил, и дело с концом.
- Ну-у… - мнёмся мы.
- А что - ну? Империалисты они – империалисты и есть.
- Кто, арабы?!
- Да америкосы! Им же везде надо. Всюду лезут, как тараканы. Нас вон с Украиной поссорили, вас - с арабами.
- Ну-у… - мнёмся мы.
- А чего ну-то? Всё ж ясно, как вилами по воде. У арабов – нефть, а нефть - это бабосы. И какой напрашивается вывод? Экономическая экспансия!.. Бомбить вам их надо, так и передайте.
- Передадим, – бормочем, - обязательно.
Обычно, людей, разбрасывающихся словами: экспансия, экстрадиция и экзистенциальный, я сторонюсь. Но тут выхода нет.
- А Израиль я уважаю, – продолжает шоферюга. - У меня и бабка еврейка!
- Чудесно, – говорит Шейна, - приезжайте с бабкой к нам.
- С бабками?
- С бабушкой.
- Не, я православный.
- Всё равно приезжайте, и бабушку привозите.
- Так, померла, царство ей небесное. Но за приглашение спасибо, передам.
Мы переглядываемся.
- А про бабку я только неделю, как узнал.
- Сочувствуем, - говорим.
- Да не, померла-то она давно. Неделю, как узнал, что еврейка.
- Сочувствуем.
- Как иконы выносить стали...
- Слушайте, - говорю, - а мы из аэропорта, вообще, когда выедем?
- Так, пробки же. Час пик.
- И долго у вас этот час?
- Всегда – это же Москва!
Наконец, трогаемся.
- Так вам куда? – всё же удосуживается поинтересоваться водитель.
- Сперва в Газетный переулок, - говорим, - затем, на ВДНХа. «Золотой колос» знаете?
- А как же! Гостиница животноробов и хлебоводов? Хорошенькое местечко. Чабанам и дояркам социалистический привет!
- Передадим.
- А что в Москву? Ностальгия?
- Нет, на ярмарку.
- Торговать-покупать?
- Представлять.
- Кого?
- Союз Писателей Израиля.
- Члены, значит? Благородно!.. А я вот Москву за так люблю. Год жил в Париже, и вернулся. Не смог без Белокаменной. Люблю заразу, скучаю. Верите, по ночам снилась... Не, Париж, конечно, тоже городишко неплохой, но Москва... Да вы сами гляньте вокруг!
Мы послушно вращает головами, цокаем языками. Лика безостановочно фотографирует.
Столица и вправду впечатляет. Мне она чем-то напоминает немолодую статную даму после дорогого сеанса в элитном салоне красоты. Подтянута, накрашена, уложена. Вся в золоте церквей, и в мехах мультибрендовой сети «Снежная королева». Вот только пахнет...
- А окошко прикрыть можно, – морщусь, – чтоб гарью не тянуло.
- Прикрыть можно. А чтоб не тянуло нельзя. Москва же!
- Понятно, - вздыхаю. - Ну, а криминогенная обстановка у вас как?
- Да нормальная криминогенная, – дергает плечами водитель. - Организованную преступность мы прихлопнули. Теперь она в руках полиции и ФСБ.
- В смысле, преступники в руках полиции?
- Не, эти теперь бизнесмены. Выглядят солидно. Никаких тебе «адидасов», только «армани».
- То есть, по закону всё?
- Ну да, дела мутят, откаты отстёгивают...
- В смысле, взятки?!
- В смысле, смазки. Шестерёнки же вращаться должны, - жестами помогает себе таксист, - прогресс же движется...
- А как же борьба с коррупцией?
- Само собой. Только Путин жаль один, а коррупционеров вон сколько. Что он в одиночку может? Вот если бы его клонировать... Вы мне лучше другое скажите: вот, правду говорят, будто в синагоге можно беспроцентную ссуду взять?
- В синагоге?!
- Ну да, у меня же бабка еврейка.
- Не знаем… – мнёмся, – не слышали...
- Жаль, - вздыхает водитель, - такая бабка за зря пропадает.
- Сочувствуем.
***
На подъезде к Кремлю дождь прекращается. Небо неожиданно светлеет. Проступает солнышко.
Глядя на кремлёвские стены, Лика говорит: «Вавилон».
- Чего? – переспрашивает водитель.
- Я говорю, Вавилон - архитектура, энергетика. Никогда не задумывалась, а вот сейчас, увидев эти башни, и вдруг отчётливо поняла: зиккурат, типичный шумерско-ассирийский зиккурат.
- А что это?
- Зиккурат-то? Ну, это обитель бога. Храм жрецов. Дворец царей.
- Так, так и есть! – соглашается водитель. – Это же Кремль!
***
Гостиница «Золотой колос» представляет собой пять разрозненных корпусов, с пятью отдельными стойками регистрации и администраторшами.
Лика получает свой номер без промедления, а со мной случается заминка.
- Вы проживаете с Григорием! - пробегая глазами поданный ей ваучер, заявляет регистраторша.
- Помилуйте, - говорю, - какой Григорий? Я женат.
- А у нас так записано, – кивает она на отвёрнутый от меня экран компьютера.
- Уверяю, ни с каким Григорием я не проживаю.
- Теперь проживаете.
И снова кивок на экран.
- Во-первых, я не вижу, что вы мне там показываете, - твердею я голосом, - а во-вторых, повторяю: ни с каким Григорием я не проживаю, у меня четверо детей.
- Ужас какой! - слышу.
- Девушка, послушайте, я заплатил за отдельный номер.
- А Григорий оплатил общий.
- Ну и причём тут я?
- Но он же заплатил, чтобы жить с вами...
- Сколько?
- Что, сколько?
– Сколько он заплатил? Я переплачу!
- Вряд ли вам это поможет. Впрочем, бухгалтерия на втором.
Бегу по лестнице. На втором меня уже поджидают.
- Да, - вздохом встречает меня миловидная женщина лет тридцати пяти, - мы слышали, и нам очень жаль...
- Чего вам жаль? – спрашиваю.
- Ну, вы такой симпатичный…
- Послушайте, - говорю, - я оплатил отдельный номер...
- А он оплатил общий, - протягивает она мне какую-то бумажку. – Вот, разнарядка.
- На кого? – не глядя, отстраняю документ.
- На вас с Григорием.
- Да нет никаких нас с Григорием! Это недоразумение!
- А чего вы такой нервный? – пытается взять меня за руку бухгалтерша.
- Да не нервный я! – отстраняюсь. – Просто с Григорием жить не хочу.
- Ой, - кривится она, - было бы о чём... Всего-то одна ночь.
- Но я заплатил за отдельный номер!
- Когда получим другую разнарядку, переведём.
- А когда вы её получите?
- Может завтра. Факс уже всё равно не работает.
- И поэтому я должен спать с каким-то Григорием?!
- Ой, было бы о чём! – снова пытается взять меня за руку бухгалтерша, и на сей раз, я не сопротивляюсь.
Так бывает. Споришь, доказываешь, и вдруг осознаёшь полную бессмысленность собственных потуг.
- Всего-то одна ночь, - нежно пожимая мне пальцы, шепчет женщина.
- И что, ничего нельзя сделать? - бормочу я сломлено.
Бухгалтерша безысходно вздыхает.
- Но я не хочу с Гришей…
- А вы думаете, я хочу? У каждого свой Гриша.
- Да нет у меня никакого Гриши.
- А разнарядка? И, вообще, что случается в Москве, остаётся в Москве.
- Да я его даже в глаза не видел. Как он хоть выглядит?!
- О, это уже мужской разговор.
- Просто я очень устал, понимаете. Не спал всю ночь… Потом мы теряли чемодан… Я уже просто хочу лечь…
- Так, ложитесь.
- Но там же…
- Стерпится, слюбится...
Спускаясь по лестнице, слышу её сочувственный вздох: «а на вид такой симпатичный».
Лика поджидает меня на рецепции.
- Давай, позвоним Ефиму, – говорит она. - Он организовал, пусть и расхлёбывает.
- Ефим! – кричу я в трубку. - Меня укладывают с Гришей!
- Кто это?
- Не знаю. Я его ещё не видел.
- Кто вы такой?
- Я ваш член. У меня аккредитация!
- Подождите, - слышу, - так этот тот Григорий, что записан с Виталием?
- С каким ещё Виталием?
- Не важно. Виталий остановился у родственников, а Григорий теперь живёт с Владимиром. Так что идите себе спокойно в номер.
Иду. Молча беру у администраторши ключи, и совершенно обессиленный плетусь в свой корпус.
Захожу в номер. Не включая свет, швыряю вещи на постель, и та вдруг оживает.
- Кто тут?! – вздрагиваю.
- Григорий.
- Здравствуйте! - оседаю.
- Проходите, – слышу, - укладывайтесь…
Дрожащей рукой нащупываю выключатель. Щёлкаю, и с полминуты таращусь на расстеленное ложе для молодожёнов… и на Григория в нём.
- Совместная?! – выдавливаю.
- Да вы располагайтесь, – похлопывает по матрасу мой сожитель. – Я вас, по правде сказать, уже заждался.
- А Владимир где? – невольно отступаю я.
- Какой ещё Владимир?
- Не важно… – вздыхаю. - Уже не важно.
В голове шумит. Сказываются полторы суток без сна.
В самолете я спать не умею. Да там и не дают. Ежеминутно что-то предлагают. Ходят взад-вперёд, задевая бёдрами уши.
Пока перевожу дыхание, пытаясь утихомирить головной шум, Григорий скидывает ноги с постели, и приглаживает волосы руками.
