Жил да был в стародавние времена в одной далёкой восточной стране, славящейся ароматными пряностями да роскошными украшениями, дряхлый старик Джлалу. Жил Джлалу не сказать, чтоб уж прям так замечательно, однако же и не сказать, чтоб совсем уж плохо. Дома своего он отродясь не имел, и всю небезгрешную и отнюдь не короткую жизнь провёл в странствиях по землям родного царства, коим правил добрый, благочестивый и скромный властитель, проводник добра, справедливости и заботы о родном народе, а имя этому главе было Махатма. Где только Джлалу не побывал: и в джунглях ему приходилось жарить потные тушки гиббонов, и в реках спасаться от стай кайманов, и в полях избегать невесёлой участи быть смятым в лепёшку стадом разъярённых слонов.
Так и жил старик - не тужил, уже почти весь отведённый ему срок воплощённого существования на бренном своём веку поизрасходовал, а всё места в мире не находил, всё уняться не желал. В последние годы, когда совсем уж невмоготу стало странствовать, и одолела старика немощь, обосновался он на площади одного мелкого городишки, где жил одним лишь подаянием, питался молоком разгуливающих по улицам священных коров, да ещё беспробудно предавался грозному и страшному пороку пития ядрёной местной мадхупарки, в которой жители окрестных деревень по издревле заведённой традиции знали толк немалый.
Так бы и взошёл дух его на новый виток жизненного колеса Сансары, если бы не приснился старцу дивный и чудесный сон. Видит он сначала горы, а потом ещё горы, и опять горы, и снова горы, а затем всё поля, и ещё поля, и опять поля. А в полях, среди права и лева, а также переда и зада, да ещё верха и низа стоит город преогромный. В городе же том люди все высокие такие ходят - превысокие да чёрные-пречёрные, похожие не то на гигантские лианы, не то на исполинских кобр, не то на могучие смерчи, что ещё над морем порою высятся. И понял тогда Джлалу, что видит он сказочную страну Абиссинию, от родины его лежащую к западу за морем. А в граде с домами архитектуры невиданной восседает самый высокий и самый чёрный человек средь всех. Джлалу уже тогда ведал, что правитель то местный, абиссинский. И вот обращается к нему правитель со словами:
- Здравствуй, Джлалу, давно же я ждал твоего прихода, ты же всё не соизволял предстать пред очи мои. Я владыка местных земель, наречённый Тафари. Не удивляйся, что имя твоё мне небезызвестно, ибо дар мне дан проникать в будущее, равно как и в прошлое, дабы узреть там уже свершённое или всё ещё не свершившееся, ибо всё свершённое ещё не произошло, а всё не произошедшее уже свершено.
Недолог век мой, твоему супротив. Прибудет по душу мою не с миром, но с огнём и мечом могущественный властительный вождь варваров римских, имя коему Беня, сожжёт он града мои, разорит он сёла мои, ранит он земли мои, а благих жителей царства моего сгонит, стаду подобно, в густые и непроходимые леса, иных же в полон уведёт. Столь громадна и сильна рать его, что даже самые могучие из воинов моих не устоят пред чугунными слонами его и чёрными огненными птицами, а посему, благословенный старче, слушай же сейчас внимательно да слово всякое помни впредь крепко-накрепко, словно высеченное зубилом по блеску аметистовых скал, ведь миссия пред тобой лежит великая, разверзшаяся, пропасти непроходимой подобно.
Завтра, с утра раннего, обменяй всю свою мадхупарку, жалость из сердца изгнавши, на добротный кальян, созданный почтения бога Ганеши ради, свари священную хаому на молоке знакомых твоих коров, после же, когда все необходимые приготовления будут тобою исполнены, не медля отправляйся в последнее странствие, дабы омовенье свершить покрытых вековой пылью смрадных пят твоих во всеисцеляющих водах пресветлого Ганга. До омовения же, как на песчаных брегах священных пребывать будешь, испей волшебные соки хаомы, разожги кальян и поклонись покровительствующему над тобою мудрейшему и всеведающему Ганеше. Там, в водах Ганга стоя, и жди божественного знамения, что откровения озарённые ниспосылать сподоблен. А что дальше свершится с телом твоим и душой - даже от моей воли сокрыто!»
