Литературная часть к книге о наркомании

              СТРАНИЦА ДНЕВНИКА.

02.08.1989 г., город Ростов на-Дону

Сегодня я, Горбатенко (Вихлянцева – Дронова) Любовь Силовна, 28 ноября 1941 года рождения, русская по паспорту, украинка по отцу Горбатенко Сил Кузьмичу, донская казачка по матери Вихлянцевой Нине Михайловне, Дронова по мужу, короче говоря, - настоящая южанка, в который раз начинаю свой дневник.
Основная его цель – помочь самой себе! Сохранить максимум человеческого достоинства!
Наше маразматическое общество сумело сделать самое страшное за всю историю человечества с момента его становления и по настоящее время. Оно сумело убить в каждом человеке природой (Богом) данные инстинкты, нормальное стремление человека к обзаведению домом, семьей, хозяйством. Оно убило любовь к природе, к ближнему, желание овладеть ремеслом, специальностью, а вместо этого вложило в наши головы несколько бесконечно повторяемых догм. Никакой собственной инициативы! Никакого творчества!
ТВОЯ КОЛЕЯ ИЗВЕСТНА С РОЖДЕНИЯ И ДО ГРОБА!
Наше общество вырвало нас из отцовского дома, лишило нас потомственной специальности отца, которая кормила не одно поколение украинских ремесленников- кожевников Горбатенко. Оно отобрало у нас и вторую потомственную специальность крестьянина земледельца, которая кормила не одно поколения донских казаков Вихлянцевых и Дроновых. Кстати, обе эти фамилии присутствуют в списке членов отряда Подтелкова, приговоренных 27 апреля 1918 года военно-полевым судом к смертной казни. А список этот Михаил Александрович Шолохов привел в своем лучшем романе «Тихий Дон». Я не думаю, что это мои далекие родственники. Просто, эти фамилии – очень распространены среди казачества. И, почему-то, это вызывает мою гордость, наверное, потому что я воспитана в потомственной семье казаков, знаю от бабушки и от матери о быте и укладе жизни казаков. Ведь человеку, как и растению, трудно жить без корней.
Лишив нас Земли и потомственных родительских домов, наше общество расселило нас в домах-сотах, сделав из нас нечто вроде обманщиков, которые всю жизнь шили платье королю. И ведь мы верили, что платье – великолепно. «А король-то - голый!» - закричали первые смельчаки из толпы. И все мы ясно увидели, что король – голый!
Игра в перестройку разочаровала, и я не знаю, как мы выпутаемся из этого безнадежного состояния, в котором пребывает наша страна. Человек из Будущего будет знать, какие повороты истории поднимут нас до среднего уровня цивилизации.
МОЕ ЖЕЛАНИЕ – ВЫЙТИ ИЗ ПРИВЫЧНОЙ КОЛЕИ ЖИЗНИ!
Я хочу записать историю своей семьи, так характерную для нашего общества. Важнейшим здесь являются рассказы моей матери, которая под колесом истории сохранила человеческую индивидуальность, историческую народную мудрость и честность.
«Есть святые в искусстве, которые промолчали всю жизнь, но не осквернили чистоты бумажного листа выражением того, что не было верхом красоты и соразмерности, иначе говоря, не было бы правдой» (Айрис Мердок «Черный принц»).
Я – не святая. Теперь я понимаю, что мой роман «Мир для нас» нужно переделывать, хотя все написанное «пахнет» тем временем. Повесть «Где оно, то мгновение?! (Реквием.) написана под влияние самоубийства подруги. Тогда я ужасалась смелости, с которой касалась причин этого. Теперь вижу, это – детский лепет! Повесть «Круг» написана о человеке, которого обстоятельства жизни выбили из колеи жизни, чье болезненное состояние дает ему все-таки правильное решение – вырваться из этой колеи окончательно.
Раньше мне хотелось, чтобы мои книги были опубликованы. Теперь для меня важно, чтобы все было написано честно. Пусть книги просто останутся в семье. Мои дети поймут меня так же, как я понимала свою мать. И еще я помню, как плакала над моей рукописью моя дочь Наталья, когда помогала мне печатать ее в 1983 году.

                Из двустиший Анны Ахматовой:

«Если ты смерть - отчего же ты плачешь сама. Если ты радость - то радость такой не бывает».
Ноябрь 1942 года.
«... Но в мире нет власти грозней и страшней, чем вещее слово поэта».
60-е годы

Вспомним, какие литературные и исторические даты пережил недавно город Ростов на-Дону?
  200 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ПУШКИНА! 250 ЛЕТ ГОРОДУ РОСТОВУ-НА-ДОНУ!
                5 ЛЕТ ПОЭТИЧЕСКОМУ КЛУБУ «СОЗВУЧИЕ»!
                2 ГОДА ПОЭТИЧЕСКОМУ САЛОНУ «ПУШКИНСКИЙ БУЛЬВАР».
                ЧТО ЭТО,  НАЧАЛО НОВОГО «РЕНЕССАНСА»?