- Вымотался, – виновато улыбается он, - вот, прилёг вздремнуть. С этой ярмаркой такая неразбериха – три часа пробегал по ВДНХ в поиске 360-го павильона - так и не нашёл.
- Семьдесят пятый, – говорю.
- Что?
- Павильон семьдесят пятый.
- Нет, это наш стенд - семьдесят пятый. А павильон - триста шестидесятый.
- Наоборот.
- Да у меня же записано…
Григорий берёт с тумбочки очки и клочок бумажки. Долго рассматривает.
- Действительно, - бормочет, - вот же чёрт…
- А почему кровать общая? – спрашиваю. – Вы сдвигали?
- Нет, а что?
- Да так...
- Да вы, ложитесь, – слышу, – укладывайтесь.
***
Корпусная администраторша проявляет симптомы понятливости. Быстро входит в положение, и вручает мне ключи от номера для разведённых, так что наш с Григорием медовый месяц заканчивается так и не начавшись.
Лечу вселяться. Вернее, тащусь, сил уже нет ни на что.
- Вы куда? – разочаровано справляется у меня Григорий, глядя, как я выволакиваю из номера свои пожитки.
Он уже причёсан и даже переодел майку.
- Переселяюсь, – говорю.
- А я?
- А вы спите.
В гостиничном ресторане встречаюсь с Ликой. От запаха съестного вспоминаю, что с ночи не ел. Сдуру заказываю обед из трёх блюд – суп, рагу, морс. Лика просит чашечку кофе. Поражают расценки. Её кофе стоит ровно, как весь мой обед.
- Ну и как тебе Григорий? – отщипывая творожный сочник, аккуратно интересуется Лика.
- В возрасте, - говорю, - но ещё крепкий.
Она понимающе вздыхает.
После обеда кровь как-то слишком резво откатывает от моего лица и приливает к желудку. Пока Лика рассказывает мне про арткафе «Гнездо глухаря», что возле станции метро «Цветной бульвар», я украдкой прощупываю себе пульс.
- Сегодня там выступают мои близкие друзья - барды, – говорит моя спутница. – Чудесная пара. Может, сходим?
- Ещё бы… - киваю, – обязательно…
Пульс прощупывается слабо.
***
Московское метро поражает новшествами. Во-первых, карточки. Во-вторых, антитеррористические объявления на каждом шагу - устные и письменные. Наклеенные на колоннах памятки о поведении в случаи террористической угрозы, написаны мелко, но густо.
Глава третья
В «Гнездо» нас пропускают без вопросов.
Полуподвальное помещение заставлено столами, столы – закусками. От запаха съестного меня начинает мутить. Употреблённое в гостинице рагу требует сатисфакции. Причём незамедлительной.
Жующая публика выглядит, как единый организм. Слаженно позвякивает бокалами, виртуозно бренчит столовыми приборами.
Мы занимаем пустой столик в углу.
- Ты ничего не перепутала? – шепчу я Лике. - Это же явно корпоратив. Какие тут могут быть барды? Скорее уж гармонисты в шароварах.
Ответить Лика не успевает. Среди жующих происходит движение, и между столами вырастает сухопарая фигура в дорогом костюме - черты кавказские, акцент соответствующий. По свободной манере, видно - руководитель.
- Коллеги, коллеги! – восклицает оратор, постукивая вилкой по бокалу.
Призыв слышится, как «калеки, калеки».
- Говорю тебе, мы не там! – шепчу Лике. – Ну, разве что теперь барды исполняют лезгинку.
Между тем, шум в зале стихает. На лицах присутствующих проступает внимание.
Затем, следует «спич».
Из витиеватой, изобилующей эпитетами речи, запоминается лишь первое предложение:
«В уэтот свэтлый, празднычный, благоуханный день, - дирижирует вилкой оратор, - пэред лицом уэтих сочных, ароматных кушаний, хочу поздравить вас, маи дарогие, маи горячо лубимые, маи глубоко уважаемые соратники, со всеми теми дастижениями и успехами, что привели нас к уэтому вэликому и радостному моменту, в уэтот маленький, но такой райский уголок…»
Я уже медленно схожу с ума, когда на сцене вдруг возникает человек с гитарой, и всё сразу обретает смысл.
Вилки-ножи откладываются, публика преображается.
Между песнями исполнитель общается с залом.
Например, вспоминая свою молодость, он восторженно говорит:
- А имена-то какие в те годы были! Ни какие-нибудь там: Ивановы, Петровы, Сидоровы... А Визборн… Галич… Окуджава… Только вслушайтесь! Визбор… Галич… Окуджава!
Имена великих он произносит с искренним обожанием, и зал отвечает ему горячими аплодисментами.
Окидываю взором присутствующих. В большинстве: Ивановы, Петровы, Сидоровы. Но, на удивление, у всех доброжелательные улыбки, и неподдельное внимание. Каждое слово барда жадно ловится, каждая песня с восторгом подпевается.
«Что за чудо? – думаю. – Чей же это корпоратив?»
- Это издательство, – шёпотом поясняет мне Лика. – Они бесплатно издали сборник его стихов. Поэзию, понимаешь? Поэзи-ию! В наше-то время.
- А-а, - тяну я, чувствуя начинающиеся сбои сердечного ритма. Недосып мне противопоказан категорически, иначе со мной может случиться косинус.
***
Первый раз он случилось со мной лет двадцать назад. И началось всё с толчка супруги.
- Твоя очередь! – толкнула она меня, и я подчинился.
Это был мой шестой вылет за ночь. Столько же вылетов совершила и жена.
К люльке я брёл вслепую. Так же вслепую нашарил и соску. Когда же в кроватке, наконец, восторженно зачмокали, вдруг понял, что кислорода в комнате нет, лишь темнота и удушье…
Дальнейшее происходило в ускоренном режиме, будто кто-то невидимый поставил мою жизнь на перемотку.
Помню, как рвал на груди майку, лихорадочно ища сердце. Потом… А вот потом не помню.
Очухался, когда в кроватке уже посапывали. Оглядевшись, догадался, что лежу на полу.
- Я там, кажется, в обморок падал… - растормошил я супругу.
- Спи, – заворочалась та.
- Я бы рад, но воздуха нет...
- СПИ!! – пробежали по моему лицу её заботливые пальцы, и я, подумав: «а вот это уже точно к покойнику», поднялся.
Полчаса я провалялся на диване, тщетно пытаясь отыскать затихший орган. Затем ещё два часа гулял по ночной улице, натужно насыщая лёгкие, и отгоняя навязчивый анекдот про ёжика, который забыл, как дышать, и умер. А потом, не приходя в сознание, ушёл на работу. И полдня, на вопрос: «отчего ты такой бледный?», отшучивался, что умер.
Лишь после обеда, решился зайти к коллеге.
- Кажется, я умер, – сказал я доктору, и услышал:
- С бодуна и не такое бывает.
Действия развернулись уже после кардиограммы. Эскулап вдруг помрачнел и засуетился.
- Да, не надо «скорую», – вяло бравировал я. – К чему эта какофония?
- Молчи, - торопливо перебирая ампулы, бурчал коллега, - у тебя нет синуса.
- А что есть?
- Косинус!
***
В общем, в «Глухаре», я тихо молюсь. Все подпевают, а я шепчу:
- Только бы не косинус, только бы не косинус...
- Ты тоже знаешь эту песню? – спрашивает Лика.
- Да, - натужно улыбаюсь, - знакомая мелодия.
А в голове уже звучат протяжные завывания неотложки.
В свой номер возвращаюсь ближе к полуночи.
Захожу. Не включая свет, бросаю вещи на постель и, та вдруг оживает…
- Кто здесь?! – вздрагиваю.
- Григорий.
- Здравствуйте! - оседаю.
- Проходите… - слышу. – Укладывайтесь...
***
А утром Григорий меня спрашивает:
- Вы, вообще, кто?
- Странно, - говорю, - такое слышать после совместно проведённой ночи.
- Нет, я интересуюсь, почему я вас раньше не знал?
- Ну, вот же, - говорю, - теперь узнали.
На завтраке встречаю Ефима. Присаживаюсь к нему за столик и вкратце рассказываю о своих перипетиях.
- Непорядок, – жуя блинчик, изрекает Ефим, и далее нечто уж совершенно философское: - Григорий должен жить с Владимиром!
- И где этот ваш Владимир? – вздыхаю.
- С Виталием.
- А Виталий где?
- Надо полагать, у родственников. И вообще, не влезайте вы в эти тонкости. Просто скажите Григорию, чтобы перебирался к Владимиру.
- Но где мне его найти?
- Кого? Григория?
- Владимира!
- Понятия не имею. Спросите у регистраторши.
- Узнать, где проживает Владимир?
- Да не знают они никакого Владимира, и не Владимир он вовсе.
- То есть, как?!
- У нас он аккредитован, как Зеэв.
- Так мне их про Зеэва спросить?
- Вы их ещё про Мафусаила спросите! Не знают они никакого Зеэва. И Владимира не знают. Просто выясните, где живёт Виталий.
- Вы же сказали: у родственников.
И тут лицо моего собеседника неожиданно осветляется.
- Слава аллаху! – радостно восклицает он. – Наконец-то я смогу спокойно позавтракать.
Слежу за его взглядом, и вижу входящего в столовую крашеного шатена с большими перепуганными глазами.
- Вот, ваш Владимир! – указывая на вошедшего, говорит Ефим. – Только, ради бога, называйте его Зеэв - так он аккредитован.
Направляюсь к аккредитованному.
