Образ жизни в каждой из стран накладывает на своих граждан определённые ожидания и стереотипы поведения. В богатой, культурно обустроенной и довольно-таки изнеженной Европе людям запросто может прийти в голову на выходные сгонять куда-нибудь на Кипр, позагорать на тёплом побережье Средиземного или Чёрного морей, попить тропические коктейльчики, лёжа на пузе под палящим ультрафиолетом южного солнышка, и уже к началу рабочей недели вернуться обратно, как ни в чём не бывало, так, словно провели все выходные перед телевизором, запивая ритуал циклического переключения каналов чем-нибудь хмельным и отупляющим, что зачастую и можно наблюдать в нашей северной стране.
Для подавляющего большинства жителей России полёты за границу на уик-энд были и остаются не только недоступной роскошью, но и как-то даже исключаются на базовом уровне менталитета россиян. Идеи о перелётах в курортные страны кажутся многим нашим согражданам чем-то диким, странным, исключительным, не принятым повсеместно, а потому просто не приходят в голову. Уж если и собрался куда-то отправиться, то сначала нужно дотошно и утомительно долго планировать свою эксклюзивную поездку, подсчитывая остающиеся в кармане гроши, усиленно и усердно прокрастинируя при этом всей квёлой душой лентяя, на протяжении нескольких месяцев мечтая, сомневаясь, отказываясь и заново начиная готовиться с нуля.
По данной причине, гармонично сочетающейся с, мягко говоря, невысоким заработком подавляющей части населения страны, за исключением разве что гламурно-пафосной Маааааасквы, живущей в какой-то особенной среде и только лишь ей присущей проекции народного самосознания, вся остальная подавляющая часть российских сограждан, как правило, предпочитает развлечения хоть и не столь экзотические, однако же гораздо более дешёвые и легко достижимые.
Один мой знакомый может часами лежать в масле и ржавчине под любимым средством передвижения, а затем ещё столько же времени рассказывать, что и где он там откручивал, прикручивал и перекручивал. С ним по степени зацикленности может сравниться только заядлый охотник или рыбак из соседней квартиры. Из даже самой короткой беседы с ним можно уяснить, чем отличается охота на кабана от охоты на медведя или как отличить качественную мормышку от полностью бесполезной.
А когда я вечером уже отхожу ко сну, из квартиры снизу доносятся звуки взрывов и канонады танковых залпов - там обитает, усердно и заядло танкуя по вечерам на полях виртуальных баталий, студент Виталик, имеющий дурную привычку выходить на поле брани с колонками вместо наушников. Уши у него от наушников болят, видите ли! А мне затем очереди его снарядов до пяти утра выслушивать через стенку… уж лучше бы был варкрафтером или каким-нибудь аллодером. Короче говоря, у каждого свои тараканы в голове, и я, должно быть, тоже не исключение из этого всеобщего правила социальных связей и взаимоотношений. И циник, к тому же, до мозга костей, которые я как раз только что перемывал всем своим знакомым, в размышлениях о жизни, чуточку прикорнув во время поездки.
В этот самый момент электричечного путешествия вдоль рельс и шпал железной дороги, пейзаж за окном моего вагона приблизился к заветной отметке, почему-то прозванной людьми прошедших лет «сорок второй километр», правда без пояснений, откуда или до чего. А фигли, традиционная полувоенная секретность, доставшаяся нам в наследие от советских времён, надо полагать. Место это было благодатным в плане грибов просто до предела, но малоизвестным, а оттого грибниками не особо-то и облюбованным. Почти идеальным для любителя тихой охоты. Быть может, именно сокрытость и непопулярность позволили грибным местам сохранить в лесах свою… гигагрибность! Я ведь этих чудаков с лукошками знаю, всё одно, что своего соседа-танкиста: набегут, всё вытопчут, подберёзовики с опятами смешают, маслята с боровиками повыдёргивают, и даже мухоморы с поганками не пощадят - есть, уж поверьте мне на слово, среди нас и нередкие ценители особых грибов. Впрочем, мы с ними в лесу не конкуренты: они одни грибы берут, я - другие.
Короче говоря, вылез я с лукошком из электрички и побрёл по едва заметной и практически нехоженой просёлочной тропинке. Грибов и впрямь оказалось не просто много, а вообще дохренища! Уже через полчаса ходьбы по дорожке я без особых усилий сумел набрать целое лукошко друзей в шляпках, так что весь азарт даже куда-то сразу порастерялся. Действительно, какая уж тут охота, пусть и тихая, если добыча сама чуть ли не прыгает охотнику в ловушку - ну в данном случае в корзинку? Любая охота, поправьте меня, если я не прав, предполагает определённые усилия, внося элемент соревновательности в целую систему тонкостей и хитростей.
Грибник, если он действительно профессионал, а не просто там любитель какой-то, должен суметь распознать по ряду признаков, найти и поймать свою добычу, ну или хотя бы просто срезать у добычи ножку под шляпкой чем-нибудь подходящим для срезания. В таком случает задача гриба заключается в том, чтобы получше затаиться где-нибудь под грудой листьев, оказавшись как можно более неприметным для своего охотника, не попадаться ему на глаза, либо отпугивать тварей дикого леса своей агрессивно-хищной, почти тропической расцветкой. Сейчас же у меня складывалось странное впечатление, что, как говорится, на ловца и зверь бежит. Грибы совершенно не старались прятаться, и даже наоборот, словно бы тянули ко мне свои плодовые тела, выстраиваясь друг за другом ровненькими равноинтервальными рядами. Через некоторое время их ряды заменили мне тропинку, так что ориентироваться даже в глухой чаще не представляло никакой сложности.