Известно, что история развивается по спирали. Годы реакции сменяются годами гуманизма, возрождения (ренессанса). Возрождение прерывается кризисом, и опять идут годы реакции.
Нам тяжело сейчас... И кто, как не представители интеллигенции могут эту боль выразить. Но показать не только боль, но и то светлое и чистое, что живет в нашем народе, то радостное и удивительное, что, несмотря на все кризисы, окружает нас на нашей прекрасной планете, ту любовь, которая просыпается однажды в каждом человеке.
По мнению прекрасного русского философа Николая Александровича Бердяева эпоха А.С. Пушкина - это и был конец эпохи ренессанса в России. Далее вся литература Достоевского и Толстого, Блока и Есенина - это боль и кровь русской мысли.
И, наконец, теперь, когда народу так тяжело, когда улицы полны нищих, когда голодают и умирают от холода пенсионеры, а в армии погибают дети России, рождается нечто светлое.
Еще Бердяев предсказал, что возрождение начнется в провинции. Не Ростов ли на Тихом Дону станет тем городом?
Клуб «Созвучие»... Сколько прекрасных поэтов объединяет он?
Салон «Пушкинский бульвар»... Это не только указание места проведения салона - в музее изобразительный искусств на Пушкинском бульваре, не только намек на традиции, но и ожидание нового возрождения.
Возрождение поэзии в Ростове поддерживает Администрация города и Министерство образования Ростовской области. Готовится к изданию сборник стихов о Ростове и сборник лучших стихов донских поэтов для внеклассного чтения школьников.
Свой путь в поэзию почти все поэты начинают с того, что выплескивают свою боль. Но потом среди доброжелательных собратьев по перу сердце оттаивает. И льется тонкая, берущая за душу лирика, звучит музыка в окружении живописных картин.
Россия жива! Она открыта для всего прекрасного! Ее возрождение начинается здесь! Кому, как не молодым, участвовать в этом возрождении, отдавать этому свою душу и сердце, а взамен получать эйфорию творчества, ни с чем не сравнимое удовольствие от признания. Напишите очерк о своей семье, о школе (вспомните что-нибудь неординарное!), о своих друзьях. Напишите стихи о любви! Дерзайте!


               МОЗАИКА НАШЕЙ ЖИЗНИ
                (Фрагменты романа. «Мир для нас»)

Мы жили на горе недалеко от моря. Квартиру нашли случайно. На вокзале к нам подошел грузный старик в соломенной шляпе и предложил квартиру. Он искал интересного собеседника и нашел его в лице моего мужа.
Маленькая горбатая старушка стала ворчать при виде детей, выражая
свое беспокойство за матрасы, которые они смогут испортить. Но, успокоенная нашими заверениями, засуетилась, захлопотала, побежала за чистым бельем.
Так мы стали обладателями увитой виноградной лозой комнаты с видом на весь залив, с выходом на веранду. Отныне все восходы и закаты были наши! Море, горы, сосновый бор! Все принадлежало нам! Мы начинали отпуск так, как хотели.
Старик был не так прост, как казалось сначала. Он работал в саду, возился с собакой Белкой и с ее щенятами, рубил дрова. Не обращая внимания на ворчание старухи, много читал, с упоением слушал серьезную музыку и смертельно грустил. И только Белка была допущена в его мир. Она была так же стара, как и он, много помнила и тоже грустила, положив голову на лапы. С достоинством принимала ласки и подношения нашей младшей дочери Нины, спокойно наблюдала за проказами своих щенят. А щенята были забавны!  Белые пушистые комочки,  они так отличались характерами, что я невольно сравнивала их со своими детьми.
Когда мы впервые привезли на море старшую дочь Наташу, она испугалась его.
- К берег-гу, к берег-гу! - с ужасом кричала она, когда муж осторожно заносил ее в море. Ей больше нравилось строить домики из песка, собирать морские ракушки.
Двухлетняя же Нина освоилась с морем сразу.
- Стойте здесь, - командовала она, - я сама. - И, смешно забрасывая ноги, с криками: - В глубину! В глубину! - мчалась в море, и мы едва успевали подхватить ее тогда, когда волны накрывали ее с головой, и она захлебывалась соленой водой.
Меня ужасает это полное отсутствие страха. Жизнь Нины все время висит на волоске. Она лезет на пианино, на шкаф, валит на себя зеркало, падает со столов, со стульев, обжигается, обрезается. И горе тому, кому она берется помогать! В свои три года она затевает стирку. Не советуясь, моет пол, стол и стены одной тряпкой. За моей спиной бросает на сковородку жариться вместе с картошкой совершенно несъедобные предметы. В играх ей нужно что-нибудь "стрелятельное". Она марширует, как солдат. Даже во сне я подскакиваю в постели, продолжая переживать за своего "бармаленка", "диссертенка", как называет ее Наташа, потому что на младенческие годы Нины выпали защиты наших диссертаций.
Отдых шел своим чередом. Завтракали, шли на море, купались, загорали, ходили в кино. В тени сосновых деревьев Нина спала днем. Вечерами мы приходили на берег, смотрели на звезды и рассказывали детям о Маленьком принце. Дождливые дни проводили дома. Я читала, возилась с детьми. Старик часами беседовал с мужем. Он был очень мудр. И молодежь не раздражала его своими мини-нарядами, своим легкомыслием. Старый, с носом-бульбой, усеянным оспинами, он преображался, когда вспоминал молодость. Закат, которым мы всегда любовались, напоминал ему страшный день войны в Турции. Тогда он умирал на поле битвы. Рядом лежали товарищи, и закат был так же красив. Он думал, что видит последний закат в жизни, и жадно смотрел, впитывая в себя все его переливы.
Он мог говорить на любые темы, но особенно его интересовала тема царской семьи, Распутина, предреволюционной атмосферы.
- Смотри, монархистом станешь! - смеялась я над мужем. Хозяйская пара занимала меня. Я никак не могла разгадать загадку их совместной жизни. А разрешилась она просто. Старушка была сестрой недавно умершей хозяйки. В годы революции попала в семью сестры, нянчила детей, делала всю черную работу.
- Вы будете смеяться, - говорил старик мужу. - Полгода назад я вступил в законный брак с Евдокией Ивановной. Дети мои обеспечены. И я не хочу, чтобы она оказалась на улице после моей смерти. - Старик махнул рукой. - Но с ней не поговоришь, как бывало с женой. Плохо мне... И товарищи мои все поумирали...
Вечер был теплый и тихий. После моря и бани было так хорошо! Муж и дети давно спали, а сквозь открытые окна проникали шорохи деревенской улицы. Не спалось. Старушка, обычно ночевавшая во флигеле, сегодня была дома, из ее спальни слышались вздохи. Потом началась молитва... В детстве я слышала молитвы-скороговорки своей бабушки. Это была молитва-исповедь.
Было неловко, как будто я тайно присутствовала при чужой исповеди. Словно не сгорбленная старушка, а молодая женщина страдала одна среди огромного мира, вызывая на свидание умерших из царства теней. Для каждого находила ласковое слово, описывала Богу их страдания и просила быть милосердным.
- Господи, они так страдали! Успокой их души! Дай им счастье! Дай им покой!
Молитва то звенела в ночи, то уносилась вместе с тенями, и нельзя было разобрать слов. Потом была хвала Господу. За что же славила его эта бедная женщина? За свою жалкую одинокую жизнь? За раннюю потерю близких ей людей? За войны, которые ей пришлось пережить? Нет. Она славила его за то, что видела этот прекрасный мир, могла еще быть полезна людям и имела силы работать.
Молитва кончилась. Я словно молилась вместе с хозяйкой и поняла, как ей хорошо сейчас. Она избавилась от непосильного груза своих воспоминаний, мысленно встретилась со всеми, кто был ей дорог, и теперь могла спокойно уснуть.
А мне опять не спится. Как нам - неверующим - освободиться от гнета воспоминаний, от невыплаканных детских слез, от обид? Кому излить душу свою? Перед кем раскрыть ее потайные уголки? Перед кем покаяться в больших и малых проступках своих? У кого испросить милосердия для своих близких? И нет мне ответа на эти вопросы... Я начинаю вспоминать то, что было до моего рождения, то, что рассказала мне наша соседка...

