Панфилов Дмитрий Георгиевич,
Кандидат филологических наук,
Председатель общества пушкинистов «Захарово»
«Лагерный «Онегин»».
В ноябре 2012 года в редакцию газеты «Аргументы и факты» пришло толстое анонимное письмо странного содержания.
Аноним писал: «Сейчас заканчиваю книгу «Соленое лето в зоне», это зеркальное отражение А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», только написанное мною, малолетней узницей, по детским воспоминаниям».
Автор описывает лагерный быт и нравы Пихтовской комендатурной зоны. «Во время перестройки – пишет автор, - мир узнал всю правду о лагерях и стройках в закрытых зонах России.
Но нигде я не слышала ничего о нашей Пихтовской зоне. А в наших бараках и землянках бок о бок с нами жили известные люди: Светлана Бухарина, дочь расстрелянного Николая Бухарина, Анастасия Цветаева – сестра Марины Цветаевой, Заяра Веселая – дочь расстрелянного Артема Веселого.
Было много актеров, музыкантов, ученых, художников, офицеров, инженеров, экономистов, медиков и масса простых людей.
Здесь сталинский сапог топтал души ни в чем не виновных людей».
(подробности см. «АиФ» № 48, 2012г.).
После освобождения из лагеря в 1954 году прошло 60 лет, а освобожденная, реабилитированная старая женщина боится сегодня назвать свое имя или признать публично авторство своей книги.
В сталинских лагерях осел мощный интеллектуальный слой, и он требовал выхода наружу.
«И пальцы просятся к перу,
Перо к бумаге,
Минута, и стихи свободно
Потекут».
Были в лагерях свои сказители, которые по вечерам после смены рассказывали сокамерникам «сказки» (это на блатном жаргоне означало «тискать ро;маны» - ударение на первом слоге), то есть пересказывали прочитанные когда-то на воле Пушкина, Толстого, Есенина, Дюма.
Все эти «ро;маны» дополнялись блатным лагерным жаргоном и передавались на волю, ходили по России тысячами экземпляров. «Зеки» выносили их после отсидки и хранили как святые иконы.
Особой популярностью пользовался «Евгений Онегин».
Он выходил в тюремном «Самиздате» бесчисленное количество раз. Были «дежурные» издания, «народные», «юбилейные», «факсимильные».
Но были и редчайшие, ставшие продолжением пушкинского «Онегина». Одно из них было «издано» в лагерной записной книжке, размером 5х5 см, и украшенное золотой вязью из золота, «экспроприированного на руднике».
Предназначалось издание в подарок Вождю в день рождения.
Во всех «Онегиных» повествовалось о мытарствах Онегина в сибирских лагерях, как он катал ручную тачку, срывался, падал, страдал от голода, «зацыбаривал» от холода, научился «болтать по фене», «брать на шушу вертухаев», делать из напильников «перья». Неподалеку от него, также за колючей проволокой, томилась Татьяна Ларина. Они писали друг другу любовные письма «ксивы» и готовили «лыжи» (побег).
Следователи пришили Женьке «теракт», так как он убил Ленского, и, заодно, враждебную агитацию и связь с иностранным агентом французом, который «учил его всему шутя».
Онегин в лагере пытался оправдаться, «лепил горбатого» и писал «туфту» «медведю» (прокурору), а затем Сталину (главному пахану), что он не виноват, из хорошей семьи, что он не «фраер», а дядя у него «самых честных правил».
Но письма Онегина никто не читал, их просто кидали в печку «вертухаи», а он, «схлопотав четвертак» (25 лет лагерей), продолжал вкалывать в руднике и «жрать баланду».
Стихи были написаны грамотным пером, имитация пушкинского слога близка к совершенству.
Сразу было видно, что перо держала профессиональная рука. Написать такое, хранить, читать товарищам – за это можно было схлопотать второй срок. Но, видно, автор был храбрым человеком, а читатели «Онегина» - мужественные люди.
Унижения, голод, непосильный труд, лишение человеческого достоинства не могли сломить тягу к Пушкину.
Автор не потерял веру в прекрасное, он жил и творил, находя силу и поддержку в звонком ямбе Пушкина.
Мой дядя самых честных правил,
Когда внезапно «занемог»,
Москву он тотчас же оставил,
Чтоб в Соловках отбыть свой срок.
