Поезд

Ковалев Александр
  Петров сидел за пластиковым столом, облокотив голову на собственный кулак,  и смотрел в окно. Двухслойное толстое стекло окна было грязным – но  невозможно было указать на какую-нибудь явную грязь, просто оно было покрыто то ли изнутри, то ли снаружи каким-то тонким слоем то ли въевшейся пыли, то ли угольных частиц, то ли ещё чего-то микроскопического, уже не отмываемого в принципе, составляющего в числе прочего стекольную природу – так же, как от человека, который живёт уже давно, и обладает каким-нибудь жизненным опытом, уже не отмоешь человеческую природу никаким промышленным средством, как ни старайся. За окном плыл один и тот же провод, который тянулся, казалось, во всю длину страны, а может и мира. Провод медленно опускался почти до уровня его глаз, потом взмывал вверх, и резко исчезал из виду, чтобы снова появиться через секунду в правом углу окна, и снова начать своё медленное погружение. В это же время из пустоты вдруг возникал неизбежный бетонный столб, какое-то время плясал посреди экрана, как будто желая показать Петрову свою индивидуальность и непохожесть на другие столбы, и медленно, как в хороводе, состоящем только из одного участника, уплывал в небытие. На самом же деле столбы были абсолютно одинаковы, и лишены всего, чего бы стоило показывать, настолько, что ему казалось – из-за края окна каждый раз зачем-то возникает один и тот же столб. Куда больший смысл заключался в ныряющем и взмывающем вверх бесконечном проводе – тут Петрову представилось, как кабель за многие тысячи вёрст уходит куда-то в холодный океан, там, где кончаются все железные дороги, потом так же выходит из океана на другом конце света, и волны бьются и разбиваются о его несокрушимую гибкость, не в силах пролить свою воду на тайну его назначения. Больше за окном не было абсолютно ничего, кроме пустого горизонта, отражавшего предзакатное солнце.
 
  "Вагонные споры последнее дело", - вспомнил Петров слова известной песни, и подумал о том, насколько далеки от него эти слова. «Вовсе не последнее», - подумал он, - «И даже не предпоследнее». Когда-то давным-давно он, ещё даже не ходивший в школу, любил верхние полки поездов – там, наверху, можно было создать свой собственный мир, завесив пространство над полкой при помощи простыни, и соорудив, таким образом, что-то вроде шалаша или дворца – и делать в этом мире всё, что может пожелать детский разум – а что именно желал детский разум, он уже и не помнил. Потом никаких поездов не стало, а остались только письма, которые взрослые писали старательно, а потом торжественно несли на почту, и опускали в ящик. Дети же в это время ходили по улицам и предлагали прохожим всякую ерунду. "Как будто бы обычная ручка!", - кричало дитя в лицо обескураженному прохожему, и вертело у него перед носом китайским изделием, - "А на самом деле и лазер, и зубная щётка, и всего за сто тенге!", - и смотрело в глаза, выжидая и улыбаясь, как могут, наверное, только дети. Взрослые же не обращали внимания на мелочи, решая тем временем проблемы серьёзные и стратегические. Они писали письма каллиграфическим почерком . "Как живём? Да как-то не очень", - выводили они стыдливо, как будто бы в первый раз признаваясь в том, в чём уже признавались и в прошлом, и в позапрошлом письме, старательно заклеивали признание в конверт, и шли отправлять на почту. Менее чем через месяц на другом конце света родственники доставали из кладовки банки с вареньем и соленьями, и укладывали их в пыльный посылочный ящик, и, как в гроб, забивали в него молотком гвозди. Месяц каталось живое варенье по просторам страны, ночевало в тупиках и отстойниках, перекидывалось случайными людьми из одного вагона в другой, пока не прибывало в пункт назначения, где его забирали, глядя из-за забора с тоской на отбывающие куда-то безучастные поезда. Но прошло время, как всё проходит, и после пришёл другой зверь из семи, обещанных людям, и звали этого зверя стабильность. В первый раз за много лет Петров тогда поднялся на ступеньки вагона, который показался ему тогда железным храмом на колёсах, и с интересом рассматривал внутреннее убранство купе, окна, ещё бывшие