После сказанных слов этих всё вокруг во сне у Джлалу начало вдруг куда-то уплывать, знаете ли, так, словно плот на реке или несомая слугами кабинка раджи для путешествий, и вскоре Джлалу проснулся на уже привычной площади в обнимку с бутылью мадхупарки. И всё бы ничего, да с той поры начал ему сон сей сниться каждую ночь: и на следующую ночь приснился, и ещё на следующую, а потом ещё через одну, а после - опять и опять много ещё раз повторялся, и с каждым разом абиссинский царь Тафари серчал всё более и более, да кривым своим чёрным пальчиком грозил, упрекая старца в том, что ослушался тот воли монаршей. Наконец, надоело Джлалу видеть каждую ночь одно и то же, и, хоть и грешил он всякий раз на выпитую под вечер мадхупарку, однако всё же решил отправиться в край дальний - какая уж ему разница, всё равно, мол, помирать скоро. Почесал старик замшелую плешь и побрёл на базар менять пьянящий свой напиток на добротный кальян, дабы почтить бога Ганешу, как ему и велел Тафари.
И видит Джлалу, что сидит на базаре всего-навсего один-одинёшенек человечек в ярко раскрашенных таких одеждах, длиннющей седой бородищей и художественным полотном лица, улыбающегося до самых ушей, а сам смолит необычным дымом поразительной ядрёности, никого не к себя зазывает, да знай только лишь раскачивается в разные стороны и волосы в мелкие космы заплетает, цветочки в них всякие разные-разнообразные большие и маленькие крепит потихоньку. А рядом - старик аж дар речи потерял на десять, двадцать или целых тридцать секунд - рядом тот самый заветный кальян в форме слоноподобного бога значится. Подходит Джлалу к продавцу и спрашивает, что тот за кальян свой чудесный такой просит.
- А ничего не прошу, - отвечает ему садху. - Чего ради мне ещё просить людей бедных, мне и так очень даже так это, хорошо, знаешь ли. А кальян Ганеши - да кто бы так его взял, задаром, тому я бы рад был просто несказанно. Только вот не нужен кальян никому, и ты его тоже, - говорит, - ну вот нисколечко, думаю, взять не пожелаешь!
- А вот возьму да и возьму! - отвечает ему в тон старик.
- А вот и не верю! - возражает чудик, а сам всё волосы заплетает да заплетает. - Я тут уже таких как ты насмотрелся уймы две, если не все три. Сначала брахман подходил, весь жирный такой, красиво одетый, ленивый, как дохлый попугай. Повертел-повертел мой кальян Ганеши, послюнявил его, послюнявил и не купил! Потом кшатрий подходил, весь в броне, с клинком и стрелами, хмуро так смотрит на меня и требует объяснить, что это за штуковина такая интересная, да зачем нужна. Я уж ему объяснял-объяснял, чуть ли не три дня и три ночи кряду, а он всё равно ничего не понял, в руках повертел-повертел, в зубах послюнявил-послюнявил - и всё равно не купил. Потом ещё вайший приходил, весь ободранный и в мозолях, кожа красная, обветренная, ноги грязные, без обуви, да ещё и воняет от него версты за три. Спросил он меня, что это за мотыга странная такая, ну а я попытался, естественно, объяснить ему, что не мотыга это никакая, а очень даже кальян для почтения славного красного бога Ганеши, а он меня даже слушать не стал, лишь в руках кальян повертел-повертел, во рту послюнявил-послюнявил да и ушёл восвояси.
Скрутил я тогда с горя большую такую пребольшую самокрутку отборной местной самосадушки, что ещё семенем Шивы в народе зовётся, а порою синей пирамидою, иные же синей ягодой кличут, да и раскурил её потихоньку - помаленьку. Всё равно же было неясно, кого тут, когда дожидаться-то и куда. В этот-то самый момент у меня глаза и открылись. Понял я тогда, что мой кальян, он - это, ведь не просто так тут стоит, а кому-то свыше предначертан снисходящей мудростью Шакти, раз столько людей не пожелали его купить. Потому-то самое благое дело - вовсе не продавать его, зато отдать первому, кто пожелает его приобрести в личное владение, поскольку первый этот и есть тот самый, кому кальян Ганеши нужен на самом деле, раз на то воля всех тех многочисленных существ и божеств, что властвуют над нами. И ежели хочешь его взять - препятствовать воле твоей не буду, и ничего за товар свой просить тоже не стану.