                МАТЬ.

Непосильные физические и нервные нагрузки предвоенных лет, когда через тюремные стены прошли ее мать, отец и муж, не прошли для мамы даром. У нее началось обострение язвы желудка. Она никогда не жаловалась. Даже тогда, когда, пораженная внезапной слабостью, вдруг свалилась, исходя кровавой рвотой.
- Сережа, сходи к Матвеевне, плохо мне! Иди скорее, - стонала она.
Временами сознание возвращалось к ней, и она видела, как в своей кроватке плачет Зина, протягивая к ней свои ручонки. Печка прогорела, стало холодно.
- Ложись, доченька, - почти беззвучно шептала она. - Укройся!
Она чувствовала себя совсем невесомой, парящей над кроватью. И оттого, наверно, всплывали в памяти картины детства.
...Вот она учится косить траву. Начав рядок, она забирает все больше и больше. Вот уже стелется по траве, с трудом удерживая косу.
- Не так! Смотри, - говорит отец. - Он шагает неторопливо и уверенно, и сочное сено падает на землю. - Так ты не устанешь. - Нина - его любимица.
...И снова она тонет, как тогда в детстве, когда везла домой к пасхе два кувшина сметаны. Неспокойны весной воды Хопра! Не справились мужики с лодкой... Закрутило, перевернуло... С детства плавала хорошо, да сметану бросить жалко. Вот ушла под воду, оттолкнулась от дна, выскочила, и опять под воду. Так ее и достали с зажатыми в руках кувшинами.
...Проваливаясь по пояс в мокрый снег, идет она вечерними сумерками домой. Небольшой мешочек с объедками, с остатками муки из-под жернова, с пшеницей, собранной по уголкам, кажется ей пудовым. Это - все, что она заработала за неделю работы у мельника. А как она радовалась  каждому сбереженному кусочку!
Она бредет, чувствуя, как немеют замерзшие ноги, как раскаленными клещами стискивает холод низ живота. Усталой после работы, мокрой, обледеневшей по пояс, ей хочется упасть в этот мягкий снег и спать, спать, спать... Но там, на хуторе пухнут от голода младшие сестры и братишка. Она поднимается и идет дальше...
- Папа, папа, - шепчет она. - Когда ты вспомнишь о нас? Когда приедешь?
Отец далеко со своей кавалерийской частью. Он не знает о том, что мать увезли в район, потому что она не сразу подала заявление в колхоз. Но и они не знали, что отец тоже арестован, как выпускник кадетского корпуса. «Был бы человек, - говорили тогда, - а дело на него найдется». Уже перед хутором увидела, что за ней наблюдают волки. Теперь нужно спешить, но нельзя падать.
Задыхаясь, вваливается в дверь, и навстречу ей на опухших ногах шагает сестра Мария. Стащив себя обледеневшую одежду, начинает готовить еду...
...Вот она стоит у доски. Школа - четыре класса. Сегодня она за учителя. Объясняет задачи, вызывает к доске. Откуда берутся решения, слова для объяснений, ей неведомо. Она - первая ученица в школе. Как Ломоносов, прошла программу четырех классов за год, и с начала нового года помогает учителю.
Безногий дед-иконописец радуется, глядя на внучку. И дома - помощница, и в школе хвалят. Он манит ее пальцем и показывает на икону:
- Это - Бог? - спрашивает он и подрисовывает рожки. - А теперь - черт! - он лукаво смеется и прикладывает палец к губам. Бабушка - очень верующая.
Но и месяца не прошло с начала учебы, как приехала мать.
- Будя, - говорит она, - и так грамотные! За скотиной ходить некому.
Дед, перекатываясь на тележке, заглядывает на дочь снизу и ругается:
- Бери Ивана, бери Марусю, Настю. Нинку оставь! Способная она к учению!
Долго-долго едут они домой на тряской телеге. А кругом осень... Летят листья... Кружатся, кружатся, кружатся...
Кружится комната. Но она ничего не чувствует... Ни боли... Ни тела... Только звон... Видит в полумраке, как, свернувшись клубочком, спит Зина, в руке полбублика. "Значит, все-таки уснула. Почему нет Сережи?" В сознании начинает расти, расплываться и звенеть большой водоворот...
...Отец шел, покачиваясь. Выпитая с утра водка кружила голову, внутри все горело от жажды. Утром он проснулся в чужом доме и послал за водкой.
Моя мать не умерла. Поздно вечером забежала соседка, ахнула, укутала Зину, вызвала скорую помощь. Когда отец пришел домой, матери уже сделали операцию. Ее чудом спасли... Она осталась жить... Но умерла любовь...
А через два года под грохот бомб родилась я. Мама назвала меня Любой. Люба... Любаша... Любушка... Любовь... Как неистребима в каждой женщине жажда любви!
Милая моя, девочка моя, моя мама! Как хочется обнять тебя, но ты строгая, ты гордая, ты скупая на ласки. Спасибо тебе за любовь твою, за прекрасный мир жизни, который ты открыла нам!