- Здравствуйте, Зеэв! - приветственно протягиваю ему руку.
- Владимир! - сдержанно принимает рукопожатие.
- Так всё-таки Владимир?
- Для вас, Зеэв.
Острый настороженный взгляд медленно изучает моё лицо, затем бегло ощупывает тело. Не выпуская его сухую руку, я деликатно подступаю к щекотливому.
- Тут вот какое дело…
- Не утруждайтесь, – вздыхает Владимир-Зеэв. – Я готов.
- Прекрасно, – чуть теряюсь я. – Вам помочь собраться?
- Вещи не проблема.
- Отлично, – говорю. – Тогда после завтрака?
- А что, вы и позавтракать мне позволите?
- Разумеется, – смущённо отступаю я. - Мы же не торопимся.
- Ну да, ну да… – бормочет Владимир-Зеэв, и после паузы: - Кстати, как к вам обращаться, по званию или по имени отчеству?
- Ко мне?
- Ну, я же не знаю, как у вас там, на Лубянке?
И тут я ему всё объясняю. Упоминаю Виталия, Григория, и даже зачем-то приплетаю утерянный, и впоследствии найденный чемодан Лики.
Мой рассказ Владимир-Зеэв выслушивает сдержанно.
- Ну что ж, пойдёмте? – говорит он, когда я иссякаю.
- Но вы же ещё не позавтракали.
- А что на Лубянке уже не кормят?
Странная штука юмор. Когда шутишь ты – это всегда смешно. А вот когда с тобой…
В общем, через полчаса мы всё же переезжаем.
Я перетаскиваю свои пожитки к Владимиру-Зеэву. Владимир-Зеэв свои - к Григорию.
- Так всё-таки, что вы пишете? – ловит меня в дверях мой бывший сожитель, Григорий. Он уже в отутюженном костюме, выбрит, уложен. Я же по-прежнему в поту.
- Да вот, это всё и пишу, – смахиваю со лба испарину. – Так сказать, юмор жизни.
- А-а, - вздыхает Григорий, - ещё один хохмач.
- Ну, что-то вроде.
- Нате вот лучше литературу почитайте, - извлекает он из сумки небольшую книжицу. – Этот роман удостоился премии Нагибина.
- Роман, говорите? – взвешиваю на ладони подарок. – Нагибина?
- Почему Нагибина? Роман мой.
От гостиницы до нашего павильона ходьбы минут двадцать. В нагруженном состоянии полчаса. Мы же все перегружены. Из разрешённых к перелёту двадцати килограммов писателя, восемнадцать приходятся на его творческое наследие, остальное на носки, блокнот и ручку. Поэтому заказываем грузовое такси. Наследие отправляется моторизовано, наследники - пешком.
Я иду налегке. В руке пакет из «дьюти фри», в нём бутылочка воды, бутерброд, очки, и три шариковые ручки на случай автографа.
Глава четвёртая
Москва шагает резво. Особенно дамочки. Эти обставят любого спринтера. Каблуки, как швейная машинка. Бёдра, как ткацкий станок. Лица направлены строго к метро. Гнаться за ними бесполезно, вернее - бессмысленно. Эти гонки я проиграл уже около четверти века назад.
Возле семьдесят пятого павильона обнаруживается скопление. Большинство скопившихся, судя по бейджикам, аккредитованы.
Различаю знакомые аббревиатуры: АСТ, ЭСКМО, ЛДПР.
«При чём, тут ЛДПР? – думаю. – Вроде не издательство».
На моём бейдже крупно выведен: «ИЗРАИЛЬ», и мелко – моё имя.
«ИЗРАИЛЬ» охрану настораживает, но не слишком.
Охрана тут, надо отметить, непростая. Словно не книгами торгуют, а чем-то межконтинентальным. Все коротко стрижены, двухметровы, трехстворчаты, в одинаковых ладно скроенных костюмах. Чувствуется дружный пошив и единая рука… или ещё какой орган.
Блюстителей десятка три. Один десяток на входе, остальные рассеяны. И это, не считая держащихся наособицу пятерых с седым аккуратным ёжиком. Эти будто всё время к чему-то внутри себя прислушиваются. Складывается впечатление, что кто-то через что-то им непрерывно о чём-то докладывает.
Прохожу. Отыскиваю наш стенд. Палатка – два на два. На рынке в таких торгуют петрушкой. Читаю заглавие: «Союз русскоязычных писателей Израиля». С удивлением отмечаю, что мурлычу прочитанное на мотив: «Союз нерушимый республик свободных…».
Всё же пионерия в нас неистребима. Это уже нечто из разряда рефлексов. Считываешь, и запускается механизм. «Союз нерушимый… Союз - аполлон… Союз рабочих и крестьян».
Впрочем, патриотизма на выставке и без моих потуг предостаточно. Повсюду «Русские Витязи», «Герои Новороссии», и «Отечество» с «Державой» на фоне двуглавых орлов.
Популярней этого разве что сам президент - на плакатах, проспектах, обложках... Даже на фоне золотых куполов с напоминающей нимб радугой.
Подхожу, спрашиваю с усмешкой:
- Что, иконами торгуете?
- Нет, - серьёзно отвечает мне девчушка лет двадцати. – Иконы в соседнем ряду, а у нас тут Президентская Библиотека.
- У президента есть своя библиотека? – улыбаюсь.
- Разумеется.
- Что прямо вот так - его любимые книги?
- А вот ёрничать, - слышу, - не обязательно.
- Да я, в общем-то…
- Тут Президентская Библиотека! – сухо и почти по слогам проговаривает девчушка, затем, скользит взглядом по моему бейджу, и тянет: – А-а, ну всё понятно.
- Что вам понятно?
- Да так, ничего.
- Ясно.
- А вам, что ясно?
- Тоже - ничего.
У нашего стенда обнаруживаю движение. Не столько читателей, сколько писателей. Евреи, вообще, по природе активны. Пишущие же особенно. Один - с лихвой заменяет толпу. Двое могут запросто совершить революцию.
Вижу Шейну, размахивающую израильским стягом.
- Что делаешь? – подхожу.
- Завлекаю.
И, действительно, посетители нас примечают.
- Израиль? – изумлённо вздымают брови.
И радушная Шейна тянет их к книжным полочкам.
– Вот книги. Вот авторы. Тематика обширна. Что вас интересует? Фантастика? Юмор? Детективы? Есть прекрасные романы о войне...
На лицах посетителей недоумение и чуть смущённые улыбки.
Стенд Саудовской Аравии размером с дворец персидского падишаха, почти при полном отсутствии книг, их отчего-то не удивляет. А вот мы...
Однако, некоторым всё же любопытно. Они задерживаются, перелистывают, и даже покупают.
Цены на книги символические. За одну приобретённую покупатель получает ещё две в нагрузку. Деньги растроганному автору не важны. Главное передать питомца в хорошие руки.
- Зачем ты отдал ему сразу три? – подслушиваю разговор двух поэтов.
- Затем, что он хороший человек.
- Как ты это определил?
- Он купил мою книгу!
- Хорошо, но почему задаром?
- А на что мне его рубли?
- На Лермонтова. Ты же хотел купить себе Лермонтова?
- Так я уже купил Фета!
Книга для писателя – культ. От обилия печатной продукции его охватывает экстаз - взор туманится, речь замедляется.
- Боже, какие тут подарочные издания! – молитвенно сложив руки, шепчет один из наших. – Какая красота! Какое великолепие!.. Вы не одолжите мне тысячу до вечера?
- Да хоть навсегда, – лезу я за кошельком.
- Что вы?! – искренне пугается он. – Сегодня же отдам.
Прощением денежного долга можно напугать лишь истинного интеллигента.
Раздаривать свои книги мне запрещает Шейна.
- Не смей! – говорит она.
На выставку она привезла два чемодана книг авторов, которые не смогли приехать, и три экземпляра своих собственных. Свои она раздала в первую же минуту.
- Книга — это твой труд! – с жаром высказывает мне Шейна. — Это твои деньги! Твоё время! Время твоих детей, которое ты им недодал! Это твои мысли, наконец! Кощунство отдавать всё это за бесценок!
- И это говоришь мне ты?!
- Я - другое дело.
И тут же, хватая первого попавшегося, воркует:
- Вы интересуетесь юмором? Вот, прекрасный автор. Пишет изумительные...
Дальнейшее я не слышу, сбегаю в соседний лабаз. Там молоденькая девочка продаёт Царство Небесное. Тоненькая, прозрачная, бледная как икона, она сидит на краешке стула, и, кажется вот-вот замироточит. Стенд, представляемый ею, называется: «Закономыслие».
Читаю названия книг: «Христос - сын человечий», «Путь Христа», «Обрети истину», «Христос в тебе», «Ты во Христе» - и всюду радуга, сияние, божественные лики.
- Боже ж ты мой! – оглядываю представленное многообразие. – Кто ж это столько натворил?
- Все книги одного автора, – без тени улыбки отвечает мне живая икона.
- Вот это всё - один автор?!
- Да. Она духовидица.
- Что, реально видит духов?
- Ей приходят откровения.
- Неплохой приход! От мухоморов?.. Кстати, а где сама автор? Хотелось бы познакомиться.
- Она отшельница. Живёт в избушке, пишет… - тут икона на минуту осекается, деловито открывает одну из книжиц, и зачитывает вслух – «автор пишет былинным стихом, легко ложащимся на генетически заложенное в славянах восприятие широкого распевного ритма, а также сложной прозой, не позволяющей смыслу проскочить незамеченным мимо разума».
- Стоп, - говорю, - кажется, я уже проскочил.