Когда в лукошко не входил уже ни один гриб, я всё же позволил себе расслабиться, слегка прикрыв глаза буквально на пару минут. Под тёплыми лучами, пробивавшимися через два теневых слоя оптической фильтрации - густую, маслянисто-ароматную тенистую хвою и через мои полуприкрытые веки, слегка красноватые изнутри, сознание словно бы утонуло в мшистом релаксе неясных звуков, шорохов, напевах пичуг и абстрактных предчувствий, излучаемых окружавшим меня пространством царственно-медитативного леса, казавшегося исполненным скорее уж звенящей тишиной рыже-смолистой певучей древесины, нежели едва заметным шевелением под листьями микроскопических членистоногих обитателей чащи, вершащих свои обыденные каждодневные дела под древесной сенью тёмно-зелёной хвойной многометровости верхнего яруса леса.
Когда-то давно, ещё в детстве, я, помнится, раз подтянулся на горизонтальной ветке дерева - кажется, это был клён - и обнаружил на ней целый город. На пластинке ровного деревянного асфальта над верхней частью ветки дерева целым мегаполисом высились небоскрёбы поганок, между которыми нелепым алгоритмом, точно бы подчинённым в своей логике энтропии броуновского движения, сновали в разные стороны мельчайшие чёрные древесные муравьи, не останавливаясь ни на мгновение. Я подумал в тот момент, что соотношение микроскопического и космического зависят только от позиции наблюдателя и что вообще не существует никаких границ и никаких пределов, где могло бы закончится нечто малое и начаться иное, имеющее в своей первооснове астрономические масштабы.
Быть может, это здорово - вот так вот взять и стать вдруг чёрным муравьём с бронированно-блестящей тушкой, пожить в огромном мегаполисе кленовых поганок и умудриться дойти до самого края света, то есть ветки, зная, что под тобой простирается почти бездна, а над тобой то и дело выплывают пористые тучи человеческих лиц - лиц на головах этих странных мягкотелых существ, столь непохожих на тебя самого. Я заглядывал тогда под ветку - и реальность сызнова обретала качество обыденности, дерево опять делалось деревом, небоскрёбы обращались поганками, а я - маленьким человеком лет пяти от роду.
Но стоило лишь подтянуться и нависнуть над муравьиным городом, как окружающее пространство, диссоциируясь где-то в отражении рассудка и дистанцируясь от самой сути ощущения реальности, заново преобразовывалось самым наичудеснейшим образом. Тогда человеческие постройки словно бы исчезали из виду, оказываясь неохватными для обозрения и где-то за гранью воспринимаемого, а я вдруг превращался почти что в титана, довлеюще нависающего над многомиллионным городом…
Все эти приятные ощущения и впечатления настолько увлекли меня тогда, что показалось, будто бы и вовсе больше ничего не существует, кроме клочка земли, ощущаемого где-то далеко под ногами, да ещё затенённых переливов греющих и почти что задушевно тёплых солнечных лучей, в игре которых тело обретало весьма приблизительные границы и начинало парить где-то между этими двумя сторонами существования, притом отдельно от разума, обитавшего в тот момент непонятно где и столь же неясно чему или кому принадлежавшего.
Когда же я всё-таки, вернувшись в настоящее, нашёл в себе силы открыть глаза, то понял, что не могу определить своё местоположение. Или, проще говоря, я банально заблудился в лесу. Так вот глупо - замечтавшись. Нелепо, понимаю, но в сложившейся ситуации я выбрал первое попавшееся направление и побрёл куда глаза глядят с полным лукошком молчаливой добычи и затаённой надеждой на то, что лес должен вот-вот уже закончиться. Реально же я понятия не имел, в каком направлении продвигался всё предыдущее время, поэтому ориентироваться по природным признакам смысла не было, равно как и по компасу, а семисотрублёвый мобильник-кирпич, мирно дремлющий в кармане, не только в жизни ничего слыхом не слыхивал о GPS или Глонасс, но даже просто не желал ловить сеть в здешних лесных далях. У хвойных деревьев, как казалось, были совершенно иные планы касательно меня, чем у меня - относительно хвойных деревьев, и чаща становилась с каждой минутой моего пути лишь непролазнее, дремучее, гуще да глуше.
Впрочем, времени с момента приезда на станцию «сорок второй километр» натикало всего лишь часа два или два с половиной, солнце высоко висело над горизонтом, поэтому я решил особо-то не расстраиваться, а заместо всевозможных причитаний воспользоваться вынужденной возможностью подольше погулять на свежем воздухе, и, если бы не летнее неудобство, принимавшее форму периодически то там, то сям покусывавших комаров, бор, смолистый и оттого пахучий, вполне можно было бы назвать идеальным. Да, и то верно: смешанный лиственно-хвойный лес давным-давно закончился, и теперь воздух насквозь пронизывали фитонцидные испарения ароматных смол над чуть похрустывающим игольчатым пологом неплодородной лесной почвы. Так я шёл ещё часа четыре.
Вконец измучившись продираться сквозь внезапно окружившие меня цветасто-зелёные заросли высоченного лопоухого кипрея, я обнаружил на открывшейся поляне какую-то постройку. Выглядела она довольно ветхо, притом как бы сливаясь с окружавшей меня травянистой растительностью. В основе постройки лежал бревенчатый сруб из круглых пузатеньких полешков-близнецов, окна в хижине оказались маленькими и мутноватыми на вид, точно подслеповатые глаза глубоководной рыбы, которую вдруг поразила неизвестная науке форма морской придонной катаракты, входная же дверь на ржавых петлях, пытающих слух, рассохлась и покосилась, а крыша, едва присыпанная проквашенной временем соломой, продавилась вовнутрь, приобретя незабываемый для взора пыльно-пепельный цвет бархатистой шкурки домашней мыши. Если здесь кто-то когда-то и обитал, то уж точно прекратил это делать ещё лет этак н-цать тому назад.