                ОТЕЦ.

У отца было пятеро братьев и пятеро сестер. Жили они на Украине. В год великого украинского голода умерли их родители. Последней похоронили бабушку. Дети вернулись домой, и старший брат Дмитрий велел им разбить дома всю посуду (сейчас это назвали бы психологической разгрузкой). После этого он разделил их на три группы и отправил к родственникам в Москву, в Новочеркасск и на Кубань. Отец долго жил в Москве у сестры Марии, работал на строительстве московского метро, а потом перебрался в Новочеркасск, чтобы заниматься с братьями кожевенным делом. Но в те годы ремесленный промысел был под запретом, и отец вместе с братьями сидел в тюрьме в тридцать седьмом году.
Отец вспоминал о нас редко, но эти дни становились для нас настоящими праздниками.
... Мы идем с ним по Московской улице, главной улице Новочеркасска. На пути - фотография, мы фотографируемся. Продают мороженое. Отец покупает столько, сколько мы можем съесть. Конфеты-подушечки, целый килограмм! Но вот отец встречает своих друзей, и наш праздник заканчивается.
... Он рубит дрова, колет уголь, чинит крышу. На нем - вся тяжелая работа в доме. Вечерний ритуал - отец закрывает ставни, запирает двери. Он - хозяин! Но водка подтачивает его богатырское здоровье. Я хорошо помню этот день. Он выбегает в столовую, разрывает на себе рубашку и падает посреди комнаты.
- Если еще раз выпьете - конец! - говорит ему приглашенный домой профессор.
И у нас начинается райская жизнь. Отец как будто заново начинает познавать мир. С детства хорошо играл в шашки, теперь он осваивает шахматы. Если нет партнера, по книгам разбирает партии, играя сам с собой. За шахматную доску усаживает каждого, кто попадает в наш дом. Это - его новая страсть.
...Ночами он работает в подвале. Таких специалистов по кожевенному делу, вероятно, уже не осталось. Творческая жилка заставляла его браться за новые дела. Он освоил лаковое производство, мог выделать и покрасить мех. Но к нам часто приходили с обысками. Я помню, как однажды в панике отец сунул мне, маленькой девочке, за пазуху кусок кожи. Потом он сделал в подвале дома настоящий бункер, при входе в который отодвигалась оштукатуренная стена. Говорят, что сейчас в России шкуры домашних животных, в основном, сгнивают, и только небольшую часть всего этого богатства вывозят на выделку за границу. Так за годы коммунистического режима "перевели" в России множество ремесленных промыслов. Теперь кожевенный промысел, который так нужен в холодной и ветреной России, дает баснословную прибыль и огромную занятость населению Китая, Турции и других, ближайших к России стран. У нас, в стране, где практически каждый имеет одну, а то и несколько вещей из кожи, специалистов по выделки кожи практически не осталось.
У него были наследные секреты производства. Когда в Ростове его пригласили на завод организовывать лаковый цех, он был польщен и рассказал там свои секреты. Больше передать их было некому, мать не позволила никому из нас пойти по его стопам. Но на производстве с его масштабами, скорее всего, его секреты умерли. Так расточаем мы опыт, накопленный поколениями. А ведь я помню выделанную отцом кожу, мягкую, эластичную, блестящую, как будто живую.
... Запомнился день, когда отец сам потушил пожар в подвале нашего дома, где он варил в ацетоне пленку кино для лакового производства. Я первая увидела черный дым и языки пламени, вырывающиеся из подвала.
- Мама, мама, пожар, - закричала я, и все высыпали во двор. Отец побежал внутренним ходом.
- Шланг, живо, - крикнула мать. Брат уже включал воду.
- Нужно вызвать пожарную! - мелькнуло у меня в голове.
- Не сметь! - закричал из подвала отец. - В тюрьму меня посадить хотите! - Он вынес в руках баллон с ацетоном. Одежда на нем тлела, брови и ресницы обгорели.
- Не лезь! - с силой оттолкнул от двери сына. - Тебе еще сгореть... Огнетушитель!
В суматохе все забыли, что пожарные заставили купить и повесить во дворе под навесом огнетушитель. Мать поливала из шланга, брат бежал с огнетушителем. Отец выхватил его на лету, успев крикнуть:
- Что б больше никто... Я сам...
Еще долго что-то шипело, шумело, пенилось. Дым становился белым, удушливым. Наконец, вышел отец. Одежда болталась на нем обгоревшими лохмотьями. По всему телу уже вздувались пузыри ожогов, кое-где были глубокие раны. Лицо было красное, глаза блуждали.
- Сережа, Сереженька! - бросилась к нему мать. Мы внесли отца в дом. Он долго проболел после этого. Кроме ожогов у него было отравление. Разбирая в подвале после пожара, мы поняли, что могли все взлететь на воздух. Там были баллоны с ацетоном, а рядом целая комната была набита углем.
...Та любовь, которую он недодал детям, выплеснулась на внучек.
Моя Нина лежит на диване, а дедушка начинает "мерить" ее от пяток до головы. Ей щекотно, она визжит от восторга.
- Расскажи про вареники, - просит она.
Чистокровный украинец, мой отец знал по-украински только несколько стишков.
                - Вареники на печи,               
                Пригласили систы.
                Нечищену барабулю
                Заставили исты.
Потом он сажает Нину с Наташей на  колени и начинает подбрасывать:
                - Ох, чуки, чукалочки,
                едет Нина на палочке,
                а Натка - на тележке,
                щелкает орешки!