Так Джлалу приобрёл заветное приспособление в повсеместное и постоянное пользование. А мадхупарку ему всё же пришлось продать, чтобы купить магическую хаому у жрецов и сполна исполнить волю благочестивого царя Тафари. Ведь решил старец исполнять её, пожалуй, от самого начала и до самого конца. Отправился он тогда в дальнее путешествие, захватив с собой только старый ароматический сук гвоздичного дерева для опоры да котомку со съестными припасами, флягой упомянутой хаомы и заветным кальяном, дарованным ему богами. Шёл он не день и не два, и даже не десять, и даже не двадцать, и не месяц, и не два месяца, и не три месяца, а - да - шёл он, представьте себе, ажно целые полгода, причём с хвостиком. Тонким, как у мыши. Или как у скорпиона. Или как у павиана. Или как у гамадрила. Или как у крокодила. Или как у странствующей звезды, что ещё порой по небу, бывает, ходит. Короче, тонким, ну и всё тут!
И шёл Джлалу, знаете ли, не просто так, а от города к городу и от деревни к деревне среди рычащих свирепых зверей и провисающих в лунных лучах лиан, спасаясь от голода сочными финиковыми плодами и укрываясь от ночного озноба в кронах деревьев и жилищах гостеприимных хозяев, пока, наконец-то, не достиг желанных вод блаженного Ганга. А когда на глинистых берегах реки в следы принялась уже постепенно просачиваться прохладная вода, выпил старик священную хаому полностью, до самой последней капли. Напиток, открывающий двери Атмана изнутри, показался ему на вкус довольно-таки малоприятным. Можно даже сказать, что препротивненьким таким. Во-первых, хаома весьма даже изрядно горчила, а во-вторых, малость отдавала поганками, чуточку - хвоей и ещё чем-то смутным, растительным и неясным, но затхло-землистым и чуть ли не замогильным. А как выпил Джлалу хаому, то тут же сразу, не откладывая незабвенный указ царя Тафари в долгий ящик, запалил свой кальян Ганеши.
Стоит старец весь такой вонючий-превонючий, как лесной скунс, грязнущий-прегрязнущий, хуже даже, чем провинциальный неприкасаемый, к тому же уставший, как бегемот после спаривания и голодный, как шакал во время полевой засухи. А вода в реке мутнющая-премутнющая. Джлалу в неё только по колено пожелал зайти, сам в левой руке кальян держит, а правой рукой мундштук в рот, значит, запихивает, и вдруг явственно чувствует: что-то странное с ним происходить вдруг начинает. Сначала во всём его теле стало тепло так, приятно даже, а потом от пуза, совсем уж было ввалившегося после долгого путешествия, к рукам морщинистым бархатисто начали разбегаться щекотные мурашки, после которых становилось столь радостно, словно бы его ублажала прекрасная юная дева, однако чувство это не было соединено или сосредоточено только в каком-то одном месте, а скорее, наоборот, равномерно и мягко, но напористо раскатывалось мышасто-электрическими волнами по всему телу, чуть усиливаясь в голове, кончиках пальцев и в воронке манипура-чакры.
И вот стоит Джлалу в водах священной реки в полнейшем восторге, не может и слова молвить, и видит вдруг, что на воде всякие там лотосы разноцветные распускаются, зверьки многоглазые и многоносые бегают, щупальцами шевелят, охотятся, видать, на других таких же, как они, зверьков. Ну там и другие интересные и забавные штуки происходят: божества разноцветные в колесницах сражаются, солнца фиолетовые восходят и заходят каждую секунду, золотые украшения, усыпанные бесценными друзами рубинов, бриллиантов и смарагдов колышутся, люди проплывают, красивые - и не очень, знакомые - и не очень, лавины с Гималаев сходят, папоротники переливаются, дышат и пульсируют, гидры кувыркаются, хомячки растут, слоники в бегемотиков превращаются, бегемотики - в слоников, после чего раздуваются в воздушные шарики и улетают за облака, механизмы ржавые шестерёнками скрипят, цыплята трёхглазые прыгают, попискивают, превращаясь в тушканчиков с осиными глазами, которыми вот так делают: хлоп-хлоп.