Ноги у меня гудели от усталости, поэтому я решил воспользоваться возможностью слегка передохнуть на своём пути, да и солнечный диск на небесах, пылающих цветастыми оттенками оранжерейных лепестков фуксий, ирисов и тигровых лилий, уже довольно-таки недвусмысленно клонился к закату, а перспектива ночевать где-нибудь на колючих веточках елей прельстить никак не могла. Конечно же, здесь не водились никакие крупные хищные звери, которых стоило бы серьёзно опасаться: от их присутствия избавились самым варварским путём ещё первые поселенцы здешних мест, в числе коих были мои пра-пра-пра-прадед и пра-пра-пра-прабабушка, да и в случае опасности мне ничего не стоило подпрыгнуть ночью метра на три, буквально взлетев на нижний ярус сосновых ветвей, как в школе учат летать на уроках физкультуры. У вас ведь тоже была когда-то в детстве сдача нормативов по прыжкам в высоту? Вот то-то и оно! Не скажу, что я прям такой уж и спортсмен, но, по-моему, взять планку прыжка на трёхметровую высоту - это, право слово, плёвое дело для каждого!
Изнутри домик оказался удивительно чистым и опрятным, хоть и деревянную нелакированную мебель вряд ли можно было назвать шибко уж изысканным убранством из разряда дворцовых произведений искусства, а пучки соломенной травы на койке, в которой стопудово водились какие-нибудь букашки-таракашки и клопики-микробики очень и очень нелегко было сравнить с мягкими перинами, дошедшими до нас в соответствии с лучшими культурно-эстетическими традициями времён эпохи просвещённого Абсолютизма в России и Европе. Из всех украшений, если, конечно, их можно было назвать таковыми, взгляд задерживался только на страхолюдненькой такой маске из бересты, к которой оказалась приклеена или как-то приделана внушительного размера патриархальная борода из густых и длинных седых волос.
Долгое путешествие по лесу настолько измотало, что я сам не заметил, как уснул, а проснувшись, обнаружил рядом с собой какого-то старика странноватой, точно бы по-внеземному худощавой внешности, зачем-то нацепившего себе на крючковатое лицо берестяную маску, под которой абсолютно бессмысленно было пытаться разобрать его морщинисто-потемневшие, точно кожица сушёного яблока, черты и выражения каких-то эмоций. Он ровным счётом ничего не делал, а просто ходил и ритмично так тряс бородой. «И что же ты творишь-то такое!» - старик возмущённо ткнул скрюченным сучком своего указательного пальца в разноцветную горку пахуче-рассыпчатых грибов, торчащих из моего лукошка.
Я заглянул вовнутрь, и в этот самый момент почудилось какое-то дивного свойства движение. Грибное содержимое начало вращаться с трудновыразимой скоростью центрифуги, точно бы подчиняясь какому-то давно забытому, но при этом легко воспроизводимому алгоритму, узорчатой волне, определяющей мгновение и знакомой любому человеку с самого раннего детства. И тогда оказывается, что достаточно всего лишь воспроизвести этот алгоритм человека в рисунке или в музыке для того, чтобы разум воспринял знаковую сущность изображённого узора, являвшего будто бы ключ к глубинам восприятия, дабы отключенный разум прекратил отличать себя от окружающей действительности, на деле, скорее уж интегрируясь в безграничную самоконтинуальность безраздельности.
Это растворение в окружающей реальности, по сути своей, открывало массу довольно-таки интересных фишек, которые раньше также были доступны, но в том-то и суть, что единственная разница между прошлым и настоящим состояла в разделении представлений. Если в прошлом все названные возможности казались круглым скользким мячом, висящим где-то на расстоянии не меньше километра от наблюдателя, притом, что и этот километр невозможно было преодолеть в принципе, ведь прямо перед носом нависала чуть мерцающая бронебойная стеклянная ограда. Сквозь неё запросто можно было наблюдать за малой частью всего происходящего за её пределами, однако же другую, б`ольшую свою часть она отражала обратно, надёжно скрывая от любого любознательного и любопытствующего взора.
Понять, что именно она отразит, а что - покажет, было задачей не из лёгких, ведь и здесь присутствовал какой-то универсальный для всего человечества трудноразличимый алгоритм, сокрытый от непосвящённого в эти потусторонние тайны взора, да и практически от любого взора вообще, если уж честно. За редким исключением. Теперь же прозрачная, но полностью непроницаемая заградка исчезла куда-то неведомым мне способом, а до следующего мячика дотянуться стало теперь просто пара пустяков. Я моргнул и ещё раз посмотрел в лукошко. Никакого движения там отродясь не происходило. Странный старик в берестяной маске как-то странно посмотрел на меня и прошепелявил: «Да ведь? Ты также видел, как танцуют грибы? Разгадка этой всемирной загадки сокрыта от нас на самой поверхности: на самом деле они танцуют и не танцуют одновременно!»
Признаюсь честно, я всегда недолюбливал тех, кто обожает говорить загадками, абстрактными метафорами и аллегорическими недосказанностями. Хочешь поведать мысль - так и передавай её прямо, неужели же так сложно поменьше использовать все эти полунамёки, полувзгляды и полуинтонации? Чудесно, нечего сказать! Дед старый, дряхлый, с длиннющей седой бородищей, похожей на водопад или конский хвост, а изъясняется, как унылая малолетняя девица, стремящаяся посредством напускной псевдозагадочности казаться интереснее и интеллектуально сложнее самой себя с целью привлечь побольше гоповатых на всю голову самцов, повысив шансы на продолжение своего убогого генетически ущербного рода.
Впрочем, нет, мозгов-то у деда побольше - не успел, поди, ещё порастерять, хрыч, то самое, что клубно-коктейльная чикса, по-видимому, никогда и не приобретёт: у неё просто другие рабочие части тела в жизни используются, и мозг отнюдь не из их числа. По крайней мере, не у всякой из их числа. Зато вот дед - совсем другое дело. Ему мышление необходимо! Рассуждения! Доказательства! Философия!
Так я лишь подумал, а вслух произнёс: «Если все эти грибы не танцевали, то как же я собственными глазами только что имел честь наблюдать их танец?» Дед слегка и недолго помолчал, покряхтел, почесал едва запотевшую проплешину и, наконец, собравшись с духом, просвистел на выдохе: «Танцевал-то ты сам, а грибы просто смотрели. Когда ты достигаешь подходящего минимального уровня саморассмотрения, внутреннего самолюбования и этакого автоматического и свойственного каждому незаметного нарциссизма, то, стоит лишь на миг отвлечься от распознавания образов в вибрирующих потоках энергий, которые ты стараешься распознать, и тут же часть тебя, которая превращала перерабатываемые волей разума волны в образы, начинает вместо волн отражать сама на себя алгоритм воссоединения с обозримой для тебя частью Реальности.