- Лучше мне орешки! - кричит Нина.
Какое счастье, что у них есть дедушка!
...Летом мы были с ним на море. Он резвился с внучками, как ребенок.
- Три лягушки вечерком польку танцевали, увидали паука, в обморок упали, - и, взявшись за руки, они втроем уходили под воду.
Всю жизнь он мечтал купить машину. И у него были деньги, но тогда это было опасно. В специальных органах могли заинтересоваться тем, откуда он взял деньги на покупку машины, ведь официальная зарплата у него была маленькая. Ему исполнилось шестьдесят лет, когда он все же приобрел машину. С каким трудом он осваивал ее! Мозг, отравленный сильными ядами кожевенного производства, перенапрягался. Его парализовало прямо в машине, в которой он был один. Отец сумел все-таки остановить ее. Из машины его уже выносили.
Потом были разные больницы. Дома делали уколы, массаж и гимнастику. Мы надеялись на улучшение. Но тянулись дни, недели, месяцы, годы... Он стал жалким и капризным, совсем измучил мать, не давая ей покоя ни днем, ни ночью.
- Люба, Любаша... Отец упал... Умирает... Скорее... - кричала она по телефону.
- Скорую... Скорее... Я сейчас... Скорую... Вызывай скорую... - какая-то дрожь била меня, я не могла одеться.
Отец лежал на полу. Его лицо было как маска, страшная, откинутая назад маска с полузакатившимися глазами и закушенным языком. В груди булькало, свистело...
- Приступ эпилепсии, - равнодушно-уныло сказал врач после беглого осмотра. - У паралитиков это бывает, это неопасно. Нужно только следить, чтобы он не задохнулся. Мы сделаем уколы, и он будет спать долго. Но если что, вызывайте.
Дыхание отца становилось спокойным. Справа на лбу багровел синяк.
- Лучше бы ты помер, - отчетливо прошептала мать. - Лучше бы ты помер, - громко сказала она, с ненавистью глядя в расслабленное сном лицо отца.
- Люба, достань валерьянку, - брат подхватил мать, и она забилась в его руках.
- Лучше бы ты помер, изверг, - срывающимся голосом кричала мать. - Всю жизнь, всю мою жизнь ты словно камнем висел у меня на шее. Кругом жили, смеялись, радовались. А мы всю жизнь прятались в подвале. Ты душил во мне все живое. Ты и сейчас усмехаешься. Ты смеешься над тем, что отравил мне последние годы, что тянешь меня за собой в могилу.
Я со страхом взглянули на спящего отца, и в его приоткрытых глазах и в уголках рта действительно разглядела гримасу усмешки. После снотворного мать еще долго всхлипывала во сне. На другой кровати похрапывал отец.
... У отца стали чернеть пальцы ног. Машина скорой помощи отвезла его в мединститут. Это оказалась их машина. Так отец попал в прекрасное отделение.
- Надо заплатить, - суетилась мать. - А так он никому здесь не нужен. ...
Мать пятилась из кабинета заведующего отделением, а он, высокий, сухопарый, наступал на нее:
- Ваш муж умирает. За что же Вы хотите заплатить? Ваше дело - организовать непрерывное дежурство родственников. А остальное - наше дело.
- Выйду из больницы... Займусь твоей квартирой... Обменяем на центр... Второй этаж... С большой кухней... - отец не понимал, что болезнь уже не отступит.
... До сих пор не могу забыть эти ночные дежурства. Свет, пробивающийся с улицы сквозь листву деревьев, образовывал причудливые фигуры. Правая рука отца была в непрерывном движении. Он стягивал с себя простыню, непроизвольно вырывал трубку капельницы, разворачивался, и его ноги свешивались с кровати.
Сна практически не было. Каждые пять-десять минут я поправляла отца на кровати, давала воды, ставила "утку". Иногда за минуту я успевала увидеть длинный сон. Потом в ужасе подскакивала, с трудом соображая, где я нахожусь.
Больные в палате приподнимались, стонали. Я видела их желтые лица. Запахи лекарств смешивались с запахами человеческих тел. Боясь простудить больных, закрывали окна, и к утру этот запах заполнял все мое существо. Мир становился иллюзорным, движения – автоматическими. Путались представления о времени.
А утром я принимала экзамены у студентов, или читала лекции. Потом шла в лабораторию. Эти годы были самыми насыщенными и интересными. По тематике жидких кристаллов у меня были ежегодные всесоюзные и международные конференции. Мне писали из Индии, из Германии. Мы создали уникальную приставку к прибору и сутками проводили температурные исследования. Как часто нам казалось, что мы близки к открытию! На кафедре силами сотрудников шла полная реконструкция помещений и лабораторного практикума. Это были лучшие годы работы в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта.
- Отец умирает, - жена брата чуть не сбила меня с ног в коридоре больницы.
По черному, вытянутому телу отца волнами шли конвульсии. Около него возились сестры и несколько врачей из отделения реанимации.
"Вот оно, исполнение клятвы Гиппократа, - думала я, вглядываясь сквозь туман слез в их напряженные лица. - Кто для них отец? Парализованный старик, без сознания, с гангреной обоих ног. Старик, который все равно скоро умрет..."
Позже, когда отец все-таки умер после ампутации правой ноги, я подумала:
"А не гуманнее было бы дать ему тогда умереть?"
Но в том и состоит клятва Гиппократа, что врач не может применять, или не применять знания по своему усмотрению, не должен различать больного старика или молодого. Я низко кланяюсь тем врачам, которые подарили отцу еще две недели жизни, позволили проститься с близкими!

