Прошло больше года со дня ухода отца из жизни. Но с каждым днем я все острее чувствую, насколько он мне дорог. Черты его почему-то не растворяются в дымке времени, а, наоборот, проявляются отчетливей. Временами я даже слышу его громкий голос и неподражаемый на выдохе смех.
Я остался старшим среди мужчин фамилии. Об этом времени часто думал раньше. Боялся. И потерять, и остаться крайним в очереди. Страх был такой, словно стоишь на краю пропасти. Но сейчас страх ушел. Осталась любовь. Любовь заполнила меня внутри и снаружи. Виной тому отец. Уход его не только собрал разбросанные судьбы родных вместе, но и вызвал вновь теплые чувства родства. И для меня, живущего в другой стране и видевшего родных в последние десятилетия совсем редко, отец стал много живее «телефонного». Теперь в памяти все чаще оживают картины беззаботного детства и коротких встреч с ним в последние годы.
Причем в памяти детского восприятия отец оказался настолько велик, что полностью не умещается в поле моего зрения. Только руки. Огромные. Сильные. Сейчас я никого не встречаю с такими руками. И мне кажется, что посторонним людям тогда, не ведавшим об их достоинствах, при сравнении они могли казаться лапами. А меня восхищали самобытностью. Они никогда бессмысленно не тянулись к чему бы то ни было в спешке, не двигались бестолково и не надоедали. А прикасались ко всему так, словно спрашивали разрешения. При разговоре на улице от удивления отец мог воскликнуть: «Вот ка-ак!» А дома при этом, если сидел, словно от рывка лошади подавался назад, подкинув коленки, всплескивал руками, хлопал в ладоши и хватался за переднюю кромку стула, словно за луку седла. Если он махал кому-то на улице в знак приветствия, рука его казалась прапором. А когда протягивал ее для рукопожатия, ладонь шла по воздуху, как корабль, рассекая пространство справедливо - на две равные половины.
Всю жизнь отец проработал слесарем в турбинном цехе на большой электростанции, ТЭЦ. Давал людям свет и тепло. В его трудовой книжке есть только одна запись. Работа была потная, в жаре, в грохоте и на сквозняках. На таких производствах неминуемы травмы и тяжелые несчастные случаи. Отца же Бог миловал. Но рукам его доставалось. На них то и дело появлялись ссадины и глубокие раны. В иных мог уместиться мальчишеский пальчик. Но я никогда не видел, чтобы отец морщился от боли или жаловался. Наоборот, говорил: «Пустяки, Сынок, не обращай внимания!» А, когда я сам ушибал коленку, успокаивал: «Не плачь, казак, атаманом будешь!» или «До свадьбы заживет!»
Раны он заливал йодом. Никаких других лекарств не признавал. Но йод был его слабостью, панацеей от всех бед. Малюсенький флакончик йода, словно талисман, был всегда при нем. Он терялся в его огромных пальцах, но никогда не выскальзывал из рук. И каждый раз потом, когда я подрос, сцена с флакончиком, напоминала мне путешествие Алисы в страну чудес…
Конечно, он, как и многие отцы, любил высоко подбрасывать меня. Особенно при встрече. Но почувствовать силу рук его мне приходилось и иначе. Однажды, когда я еще не ходил в школу, мы гуляли с ним по нашей Центральной улице, которая, как позвоночник, красиво проходит через весь город. Я был на трехколесном велосипеде и укатился вперед. Какой-то подвыпивший дядька, шагая мимо, шибанул меня и опрокинул. Голос отца сорвался на отчаянный фальцет: «Что Вы делаете?!» Он подбежал, поднял меня, убедился, что все в порядке и бросился вдогонку. Дядька, взмахнув длинными полами черного пальто, словно ворон крыльями, пустился прочь. Но отец все же настиг его и крепко ухватил за рукав. Ворон на глазах обратился в ящера, - ловко вывернулся из рукавов и сбросил пальто. Как шкуру. Этот трофей с двумя бутылками «Столичной» в карманах мы тут же сдали в милицию.