Как только это происходит, ты начинаешь замечать вместо окружающего мира, как собираешь сам себя. И если раньше ты всеми своими астральными полушариями напоминал просто ходячий алгоритм, превращающий чудом пробравшиеся вовнутрь тебя колебания энергии в арматуры математических формул рефлексии, то теперь фокус алгоритмизации смещается, обращая тебя в функцию, которая вычерчивает зеркальные графики, согласуя их с областью принимаемых ей значений.»
Я подумал, что старик, однако же, не просто странноват, каким показался в самом начале, а уж как бы не рехнулся окончательно, будучи, вероятно, во времена прошлые знаменитым профессором, с возрастом впавшим в маразм или достигшим окончательного просветления ввиду своей вполне очевидной и успешной эскапизации и десоциализации в течение, скорее всего, не менее десятка, а то и нескольких десятков лет в этой диковатой лесной чащобе. Ещё я малость задумался о словах, сказанных стариком, а точнее, попытался понять их смысл. Однако я уже не успел домыслить до логической целостности все крутившиеся у меня в голове идеи насчёт алгоритма, вычерчивающего непонятно где и неизвестно кем тогда наблюдаемое графическое отображение самого себя, являя при этом невесть что.
Старик вдруг выпучил глаза да как заорёт во весь голос: «А ну не наступай на порожек - в огороде огурцы не уродятся!» Я посмотрел во внутренний дворик сквозь едва пропускавшие свет мутные окна и заметил, как под давлением неудачливости моей пяты, ступившей на порожек, сворачиваются в трубочку и, мертвенно иссохшись, осыпаются оземь бедные листья огуречной ботвы. Стоило мне призадуматься уже по данному поводу и начать от напряжения мысли слегка почёсывать подбородок, как дед снова возопил: «Не чеши подбородок - к ушной сере муха прилипнет! Что ты, право, как маленький, будто не знаешь!»
В ту же минуту жирное, как бомбовоз, жужжащее создание с брюшком, отливающим изумительным изумрудно-металлическим оттенком, прицельным тараном ввинтилось в моё ухо и принялось там жалостливо трепетать крыльями минерально-слюдяного блеска. Я тогда как начал прыгать на одной ноге и трясти головой, пытаясь вытряхнуть муху из уха, но у хозяина дома и на это деяние была уготована своя присказка: «Кивать, прыгая на одной ноге, плохая примета: цыгане найдут».
Несколько мгновений мне казалось, что ровным счётом ничего не происходило. Но раздавшийся спустя эти несколько мгновений просто нечеловеческий грохот в дверь возвестил нас о том, что нечто всё-таки да происходит. Постоянно. Всегда. И не прекращаясь ни на квант времени. Дверь распахнулась, и с романтически-лёгким бризом приморской свежести в хижину ворвался целый табор, замелькав вокруг нас с дедом кружащимся потоком народно-залихватской свистопляски.
Мне даже показалось, что их пятнисто-цветастый узор, став в своей скорости совершенно неразличимым, перешёл на новый уровень или новую стадию, превратившись в текуче-дымчатую дифракцию, анимированно расползающуюся разноляпистыми муравьишками кругляшков и ромбиков. Если сначала он производил впечатление, как минимум, нахождения внутри медитационного буддийского барабана, а как максимум - центрифуги для подготовки космонавтов дальнего следования, то впоследствии превратился в самый натуральный смерч, разбушевав бурю в хибаре.
Тогда старик, стоявший непоколебимым дубом в центре мельтешащей, как мошкара, стихии плясок бурных клякс и красок, ногтями выдрал одну из досок в полу дома. Казалось, он лишь едва пошевелил своим скукоженно-коричневатым шерстистым мизинчиком, ещё прихрипнув недовольно так: «Вот ты учудил-то! Так-то бывает, если не знать миропорядка. Особливо примет мудрости народной, лесом благословлённой, бруньками дегтярными, вениками ароматными да парилкой ядрёной крутизны!» А так, в общем, дед-то одной левой доску вспучил! А может, и половиной правой впридачу ко всему. Я как-то не заметил, не обратил внимания просто.
В образовавшуюся дыру в полу он прямо вот так весь раз - и запрыгнул. Сложил руки по швам вдоль плеч, составил пяточки вместе, точно пловец какой, гимнаст ли, да и раза два к тому же подпрыгнул в направлении щели от выдранной из пола доски. Так ещё прыгают, знаете ли, соревнующиеся, когда в мешки залазят - маленькие такие прыжочки получаются, смешные, как у тушканчиков с хвостиками. Или даже проще: смешные, как улыбки хомячков. Ещё один прыжок хозяин дома совершил на месте, точно бы морально подготавливаясь к предстоящему полёту, и, в конечном итоге, набрав в лёгкие побольше воздуха, влетел ракетой в образовавшуюся дыру. Вокруг тут же нечто отчаянно засвистело - воздух гулко ринулся вослед за стариком.
Я подбежал к щели в полу и обнаружил, что за ней сияют россыпями мириады ультрафиолетовых солнц и клубятся переливчатые туманности. Зрелище открытого космоса было настолько завораживающим, притягательным и захватывающим внимание, что я и сам чуть ли не последовал за престарелым прыгуном в расселину межгалактической пучины. Кроме того, туда прямо-таки засасывали вихри вылетающей в вакуум атмосферы. Однако окончательно вытолкнуть меня наружу ей не удалось - в дырку затянуло несколько танцующих цыган, заткнув ими космос, как пробкой слив в ванной.