                ПРИНЦЕССА

В Новочеркасске рядом с нами жил художник. Был он молод, красив, беден и всегда голоден. Неделями он не выходил из дома, и по ночам из его окна струился в наш двор причудливый свет. В его квартире был полумрак и беспорядок, все стены были завешаны картинами. Иногда, черный после бессонных ночей, он приходил к нам и жаловался на прислугу:
- Вчера оставил себе корку хлеба на утро, а Нюрка нашла и съела.
Моя мать всегда делилась с ним последним куском.
К художнику приезжала жена, женщина удивительной красоты. Она была корреспондентом одной из центральных газет, и ее жизнь проходила в разъездах. В эти дни он приходил к нам, просил взаймы. И вид у него был очень растерянный.
Мать давала деньги, или что-нибудь из съестного, как говорится, натурой. Так же натурой она получала обратно. Более десятка написанных маслом картин напоминают нам те далекие послевоенные годы.
Детям войны профессия художника казалась сказочной! Было удивительно, что человек в серости послевоенных будней находил красочные сюжеты. Мы не разбирались в тонкостях искусства. Картины художника казались нам прекрасными!
Я чувствовала, что даже мать, днем выполнявшая работу швеи-надомницы, а ночью тайно собиравшая из тряпья чувяки на базар, в душе уважала художника. Хотя всегда после его посещения ворчала:
- Что за блажь? Кому это нужно? Лучше бы чувяки шил, не приходилось бы тогда у чужих людей просить.
Мать была не в меру горда и всегда повторяла:
- Никогда ничего не проси у чужих людей!
Какие радости знали мы - дети, рожденные в сорок первом году? В саду строили шалаши, устилали пол тряпьем и приносили сюда все свое богатство: зеленые бутылочные стекла, пустые катушки, самодельные тряпичные куклы. Строили маленькие шалашики для кукол, читали, рассказывали самими сочиненные сказки.
Мать очень любила книги. Часто за корзину проданных чувяк приносила домой круг макухи и красочные сказки.
А еще мы любили ходить во двор индустриального института, корпуса которого были отданы в те годы под госпиталь. Бродили по зарослям смородины, ели ее, зеленую и спелую. Разговаривали с ранеными, смотрели, как они играют в футбол.
Нас не удивляло, что люди в гипсе, на костылях и даже в инвалидных колясках играют в футбол. Только теперь я поняла, что в основном это были молодые ребята, юность которых перечеркнула война. Иногда мы видели то, что не предназначалось для людских глаз. Кто-нибудь из раненых, еще недавно игравших в футбол, где-нибудь в удаленном уголке сада падал на траву. Рыдая от боли и бессилия, бился и грыз сырую землю... Так они прощались с юностью, прощались с мечтой... В радостные дни победы, в тихие послевоенные дни их горе заслоняло собой весь мир. Оно было с ними день и ночь. И некуда было от него деться.
После войны к художнику приехала племянница. У нее был туберкулез легких в запущенной форме. Художник выводил ее на балкон, и она сидела там, кутаясь в пеструю шубку из суслика. Одетая в белый пуховый платочек, с огромными синими глазами и ярким болезненным румянцем на щеках, она казалась мне прекрасной принцессой из далекой сказки...
Я слышала, как художник рассказывал матери Барину историю. Ее отец погиб на фронте. А Варя с матерью и двумя младшими сестренками прятались от бомбежки в яме под домом. В доме не оставалось ни грамма воды, и малыши плакали от жажды. В короткое затишье выбралась Варя из ямы. С трудом раздобыла немного воды, донесла до дома и на его месте увидела огромную воронку... Сам случай, казалось бы, пощадил девочку. Кое-как она добралась к дяде.
Но война не отпустила свою жертву... Варя умерла поздней весной, когда у нас цвели жерделы. Была настоящая метель падающих лепестков... А я, забившись в самый дальний угол сада, плакала, плакала и плакала... Плакала, боясь показать свои слезы, потому что у нас не плакали на виду.
Вспоминает ли кто-нибудь о тебе? Помнит ли еще хоть кто-нибудь о тебе кроме меня, маленькая девочка войны - "принцесса" моего детства?
Если бы я умела, я бы помолилась за тебя... Всей трогательностью воспоминаний детства, всей силой любви к своим детям вспомните и подумайте. Они и сейчас ходят по земле, обреченные войной дети! Может быть, это и ваши дети тоже...

                ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.