чистыми, и принесённую постель, специально для него запакованную в целлофан неизвестной, но доброй силой техногенной природы. Карман приятно оттягивала пачка денег, выданных ему на командировку. От волнения Петров захотел курить, и подумал, что нужно найти для курения уединённое место, позволяющее размышлять под стук колёс поезда - ибо поезд на двое суток теперь становился его домом. Он прошёл вагон из конца в конец, и не нашёл в нём ни одного курильщика с сигаретой. Понимая, что другого выхода нет, Петров обратился к проводнику с вопросом, - "Не подскажете, где у вас тут курят?", - максимально вежливо и корректно, как и положено обращаться к человеку в форме и на службе. "В тамбуре", - коротко бросил проводник. "Спасибо!", - ответил Петров, и вдруг понял, что не помнит, какая именно из многочисленных частей вагона называется "тамбур". В детстве он читал книги по моря, и знал, что кухня на корабле называется камбуз, а туалет называется гальюн, но что такое "тамбур" - он припомнить не мог, сколько не рылся в своей перегруженной событиями памяти. "Досадно", - подумал он, - "что нет ни одной книги про пассажиров железных дорог, когда-нибудь в будущем надо это восполнить". И на миг в его сознании, как на киноэкране, проявился отрывок из неизвестного старого фильма про годы после революции - тайный советский разведчик стоял задумчиво в коридоре возле окна тогдашнего поезда, и под стук колёс курил через мундштук длинную сигарету, смотря в даль и темноту, и наблюдая сквозь мрак ночи отблески светлого будущего, недоступного людям. Именно так и поступил Петров, стоя возле открытого окна, из которого дули ночь и ветер - он щёлкнул зажигалкой и погрузился в собственные счастливые ощущения, возникающие на лице, обдуваемом прохладным воздухом. Вдруг с обоих сторон вагона одновременно с шумом хлопнули железные двери, и милиция в форме, спотыкаясь на бегу, окружила его плотным кольцом. "Пьяный?", - спросил один из них, - "Вроде нет",  - ответил другой. В тесной каморке проводника, откуда тот был временно выгнан, менты написали не до конца понятую Петровым бумагу о нём на жёлтом типографском бланке, тут же спрятали её в служебный карман, рассказали о том, что имеют власть высадить его с поезда, и даже посадить на пятнадцать суток на случайной станции по пути, и забрали все деньги - и он понял, что в поездах есть свои, не всегда понятные правила, которые, тем не менее, нужно соблюдать. Позже, в купе, он увидел, что пассажиры - обычные люди, с которыми можно говорить обо всём, соблюдая известный всем людям культурный код - и в процессе разговора узнал все правила железнодорожных поездок, и ходил с ними, смеясь, курить в тамбур. Впоследствии Петров ездил поездами довольно часто, и ему попадались разные соседи, и все - рабочие, едущие на вахту, молодые семьи, начинающие коммерсанты, - были ему интересны. Тогда и случались постоянные вагонные споры, про которые пелось в песне. Но после закончились, как кончается всё на свете - ибо о чём спорить, если всё вокруг и так было ему предельно ясно, и уже ничем никакие люди не могли его удивить - да и мнение их о любых вещах, о которых можно иметь мнение, уже не особо его интересовало. И правда, о чём могли ему рассказать попутчики, которых в купе было двое. Молодая женщина с грудным ребёнком на руках шептала своему ребёнку что-то настолько тихое, что никто в мире, кроме них двоих, не смог бы понять ни слова - да и никому в мире это больше не было предназначено, и смотрела вокруг из чёрных красивых глаз только изредка, с враждебностью, как у молодого волка, вдруг оказавшегося в человечьей стае. Пассажир же на верхней полке ехал с видом отсутствующим, уткнувшись в какую-то газету, и показывая тем самым, что он здесь временно, не имеет и не хочет иметь никакого отношения к происходящему вокруг. Не о чем было спорить с людьми в вагоне, да и не стали бы они его слушать - прошло давно время вагонных споров, как и всё проходит. В поезде, как в тюрьме, человек, не желающий обращать на себя внимания, и смущать своим присутствием случайных людей, не находит себе покоя, поэтому Петров вышел в тамбур покурить. Там, забившись в угол, лежал