И как раз в тот самый момент, когда невыносимый свист вылетающих, как из проткнутого шарика, воздушных масс прекратился, сверху нечто, похожее на балку, с грохотом и треском свалилось, обрушившись прямо по темени. Раздался просто невообразимый гул, как будто безвестный негодник и хулиган что было сил треснул стальной ложкой по кастрюле вместимостью с ведро. Перед глазами на какой-то миг проскользнули ёлочки, изрядно смахивающие на детский рисунок, а также к ёлочкам чуть позже прибавились разноцветные человечки и рождественские олени. С приходом оленей я повалился в тёплую и податливую черноту, в которой, казалось, не было ни времени, ни пространства, ни памяти, ни себя, ни других - и вообще ничего там не было, кроме ощущения движения и расширения сразу во все стороны, этакого расщепления или раскрытия бутона - кому уж какое сравнение больше по душе приходится.
Состояние было подобно ощущению себя Вселенной в тот момент, когда она вдруг взорвалась из формы своей первичной сингулярности, породив нечто такое абсолютно неописуемое, но иногда даже поддающееся восприятию и, если очень постараться, то и трактовке на близком для этого восприятия языке. Это астрономическое расцветание, не прекращаясь ни на миг, тем не менее, казалось застывшим в вечности мигом безумной восторженно-экстатической офории от простого факта существования, самосознания и возможности отразить неотразимое. У любого расцветания всё же существуют определённые пределы.
Изначальный предел расцветания - это конечная секунда до раскрытия бутона, конечная же точка раскрытия - та самая кондиция, при которой бутон начинает являть собою уже готовый к обозрению цветок. Здесь же не было точек мер и весов - только сам процесс бесконечно продолжающегося расцветания, который, не имея никакого внешнего проявления движения, всё же включал определённое движение внутреннее. Создавалось такое впечатление, что я и сам превратился в этот постоянно раскрывающийся и никак не смеющий остановиться в своём цветении бутон, плавно движущийся вширь практически с бесконечной скоростью, которую решительно невозможно было оценить за отсутствием не только каких бы то ни было пространственных ориентиров, но и, собственно говоря, самого пространства.
Оставшимися проблесками разума я подумал, что состояние моё изрядно смахивает на надувающуюся розовую жвачку с клубнично-фруктовой синтетической вонью. Быть может, вот прямо сейчас сидит какой-нибудь детсадовец и жуёт подслащённое следствие нефтедобычи и нефтепереработки, раздувая перед собой очередные варианты параллельных миров и квантово-псевдослучайных измерений, радуясь хищной окраске бабочек ярко-кислотных тонов на их мелкочешуйчато-голографических крылышках, ясному тёплому солнышку и тому, что детсадовец этот ничем и никому, в общем-то, не обязан, будучи, по чести говоря, просто едва вступившим в очередную инкарнацию обалдуем - не лучше и не хуже других таких же обалдуев, как он сам.
И в данный момент его заботит поэтому лишь одно: как бы из резинового, с ароматизаторами и красителями, кусочка во рту раздуть шарик побольше. И лопнуть его. А потом ещё разок повторить. И лопнуть опять. И ещё разок. Очень-очень большой хотелось бы шарик раздуть: а вдруг на нём можно будет улететь в заморские страны, ведь летали же люди как-то на цеппелинах, а? Цикл сей можно повторять практически до бесконечности - вот он, рецепт беззаботности! А бесконечность продлится ровно столько, пока у него мама жвачку нафиг не вытащит, дабы пыль из воздуха не собирал, сопливый засранец.
Весь нехилый прикол для меня был в пребывании в качестве этой самой жвачки в слюнявом рту демиурга миров. Впрочем, ничто не мешало мне параллельно являться ещё и звёздным бутоном галактических спиралей. И вот тут шарик как лопнет! Все гиперпространства, дотоле расплавленные в тигле где-то в самом центре меня, как капюшон готов бывает вывернуться из-под воротника, заново свернулись в точку сингулярности вместе с посещением озарения, что эта точка сингулярности и есть ничто иное, как вся обитаемая и не очень обитаемая многомерная Вселенная, а предыдущие же мои ощущения цветения есть не более чем хитровыверты столь же расширяющегося, как и бутон, разума, устремлённого вобрать в себя как можно больше разнообразных элементов, обрабатывая их через алгоритмы, перенятые от узоров огненной пляски грибов хозяина лесной хижины, увиденных мною в лукошке.
Когда же вбирать оказалось больше нечего, то безграничность, слившись с ничто воедино, предстали в своём истинном свете, а разум, потерпевший наконец-то фиаско, должен бы уступить место довлеющей самоочевидности, более ранней по своему происхождению. Старшим ведь, как известно, принято уступать место. Хотя, если бы эта точка продлилась во мне ещё на бесконечность бесконечностей дольше, то, наверное, вы бы никогда не увидели эти заметки. Однако же вы их видите перед собой, а это означает только одно - долго ли, коротко ли, а всё-таки очнулся я от чудесного разноцветного оцепенения.
Когда я пришёл в себя, то не обнаружил рядом ни старика, ни оторванной от пола доски. Обнаружился, однако же, «виновник» разных всяческих подразбуханий, распуханий и расцветаний: рядом со мной валялся чей-то бубен. Самый что ни на есть настоящий бубен: большой, округлый, с всевариативной первобытной графикой на кожистой поверхности - человечки, ёлочки и олени. Стоп! Уж не они ли привиделись мне в процессе проваливания? А если и так, то пускай, действительно, какое это знание сейчас уже могло иметь значение? Бубен, судя по его формам и размерам, должен был звучать очень даже гулко! По всей видимости, он гулко и прозвучал. Когда сверху мне на голову свалился. И никакая это, оказывается, не балка была, а очень даже музыкальный транспорт для путешествий по небу. Но вот дедулю поблизости найти не удавалось. Как сквозь землю провалился! А может, и правда он… того… сквозь землю-то - и тудыть его, не знамо кудыть.