- Что, простите?
- Я говорю, боюсь былинным стихом мне не овладеть генетически.
- А, – кивает девица, - понимаю. Тогда прочтите, вот это – и протягивает мне листок.
– Что это? – принимаю подношение.
- Молитва.
- От чего?
- От всего - её же написала духовидица.
- Ну, это всё меняет… – бормочу я, углубляясь в чтение.
Лист А-4 целиком покрыт мелким шрифтом. В первой его части нахожу заветы, вроде: смирения, прощения, подаяния, преклонения. Во второй клятвы: не оскверню, не возжелаю, не приму. И, наконец, в третьей - просьбы: ниспошли, всели, помоги…
Этакий устный договор, по схеме: «утром деньги – вечером стулья».
- И сколько раз в день? – спрашиваю.
- Что – сколько раз?
– Ну, каковы указания? Натощак, после еды?
Икона молча принимает из моих рук листок, и демонстративно обращает ко мне свой бесстрастный профиль.
- Ну что ж, - говорю, - извините за беспокойство.
- Обращайтесь.
- К Господу?
В ответ молчание.
Возвращаюсь в нашу палатку, а там уже действо - писатели дают интервью.
- Иди сюда, - берёт меня под локоть Шейна, – сейчас тебя будут снимать.
- В кино?
- Не умничай. Пойдёшь после Ефима. Сперва он расскажет про свою книжку, потом ты.
- Я её даже не читал, – говорю.
- Но ты же её писал?
- Книжку Ефима?!
- Свою!
- А-а, в этом смысле…
- Я тебя представлю, как молодого, талантливого автора.
- Это спорно, – вздыхаю. – А кто, вообще, снимает?
- Кто-то из телевиденья, - кивает она в сторону немолодого гражданина с влажным лицом и любительской видеокамерой.
- Из какого телевидения?
- Золотого! Какая тебе разница?
- В общем-то, никакого… - пожимаю плечами, рассматривая базарную клетчатую сумку телевизионщика, и топорщащиеся из неё раздёрганные коробки, шнуры, розетки, и замасленную ветошь.
- Всё. Вперёд! – подталкивает меня в спину Шейна, и, обращаясь к влажнолицему, говорит: - Вот наш молодой, и очень талантливый автор.
Я становлюсь под софит.
- Возьмите книгу, – говорит мне телевизионщик.
Подчиняюсь.
- Поднимите выше… Да не к лицу, вас же не видно… А так слишком низко. Посередине… Всё, говорите.
- Что говорить?
- Что хотите.
- Здравствуйте, - говорю я.
- Ну… - делает он мне знаки, чтобы я продолжал.
- А с кем я здороваюсь? Я даже не знаю, кому я это говорю…
- Мне говорите.
- А как вас зовут?
- Геннадий.
- Здравствуйте, Геннадий.
- Ну…
- А вы меня разве не будете спрашивать?
- О чём?
- Не знаю. Например, о книге?
- Не усложняйте, – отирает съёмщик лицо платочком. – Просто говорите. Представьтесь, и говорите.
- Здравствуйте, - вновь начинаю я, - меня зовут…
- Подождите, я же не дал команду… Так, тихо всем. Съёмка!
- Здравствуйте, меня зовут…
- Книгу повыше!
- Что?
- Книгу повыше! Чего вы её опустили?.. Да не к лицу! Лица же не видно!.. Так, тихо всем. Съёмка!
- Здравствуйте, меня зовут…
- Левее. На вас тень... Да не сами левее, а книгу сдвиньте.
- Так?
- Так. Тихо всем! Съёмка!
- Здравствуйте, меня зовут…
- И что-нибудь про ярмарку скажите…
- Так, про ярмарку или про книгу?
- Да, про что хотите… Тихо всем. Съёмка!
- Итак, мы находимся на 27-ой международной книжной ярмарке в Москве…
- Кто это мы? Вы даже не представились.
- Здравствуйте, меня зовут…
- Тихо всем. Съёмка!.. Ну, чего вы молчите?
- А уже можно?
- Нужно.
- Здравствуйте…
- Тихо всем!
- Здравствуйте, меня зовут…
- Съёмка!
***
- Молодец! – хвалит меня Шейна, когда всё это заканчивается. – Хорошо сказал.
- А что я сказал?
- Что сказал, то и хорошо. Теперь тебя покажут.
- Где?
- На бороде! Какая разница?!
- В сущности, - говорю, - никакой…
- Плохо только, что ты Ирину не представил.
- Какую ещё Ирину?
- Та, что шла за тобой.
- Так я же её не знаю…
- А это и не обязательно. Сказал бы просто: представляю вашему вниманию молодого талантливого автора.
- Ей лет шестьдесят, – говорю.
- Ей семьдесят! Но автор-то она молодой.
Глава пятая
А вечером мы с Ликой едем в Центральный дом литератора. Точнее в кафе Центрального дома литератора, где у Лики назначена встреча.
Там нас любезно угощают кофе. И там же у меня разыгрывается лёгкий приступ ностальгии.
Здешний антураж я разглядываю почти с любовным трепетом. Всё, буквально всё вокруг будоражит мою душу. И дубовая, обкомовских времён облицовка, и массивные брежневские лампы, и по казарменному окантованные лестницы. Не упоминая уже официанток в кружевных передниках и чепцах, проворно шмыгающих между столиками этого легендарного заведения.
- Как на четверть века помолодел, - выходя из уборной, делюсь я с Ликой своими впечатлениями. – Аромат хлора и лизола точь-в-точь, как в армии. А какие тут цепные сливы, не в смысле фруктов, а в смысле, смыва. В общем, угодила...
Из ЦДЛ мы решаем направиться в синагогу. Точнее, Лика решает, я соглашаюсь.
- Как пройти на Большую Бронную? - спрашиваю у четырёх девиц, стоящих у входа в ЦДЛ.
- На Бронную? – переспрашивают.
- Да, на Большую.
- Там, где театр?
- Там, где синагога.
Девушки смеются. А из дверей ЦДЛ вываливаются трое сильно подогретых литераторов.
- А что, джигит, с четырьмя-то сдюжишь? – закуривая, хрипло спрашивает меня один из них. У него мясистый нос, мясистые губы и весь он какой-то мясистый. Даже глаза цвета фарша.
- Вообще-то, мне на Большую Бронную, - отчего-то оправдываюсь я.
- Из приезжих, что ли? – выпускает дым фаршированный. - Так не похож, говор больно чистый. С Украины?
Киваю.
- Ну да, говорок хохолятский. А Бронная она там, – вяло машет он рукой-котлетой. – За часовенькой, где Пушкин венчался. Но ты ведь здешний, верно? – подмигивает он мне хитро. – Сознайся, просто девок клеишь?.. Вы девчата с ним не идите, вы лучше к нам идите. Старый мерин борозды не того…
Девицы снова смеются.
***
Вход в синагогу предверяет металлоискатель. Голубоглазый охранник просит извлечь из карманов всё.
- Ключи, смартфоны, мелочь, брючный ремень… – перечисляет он.
- Уверен, даже в Кремле, не так строго, – произношу я с улыбкой.
- А это не Кремль! – сверкает охранник золотым крестиком, и тут же добавляет: - Ресторан на пятом, синагога прямо.
Мы идём прямо.
Странно, в любом храме, церкви или монастыре, я чувствую себя совершенно свободно, и только в синагоге скованно. Такое чувство будто проношу за пазухой свиную голяшку.
- Мне же нужна ермолка! – запоздало вспоминаю я. – Как же я без ермолки?
- Не волнуйся, - успокаивает меня Лика, – сейчас найдём.
И, действительно, через минуту она вручает мне маленькую чёрную кипу, после чего немедленно уходит на женскую половину.
А мне и с ермолкой не уютно. Не знаю, куда девать руки, и, вообще, как себя вести. Что говорить, а, главное, зачем. Ужасно боюсь сфальшивить. Вернее, быть уличённым в фальши.
Большую часть прихожан тут составляют горские и грузинские евреи. Сказать по правде, я их не различаю. Больше того, я их и от горских и грузинских не евреев-то не отличу.
Но раввин, по виду, ашкеназ. Седой, солидный, в накинутом на плечи талите, дует в шафар, знаменуя месяц покаяний.
Прихожане старательно каются. Точнее, шевелят губами. Шевелю и я, постоянно запаздывая с «омейн», и стыдливо поглядывая по сторонам. В голове одна мысль: «уличён, уличён, уличён…».
Чувство стыда настолько велико, что под живым осуждающим взглядом нарисованного Любавичского ребе я перестаю контролировать своё тело, и моя рука сама тянется к ящику для пожертвований. Спохватываюсь лишь, когда жирная купюра исчезает в прорехе.
«Ну вот, - думаю, - опять…»
***
Ужинаем мы на пятом, в кошерном сефардском ресторане. Женщины тут управляются на кухне, мужчины распоряжаются заказами и деньгами. В публике прослеживается единение востока с западом. Южане и северяне сидят вперемешку. Одинаково ярко поблескивают магендавиды, крестики и полумесяцы. Эдакий пищевой интернационал, желудочное братство.
Для желающих отобедать на свежем воздухе или просто покурить после сытной трапезы, имеется прекрасное патио. Деловой гомон здесь становится шумом. Отчего-то свободное пространство заставляет людей кричать.
- А вот тут, наверняка, живут антисемиты, - указывая на почти примыкающую к ресторану многоэтажку, говорю я Лике.
- Почему? – изумляется она.
- А ты бы не стала антисемитом, если б у тебя под окнами, вот так, каждый вечер?