Муж провожает меня в Москву на конференцию. Мы сидим с ним на скамейке в зале ожидания. Темы для разговоров исчерпаны, мы рассеянно смотрим по сторонам. Вдруг я замечаю недалеко Игоря Чернова. С интересом наблюдаю за ним. Замечаю, что он слегка пьян.
- Смотри, - указываю глазами на Игоря. - Это моя первая любовь. Только ревновать не надо. Он меня совсем не знает.
- А мне всегда казалось, что первой любовью называют нечто реально существовавшее. То есть первая любовь должна быть связана с первым поцелуем, - Муж явно злится.
- А, по-моему, первая любовь может быть без поцелуев, а первый поцелуй - без любви.
- Хорошо, первую любовь без поцелуя можно понять. Но зачем же первый поцелуй без любви?
- А извечное женское чувство жалости к тому, кто любит, тебе не понятно?
- И как часто тебе приходилось жалеть?
"Боже мой, как же ты усложняешь свою жизнь! Ну зачем ты все рассказываешь мужу?" - удивляется моя подруга.
А если мне нечего от него скрывать? Да и с кем я могу еще поговорить, поделиться?
Объявляют посадку. Лицо мужа совсем вытягивается, когда он видит, что мы попадаем с Игорем в один вагон.
И тут происходит непредвиденное... Оттолкнув меня от двери, Игорь врывается в вагон и занимает единственное свободное место. Улыбка так и расползается по лицу мужа. Он никак не может согнать ее с лица.
- Хочешь, я набью ему морду, времени еще достаточно?
Мне становится смешно.
- Пойдем к бригадиру, - удерживаю я его за плечо. - Он устроит меня в другом вагоне.
Вагон погружен в полуденный сон. Взобравшись на верхнюю полку, я прикрываю глаза и вспоминаю. Грустно и смешно, так расставаться с первой любовью.
...В седьмом классе объединили мужские и женские школы. Мы влюблялись с первого дня. Посмотрел, сказал, передал что-то, толкнул, дернул за косу... Все казалось проявлением любви. Чтобы не быть "белой вороной", я тоже говорила о любви.
Игоря я заметила впервые на школьной линейке в начале девятого класса. Его десятый класс стоял по диагонали от нашего. Мои глаза встретились с его рассеянным взглядом, и я начала сходить с ума.
Повернулся, задумался, в фас, в профиль….  Стукнул соседа, засмеялся, махнул рукой, оперся на плечо друга. Мой мозг все запоминал и фиксировал, чтобы вновь и вновь "прокручивать" эти кадры потом в тишине уроков. Я перестала заниматься.
Мы занимались в разные смены. Но зато со своей парты я видела в окно балкон его квартиры. Теперь вся моя жизнь на уроках состояла из ожидания. На уроках спасали только способности, хорошая память, да авторитет, завоеванный ранее у одноклассников и учителей. Вечерами, надеясь встретить его, я бродила с подружками около школы, заходила в гости к подруге, проживающей в его доме.
При встрече с Игорем ноги становились ватными. Его голос неделями пел во мне.
А сердце прыгало, стучало, ликовало. Я неслась над землей со своей любовью. Но мне не хотелось, чтобы кто-то узнал мою тайну. И я стала встречаться с Виталькой из нашего класса, который был безнадежно влюблен в мою подругу Свету.
Мы дружили открыто. На уроках садились друг к другу за парту. Стояли вместе в коридоре. Ходили в кино и в парк. Виталий стал часто бывать у нас дома. С ним мы и поцеловались первый раз в жизни. Поцеловались смешно, едва касаясь губами друг друга. В те годы суровой школьной морали мы вели себя вызывающе.
- Вот оно - зло! - решили учителя, и мы подверглись гонениям.
А мне нравилось быть гонимой, когда при всем классе громогласно меня заставляли пересесть на свое место.
- Позор! Девочка! Где твоя гордость? - кричала на меня классный руководитель Нина Федоровна. - Сама лезешь к мальчишке. Пусть придет твоя мама.
Мама, сердцем чувствовавшая, что это не любовь, объясняла совершенно спокойно:
- Виталик? Хороший мальчик. Он бывает у нас дома. Делают уроки, слушают музыку. Нет, не боюсь. Свою Любу я хорошо знаю. 
- В чем дело? - спрашивала она меня. - Зачем же так демонстрировать? Зачем дразнить учителей?   
А для меня это был бунт, в котором я топила настоящую любовь к Игорю. Любовь дала трещину через год, когда я однажды стояла с подругой в подъезде его дома.
- О, боги! - возликовала я, услышав его голос.
- О, боги! - пошатнулась я, задохнувшись от отборной брани, скатывающейся сверху по лестнице. Игорь нас не видел.
Это был выстрел из орудия. Ядро прошло навылет, оставив в моей груди огромную зияющую рану. У меня пропало желание видеть Игоря, думать о нем.
Но еще долго, встречая его на улице, я задыхалась. Останавливалось сердце, и кровь бросалась в лицо.

                МИР ПРАХУ ТВОЕМУ!

