Знойный июль. Жара. Солнце высоко в зените. Небо такое светлое, словно полинявшее, выгоревшее на этом жарком июльском солнце. В селе необычно тихо. Не слышно собачьего лая, не кричат петухи. Кажется даже, что и кузнечики не стрекочут.
Село занято фашистами уже год. Немцы были в самом начале оккупации около недели. Потом пришли мадьяры, которые обосновались надолго. Людей не обижали особенно. Обобрать, конечно же, обобрали. Собак перебили ещё в первые дни. Всю живность, какую можно, вывезли. В селе не осталось за этот год ни коров, ни овец, ни свиней, ни птицы.
В этот злополучный день относительное затишье и спокойствие на селе закончилось: за селом, в кустах, недалеко от дороги был найден труп немецкого солдата. Это был немолодой связист, приезжавший на велосипеде в здешний штаб.
Оперативно прибыли грузовики с автоматчиками и собаками. Выгнали всех местных жителей на улицу, окружили. Вперёд выступил офицер и сказал, что за убийство немецкого солдата будет расстрелян каждый четвёртый. Он сделал знак правой рукой, в которой были зажаты чёрные кожаные перчатки. Полицаи, приехавшие на подводе из соседнего села, стали вытаскивать из толпы каждого, на кого указывал офицер, проходивший вдоль выстроившихся в шеренги местных жителей. Истошно закричала женщина, от которой стали отрывать сынишку лет пяти. Мальчик не отпускал руку матери, громко плакал. Полицай прикладом ударил женщину в лицо. Схватившись за лицо руками, она стала падать на стоящих сзади. Её поддержали, и она устояла на ногах. По лицу текла кровь. Сына её оттащили к группе «отобранных». Там дед Филимон, первым попавший в заложники, прижал его к себе одной рукой, а другой стал гладить по головке, успокаивая.
-Если вы хотите, чтобы ваши односельчане были живы, вы мне назовёте тех, кто поднял руку на солдата Великой Германии. Срок - до утра. Время пошло. Увести! Wegfuehren!
Офицер повернулся и в сопровождении своего приятеля – Ганса Абеля, доктора вверенного ему подразделения, пошёл к машине. Усевшись поудобнее, они поехали к зданию школы, где располагался штаб. А группу заложников повели к колхозному амбару, в котором им предстояло провести последние часы своей жизни.
Евдокия Васильева жила в селе с рождения. Ходила в школу, потом работала в колхозе, вышла замуж. Здесь родились её дети, отсюда ушёл на войну муж. Потом пришли немцы. О судьбе своего мужа не имела Евдокия никаких известий. Мысли о нём она старалась гнать прочь – слишком было страшно. Страшно было за мужа, страшно было за отца – тоже где-то воевавшего, страшно было за детей. Но до сего дня с этим страхом ещё как-то можно было существовать, а вот теперь он подобрался совсем близко. Её старший сын, её мальчик, такой родной, маленький и беспомощный, был оторван от неё и завтра по велению кого-то чужого и злобного будет убит жестоко и хОлодно. Почему он и другие – старики, как дед Филимон, старухи, как Парфёновна, её соседка, дети, как её мальчик – должны платить за то, что совершили двое взрослых мужиков, не подумавших о том, что будет с людьми после. Евдокия была словно в забытьи. Она ходила, автоматически достала из печи чугунок с картошкой, позвала своих младших к столу. Накормила, дала запить колодезной водой, потом посадила на печь и наказала не слазить, а сама осторожно вышла и огородами прошла к бабке Ганьке – жене деда Филимона.
Бабка Ганька сидела на широкой деревянной самодельной кровати, покрытой домотканым рядном. Она не пошевелилась и не повернула головы на звук открываемой двери. Было ощущение, будто она неживая.
-Тёт! – негромко позвала бабку Евдокия.- Тёт! Ты живая?
Старуха медленно, словно нехотя, повернула голову. Взгляд её был отсутствующим и отрешённым. Она, как будто, была не здесь и не хотела возвращаться обратно.
-А, Дунюшка. Это ты? А я вот сижу про деда свово думаю. Ведь сколь годов вместе. Думала, что и помирать будем вместях. Ан, нет. Поврозь.
Баба Ганя, отёрла уголком платка слезинку, катившуюся по щеке. Потом, словно очнувшись, взглянула на Евдокию.
-Что ж я про себя-то? Ты-то как сама, Дунюшка? Что ж делать, а? ДитОк жалко! Что ж они, ироды, делают?
-Тёт, я тут думаю, что выручать надо всех. Слышала, что немец сказал? Не тронут никого, если тех, кто солдата убил, найдут. А мы ж все знаем, кто это сделал. Это же Огранчиков с Михлюниным! Они убили! Хоть бы где подальше от села, или зарыли бы! А теперь сыночек мой жизнью своей платить должен! Господи! Если ты есть, помоги! Вразуми! Надоумь, что делать! За что так караешь?
Евдокия упала на колени перед Святым углом и, словно очнувшись, начала истово креститься, прося у Господа прощения за свой укор, за то, что смогла упрекнуть Его. Она просила за сыночка своего, за всех заложников, просила, чтобы все уцелели.
Баба Ганя встала на колени рядом и тоже, крестясь и кланяясь, стала просить о людях, ждущих своего последнего часа в колхозном амбаре. Слёзы катились по её морщинистым щекам, она не вытирала их. Так, две убитые горем женщины, стоя на коленях перед иконой, обливаясь слезами, молили о спасении. Наконец, Евдокия успокоилась. Поднявшись с колен, она помогла подняться старушке. Взгляд её стал «жёстким», слёзы просохли.
На улице вечерело. Евдокия попросила старушку присмотреть за детьми, а сама, туго повязав платок на голове, пошла к школе. До школы было два километра. Какими же трудными были эти километры! Евдокия шла и вспоминала, как когда-то давно, когда она ещё не была замужем, Михлюнин пытался ухаживать за ней. Но она влюблена была уже в своего будущего мужа. А вот теперь она идёт, чтобы выдать его. Его и Огранчикова. Но другого способа спасти сына и других людей от смерти она не видела.
Подойдя к школе, Евдокия остановилась. Потом, тяжело вздохнув, перекрестившись, она подошла к крыльцу. У двери стояли часовые.
-Halt!
-Мне к господину офицеру.
Михлюнина и Огранчикова расстреляли в этот же день. Солдата, ими убитого, похоронили с почестями. На могилу его каждый день дети должны были приносить живые цветы. Заложники были отпущены. А Евдокия до конца дней тщетно старалась забыть об этом страшном событии своей жизни.