живой баран, связанный множеством верёвок, которые делали любое движение невозможным - животное смотрело на его, вошедшего, глазами грустными и печальными, как едущий домой узник концлагеря, обречённый носить на плечах этот концлагерь до конца жизни. Посторонний, если бы наблюдал со стороны за происходящим в полумраке тамбура, мог бы увидеть, как Петров шепчет связанному животному что-то неслышное и нежное - наверное, то же, что в купе шептала мать своему ребёнку. Вернувшись же, он прилёг на свою полку, и услышал, как в конце вагона начали хлопать двери, и ходить транспортные полицейские с проводником, проверяя документы и билеты у всех пассажиров. Петрову захотелось притвориться спящим, или даже мёртвым - он вдруг отчётливо подумал о том, что на земле есть места и страны, которые можно проехать на поезде из конца в конец, и никто никогда не заинтересуется ни твоим документом, ни целью твоей поездки. И только его, да и всех, кто был в этом поезде, угораздило родиться здесь - где любой служащий в форме пытается тебя понять, и пока не поймёт - не отпустит, а если ты окажешься совсем непонятным, исключающим всякую возможность понимания себя - то и, возможно, упрячет за решётку. И ладно бы, если бы речь шла только о ментах - понимать тебя желали буквально все, от случайных продавщиц в магазинах и разного рода начальников до близких людей и женщин - и выходило так, что без того, чтобы быть всеми оскорбительно понятым, ни денег не заработаешь, ни жизни не устроишь, ни вообще каши не сваришь. Обидным же было то, что, похоже, это устраивало всех, и люди зачем-то из кожи вон лезли, чтобы быть понятыми всеми вокруг. Молодая женщина, сидящая на полке напротив, тоже раньше вставала по утрам, и фотографировалась в зеркало, помещая свои фотографии везде, где их хоть кто-нибудь мог увидеть, как бы крича в пустоту Интернета - "посмотрите, какая я! Какие у меня глаза и волосы! Какие мысли и цитаты приходят ко мне в голову!", - но вдруг у неё случился ребёнок, и сейчас она, смотря на всех волчонком, рассчитывала на понимание уже в другом контексте - "посмотрите, я молодая мама, не трогайте меня". Дитя вырастет, и маме захочется понимания уже и от него, да и ребёнок уже будет испытывать потребность в понимании - и никто не знает, как разрешится этот конфликт взаимных требований. Так же и пассажир на верхней полке, уткнувшийся в газету, искал вокруг только понимания - ну нельзя же, право, всерьёз интересоваться тем, что пишут в газетах. Люди на самом деле никакие не дураки, как принято считать в период юношеского максимализма, и каждый из них всерьёз задумывался о самых основах собственного бытия - но, придя к выводу о полной его бессмысленности и бесцельности, сам в конце концов и придумал себе жизнь, состоящую из газет, детей, и прочего - и лишь просьбы вселенского масштаба, обращённые куда-то вверх, в пустоту, - "Поймите меня! Посмотрите, как я живу!", - висели над миром, как вечный туман над Альбионом. Неинтересен был Петрову давно этот повсеместный спектакль, а потому и возможности ни для каких вагонных споров он не находил. Властно и глухо дёрнулась дверь купе, - "Откройте!", - и в проходе появился проводник с двумя ментами, - "Документы, билеты приготовим", - затараторил служащий железной дороги, и Петрову показалось, что поезд вовсе не сделан пару десятков лет назад рабочими уже несуществующей страны из железа и пластмассы, а придуман стоящими перед ним людьми в форме тоже для оправдания собственной жизни. "Куда едем?", - обратился полицейский к Петрову, тот замялся, пытаясь вспомнить название конечной станции, бывшей его пунктом назначения в этой поездке, и смутившись от того, что вопрос задан во множественном числе, ибо куда ехал мент - Петров никогда и не знал. "Там же написано", - кивнул он глазами на билет в руках у представителя власти, но тот совершенно не обратил внимания. "Куда и откуда едем?", - спросил мент опять, - "Цель поездки?". Название станции отбытия Петров тоже не смог вспомнить, как ни старался, он и пробыл-то на том вокзале полчаса, не больше, пересев с другого поезда - обычный вокзал, каких много, могущий вообще не иметь никакого названия.