- Зато какие преимущества!
- Это какие же?
- Ну, рядом с ними же возносят молитвы.
- А-а, - говорю. – Ну, вот и вторая причина...
Глава шестая
Второй день ярмарки многолюдней первого.
Посетителей здесь можно грубо подразделить на: интеллектуалов, домохозяек, патриотов, сектантов, эстетов и обычных зевак.
Первые приходят семьями.
Папа - в очках, мама - в очках, бледные дети - в диоптриях.
О любви они знают исключительно из романов, о жизни - из криминальной хроники, остальное дочерпывают из фантастики, детективов, сказок и детских стишков. Немощны, безобидны, тихи, улыбчивы, пугливы - крана не поменяют, энциклопедию перескажут. Любят распродажи, но в свару не полезут, а потому побираются остатками - преимущественно классикой.
Способны прочесть книгу, не отходя от прилавка, и всё равно купить, чтоб перечитать под пледом в тапочках.
Авторов предпочитают неизвестных, ибо все известные ими зачитаны. В общем, наш контингент.
Домохозяйки, категорически – не наш. Они активны, и на распродаже бьются насмерть, предпочитая любовно-детективно-приключенческо-авантюрные романы и кулинарию. Всё, где присутствуют: он, она, страсть и рецепты, они считают литературой, остальное - бредом. Очень ценят красочные обложки и счастливый конец. За такой конец могут отстоять километровую очередь, а за автограф «конца», в смысле, автора – двухкилометровую и под дождём.
Героев домохозяйки готовы любить хоть в тюрбане, хоть в скафандре, главное, чтобы те ярко страдали и целовались, целовались, целовались...
Патриоты предпочитают военно-историческую тематику и жидо-массонские заговоры. Стенды с названиями: «Герои Новороссии» и «Орлы Беркута» - их гнездовья. Там они громко клеймят запад и восхваляют восток, там же обмениваются новыми разоблачениями, вроде: Иванов - Рабинович, Петров – Цимхес, а Сидоров, вообще, Кугельбоим-Штерн.
Говорят эти товарищи лозунгами, думают тезисами, плюют цитатами, пахнут воблой. Любимое выражение: «Сталина на вас нет!», любимый цвет - красный, любимый напиток - водка, любимый президент – любимый, любимый враг - все.
В отличие от классиков, патриоты точно знают, кто виноват и что с ними делать.
Сектанты загадочны, улыбчивы и скромны. Передвигаются бесшумно, возникают неожиданно, исчезают незаметно.
Их души находятся в астрале, а плотские оболочки, распространяющие брошюрки, шепчут что–то про вечный источник блаженства, про вечный свет, вечный рай и вечную молодость. Любимые слова: гармония, единение, созерцание, любовь, познание. Всё это, разумеется, тоже вечное.
Обвешаны сектанты амулетами и оберегами, облачены в хламиды, окроплены маслами, пахнут курениями.
Принимающие нейролептику - спокойны. У не принимающих – тревожный взгляд и подвижные руки. Ими они, то крестятся, то обмахиваются, то проделывают магические пассы, с одинаковой лёгкостью насылая, как благодать, так и проклятья.
Эстеты выделяются нашейными платками, бантами, бабочками, хитрым прищуром и дешёвым одеколоном.
Они въедливы, саркастично-скептичны, мягко язвительны. Дерьмо называют фекалиями, быдло – плебсом, мысленно ставя между ними знак равенства. С одной буквы отличат Гёте от Гейне, Камю от Фабера, Ильфа от Петрова. Книги не столько читают, сколько обнюхивают, по запаху определяя год издания, типографию, редактора. Любимые их слова: трансцендентальность, конгруэнтность, квинтэссенция. Ошибки в пунктуации считают восьмым сметным грехом и, если бы жили в эпоху инквизиции, носили бы чёрные балахоны.
Зеваки…
Зеваки – наши люди, они просто пришли поглазеть. Это их глагол. На них ориентируются распродажи, ими бредят маркетологи, называя их целевой аудиторией, им же устраиваются и встречи со знаменитостями.
Как показывает практика, книги пишут все. А уж имеющие имя, и подавно. Журналисты, артисты, хористы-вокалисты – буквально все публично проявляют свою грамотность в свободное от основной деятельности время. Слова, как известно, кирпичики мироздания, и каждый мнит себя каменщиком. Оттого-то, видимо, всё вокруг так беспросветно чудесно.
- А кто это там? – спрашиваю женщину, берущую приступом очередную толпу.
- Балерина! – отвечает она и, подпрыгивая, пытается протиснуться между локтей волнующейся массы.
- Балерина? – изумляюсь. - Она что здесь танцует?
- Нет, она представляет свою книгу.
- О балете?
- По философии.
- Балерина по философии?!
- Да, для детей.
- Балерина - по философии для детей?!!
- По философии танца, с раскрасками для детей.
- И вы читали?
- С ума сошли? Мне же только автограф!
Отхожу в сторону. И тут же слышу:
- Чем-то интересуетесь?
Оборачиваюсь – молоденькая, симпатичная - в белой блузке и красно-голубом галстучке. Поднимаю глаза. Вижу надпись: «Всероссийское объединение издательских сообществ».
Стенд шикарнейший, в самом центре павильона.
- Да, - говорю, - интересуюсь. К примеру, вашим стендом. Он, вообще, о чём?
- Мы – всероссийское объединение издательских сообществ, – гордо поясняет мне девушка.
- Прекрасно, - говорю, - это проглядывает из названия. А в чём именно заключается ваша работа?
- Мы координируем деятельность издательских сообществ России.
Далее она пускается в пятиминутное объяснение, из которого я улавливаю лишь отдельные канцелярские фразы, вроде:
Комитет государственной Думы…
Личный патронаж президента Российской Федерации…
Координация деятельности…
И всё те же, пресловутые Издательские сообщества.
- Всё это очень любопытно, – говорю, - но конкретно, здесь, вы что делаете? Торгуете? Рекламируете? Может, финансируете?
- Мы координируем деятельность издательских сообществ России. – Чуть ли не по слогам втолковывает мне девушка.
- Следите, что ли?
- Нет, координируем.
И тут она снова пускается в пятиминутное объяснение.
- Подождите, - прерываю её. – Это я всё понимаю. Русским языком вы владеете великолепно. А теперь, одним словом, пожалуйста, – в чём здесь, то бишь, на выставке, заключается ваша работа?
- Мы координируем.
- Деятельность издательских сообществ?
- Именно.
- И за это вам платят деньги?
- Да… А вы, вообще, откуда?
- Я из Израиля.
- Понятно.
- Видите, - говорю, - как хорошо, когда всё понятно. А то вы мне: координируем, координируем…
- Так, потому что, мы – координируем!
- Ёмкое слово. Обязательно запомню. Спасибо вам, милая девушка.
- Меня, кстати, Лена зовут.
- Спасибо, Вам Лена.
***
А у нашего стенда уже опять идёт съёмка. Тот же влажнолицый, та же клетчатая сума, та же ветошь, и та же Шейна с горящими глазами, берёт меня под локоть.
- Ты представляешь, - шепчет она, - меня только что представили, как молодого талантливого поэта! Ты представляешь?! Я аж онемела! Стою, слова сказать не могу. Молодой талантливый поэт! Как тебе это нравится?
- Подумаешь, - говорю.
- Да какой я к чёрту поэт! Вот, ты скажи, я - поэт?!
- Ну, прозаик, какая разница?
- Золотая! Где я, и где поэзия!!
- Брось, он всё равно для домашнего видео снимает. Так будешь в его коллекции поэтом...
- Нет, я, наверное, перепишусь. Иди, снимись, а я за тобой - перепишусь.
- Да, никуда я не пойду, – выкручиваю я из её объятий свой локоть.
- Вот, что ты опять начинаешь? Иди, потом представишь меня.
- Тебя представлю, а сам не буду.
- И как ты меня представишь?
- Как молодого талантливого поэта… то есть, автора.
***
В соседнем с нами закутке обитает Рижская типография. Вернее, её представительство в лице двух весьма представительных дам.
- Идите к нам! – подзывают они меня.
Подхожу.
- Вы какая-то знаменитость? – спрашивают. – Вас уже второй день снимают.
- Попросите, - говорю, - и вас снимут. Здесь это запросто.
Дамы милы и приветливы. Обеим в районе тридцати. Начитанная шатенка и весьма раскованная блондинка.
- А мы из Риги, – говорят они. Точнее, говорит лишь блондинка. Шатенка интеллигентно помалкивает.
- А мы из Израиля, – присаживаюсь.
- А мы знаем. Во-первых, написано. Во-вторых, приметны - флагами вон машите.
- Что есть, то есть, – соглашаюсь.
- А вас всё ещё бомбят?
- Вы и это знаете? Похвально. Нет, нас уже отбомбили.
- И кто выиграл?
- Ничья, – говорю. – Очередная.
- А я вот не понимаю, чего вы всё воюете?
- А чтоб не скучать.
- И вам это нравится?
- У моих детей спросите.
- А у вас есть дети?
- Четверо.
- Отец-герой!
Блондинка живописна, как тропический островок посреди океана. Две гостеприимные бухточки приглашают мой взгляд причалить. Но я выгребаю, разглядывая то собственные ладони, то окрест.
И тут этот светловолосый оазис переключается на быт, точнее, на мужчин в быту.
- А вот что вы думаете о роли мужчины в семье? – глубоко вздыхая, говорит она, отчего в её бухточках слегка штормит.