Кстати, о голосе. Разговаривать отцу на работе приходилось под грохот огромных турбин, отчего голос у него с годами стал громоподобен. И дома, даже и тогда, когда он говорил по-своему тихо, мама то и дело останавливала: «Саша, да говори ты тише-то!» Возможно, из-за этого голоса все вокруг невольно слушались его. В общем, вспоминая тот случай, я улыбаюсь. Хорошо, что оборотень убежал. Вгорячах отец запросто мог вырвать из него руку, и тогда неизвестно, чем бы все кончилось. Хотя я не знаю ни одного случая, чтобы отец полностью потерял контроль над собой. Наоборот, однажды он проявил запредельную выдержку. Во время одной вечеринки в обычный круг родных и друзей моих родителей попал крепкий мент со стажем, чей то дальний родственник. И когда мужчины, раздухарившись, во время перекура решили потягаться на средних пальцах рук, этот мент, встав против отца и почувствовав, что палец его слабеет, умелым движением в сторону, резко вывернул у ничего не ожидавшего отца палец. Отец лишь взревел: "Ты что? Ты ж мне палец то сломал!" Ну что сказать, мент есть мент, а дядя Степа - исключение. В общем отцу по душе была справедливость. Потому горячился он редко. С хамами же по-моему поступал вполне адекватно. Так, как то летом, тогда мне было уже больше семи и жили мы на той же улице, только в другом доме, я, посмотрев какой-то фильм про советских разведчиков и, захотев стать таким же ловким, учился бросать перочинный ножичек в стенку хоккейной коробки. Коробку той весной я сам помогал строить большим ребятам со двора. И вот, замахиваясь в очередной раз, я почувствовал жгучую боль. Меня схватил за ухо неприметный до тех пор, аккуратненький начальник хлорного цеха с комбината. Варлыгин. Мне показалось, что в ухо вцепился рак. Потом без слов начальник отпустил меня и направился к своему подъезду. И надо же было случиться, что в этот самый момент из-за угла показался отец. У меня от волнения перехватило дыхание и я, указывая на обидчика пальцем, с трудом выговорил: «Он та-аскал меня за ухо!» Варлыгин оторопел и, как кролик под взглядом удава, втянув голову в плечи, замедлил шаг. Отец не стал разбираться. Взял его тоже за ухо и нагнул до земли: «Только посмей еще, только посмей!» И, отпустив, дал вдогонку под задницу пинка. С тех пор, завидев меня, начальник хлорного сворачивал и обходил далеко стороной. Очень скоро я забыл, как он выглядит. И сейчас не вспомню.
Нас детей, меня с братом и сестрой, отец никогда не наказывал. Совсем ничего не делал он нам и для острастки. Более того, не пускался на ухищрения, чтобы подчинить. А когда у нас что-то не получалось, добродушно говорил: «Ну и ладно. Все, что ни делается, все к лучшему!» И муж моей сестры первое время поражался спокойной атмосфере в нашем родительском доме, особенно по утрам, перед работой. Тон всему конечно задавал пунктуальный отец. Ведь работа для него была святым делом. Лишь однажды, когда он уже вышел на пенсию и сам хозяйничал по дому, у него случился казус с моим братом. В то утро отец приготовил завтрак и, как всегда, по-доброму звал сына: «Сережа, вставай. Пора на учебу!» Но брат, не выспавшись после студенческой вечеринки, вставать не хотел. Тогда отец подошел и пихнул его слегка в бок пальцем. Сережа послал его. В ответ отец без особого усилия хлопнул его по заднице тыльной стороной руки. Брат, крепкий качок и каратист с опытом, две недели после этого волочил ногу за собой и напоминал мне калеку.
Отец рассказал нам, почему руки его стали такими сильными. Дело в том, что наш дед Порфирий, то есть его отец, после нескольких лет окопов в Первую Мировую вернулся домой, в глухую вологодскую деревушку, с простреленным насквозь плечом, и правую руку не мог поднимать выше локтя. Поэтому во время Второй Мировой войны, работая в колхозе кузнецом, начал брать в помощники - молотобойцем – своего тринадцатилетнего сына. Отчего к призыву в армию отец стал настолько сильным, что мог подтягиваться на перекладине на одной руке сколько угодно раз, а если брал какого-нибудь ретивого мужика за руку, тот вмиг становился послушным ягненком. Одно время отцу даже казалось, что он способен передавить руку человека.
По рассказам земляков отца его с юности величали в районе славутным. Не только за то, что жил он по совести, но и за то, что в руках его спорилась любая работа, а в компаниях с ним всегда бывал праздник. Из-за совести в сталинское время он даже чуть было не угодил в тюрьму. Намял одному деревенскому парню бока. Тот обидел на празднике девушку. И парень наутро не смог подняться на работу. Мать его с жалобой отправилась в район. По пути объяснила соседям, куда пошла. Вдогонку один из мужиков бросил: «Да-а, Сашку то посадят, а я то ведь твово Федьку убью!». Женщина потопталась на месте, развернулась и пошла обратно домой ни с чем. Мужик тот слов на ветер не бросал.