  - Цель?, - переспросил он полицейского, - Ну какая может быть цель?, - просто еду.
  - Пройдёмте, - и, заведя Петрова в каморку проводника, - Ну, рассказывай всё подробно – куда, откуда, зачем.
  - Всё – не могу. Почему же не могу рассказывать всё?, - задумался на миг Петров, - Знаете, был в прошлом веке такой писатель, Хармс, и призвали его в войну чекисты, и спросили, почему он не на фронте. Хармс решил рассказать чекистам всё, и говорил о том, что не признаёт никаких войн, и не умеет обращаться с оружием, а если ему дадут автомат - то он может начать стрелять без разбору, и в чужих, и в своих, ибо не знает, где на автомате курок, а люди для него и так все чужие. Ну, его и расстреляли немедленно - ведь когда идёт война, нужно обязательно знать, в какую сторону стрелять из оружия. Вот поэтому я и не могу рассказать вам всё, - продолжал Петров, - потому что стоит мне только рассказать кому-нибудь всё, так мои слова тут же и служат мне приговором, иногда даже смертным. Я не знаю, почему так происходит – возможно, что «всё», которое я могу рассказать людям, выглядит для них слишком диковинно, или опасно, или оскорбительно - но любые мои слова не только могут быть, но и обязательно будут использованы против меня - это я за долгие годы жизни уже понял.
  - Ясно, - сказал полицейский, хотя Петров не внёс своим монологом никакой ясности, необходимой для применения законов, - Начнём по порядку. Семья есть?
  - Что такое семья?, - философски ответил Петров вопросом на вопрос, - Любая семья – это как пассажиры в вагонном купе, вдруг собравшиеся вместе, и купившие билеты на соседние места. Никто не говорит, что это плохо – и в поездах бывают хорошие попутчики и весёлые компании, но кто из них знает, куда они едут, и стоит ли придавать этой случайной поездке то катастрофическое значение, которое ей придают? И если собрать всех, кто едет сейчас в моём купе, плюс вас впридачу, и запереть всех там, допустим, на год, снабдив всем необходимым – чем мы потом будем отличаться от любой семьи?, - да, по-моему, ничем.
  - Не юродствуй, - парировал мент, которому явно не нравилась перспектива жить с Петровым одной дружной семьёй, - Работы, наверное, тоже нет?
  - Что такое «есть» или «нет»?, - снова философски рассудил Петров, - Нас любая работа сама, когда нужно, находит. Вот, допустим, вы, - и оно оглядел взглядом полицейских, сначала одного, потом второго, - Есть или вас нет? Ещё недавно вроде бы и не было, но дверь открылась – и вы уже есть. А потом вас опять не станет, а я дальше поеду – так же и с работой.
  - Живёшь тогда на что?
  - Так…, - уклончиво ответил Петров, не желая раскрывать источники своих доходов.
  - Воруешь?
  - Нет, Боже упаси!, - испугался Петров.
  - А тогда на что?, - не отставал полицейский, - Рисуешь, играешь?, - то есть ты – творческий человек?
  - Пока ничего не натворил, - скромно ответил Петров.