Да и вообще много ещё чего интересного там происходит, причём оно не просто так происходит - знай идёт и идёт себе размеренно, как вайший по пашне, нет - оно совсем не так идёт, оно чем дальше, тем всё быстрей и быстрей идёт, и, в конечном итоге, таким странным становится, что Джлалу уже и сам перестаёт понимать, что же он там такое в водах Ганга видит этакое, интересное.
Смотрит старик на волны такой, уже, можно сказать, совсем никакой, и видит, что по краям реки, ближе к берегу, все-все волны мелкие такие, противные, прямоугольные да квадратные, и они так прыгают-прыгают, прямо друг через друга перепрыгивают, как саранча в поле, и много их точно так же, как саранчи. Зато в центре Ганга волны все спокойные такие, в виде каких-то ромбиков текут, и ничто, кажется, не способно их поколебать, да и размером они гораздо больше, чем вся эта мелочь по краям.
Тут приходит вдруг старцу пронзительное осознание, что и весь мир похоже устроен: мол, то, что важное, прекрасное, необходимое, правильное, величественное и большое - его именно оттого так и мало, что оно большое, и куда поместится десять мелких прямоугольных саранчевидных дрязг, туда и одному радостному ромбику ни в жизнь не поместиться! И от мыслей этих на душе стало так спокойно и мирно, словно бы во всей бескрайней Вселенной больше не осталось вообще никаких тайн и вопросов, будто бы постиг старик всю суть бытия, самую её мифически-метафизическую сердцевину, персиковую косточку идей.
Джлалу развернулся к берегу и своей гвоздичной сучковатой палкой попытался вывести на глиняном песке фразу, гласившую: «Счастье и гармония - это понимание того, что ромбики - большие и добрые, а квадратики - маленькие и злые!» Однако рука перестала слушаться старца, поэтому вместо надписи получалось вообще непонятно что. К тому же, пока он пытался вывести буквы на песке, из головы выветрилась не только эта самая фраза, но также и её глубинно-сокровенное значение. Осталось только парадоксальное понимание того, что он что-то понял очень важное, возможно, даже объясняющее главнейшую причину, следствие и цель пребывания Джлалу на Земле.
Правда, что именно он только что понял, он уже перестал понимать, зато он понимал сполна, отчего вот, оказывается, реку Ганг все священной называют. Действительно, только что, казалось бы, зашёл, а уже перед его внутренним взором пролетела целая вечность, и мудрости он поэтому накопил тоже, как за целую вечность, и суть мироздания даже вроде бы как постиг. Наверное. А может, и нет, кто же её знает, суть мироздания эту, кроме неё самой. Она вообще вся непонятная такая, суть мироздания эта. А может, и понятная. Суть мироздания. И ведь непонятно было даже то, понимает ли она сама, что она сама себя понимает, или она всё-таки не понимает, понимает ли она себя или не понимает.
Тут вдруг Джлалу постигает, что существует только эта река, а всё, что его окружает - это всего лишь всполохи отражений на её поверхности, причём волны - это его же страхи, мысли и желания, и чем их больше, тем сильнее рябь на поверхности, и тем хуже он воспринимает всё, что на самом деле творится вокруг. И вообще, рябь - это он сам, и это не Ганг покрывается рябью, а сам Джлалу, увидевший вдруг со стороны, как он сам же смотрит изнутри себя. Именно поэтому, когда старец покрывается рябью мыслей, то и Ганг ему чудится покрытым волнами, а когда Джлалу каменно спокоен, каким он постепенно и становился в тот самый момент, то Ганг постепенно превращался в отражении рассудка в то, чем всегда и являлся - Великим Ничем, выглядящим неколебимой и абсолютно спокойной водной гладью, тогда как всё, что видел старик, на самом деле не существовало, являясь лишь отражением в Ганге.
А если уж здесь быть точным, то это вовсе не Джлалу отражался в Ганге, а сам Ганг отражался в Джлалу, что автоматически делало его бессмертным существом высшего порядка, равного богам, поскольку если даже Ганга нет без старика, то что же без него вообще существует? Если всё в мире - всего лишь отражение в воде, то что же есть ещё в мире, кроме этой Реки Бытия и несомых ей вод, отражающих мир?
- Тогда из чего всё это сделано? - спросил сам себя старик.
- Из воды, - ответил ему откуда-то сзади вкрадчивый голос.
- И я тоже сделан из воды? - спросил тогда Джлалу.