На стене, тем не менее, появилось в некотором роде странноватое в некотором роде украшение, насколько украшением можно было считать инфернального вида маску с длиннющей седой бородой. Та, берестяная, что была дотоле, поверьте, ей и в подмётки даже не годилась! Маска казалась чрезмерно огромной и занимала почти полстены, однако же и сходства с африканскими масками не имела совершенно никакого, напоминая что-то не то бурятское, не то хакасское, не то тувинское. Сделана маска была из бледной высушенной морщинистой и порастрескавшейся сразу в нескольких направлениях кожи. Прорези для глаз были обведены иссиня-фиолетовой краской, а борода на маске лоснилась, точно чётки из рудракши, свежесмазанные благовонным маслом и окуренные сандалово-амбровыми палочками и молодыми веточками можжевельника. Впрочем, не исключено, что именно так дело с бородой и обстояло на самом деле.
По всей поверхности масочной кожи пестрели дурацкие на вид, искажённо-неказистые, будто бы прыгающие, ёлочки, так что нарисованное лицо на какое-то время виделось, если исхитриться воображением, подобием по-малевически примитивно-супрематистским пейзажем, картинно изображавшим для искушённых умов закатно-алый лесной ландшафт. Или лес, пылающий пожаром. Всё здесь зависело от направленности сложной и интересной штуки в нашей голове, обеспечивавшей восприятие в целом - и искусства в том числе. Если это искусство. А отчего бы не искусство-то, а? Малевич же с его аляповатыми холстами, достойными скорее уж первоклассника, чем первоклассного художника - искусство! Чем ёлочки на бубне хуже нарисованы? Значит, тоже искусство. Так?
Или вот еще: были, к примеру, у человека шерстяные носочки, тёплые, обожаемые. Очень уж он их любил, как поп собаку, каждый день надевал и даже на работу в сумочке таскал. Дамской, чтобы они там себя чувствовали крат во сто комфортнее. Или в двести. Вот как человек к носочкам нежно относился! А в один прекрасный солнечный день проснулся человек прямо вот так не с той ноги, да ногу-то себе и подвернул, будучи в этих самых сердцу милых носочках, прошу заметить. Он их так любил, так уж любил, а они, шельмы шерстяные, человека подвели, почти что предали почитателя своего.
Вот и получается, что ходит он теперь, колобродит, да в глубине души рассуждает так: «А вдруг, если я опять носочки эти надену, то и ногу себе вновь подверну какую-нибудь из всех двух?» И не надевает носочки поэтому, не надевает тёплые. День не надевает, два не надевает, месяц, год, долгие-долгие годы он их всё не надевает да не надевает. А те только знай себе лежат себе где-нибудь в чулане тихохонько, пылятся да по хозяину скучают. Да только хозяин их уж ненавидит люто, ведь всякий раз, как взгляд его падает на старые шерстяные носочки, в памяти ясно и чётко, будто только что произошло, всплывает то достопамятное событие, как он в носочках этих ногу, значит, подвернул.
И вот, в конце концов, берёт он их и выкидывает, да только ведь, взаправду, они-то здесь ни при чём совершенно и вообще ничего знать не знают про ногу его подвёрнутую. Да и по идее знать не могут, поскольку они - просто носочки. Хоть и шерстяные, хоть и тёплые. А вот человеку бы мозги на место вправить как раз не помешало бы, так ведь нет же - все у человека того виноваты, кроме него самого!
И творится подобное практически с каждым в жизни, причём сплошь да рядом: если был землянин в дурном настроении где-то, то и вся местность эта становится для него довольно-таки неожиданно неприятной и кажется таковой впоследствии. С окружающими людьми происходит то же самое, что и с местностью: сколь бы милейшим не был товарищ гражданин, но если он мало знаком нам, то лишь стоит рядом с этим человеком оказаться не в то время и не в том месте, или если он сам был не в настроении и сумел испортить настроение окружающим - и вот уж он почти что становится врагом народа.
Другие же люди, будучи мерзкими в мыслях и гадкими по поступкам своим, всё же умело производят на окружающих вполне благоприятное впечатление, чем умело пользуются в выгодный для себя и зачастую не столь выгодный для других момент. Поэтому постоянное «вправление мозгов» - это не то, чтобы цель, а скорее даже ежедневный образ жизни, пригодный для разумной особи рода человеческого, иначе особь эта рискует навеки превратиться в запрограммированного общественной направленностью биоробота, который ничем не лучше человека, всегда готового выкинуть некогда любимые, обожаемые, уважаемые мягкие и тёплые шерстяные носочки. Короче, вы поняли.
Тем временем, я заметил, что над исполинской сибирско-алтайской маской нависает ещё один громоздких пропорций бубен. Интересно, ну правда, сколько же вообще бубнов в доме у чудаковатого старца? На сей раз бубен оказался совсем другим: ещё б`ольшим по размеру, старым-престарым и, к тому же, рогатым. «Нижнего мира, бубен-то, стало быть, для исцеления используется», - подумал я, грустно усмехнувшись собственным мыслям. - «Его ещё тут мне только не хватало, вот право слово!» Тут же буквально на секунду померещился мрачноватого вида знахарь, ведущий в Нижнем мире нечто наподобие конференции с участием корней болезней, которые, произрастая на грядках между гранями мировых истоков, отвечали знахарю глубокими и гулкими голосами, требуя маленький кусочек Силы взамен исцеления, чтобы тотчас вновь возродиться уже в ином месте и уже на свежей почве.
С висящей на стене маской начала происходить странная и не совсем логичная вещь: чем ближе я подходил к маске, тем меньше она становилась по размеру. Если из дальнего конца комнаты ритуальное приспособление производило впечатление просто исключительно гигантского и занимающего площадь чуть ли не всей стены, то вблизи оказывалось размером с какой-нибудь медальон, оберег или амулет, который очень даже запросто можно было разместить в раскрытой ладони. Я снял оберег с бородой со стены и положил его в карман. Борода оберега также превратилась в какой-то почти микроскопический клок волос, похожий на оторванный или даже случайно выдранный ус, кое-как прилепленный к оберегу нашлёпком канцелярского клея. Я принялся танцевать. Не знаю точно, что именно меня подтолкнуло к танцам. Наверное, оттого, что ус бороды приятно пощекотывал где-то в глубинах кармана, ноги сами готовы были пуститься в свистопляс.