  - Нет, ты скажи, чем живёшь-то вообще?, - речь полицейского приобретала какие-то быдловатые интонации, - Невеста, там, есть, или кто? К кому вообще едешь?
- Ну какие невесты в наше время?, - рассмеялся уже Петров, - Все браки происходят от человеческого эгоизма. Не знает человек, как жить, что делать с жизнью, и куда вообще себя деть – хватает другого, и умоляет, - «Придай моей жизни смысл, а то я сам уже что-то совсем запутался», - а тот, второй, и сам ничего про жизнь толком не знает, ему бы самому кто объяснил – так и тащат друг друга и себя всю жизнь насильно и непонятно куда.
  - А как же любовь?, - осведомился мент, удивившись странным умозаключениям Петрова о браках.
  - А, любовь?, - переспросил тот, - Точнее то, что люди ей называют?, - это когда человек запутался в собственной бессмысленной жизни уже настолько, что уже просто не может без того, чтобы кто-то не придал ей смысл – и шантажирует, угрожает, требует этот смысл от другого с остервенением – вот это и есть настоящая человеческая любовь.
Полицейские замолчали, почувствовав, как их разум коснулся столь высоких и тонких материй – но ненадолго.
  - Итак, цель твоей поездки нам неясна, - заключил мент, - откуда и куда ты едешь – тоже, и вообще, личность ты подозрительная, несмотря на предъявленный удостоверяющий документ. Пиши объяснительную.
 
  Петров взял у полицейского пачку листков, и, погрызя в задумчивости колпачок от казённой ручки, вывел сверху большими буквами «Объяснительная» и опять задумался. Мент с плохо скрываемой злостью отобрал верхний лист бумаги, вытянув его прямо из-под пера, и произнёс, чётко выговаривая слова, - «Начальнику отдела транспортной полиции», Петров же писал под диктовку.
  - Что дальше писать?, - спросил он в растерянности, снова выведя посреди листа крупный заголовок.
  - Я же сказал тебе, - ответил полицейский, - всё пиши как есть, от начала и до конца.
  - Всё будет долго, - предупредил Петров, но начал.
  Он водил по бумаге ручкой,  наверное, минут десять – иногда, задумываясь глядя в окно, и исписав всю пачку из нескольких листов, передал её молодому полицейскому. Мент схватил написанное, и, не желая утруждать себя подробным изучением объяснительной, сразу достал снизу последний лист, и стал читать вслух:

  «И когда я два года назад понял всё обо всём – я сел в поезд, и больше никогда не выходил из поездов. На дальних станциях я пересаживаюсь в другой поезд, и еду дальше, и вижу из окна всё, что необходимо видеть человеку – леса, степи, и вырытые в горах неизвестными гномами тоннели. «Куда же я приеду?», - неправильный вопрос, правильнее было бы спросить, - «Когда же я приеду?», - но я не знаю ответа, полагаясь на то, что в момент, когда я приеду, вдруг ударит мне в голову бешеная ясность, - «Я уже дома, я приехал, я останусь здесь навсегда». До того же времени ничего не происходит, и лишь меняются за окном одинаковые картины вокзалов».

  - Вот!, - победоносно сказал полицейский, дочитав, - Сейчас будем решать твою дальнейшую судьбу, - и вышел из купе проводника.
Петров и старый полицейский остались один на один, и долго сидели в молчании.
  - И что ты теперь будешь делать?, - по-отечески спросил покрытый сединой представитель власти.
  - Не знаю, - честно ответил Петров, - да мне как-то и всё равно – я же еду, как и обычно.
  - И я не знаю, - с горечью в голосе ответил полицейский, - Потому что на следующей станции тебя будет ждать взвод наших, и примут, и снимут тебя с поезда. А что будет дальше – то и Богу, наверное, не ведомо.