- Роль, как роль, - говорю, как можно суровей. – Муж, отец, кормилец...
- А почему вы тогда все изменяете?
- Все? – застываю я лицом.
- Ой, только не надо строить из себя святошу.
- Я не строю... Я такой...
- Ладно, конкретно вы, может, и святой, но все остальные… Взять хотя бы Вадика… Вадик! – кричит блондинка себе за спину, и из-за ширмы проглядывает встревоженная голова.
- Чего?
– Иди сюда.
Выходит заметно лысеющий Вадик - в костюме, в голубой сорочке, с логотипом Рижской типографии.
- Садись, - властно пододвигает ему стул блондинка, и, указывая на садящегося, просвещает: – Вот, Вадик – он женат. И, несмотря на это, уже третий день пытается со мной переспать.
- Кто это пытается?! – округляет глаза Вадик, и взгляд его причаливает... – С чего это ты взяла?..
- Пытаешься, пытаешься. Три дня к себе в номер зовёшь, – кокетливо поигрывает бухточками блондинка.
- Так я же по-дружески - выпить, посидеть… - плещется в волнах Вадик.
- Жанну ты отчего-то - выпить, посидеть - не приглашаешь, а вот меня уже третий день. Задолбал!
Шатенка заметно розовеет. Вадик тоже.
- Вот, и ответьте мне, что с вами всеми не так? – как ни в чём не бывало, обращается ко мне блондинка.
- Что с вами не так, Вадик? – переспрашиваю я типографского Казанову.
- Да всё со мной так, – бухтит тот, борясь с глазами.
- Видите, - говорю, - с ним всё так.
- А ведь у него – жена и дети... – вздыхает обольстительница. – А он всё: пойдём ко мне в номер, пойдём, посидим-выпьем… А я ему отказала, так он вчера проститутку снял!
- Кто снял-то, кто?! – бухтит залипший.
- Ты снял! Жанну не пригласил, а проститутку снял!
Брюнетка из заметно розовой становится вызывающе пунцовой.
- Что ж вы так, Вадик, – говорю, - всех нас подводите?
- Да никого я не снял! – выныривает, наконец, неудачливый купальщик.
- Снял, снял… - не глядя на жертву, продолжает палач. – Я не пошла, так он проститутку снял... А ведь у него дома – жена и дети. Вы вот к проституткам ходите?
- Нет, – говорю.
- Это потому что - еврей?
- Сложный вопрос.
- Жанна, кстати, тоже еврейка, – кивает она в сторону своей пунцовой сослуживицы.
- Очень приятно, – говорю. – И какой из этого следует вывод?
- Простой: выходить замуж надо за еврея!
- Но нас не так уж много.
- А вы размножайтесь.
- Стараемся.
- Вот, Вадик, - обращается палач к жертве, - бери пример. А лучше обрежься!.. Вы случайно, таких не обрезаете?!
- Я, наверное, пойду, - говорю.
- Ну, куда же вы? Посидите ещё.
И тут в разговор включается вынырнувший из бухточек Вадик. Он отворачивается от блондинки и, освободившись от её чар, перехватывает инициативу.
- А вот скажите, - близоруко щурится он, - чего вы все так друг друга тащите. Если начальник еврей, то у него и заместитель - еврей, и начальник отдела - еврей, и даже секретарша, хоть и не симпатичная.
- О, – говорю, - какие знакомые речи.
- Нет, вы не подумайте, я не антисемит.
- Это само собой.
- Нет, правда. Я евреев уважаю. Они умные, образованные, богатые… Вот, кстати, почему вы все так любите деньги?
- А вы деньги разве не любите?
- Не та-ак! – качая головой, тянет Вадик. – Вот, смотрите, сколько вас в России, а что не олигарх – то еврей. Как это? Отчего?.. Только вы не подумайте, я не антисемит - просто голые факты.
- Да, - говорю, - факты вещь упрямая. Вот вы тут упоминали ум и образование. Может, это оно?
- Ну, это, конечно, да, – ещё сильнее щурится Вадик. – Но ведь не умом единым, как говорится. Водку вы, правда, не пьёте — это факт... на баб особо не тратитесь... Но всё равно – не стыкуется. Только вы не подумайте…
- Что вы не антисемит? Не-ет, – говорю, – и в мыслях не было.
- Ну вот, вы обиделись.
- Напротив, я вам благодарен… И вам, девушки, тоже. Прям, как домой вернулся.
Глава седьмая
В киоске у метро продают шаурму. Третий день прохожу мимо, а там всегда очередь. Уж столько шутят на эту тему, расписывая ужасы таких вот забегаловок, а очередь нескончаема.
«Выходит россказни, – уговариваю себя, - вон ведь - едят, улыбаются. На самоубийц не похожи…».
- Из чего шуарма? – заглядываю в окошечко.
- Карапет, один шаурма! – кричит хозяин своему работнику, и тот ловко закручивает лепёшку.
- Я лишь хотел узнать из чего она? – повторяю я свой вопрос. Но замасленная рука уже протягивает мне покупку.
- Сто двадцать!
Извлекаю деньги, подаю.
Отойдя в сторонку, нюхаю приобретение. Слюна, по закону Павлова, прибывает.
Надкусываю. Жир течёт по рукам, но кожу вроде не проедает.
«Ничего – думаю – кажется, питательно. Правда, есть некая кислинка. Но, видимо, приправа. Или, всё же...»
Снова пытаюсь распробовать.
«Наверное, соус» – говорю себе.
Однако на третьем укусе, начинаю сомневаться.
«А может, не соус?..»
Делаю паузу...
Прислушиваюсь к организму, визуально сверяясь с другими вкушающими. У тех процесс потребления проходит активно. Вокруг меня с аппетитом трескают, и даже облизываются.
На четвёртом укусе меня начинает мутить.
«Это всё мнительность», - убеждаю себя.
Но на пятом - понимаю: «не мнительность».
После чего украдкой выбрасываю недоеденное в урну.
В итоге, во мне оказывается лишь половина лакомства.
«Пройдёт, – договариваюсь я с собой по дороге в гостиницу. - Ну что уже может случиться? Я же не один ел - все ели. Пройдёт».
И, действительно, проходит. Через полчаса о сомнительном эксперименте я забываю. Беседую с домом, узнаю новости. Принимаю душ.
В душе, при разглядывании себя в зеркале, неожиданно приходит мысль о «Третьяковке».
Еду.
***
Уже у кассы, к слову, вспоминается шаурма. Кассирша требует за вход триста рублей – и в мозгу проскакивает – «плёвые деньги, почти как две шаурмы». Протягиваю оплату, мысленно отмахиваясь от неудачного сравнения. Но, как выясняется, от шаурмы, так легко не отмахнуться.
Залы галереи пронумерованы, и растянуты извилистой кишкой. Движение по ним направленное. Красные канаты и музейные смотрительницы следят за этим строго. Срезать невозможно. Если канат ещё можно перешагнуть, то вахтёршу никогда. Так что, до Репина, без Брюллова с Шишкиным, не дойти, не говоря уже о совсем неминуемом Сурикове.
Первые два зала преодолеваю трусцой. Портреты мне до лампочки. Все эти княжны, баронессы и прочие недобитые – на одно лицо. Знать мне не узнать, даже читая надписи. Не говоря уже о совсем неизвестных – «Портрет неизвестной», «Портрет неизвестного в красном камзоле».
«За столько лет могли бы, и выяснить» - думаю.
Что же касается художественного аспекта, то он, вряд ли реалистичен. Глядя на портреты, на ум приходят мысли о чахотке. Княгиня Трубецкая, к примеру, писана наверняка в прозекторской, и выглядит скорее, как Трупецкая - с ярко красными напомаженными щеками, серым лицом и остекленевшим взглядом. Да, и остальные - подстать.
Радуют лишь дети с собаками.
А возле «Помпеи» Брюллова шаурма неожиданно бьёт мне под дых и я белею.
- Вы так побелели? – слышу.
Оборачиваюсь - девчушка.
Маленькая, хрупкая, анемичная - лет семнадцати. В руках блокнотик, карандаш, на шее фотоаппарат.
- Ужас, правда? – шепчет. – Мне тоже как-то не по себе. Вот так живёшь, живёшь, а потом вдруг - раз, и конец!
- Чего это сразу… конец? – сглатываю.
- Ну как – это же видно.
- Может, ещё обойдётся.
- Нет, - вздыхает. – Это же последний день.
- Последний?! – говорю, чувствуя, как кровь отливает не только от лица, но и от других органов. – Но там же всего-то… полпорции.
- Так это лишь начало, - убеждённо говорит девушка. - А потом, как захлестнёт, как повалит… Да, вы и сами всё прекрасно понимаете - вон, как побелели...
Провожу ладонью по лбу, стираю холодную испарину.
- Но это лишь первый страх, – шепотом успокаивает меня девчушка. - За ним наступит смирение... и конец… Да, - вздыхает, - всё-таки он мастер!
- Вы знаете Карапета?!
- Карла Павловича? Да я им восхищаюсь!
- Карапет – это Карл Павлович?!! – судорожно глотаю я воздух.
- Да, что это с вами? – слышу. - Нельзя же так сопереживать. Вы присядьте, присядьте... – тянет она меня к скамейке.
Там мне становится немного легче. Цунами отступает, сменяясь тошнотворным бризом.
Мы знакомимся. Девчушку зовут Алёна.
- Алёнушка, - подаёт она мне свою хрупкую ладошку. - Кстати, в следующем зале моя картина.
- Вы выставлены в Третьяковке?
- «Алёнушка» Васнецова.