- А вот и нет! - хихикнул голос почти под самым ухом. - Это вода сделана из тебя.
- Из чего же тогда я сделан? - удивился Джлалу.
- Из всего. - лаконично ответил голос.
- А ты где? - манера прятаться начинала уже немного нервировать.
- Везде! - задорно прозвенел голос сразу со всех сторон.
В этот самый момент старец вдруг понял, что весь окружающий мир и впрямь состоит из воды, причём эта чудная вода каким-то непостижимым уму способом вытекает из него самого, сочась по всей поверхности тела так, что получалось, будто и впрямь всё сделано из него самого. Джлалу теперь был центром Реальности, верх и низ перемешались, а право и лево исчезли вовсе. Кроме того, ориентироваться стало возможным не только в трёх направлениях, но и в гораздо большем их количестве.
Всё, окружающее паломника, чрезмерно ярко светилось. Настолько ярко, что вызывало рябую резь в глазах, но, помимо того, оно ещё и блестело, подобно расплавленному стеклу или дикому мёду, постоянно меняя форму и вспыхивая радужными цветами. Удивившись, как же это он раньше такое великолепие не замечал, старик чётко и ясно увидел, что вся эта вода или стекло, застилающая поверхность окружающей его действительности, складывается из узоров переливающейся паутины, которую плели микроскопические паучки, постепенно вырастая в размерах.
Джлалу принялся отплясывать прямо в воде, пытаясь отряхнуться, поскольку понял, что и сам покрыт постоянно вращающейся переливчатой паутиной с теми мелкими паучками, которые её плели, но внезапно почувствовал сильнейшее головокружение и понял, что пластом морского ската падает во всемерную бездонность вод сакральной реки.
Он погружался всё глубже и глубже, и глубже, и глубже - до тех пор, пока не достиг самого дна Ганга. Оно оказалось тончайшим, словно бумага, прорвавшись сквозь которую Джлалу оказался в довольно престранном месте. Далеко снизу бушевала гроза, где мерцающие облака всех выразимых и невыразимых оттенков невообразимо разили озоновой свежестью, а над головой воссияли звёзды столь яркие, что до них можно было попробовать физически дотянуться. Джлалу попробовал - и у него получилось.
Одна маленькая зелёная звёздочка оказалась размером с яблоко, совсем не жглась и легко умещалась в смуглой тёплой руке старца. Паломник был голоден, и потому попытался надкусить звезду, и его тут же обволокли туманные осколки густого аромата спелых яблок. Осколки повисли вокруг Джлалу аурой из перевёрнутых изумрудно-агатовых капель размером со шмеля, размеренно вращавшихся в такт изменяющимся оттенкам фруктового аромата. В тот самый момент, когда последний кусочек сорванной звезды утолил голод и жажду путника, последний заметил на линии между облаками снизу и космосом сверху маленькую точку. Точка постепенно приближалась, как летающая тарелка, и вскоре приобрела вполне явственные очертания красного гавиала в сиреневую крапинку с тремя головами и тремя парами небесно-голубых глаз, сияющих, как синие звёзды на каждой из трёх его голов.
Гавиал сложил на гладкой спинке чешуйчатые складки закрылков, и, почесав щупальцами густую щетину усов, мягко, вежливо и вкрадчиво произнёс: «Идём, Джлалу. Ты прошёл посвящение Ганеши. То был ключ от жемчужных врат его мира». Старик сразу же узнал этот голос. Он был ровнёхонько тем же самым, что ещё совсем недавно утвердительно убеждал, будто мир состоит из вод Ганга.
А гавиал, тем временем, продолжал: «Садись на меня. Я - Верховный Чараластра Предела, и долг мой - доставить тебя в Верхний мир Ганеши». В этот самый момент Джлалу увидел в теле зубастого мистического существа уздечку и стремена, бывшие продолжением его астрально-инфернальной плоти, и, устроившись поудобнее, старец отправился в путь в такие края и за такие тридевять земель, о которых не имеет представления даже пророческий царь Тафари.
Безвестного старца, уже, в общем-то, изрядно подраспухшего и с явным душком, выловили на следующий день молодые джайны, погружавшиеся в вечность путём медитационного созерцания реки. Старец проплывал мимо рыболовной пристани вниз лицом вдоль по течению вод Ганга.