Внезапно из-за занавески чулана повалил густой-прегустой дым, а стены лесного дома принялись ходить ходуном. Спустя лишь мгновение, прямо из-под ступней, обутых в модные кеды, невесть откуда взявшись, вылез небольшого размера гуманоид, внешне напоминающий хозяина хижины, только чуть зеленоватый и обладающий премногоискажёнными телесными пропорциями. Разрастаясь до привычного человеческого роста, проявившийся гуманоид становился всё более и более прозрачным и призрачным, пока окончательно не оказался внешне подобен привидению. Только тогда он глубокомысленно промолвил: «Эээх! Эхэхэх!» - и исчез, оставив вместо себя лишь дымящиеся занавески, за которыми вскоре замерцало какое-то таинственное свечение.
Подойдя к занавескам поближе, я очень долгое время стоял в нерешительности, стоит или нет отодвигать их, пока на занавесках не появились пугающие тени, напоминающие древнее иероглифическое письмо в контурах животных и птичьих тел. Отдёрнув одну из занавесочных половинок, я в отшатнулся в ужасе изумлённого томления: на меня в упор глядели десятки глаз. Стеклянных глаз. Мёртвых глаз, принадлежащих мёртвым телам. Все полки сверху донизу оказались плотно заставлены разнообразными чучелами.
Здесь были собраны воедино почти что все обитатели чащи: и белки, и рыси, и кабаны, и медведи, волки, росомахи, косули и лоси на заднем плане за стеллажом, уставленным бессчётным количеством птах, мелких и не очень, обладавших оперением всевозможных цветов, полутонов и оттенков. Разве что попугаев не было. И уж совсем нельзя было сказать, что я испытывал дичайший восторг от открывшегося мне зрелища. Вовсе даже в восторге не был, а как раз напротив - поспешил покинуть лесное убежище как можно быстрее.
Трёхцветные луны и земной шар над головой все вместе ярко освещали мне путь, устланный, казалось, мириадами камений, переливчатых и вспыхивающих алмазно-пиритовыми искорками, то загораясь, то вдруг померкнув, то вновь обретая светимость с неожиданной ранее силой и размахом. От мерцания совсем скоро стало рябить в глазах, но присмотревшись, я понял, что объединяясь, камни на дороге образуют нечто наподобие гигантского экрана, имеющего протяжённость во всю дорогу. На экране как раз шёл мультфильм про постапокалиптических разумных лесных жителей. А, быть может, мне только лишь так показалось, ведь, как говорится, лицом к лицу лица не увидать, а из полудрагоценно-поделочных пикселей на дороге сложно выстроить в голове целостную мозаику изображения, стоя прямо в центре неё самой и пытаясь вообразить, как она выглядит примерно с высоты птичьего полёта.
Приглядевшись, я осознал вдруг, что вдоль тропинок леса отображаются какие-то шевелящиеся стрелочки, указывающие безвестные направления. Рассудив, что эти стрелочки, вероятно, куда-то да ведут, ведь не зря же они здесь отображаются, я принял решение шагать прямо в указываемом ими направлении и уж было совсем задумался и замечтался, как вдруг над ухом пророкотало громкое и прерывистое уханье, эхом разнесшееся по всей чаще. В стороне раздавшегося звука легко можно было заприметить засевшую высоко на дереве сову неохватной толщины, плотно набитую изнутри, наверное, каким-нибудь сверхсекретным наполнителем и представляющую всем своим естеством сущее знахарское чучелко.
Сова ещё пару раз угукнула и повертела головой. Её перья красиво подсвечивались звёздно-многолунными лучами, льющимися с безоблачного ночного неба, а глаза сияли изнутри подобием ядерных батарей реактора, зияя провалами метеоритных кратеров, провалившихся сквозь земную поверхность в мягкое марево урановых шахт. Нежданный и негаданный шорох раздался в сей же миг где-то далеко позади. Толстая тушка совы совсем осунулась, расперилась и стала походить на слегка переспевшего на ветке полузамёрзшего королевского пингвинёнка. «Эх, сова-сова, как бы тебя назвать-то? А, ладно, зовись-ка ты Кондратом!» - сказал я вслух растопыренной в разные стороны сове. Та сидела и, совершенно не мигая, смотрела на меня лимонными дольками стеклянных глаз. «Вот чем мы, Кондрат, по сути, отличаемся друг от друга? И ты из плоти, и я из плоти, и ты движешься, и я, как ты, наверное, можешь наблюдать, тоже движусь. Но почему же тогда ты - чучело, а я - живой человек? Делай выводы».
Сова ухала и хмурилась, вертя башкой на все триста шестьдесят градусов, совсем как живая, тогда как я продолжал: «Где, Кондрат, та размытая грань, за которой заканчивается неживая природа и начинается живая? Там, где заканчивается обмен веществ? Но ведь никакие вещества даже не могут претендовать на то, чтобы именоваться носителями жизни. Высшая форма существования белковых тел, тоже мне определеньице! Или только сам человек провёл некую воображаемую, но столь принципиальную грань между живым и не живым оттого лишь, что так было удобнее упорядочивать кажущийся мир, а на деле не существует в мире никакой принципиальной границы, ведь все процессы протекают в неразрывной взаимосвязи.
Взаимодействуя и воздействуя друг на друга чуть ли не через всю Вселенную, бессчётное количество сменяющих друг друга форм столь же бесконечно эволюционируют из мира материально ощутимого бытия в миры за гранью повседневных эмпирических наблюдений, ощущений и воззрений. Никаких верований и абсолютизаций, никаких истин или заблуждений - только факты проявления существования как такового во всём его ничем не ограниченном многообразии.