- Вы Алёнушка Васнецова?!!
Шаурма, как видно, выделяет нейротоксины, отчего мой мозг даёт сбои. Но девушка этого не замечает, и невинно смеётся.
Не знаю, как она дожила до своих семнадцати. Особенно в Пензе.
- Я из Пензы, - рассказывает она о себе. – Там закончила школу, а сюда приехала учиться в хореографическое училище. Мы с мамой приехали. Она у меня хореограф… А Третьяковку я обожаю!.. Первый раз, но всё здесь знаю. Прочитала в интернете. Теперь вот, сверяюсь… Идёмте же скорее. Там ещё явление Христа народу!
- Какому? – пытаюсь я подняться. - Какому народу?
- Ну-у… - помогая мне встать, задумывается она на секунду. – Православному, наверно.
- Нет, – бормочу. – Это вы, как минимум, миллениумом ошиблись.
От изумления глаза Алёнушки округляются, отчего их голубизна кажется синью.
- Не хочу вас разочаровывать, - вздыхаю, - но явление народу еврейскому.
- Шутите?
- Ничуть… Больше вам скажу, сам Иисус… как бы это помягче… тоже из того же народа. Это я вам, как его земляк заявляю.
- В каком смысле?
- В натуральном. Идёмте к картине, я всё объясню.
Мы заходим следующий зал - Алёнушка легко и воздушно, а я, сглатывая тошноту.
Во всю стену перед нами грандиозное полотно Иванова - семь с половиной на пять с половиной метра. От панорамности ощущение, будто стою среди апостолов, рядом с присевшим на корточки рабом. Лица у нас с ним одинаково зелёные.
- Видите, – говорю, вяло взмахивая рукой, - они тут все голые. Потому, что это микве. Омовение. Древний еврейский обычай.
- А-а-а, – тянет Алёнушка.
- Во-от… Так что, и Иисус, и все апостолы, и даже Иоан Креститель… ну, тот, что с крестом – все они евреи. Впрочем, креста у него, на самом деле, не было.
- Как это не было?!
- Так он только после распятия Христа символом стал. А до того был римской забавой, вроде виселицы.
- Почему же его тогда нарисовали?
- Так и на заборе много чего рисуют, – отираю я липкий лоб.
- Чего? – непонимающе моргает моя спутница.
- Искусства, Алёнушка. Относитесь к этому, как к искусству… Кстати, вон тот в красной хламиде - Гоголь.
- Какой Гоголь?
- Обыкновенный. Николай Васильевич. С него рисовали.
- Он что, тоже еврей?
- Здесь, да… Искусство, понимаете?
Во мне отчаянно борются две силы. Отцовское начало, пробуждаемое Алёнушкой, и Карапетов конец. Оба требуют делиться. В одном случае - знаниями, в другом… Словом, галерея вдруг становится мне тесной. А девчушка, между тем, признав мой авторитет, не перестаёт сыпать вопросами.
- А Шишкин пейзажи писал с натуры?.. А как же тогда мишки?..
- Как-как – обыкновенно, – ускоряю я шаг. - Облачал крепостных деток в шкуры, и писал… Идёмте уже скорее к Репину - там конец.
- А Суриков? Мы же ещё не видели боярыню Морозову.
- А чего на неё смотреть? – сглатываю скользкий ком. - Обычная сумасшедшая старуха. Кроет всех двумя перстами. Фанатизм, вообще, плохое качество, особенно для женщин… Не будь фанаткой, Алёна!
- Ой, а вот и Алёнушка! – застывает моя спутница возле картины Васнецова.
- Да, - подхватываю я её под локоток, - за минуту до смерти. Васнецов её дорисовал, и она бултых к Репину - «приплыли». Кстати, знаете, что «Приплыли» Репин не писал?
- А кто писал?
- Никто. Нет такой картины, – увлекаю я её в следующий зал.
- А вот Иван Царевич на сером волке! – восклицает влекомая.
- Ну, какой же он Иван? Цыган он. Серьгу в ухе видите? А Елене Прекрасной лет двенадцать, к тому же она кузина «девочки с персиками»... Идёмте уже скорее к Репину! — говорю я, чувствуя, как мой живот, превращаясь в баянные меха, вот-вот заиграет кадриль.
По залам проносимся галопом. Алёнушка не отстаёт.
- А вот и «Не ждали»! – восклицает она.
- Да-а, не ждали, не гадали… - отзываюсь я вяло. На лбу моём снова проступают бисеринки холодного пота.
- А какой у этой девочки взгляд! – ахает Алёнушка.
- Базедова болезнь, - говорю. - Идёмте уже...
- Откуда вы всё знаете?
- Искусствовед Карапет обучил! – цежу я, а перед взором уже простирается туман.
- Ой, какие страшные глаза у Ивана Грозного!.. Почти, как у вас. Вы что, снова сопереживаете?
- Не то слово… - бормочу, - не то слово…
- Тогда вам, наверно, лучше на воздух?
- Да, что-то перевпечатлился… Высокое искусство и всё такое...
Дорога к метро помнится мне урывками. Алёнушка восхищается своей новой жизнью в Москве. Рассказывает, как они с мамой снимают два койко-места в комнате на шестерых с общим туалетом на этаж. При слове туалет я жадно причмокиваю.
- А какие там все добрые люди! – восклицает этот синеглазый ангелок.
- И центурион Крысобой добрый? – спрашиваю.
- Кто?
- Неважно… - говорю. – К сожалению, нам пора прощаться. Очень рад знакомству… Вы, Алёнушка невероятная, редкая, неземная. Я про вас обязательно напишу.
А то, что со мной происходит той ночью - ни Репину, ни Брюллову в страшных снах не снилось. Ну, разве что Босху…
Глава восьмая
Оживаю я лишь к вечеру. И ожившим, направляюсь на Тверскую для празднования восемьсот шестьдесят седьмой годовщины Москвы.
Метро доставляет меня до станции «Тверская». Там я вливаюсь в толпу, выношусь с потоком на поверхность, просачиваюсь сквозь арки металлоискателей и, плыву к башням Кремля, ориентируясь на звуки музыки.
На углу Газетного швартуюсь у ограды, чтобы послушать «Сурганову с оркестром». За Сургановой следует группа Браво. Подпевая, верчу головой и рассматриваю окружающих.
Поражает молодёжь. Во-первых, отвратительно трезва. Во-вторых, безобразно культурна - не бузит, не толкается, даже курить отходит в сторонку. Заметив, что и окурки она опускает в урны, я окончательно теряю разум.
«Что случилось с моей бывшей Родиной? – мысленно обращаюсь я к себе, и не нахожу ответа. - Где привычные пьяные потасовки? Где занимательное мордобитие одного восьмерыми? Откуда в моих бывших соотечественниках появилось это чуждое мерзко европейское поведение?»
Из ступора меня выводит неожиданно возникающий за моей спиной парнишка. От него разит родным, и он, как и полагается истинному поклоннику «Браво», танцует жёсткий твист, расплёскивая на окружающих пиво.
Наконец, на очередном выкрике: «Меня ты поймёшь, лучше страны не найдёшь!», милый юноша облёвывает мои туфли, чем очень меня обязывает.
Не я успеваю высказать ему свою благодарность, как его подхватывают двое молодцев в отутюженной полицейской форме, и увлекают на огороженный пятачок, где их встречает девушка с кокардой и лицом мисс России.
«Что же это происходит? – думаю. - Куда я попал?»
И вдруг слышу с боку женский шепот:
- Говорю тебе, он итальянец!
И тут же другой, более сдержанный:
- Не итальянец, а гомосексуалист.
- Я его спрошу.
- Спросишь, не голубой ли он?
- Спрошу или он итальянец.
- Ну, вот же, розовая тенниска, чего тут спрашивать?
- А я спрошу… Ми диспьяче, сей италиано? – понимаю я, что обращаются ко мне, и медленно поворачиваю голову.
Передо мной классический дуэт – брюнетка с блондинкой.
Обеим хорошо за тридцать. Блондинка широко улыбается. Брюнетка серьёзна, как на партсобрании. Строгое лицо, натянутые губы, ровное дыхание.
- Сей италиано? – повторяет свой вопрос блондинка.
- Си, – киваю.
И снова поворачиваюсь к сцене.
- Ну, что я тебе говорила?! – доносится до меня шепот блондинки. – А ты - голубой, голубой…
- Итальянец, ещё не значит, что не голубой… - возражает блондинке её подруга.
- Да ну посмотри на него, какой он голубой?!
- Ну да, он розовый.
И тут блондинка обращается ко мне с длинной тирадой на итальянском.
- Вообще-то, я могу и по-русски, – улыбаюсь я.
- Экселенте! – восклицает блондинка, и снова стрекочет что-то на непонятном. Различаю лишь знакомые названия – «Венеция, Фиренце, Рома, Наполи».
- Рим! – говорю. – Мой любимый город - Рим.
- Мой тоже! Анче ил мио! – восклицает блондинка, и продолжает молотить на тарабарском.
- Я вас не понимаю, – говорю я, как можно чётче.
- Из-за моего акцента, да? Э касса дель мио ассенто?
- Из-за моего. Ваш, уверен, прекрасен.
- Да, я шесть лет прожила в Риме. Хо версута пер сей анни э Рома.
- Да не итальянец он! – не выдерживает брюнетка.
- Нон сей италиано? – искренне изумляется её подруга. – А кто тогда?
- Кто-кто… - указывая глазами на мою розовую тенниску, многозначительно произносит брюнетка.
Блондинка ахает.