Вот, можно сказать, вместо тюрьмы отец и попал служить на Балтийский Краснознаменный военно-морской флот. На эсминец «Бесстрашный». Но и там, как оказалось, в очень органичной для него среде, ему пришлось бороться, чтоб сохранить лицо. В первый раз после того, как он выпроводил за руку одного из вояк, пожелавших поживиться в кубрике у новобранцев. Из ревности кореш того во время построения по тревоге подставил отцу на лестнице ногу. Отец упал, но на плацу нашел виновника, перевернул головой на асфальт и, крутанув с поддержкой, ловко снял ему скальп. Как ни в чем не бывало поставил на ноги и сам вовремя встал в строй. Ужас неизбежной и столь жуткой расправы отрезвила старослужащих, понюхавших в годы войны порох. Командование про это ничего не узнало. Во второй раз нашлись еще двое из стариков, отлученных им от возможности издеваться над молодыми матросами. Отец загорал на клотике и они надавали ему «горячих». На высоте он не сопротивлялся, было опасно. После же спустился на палубу и отыскал их где-то в трюмном проходе. Известно, что коридоры на кораблях не отличаются шириной, вот, взяв обоих за грудки, он то стукал их лбами, то трахал об стены. Я не знаю, что бы было, вспоминал он, если бы не остановил меня полный ужаса голос помощника капитана: «Что ты!! Что ты делаешь-то, Росс?!»
Со стороны поступок отца кому-то может показаться жестоким. Но что делать в таких случаях, спрашиваю я себя, когда кем-то не просто мимоходом и по ошибке совершается насилие, но настойчиво, с целью подчинить своей воле и для угнетения? Вот если бы старослужащие поступали не умышленно, тогда в их действиях не было бы насилия. Но отнимали то они вещи молодых силой, а это мародерство. Кроме того, унижали физически – это издевательство. Все уголовно наказуемо. Однако внутри мужских коллективов в советское время такое порицалось не так сильно, как жалоба. Законные меры: сбор вещественных доказательств, привлечение свидетелей и подача заявления в суд, не только слишком долгий процесс, но в армии сравнивались с предательством. Видимо поэтому матросы на судне и поддержали отца, решив, что только так можно было защитить честь. После этого случая столь важные для боеспособности корабля отношения в экипаже только окрепли. Да так, что все остальные годы службы на «Бесстрашном», будь то на боевой вахте в открытом море, либо на капитальном ремонте в доке или на ответственных общефлотских учениях экипаж получал только одну оценку - «отлично!»
В общем пять лет службы на боевом корабле научили отца бесстрашию, ответственному подходу к делу и чистым братским отношениям. Не случайно, потом на работе в ТЭЦ хозяином в цехе при отце всегда был рабочий класс. Друзья из бригады и до сих пор вспоминают его принципы. Один за всех и все за одного. Помогать, не задумываясь о том, кто ближе. И если кому-то нужна самая малая помощь, к примеру, хоть ту же спичку поднять, надо без раздумий кидаться. В бригаде должно быть все так, говорил он, как было когда-то на парусном флоте (где, кстати, при царе батюшке восемь долгих лет служил его дед Михаил), когда промедление в шторм могло стоить жизни всему экипажу. Иначе обслуживать мощные турбины ТЭЦ, работающие от давления перегретого пара в восемьдесят атмосфер, нельзя.
Я с детства знал, что несмотря на крутой характер отца, начальство его ценило. Ведь нередко случалось, что директорская «Волга» приезжала за ним домой ночью или увозила с дачи днем в воскресенье. То без него не могли прокачать какой-то насос на станции, то не понимали причину вибрации новой турбины на Третьей очереди комбината. А другие уважали его еще и за веселый нрав. Он дорожил этим и много лет занимался общественной работой по совместительству. Одно время был председателем профкома цеха, потом членом партийного бюро комбината, еще позже горкома. И когда, раскинув ноги, сидел на кровати дома и готовил доклад с шариковой ручкой в своих большущих руках, казался мне великаном Гаргантюа. Во время прогулок по городу я удивлялся количеству его знакомых. С ним здоровались, если не все, то каждый второй встречный, точно.