Он был помещик. Правил гладко,
Любил беспечное житье.
Читатель рифмы ждет: десятка –
Так вот она – возьми ее!
Ему не милы те широты,
И вид кремля ему не мил,
Сперва за ним ходил комроты,
Потом рукраб его сменил.
Мы все учились понемногу,
Втыкали резво где-нибудь,
Баланов сотней (слава богу?)
У нас не мудрено блеснуть.
……………………………….
……………………………….
В бушлат USLON’овский одет,
Мой дядюшка не взвидел свет.
«Зеки» считали Пушкина своим правофланговым в лагерном строю.
Нет, никогда так не блистало солнце,
Великое и равное для всех,
А для меня, лишенного утех,
Зажатое, забитое в оконце.
Нет, никогда так Пушкин не звучал,
Не долетал сквозь мрачные затворы,
Как в те часы, когда по приговору
Я двадцать пять «законных» получал.
1951 год.
Солнце в данном контексте – метафора Пушкина («солнца русской поэзии»), чье послание к декабристам наполняет заключенного чувством приобщенности не только к декабристам, но и к самому Пушкину – возможно, как к ссыльному поэту, который был на волосок от заключения на Соловках, замененного по ходатайству Карамзина, Чаадаева и Ф. Глинки на южную ссылку. В соловецкой тюрьме сидели два предка Пушкина – его двоюродный дед Сергей Алексеевич Пушкин и дядя Павел Исаакович Ганнибал.
Автор последующих строк была арестована в 1933 году, не подписала ни одного протокола и была освобождена условно. Поэма была сочинена в Доме предварительного заключения в 1933-34 гг., а записана после освобождения. Каждому заключенному разрешили выбрать одну книгу. Автор выбрала «Евгения Онегина», в подражание которому сочинила поэму, создав обобщенный образ женщины в тюрьме и следователя, ведущего допрос.
ИЗ ПОЭМЫ.
<…>
Когда наш следователь дланью
Пред нею в воздухе вертел,
Отодвигалась с содроганьем,
Чтобы ланит он не задел.
Как лань лесная боязлива,
Склоняя голову пугливо,
Едва переводила ДУХ,
В смущеньи напрягала слух
И ничего не понимала.
Перо он в руки ей вложил,
И дева тут же подписала,
Как всем давно известный факт:
«Подготовляла Я теракт».
Сей грозный муж, по мненью многих,
В допросах проявлял талант,
Держался правил очень строгих,
Был даже чуточку педант.
Он рассуждал: «Сперва отложим
Допроса час, мы тем умножим
Его значенье, наведем
На душу страх, затем кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Грозить концлагерем начнем,
Но надо действовать с уменьем,
Ведь арестант не идиот,
К беде неопытность ведет!»
<…>
«Вы в белой армии служили?»
Так строгий начался допрос.
Все чувства деве изменили,
Был непонятен ей вопрос.
«Отец Ваш, знаем мы прекрасно,
В полиции служил негласно,
А предок Ваш был дворянин
И очень важный господин».
<…>
«Где пропагандой занимались?
Когда Вам Троцкий был знаком?
Над Сталиным Вы с кем смеялись?
И по столу вдруг кулаком.
Концлагерь посетить решили?
Туберкулез Ваш позабыли?
Вас передач и книг лишу
И в одиночку посажу!
Найдем еще мы наказанье,
Врагов хотите покрывать?
Что? Возражения? Молчать!!»
И девы слышно бормотанье:
«Ведь я… но мне… да никого,
Не знаю ровно ничего!»
<…>
И не успел наш «добрый гений»
Всех методов употребить,
Как дева, не стерпев мучений,
Решила совесть погубить.
Неправду явную признала,
И, как мы знаем, подписала,
А после воли стала ждать,
Ведь он успел ей обещать,
Что завтра будет на свободе.
С тех пор прошло немало дней
И много тягостных ночей.
Но, видно, по своей природе,
Имел он ветреный язык
И обещать хоть что привык.