  - Но зачем?, - в растерянности спросил Петров, - Почему взвод? Разве я опасен? Зачем вы спрашиваете меня о каких-то семьях, занятиях, творчестве, прости Господи, и ещё чёрт знает о чём?, - да хоть на головах друг у друга пляшите, - в сердцах произнёс он, - Но причём здесь я? Придумывайте себе какие угодно цели, желания, развлечения, ездите непременно зачем-то – но почему я не могу ехать просто так?
  - Видишь ли, - ответил старый полицейский, - Не можешь, и это вопрос даже не закона – потому что закон для тебя найдётся, а основ бытия, в котором человек может ехать без цели только в одном направлении – на кладбище. Представь себе, что все будут такими же, как и ты, и соблазнятся, и, забыв о намерениях, целиком положатся только на случай?, - всё перестанет происходить, вообще всё.
  - А разве это плохо?, - спросил с сомнением Петров, - Если люди перестанут маяться хернёй? А там, глядишь, и я с поезда слезу.
  - Ты слезешь гораздо раньше, - удручённо заметил полицейский, - И, как я уже говорил, тебя примут. Но я хочу тебе помочь, и знаешь как? Вспомни, - продолжал представитель закона, - ты пару часов назад рассказывал о расстрелянном писателе Хармсе, который попытался рассказать чекистам все свои мысли – и, так вот, я знаю об этой истории гораздо больше. Мой отец был милиционером, а дед вообще чекистом – у нас, можно сказать, семейная династия, - и был он тем самым чекистом, который допрашивал писателя Хармса. И стало моему деду жалко подследственного, и объяснил ему, кто друг, а кто враг, и как нужно себя вести, и что отвечать на вопросы – и, попросив всех из комнаты дознания, провёл допрашиваемого тайными лубянскими ходами, и вышел на свободу из служебной двери казематов уже не писатель Хармс, а простой гражданин Иннокентий Пердыщенко с новым паспортом, только внешне похожий на указанного писателя– и жил среди людей, и уже никому ничего не говорил. Вот такая вот тайная семейная история, - со значимостью закончил полицейский.
  - Хорошо, - покорно сказал Петров, - И что я должен делать?
  - Ничего особенного, - голосом заговорщика ответил старик, - Но не забывай, что тебя будут искать, поэтому тебе нужен новый паспорт – и живи среди людей, забудь про поезда, цель себе какую-нибудь заведи, и прочее. А вот твой новый документ с новой фамилией, - и полицейский достал из кармана книжку, взмахнув ей в воздухе жестом волшебника, - Остался от некоего террориста Иванова, страшный человек, долго его ловили – но съел при задержании гранату, и умер – разорвало его при нас на кусочки, только паспорт и остался. И ещё – тебе придётся выпрыгнуть в окно, поезд как раз едет медленно – в коридоре слишком опасно.
  - А что Вы скажете своему коллеге?, - задал удивлённый Петров первый пришедший в голову вопрос, будучи от непонятности своих жизненных перспектив немного не в себе.
  - Правду, - засмеялся вдруг старый полицейский, - Выпрыгнул в окно, убежал при успешной попытке к бегству – не объявлять же тебя, правда, в розыск?, - и вдруг выкинул Петрова через проём рамы в степь навстречу ветру.

  Петров лежал в траве, и смотрел вслед уползающему вдаль поезду, а сверху на него смотрели с интересом звёзды – он бы испугался, и побрёл бы вдоль рельс навстречу новому поезду, ибо уже давно забыл мир вне вагонов, который, находясь вокруг, шелестел травой и стрекотал кузнечиками, если бы он сам был прежним – но новоиспечённому и вдруг воскресшему террористу Иванову, половину жизни проведшему в боевых тренировочных лагерях, не нужно было никакого компаса, чтобы определить направление и цель, к которой следует двигаться. Пригнувшись, словно кошка, террорист оценил расстояние до леса, видневшегося в темноте горизонта, и побежал короткими перебежками в высокой траве, а по спине его хлопал вшитый в куртку потайной карман, в котором лежало оружие, и наркотики, и контрабанда.