Удивительно, но и при такой занятости отец всегда находил возможность не только, как тогда это было принято по выходным, широко погулять с родными и друзьями, но и успевал погулять со мной, и сделать все необходимое по дому. Особенно много забот бывало у него осенью. В это время делались различные запасы на зиму, готовились соления, грибы, ягоды. Обязательно надо было заготовить дрова для прожорливой кухонной печи и титана в ванной. В первое время он пилил их с мамой на козлах забавно вжикавшей и взвизгивавшей разводной пилой, потом стал привозить готовые чурки и, раздевшись до тельняшки, как циркач, колол их у большущего сарая во дворе дома. Еще позже, когда сараи с улиц власти распорядились убрать, он привозил на веселом газике с мотающимися деревянными бортами пахучие готовые поленья. Их я помогал ему забрасывать через маленькое оконце в цоколе дома в подвал. Помню, из-за неловкости иногда попадал ему по рукам, но он только улыбался. В эту же примерно пору по вечерам он подшивал всем домашним валенки. Первое время - очень ловко дедовским способом – крючком с дратвой, а позже, когда появился в продаже капрон, припаивал войлочные подошвы к валенкам «поехавшими» мамиными чулками, скручивая чулки в тугой жгут и расплавляя на восковой свече. Игрушек отец никогда не мастерил, но передал мне способность к рукоделию. Не прививал он и любовь к книгам, но сама его жизнь, отменно сдобренная песнями и частушками, оказалась для меня увлекательной и очень поучительной книгой.
У меня до сих пор сохранилось ощущение, что руки отца не знали устали: то он задерживался на работе, чтобы сделать детские санки, то какие-то особенные инструменты, то корзины для грибов, то огромные кузова и грабилки для ягод. В продаже этого тогда ничего не было. А то, взяв пару дней за свой счет, он уезжал с ребятами из бригады куда-то совсем далеко в тайгу. После они еще долго вспоминали, как добирались на товарняках, спрыгивая с них на ходу, как шли часами по болотам и устраивали биваки в чащобах. И удивлялись тому, что никто не мог угнаться за отцом. За день он умудрялся собрать в свой кузов и корзину 35 кг брусники, в то время, как известный своей ловкостью друг его, дядя Толя Кучера – 32, а мужики помоложе, тот же Валера Козлов, по 16-20 кг…
А когда партия в период гонки вооружений в целях Гражданской Обороны разрешила народу обзаводиться дачами, отец приобрел пять соток на Сопун-горе в кооперативе «Зори Севера» и построил своими руками добротный дом с мансардой и основательную овощную яму. Вокруг дома разбил сад, огород и поставил теплицы. Позже, в период правления страной алкоголика Ельцина, совпавший с отцовским выходом на пенсию, дача была не только утешением, но и спасительным убежищем для него.
Там всегда был флотский порядок. Участок походил на ботанический сад. День отца начинался с наведения чистоты на палубе. Палубой он называл открытую широкую площадку перед входом в дом. Всегда в тельняшке, словно рулевой на мостике, здесь он встречал гостей, потчевал деликатесами, занимался ремонтом садового инвентаря, сушил урожаи овощей перед спуском в яму, загорал. Рядом поставил качели. На них, отрываясь от земных забот, вспоминал морскую качку. А в последний раз я застал его на даче, сидящим бочком на цоколе теплички собственной конструкции, о которой была публикация в российском журнале «Сельская Новь», с малюсеньким цветочком в руке. Он опылял огурчики.
Зимой в городе, как скорая помощь, он то спешил отремонтировать сломанную входную дверь в квартире дочери, то повесить у меня в пустой новой квартире полки. А когда «вызовов» не было, занимался ремонтом списанной в соседней гостинице плетеной мебели. «Лечил» для детей старые оригинальные кресла, качалки из прутков и журнальные столики. И все, кто тогда приходил к нему в гости, уходили с подобревшей душой и с каким-то гостинцем. Он больше любил давать.
Но всему свой час и время всякому делу под солнцем, говорит Экклезиаст. Вот и отец, почувствовав немощь, прекратил ездить в «Зори Севера». Все реже выходил погулять по красивой городской аллее. Сетовал на то, что почти никого из ровесников не осталось в живых. И все чаще проводил время лежа, как на облаке, на своей высокой, с множеством мягких матрасов кровати. Лежал в своей мечтательной мальчишеской позе – заложив руки за голову. В этой позе, глядя куда-то высоко, пел частушки и горланил залихватские песни. Улыбался и похохатывал.
И локти из-за его головы торчали словно крылья херувима…