Автор старается сохранить «онегинскую строфу», легкую ироническую интонацию и отдельные узнаваемые цитаты из романа. Трагикомический эффект возникает за счет смешения возвышенных поэтических слов (длань, ланиты, дева, добрый гений, тягостных ночей и пр.) с «тюремной прозой» (теракт, концлагерь, одиночка, арестант, идиот и т.п.). если Пушкин в свое время шокировал благонравного читателя небывалой фамильярностью и смелостью стиха, то в советском ГУЛАГе самое низкое у Пушкина звучало возвышенно и нежно по сравнению с грубым криминальным и канцелярским жаргоном.
18 мая 1980 года писатель, журналист, кандидат филологических наук Владимир Турбин обратился через газету «Литературная Россия» ко всем бывшим узникам лагерей:
- Не сохранился ли у кого из них лагерный «Онегин», не пожертвуют ли они его в музей им. А.С. Пушкина, что в Москве на Кропоткинской?
Музей был готов принять этот дар. Но из многочисленных изданий «Самиздата» в музей было передано только два экземпляра «Онегина». Из миллионного тиража только две книжки! Бывшие узники, перенесшие с Пушкиным всю тяжесть лагерей, отказались отдать Пушкина-икону даже в такой престижный музей, как музей А.С. Пушкина. Они посчитали, что поставить Пушкина на пыльную библиотечную полку, где никто не будет читать «Лагерного Онегина», равносильно предательству.
Реабилитированная многомиллионная армия знала, что перемена в стране временная, еще предстоят бои за свободную Россию, а как они без Пушкина?
Когда-то поэт намекал нам, что Онегина ждет трудная судьба, что выйдет он на Сенатскую площадь, и не сносить ему головы, а если повезет, то идти ему сибирским трактом.
Предвидение Пушкина сбылось. Онегин проследовал в Сибирь, правда, сотню годочков спустя после выхода романа.
Но и тогда дошел голос поэта в каторжные норы.
В тот год, читатель, снова в ссылке,
Зарытый в псковские снега,
Метался, как сверчок в бутылке,
Опальный Пушкин – ваш слуга.
Вдруг радость! Нет, вообразите!
С письмом от Пестеля к Никите,
Ну, кто б, вы думали, - гонец?
Онегин! – Пушкин! – Наконец!
Как ни свирепствовала цензура в 1934-1935 годах, в лагерях появлялись новые и новые «Онегины».
Ходили сказки и легенды, будто в соседнем лагере» вкалывает на лесоповале Онегин, и за отличную работу вот-вот будет досрочно освобожден вместе со своей «марухой Танькой».
Все тюремные «писатели» хвастались, что лично знают Александра Сергеевича Пушкина, не раз с ним пили местную «араку» и хвастались его «визитными» карточками на газетной бумаге.
Для многомиллионного народа поэт оставался вечно живым, как и его бессмертная поэзия.
Поминальная молитва.
Опять собрались мы, надеясь на чудо,
Себя уверяя, что это обман,
Но плачет свеча золотою слезою,
А рядом не тронутый водки стакан.
Декабрь сбивает сугробы подушкой,
Как-будто последнюю стелет постель,
И стонет над Черною речкою, каясь,
На вылет пробитая пулей метель.
Рыдает Наталья, платок закусивши,
И слезы глотает сиротская Русь,
От Санкт-Петербурга до скорбной Камчатки
Ползет по дорогам щемящая грусть.
И только стихи, что легли на бумагу
Пронзают лучами могильную мглу…
И тикают ходики, годы считая,
И тихо рыдает Жуковский в углу.
Чудное виденье.
Я не верю, что Пушкина нету,
Это кто-то дурачит народ,
Видел сам, как Тургенев и Пушкин
На санях пролетели вперед.
Мчались кони, пургу поднимая,
И звенел под копытами лед,
А Тургенев, обнявшись с поэтом,
Песни Дельвига пели взахлеб.
И Онегин махал вслед цилиндром,
Емельян им салют отдавал
Офицерской трофейною шпагой,
Медный Всадник с конвоем скакал.
С дочкой Вырина чаю попили,
Дали рубль на приданое ей,
Попрощались, и в спешке погнали
Привередливых чалых коней.
Колокольчик все тише и тише,
Кто вернет эти сани назад?..
…А стихи, словно белые птицы,
В многотомных изданьях шуршат.
Пушкинский букет.
Тебе розы дарил Навои,
Рвал тюльпаны в степи Хайям,
И охапку белых ночей,
Как сирень,
Бросил Пушкин к ногам.