Как выясняется, она преподаёт итальянский язык и историю искусства в театральном вузе.
Брюнетка работает в Управлении делами президента Российской Федерации.
- Так вот, значит, кто управляет его делами? – говорю. – Ну и как у него дела?
- Хорошо, – сухо отвечает это олицетворение сдержанности.
- А пойдёмте, посмотрим памятник Станиславскому и Немировичу-Данченко! – простодушно предлагает нам искусствовед. – Его на днях открыли, я ещё не видела.
И мы, пробиваясь сквозь толпу, пересекаем улицу.
- Кто из них кто? – спрашиваю, оглядывая постамент.
- Это Немирович, а это Станиславский, – любезно поясняет мне блондинка.
- А Данченко где?
- Так вот же.
- Но вы сказали - это Немирович.
- Он же и Данченко, – искренне изумляется девушка. - Немирович-Данченко.
- А Станиславский?
- Что, Станиславский?
- Он разве не Инемирович? Станиславский-Инемирович, а второй Данченко. Разве не так?
- Не-ет, - испуганно лепечет искусствовед.
- Да он над тобой издевается! - говорит брюнетка. – Знает, но придуривается.
- Приятно, - говорю, - что делами президента управляете именно вы.
Брюнетка сухо кивает. И по её кивку небо взрывается салютом.
***
В Большом Спасоглинищевском переулке находится Московская Хоральная синагога. Такой вот звуковой диссонанс. Синагога и Спасоглинищевский переулок. Там меня ждёт Шейна.
Беру такси. Вернее подхожу к стоящему у обочины мотору, и, заглядывая в окошко, говорю:
- На Большой Спасоглинищевский переулок.
- Куда? – переспрашивает меня приятный баритон.
- На Большой Спасоглинищевский.
- Где это?
- В Москве… Там хоральная синагога.
- Какая?
- Хоральная!
- Не, не знаю, – кривит рот баритон. - Вы лучше частника словите.
- А зачем мне частник, если вы - таксист, и я вас уже поймал, – улыбаюсь я ещё шире.
- Так меня же заказывать надо.
- А я вас и закажу.
- И будете час ждать.
- Почему?
- Так, пробки. Сейчас в Москве такие пробки, что час, как минимум...
- Ничего не понимаю, – говорю. – Я могу вам заплатить и проехать с вами по адресу?
- Если закажите, да. Только потом будете ещё час ждать, потому что пробки.
- Помилуйте, какие пробки, если вы уже здесь?
- Ну, это я сейчас здесь, а когда получу заказ, то доберусь до вас не раньше, чем через час. Вам и диспетчер это скажет. Приблизительное время ожидания – один час. Говорю, вам лучше взять частника!
Поблагодарив, отхожу от мотора, и поднимаю руку.
Первое же проезжающее «Рено» останавливается.
- Куда тебе, биджо! – рвётся из открытого окна грузинский акцент.
- Большой Спасоглинищевский переулок, десять, – говорю заученно.
- Садись!
Сажусь.
- Как гаваришь?
- Спасоглинищевский переулок десять…
- Гдэ эта?
- В Москве… – вздыхаю. – Там хоральная синагога.
- Какая?
- Хоральная… Впрочем, не важно. Просто Спасоглинищевский переулок.
- А номэр?
- Десятый.
- Так как гаваришь переулак?
- СпасоглинищЕвский. Или СпасоглинИщевский. Я точно не знаю…
- А чего там такое?
- Синагога.
- Какая?
- Хоральная! – говорю я и, открывая дверцу, добавляю. - Я наверно, лучше на такси поеду.
- Какой такси, брат? – наваливаясь на меня, захлопывает водитель дверцу. - Сейчас поедэм… Сколько даёшь?
- Четыреста.
- Всо. Четыреста, едэм! - говорит шофёр, нажимая кнопку смартфона.
- Вы кому-то собираетесь звонить? – интересуюсь.
- Зачем звонить? Сейчас, брат, Яндекс спросем. Умная машина всо скажэт-покажэт.
Когда смартфон включается, водитель снова спрашивает:
- Так, как гаваришь?
- Спасоглинищевский... Большой Спасоглинищевский… Видимо, есть ещё и маленький.
- Видимо… видимо… - ковыряя толстым пальцем экран, приговаривает водитель, а затем уточняет: - СпасА или СпасО?
- СпасО. – говорю.
- Спасо… гнили… гнили как?
- Глини… - поправляю, – не гнили, а глини… как глина – гли-ни-щевский.
- Шэфский.
- Щевский. «Ща» – это которая с хвостиком. И через «е» – «Ще», «ЩЕВСКИЙ», «В-С-К-И-Й» - И краткое.
- Щэфский… – старательно причмокивает водитель губами.
- А «большой» - через «о».
- Знаю, дорогой, всо я знаю… Нэт!.. Нэт, такого адреса.
- Как вы написали?
- Спасо-гелини-шефский. – произносит он раздельно.
- Нет, - вздыхаю. - Так мы никуда не доедем!
Я снова пытаюсь выйти, и опять водитель на меня наваливается.
- Подожди, слушай! – захлопывает он дверцу. – На вот сам гавари. - И подсовывает смартфон к моему рту. – Гавари, гавари...
- Большой Спасоглинищевский переулок десять, – выговариваю я, и на экране возникает точка.
Водитель на неё смотрит, и восклицает:
- Так что же ты молчал?! Это же Басманный! Мэжду Моросейкой и Салянкой!
***
В последний день ярмарка преображается. Из-за скудности посетителей предложение значительно превышает спрос. Некоторые стенды уже разобраны. Иные сменили лица. Мироточивую икону из «Закономыслия» подменила разбитная рыжая деваха. На месте же девушек из Риги, двое небритых мужиков торгуют детскими книжками-раскрасками.
Вновь появляется влажнолицый с камерой. Однако, на сей раз, радушия к нему не проявляют.
«Простите, а вы с какого канала?» – запоздало любопытствуют у него литераторы, и влажнолицый деликатно исчезает.
- А кто он, вообще, такой? - принимаются в полголоса выяснять друг у друга писатели, и даже спрашивают об этом председателя.
- О ком вы говорите? – изумлённо вздымает тот брови.
- Ну, как... Вот этот, что три дня нас снимал. Вы же его привели.
- Кого я привёл? Когда?
- Третьего дня… Вы, что, не помните?
- Да я понятия не имею о ком вы говорите.
- Ну, об этом, ненормальном, с камерой.
- Да, и где же он? – вращает головой председатель.
И все принимаются высматривать телевизионщика.
- Как в воду канул, – пожимают плечами. – Так вы его не приводили?
- Нет.
- Товарищи, быстро вспоминайте, кто привёл этого малохольного с камерой?!
Однако никто не вспоминает. Литераторы разводят руками, на их лицах блуждают растерянные улыбки.
И тут вскакивает Шейна.
- Найду и приведу! – с жаром заявляет она, и я хватаю её за руку.
- Но он же уйдёт! – вырывается она. - Уйдёт с нашими лицами!
- А ты выдала ему какие-то секреты?
- Может быть. Я ж не помню...
Влажнолиций, на своё счастье, исчезает бесследно.
***
Сборы проходят организованно. Получив от Шейны дозволение, я в два счёта раздариваю оставшиеся экземпляры своих творений, и в тот же пакет упаковываю подаренные мне творения коллег. Так что вес в чемодане сохраняется.
Без выгодной сделки, впрочем, не обходится. Последний экземпляр своей книги я преподношу крупнейшему книжному издательству АСТ, в лице миленькой девушки с аналогичным трёхбуквенным логотипом. По ошибке, приняв за важного гостя, она угощает меня кофе, и я любезно расплачиваюсь с ней книжкой.
На том ярмарка и заканчивается.
***
В Домодедово нас везёт хмурый, неразговорчивый таксист.
Три четверти пути – неразговорчивый, на последнем отрезке его всё же внезапно прорывает.
- Вот что я вам, как подполковник в отставке, скажу! – поигрывая желваками, начинает он свой монолог, в течение которого, мы с Ликой дышим попеременно. Она - вдох, я - выдох.
В первой части моноспектакля отставной подполковник делится с нами своим отношением к Европе с Америкой.
Во второй, переходит на местный истеблишмент.
В выражениях бывший офицер себя не ограничивает, так что при наложении политкорректных «пи» получилось бы очаровательное подобие азбуки Морзе, звучавшей приблизительно так:
- Чего они «пи» маются?! В танчики «пи-пи» играют! Когда давно уже пора «пи» расчехлять к «пи-пи» ядерные «пи» боеголовки, да разворачивать в «пи» ракетные комплексы! Развели, понимаешь, цацки-пи-пи-пи-пецки - на БТРках туда-сюда разъезжают… А ракеты у нас на «пи-пи»?! Жахнуть по всем этим «пи-пи», да войти в Киев! А потом раскатать в «пи» всю Польшу, и остальные «евро-пи» сами на спинку лягут!..
И вот сижу я, вжимаюсь в спинку кресла, вполуха слушая этот феерический ужас, а за окнами тает предутренняя Москва. Растворяются купола церквей, гаснут огни, стираются очертания высотных зданий...
А передо мной всплывают лица.
И каждое имеет свою обложку и название, свой объём и глубину, бездарность и гениальность.
Кого-то хочется быстро пролистать, кого-то почитать, некоторых, возможно, даже перечитывать.
Но есть и такие, которых я бы с удовольствием оставил на запылённой полке нетронутыми.
«Ярмарка! – думаю я. – Вот где она - настоящая ярмарка…»
Май 2015