Каждый размещается в своём, только ему свойственном месте внутри брюха жирного и прожорливого эволюционно совершенного гиганта, имя которому - Космос, но не тот, что сияет над головой миллиардам туманностей, а тот, что гораздо масштабнее него, будучи везде - и нигде, ход в который потерян когда-то в наших глубинах, во внутричеловеческой пустоте, принявшей на веру образы теневого спектакля, став непроницаемой ширмой, по которой скользят контуры нескончаемо разыгрываемых спектакли: одни и те же герои, одни и те же события, одни и те же жизни, меняются лишь их комбинации. Но когда все варианты, исчерпавшись, остаются позади, кажется, будто в реинкарнационную цепь причинно-следственные связи кармы вплели ещё одно звено.
Тщетно искать себя в прошлом! Все самопроявления человеческих существ - всего лишь тени, импровизирующие в ходе развёртывания сюжета спектакля жизни, всегда ими были и всегда ими останутся до тех пор, пока пребывают в очерченных окружающими людьми рамках. Когда мы осознаем действительность собственной природы, то сможем управлять ею по собственному уразумению, но не сможем её выразить на словах. Пока же суть наша скрыта от нас, то кажется, будто бы, обладая знанием, мы можем объяснить любой смысл словами - и смысл собственной природы в том числе, но это всего лишь чистейшее заблуждение, исходящее от ложной уверенности, внушённой нам кубиками слов, перекладываемыми в течение всей жизни в различном порядке.
Правда же в том, что мы не осознаём собственный исток, пока можем говорить о нём, а значит, не мы управляем самоприродой, но самоприрода по-прежнему управляет нами, как обычно. Здесь один из множества себе подобных случайных наборов законов и свойств, включающих только к нему относящийся код, подобно тому, как код человека оказывается зашифрован в генетическом материале каждой из наших клеток. И возможно, именно Космос являет собой теоретически максимальный уровень той эволюционно достижимой многомерности, которая вообще может быть раскрыта существом, обращающимся скорее уж в сущность?»
Кондрат всё молчал, ухал и крутил по сторонам своими блюдцеобразными иллюминаторами совиных очей, тогда как раздававшийся отовсюду гул лишь нарастал да нарастал. Вслед за осознанием громоподобно раскатывающегося гула, стекающего, как тающие по весне сосульки, почти что мне за шиворот, посыпались из верхних частей древесных крон лесной глуши всё это время, как оказалось, преследовавшие меня чучела из знахарских чуланных запасов, а из-за спины раздался раскатистый хохот лесного деда: «А ты что, и взаправду думал убежать от меня вдаль? Как бы не так!» На сей раз не осталось и малейшего следа от той согбенно-шепелявой хрипотцы его голоса, с которой заклинатель леса, то ли сам леший, явственно разыгрывая представление, разговаривал со мной доселе. Он продолжал тем временем: «Я - Великий некромант из Неувядших клубней, лес этот полностью подчинён воле моей. Разве не это есть милосердие - даровать вторую, практически вечную жизнь тем созданиям, которых первая жизнь покинула, уйдя на все четыре стороны?»
С этими словами, довольно и как-то даже ёрнически рассмеявшись, хозяин леса схватил меня за пояс и с удивительной сноровкой и грацией поволок в сторону стоявшего неподалёку дуба. Но тут у меня в кармане что-то тихо завибрировало. Первая посетившая мысль была: «Надо же, в какой неподходящий момент мне звонят!» Но уже спустя всего лишь мгновение, я отринул эту мысль как абсурдную: до такой глуши сигнал сотовых вышек не дотягивался, и предшествующие несколько часов пути я брёл, что называется, вне зоны доступа. Тогда что же это могло быть? Я засунул руку в карман и тотчас вспомнил то, что и вовсе вылетело у меня из головы - там лежал оберег с бородой, да, да, он лежал там по-прежнему! Я вцепился в оберег что есть силы, аж до онемения побелевших пальцев и вскоре заметил, как из кармана полезли тонкие тягучие нити волос, вырастая не то в отдалённое подобие клубков змей, не то в какие-то гладко расчёсанные тентакли.
Великий некромант остановился и принялся испуганно озираться по сторонам, а до меня волнами эманаций его страха дошло очередное откровение, точно бы прочитал мысли этого лешего, которые безудержно взвинчивались мельтешащим роем из области в районе его головы: «Это же главный оберег леса! Те самые знаменитые тентакли из пакли, о которых ещё было подробно разъяснено в книге по чёрной и белой магии Папюса. Реальная сила как для того, кто ею пользуется, так и для того, кто ей противостоит».
Дальше, как во сне, я потерял контроль над степенью осознанности, войдя в достаточно необычное состояние сознания, в котором единственное, что я мог делать - это наблюдать происходящие со мной события со стороны. А происходило следующее: выбравшиеся на волю из кармана щупальца принялись с невообразимой скоростью заплетаться в тонкие, но сверхпрочные афрокосички вокруг Великого некроманта в то время, как он исторгал из себя то ли дым, то ли мелкодисперсную пыль, подобно перезревшему грибу-дождевику, на который наступили каучуковой подошвой ботинка невнимательные туристы в бору.
Прошло совсем немного минут, как вдруг щупальца отпустили старика, распавшись вновь на длинные седые пряди и втянувшись обратно в мой правый карман, тогда как упавший на колени, сполна повреждённый, поверженный и свергнутый со своего лесного престола тёмный колдун принялся сдуваться, точно у него где-то была подоткнута затычка, и вот теперь эту затычку наконец-то вытащили. Остаётся лишь догадываться, где она могла располагаться. Вскоре, когда пыльный дым развеялся, я обнаружил в траве крохотную соломенную куклу, обтянутую тонкими полосками дряблой телячьей кожи и похожей чем-то на куклу Вуду.
Отряхнув её от земли, как ещё один собранный гриб, я положил бывшего некроманта, угнетателя и поработителя опять-таки себе в карман. На этот раз - в левый. И побрёл по тропинке дальше туда, куда глаза глядят. С тех пор в качестве брелка его использую - замечательный получился брелок, что сказать, просто замечательный. Надёжный. А ходить по грибы я с тех пор завязал. Больше их ни-ни!