Человеку свойственно желание походить по грани дозволенного и недозволенного, побалансировать на гребне между жизнью и смертью, между любовью и ненавистью. После этого все простое кажется великим и значимым. Ярче и полнее начинаешь ощущать жизнь.
В детстве я безумно боялась высоты, была очень застенчива. Во мне все сильнее зрел протест против высокого забора нашего дома, так хорошо отражавшего замкнутый уклад жизни нашей семьи. И я записалась в секцию туризма.
Учеба на первом курсе давалась легко. Все свободное время мы проводили в походах по области. Мы готовились к зимнему лыжному походу по Подмосковью. Перед самым походом наш руководитель заболел.
- Вас поведет Тимка, Тимофей Иванович Громов, - сказали нам в секции.
Как хорошо зимой в настоящем лесу! В наших широтах нет ни настоящей зимы, ни настоящего леса. И теперь меня радовало все! Белый ослепительный снег, зеленые сосны-великаны, поваленные деревья, и даже то, что я не умела стоять на лыжах.
Иногда казалось, что не осталось никаких сил, хотелось упасть в снег и плакать. И вдруг в последний, в самый последний момент появлялось второе дыханье…. И можно было идти, идти и идти... Такие переходы сменялись веселыми привалами.
Не снимая рюкзака, падали в снег, пели, смеялись, шутили.
А первый спуск с горы, когда, падая и соскальзывая вниз, карабкались на четвереньках, путаясь в палках и лыжах. Корчась от смеха, кувыркались, застревая между деревьями, долго хохотали потом над собственной неловкостью.
А через два дня я уже мастерски спускалась с горы. Как приятно было чувствовать себя ловкой и красивой! За два дня до отъезда мама купила на рынке светлую дубленку. В те годы их еще не носили в городе. А в походе она смотрелась прекрасно с черными брюками. У меня были самые теплые в группе варежки на меху.
Как чудесны были вечера! Где-нибудь в опустевшем здании сельской школы мы сидели тесной гурьбой около горящей печки и пели песни, песни задорные и грустные, тюремные и туристские, военные и народные. И часто я чувствовала рядом Тимкино плечо, обернувшись, встречала его взгляд...
А вечера в лесу, когда мы никак не могли найти нужную деревню! Свет луны, пробивающийся сквозь засыпанные снегом ели, "злодей-мужичок", указывающий кратчайший путь до села. Все напоминало мне сказку.
...В тот день было очень холодно. Идти было трудно. Никто не знал, чем нужно было смазывать лыжи в такой мороз. Снег хрустел и скрипел, лыжи почти не скользили. Трудно было дышать, в носу щипало и смерзалось. Если приходилось снимать рукавицы, руки мгновенно замерзали, а потом долго болели.
Переход был большой и безлюдный. Деревья стояли красивые, одетые со вчерашнего теплого вечера в пушистый иней. Но красота эта не радовала. Безоблачное серое небо усиливало гнетущее ощущение.
Пропала иллюзия игры... Мы были так некстати в этом суровом лесу, одетые кое-как, ничего не умеющие. Все шли молча, никто не шутил, не смеялся, как обычно. Все понимали: случись сейчас что-нибудь самое малое непредвиденное, оно может обернуться большой бедой. И особенно озадачен был Тимка.
У меня часто спадало крепление. Обычно я шла впереди, иногда даже прокладывала лыжню. А сегодня плелась в хвосте... Я села на снег и расплакалась. Не было сил, замерзшие руки не слушались. Отряд скрылся за поворотом. И когда мне показалось, что меня совсем бросили, оттуда вынырнул Тимка.
- Ну что ты, Люба. Давай помогу.
Тимка колдовал долго, но сделал хорошо. До вечера крепление не спадало.
- Вот и все. Теперь пошли.
Он надел свои тонкие пуховые перчатки и, обогнув всех, занял место во главе отряда.
Хорошее настроение постепенно вернулось ко мне. Руки, поболев немного, отогрелись. Моя дубленка была готова и к большим морозам.
Я подумала, что надо было бы дать свои рукавички Тимке. Во время похода все грели руки в моих рукавичках. Но он был далеко. Чувство успокоенности постепенно овладело мной, а мысли переключились на что-то другое...
Вечером мы сидели в электричке, ели промерзшую колбасу, запивали добытым на станции кипятком. Тускло горела лампочка в конце вагона. Загремела выпавшая из рук Тимки алюминиевая кружка.
- Господи, да он руки себе обморозил! А ну-ка давай сюда, - Рита принялась тереть его руки. - Да и уши тоже! Что же ты молчал? Где у нас гусиный жир?
У меня защемило сердце. Я не могла сдвинуться с места. Я знала, что Тимка обморозил руки из-за меня.
Опять потеплело. Весь следующий день отряд оставался на небольшой станции. Все с удовольствием ели в столовой горячие щи и ждали Женю и Тиму, которые решили отметить сами конец маршрута.
Они вернулись поздно, едва успев к последней электричке в Москву. Вернулись молчаливые и смертельно усталые. Тимка снял шапку, и я впервые увидела, что у него седые виски.
- Женя, что с вами случилось? У Тимы за один день виски поседели, - спросила я.
Женя пробовал шутить, говорил, что Тимка сразился с медведем. Тимка молчал, как всегда глядя в сторону. Только раз он посмотрел на меня, и я вдруг поняла, что нарушила сегодня канву еще не сложившихся отношений.
- Ты что? - шепнула мне Рита. Я видела, что она была влюблена в Тимку, - Неужели ты раньше не замечала? Я учусь с ним уже три года, и он никогда ничего не говорил об этом...
В Ростове многое забылось. Решили отметить счастливое возвращение. Я предложила дом родителей. Было весело и шумно. Я ждала Тимку, одного Тимку из всей группы... Но он не пришел. Он даже не придумал себе отговорку. Сказал, что придет, но не пришел. И только я одна знала, что он не пришел из-за меня.
Я видела его еще несколько раз в университете. Мне очень хотелось поговорить с ним, пригласить его домой, показать свою библиотеку. Сделать так, чтобы он понял: я не злая, я не равнодушная...
С кем-то из ребят я танцевала на вечере. Кто-то приглашал меня в кино. А я думала о Тимке...
...Лето было чудесное, первое студенческое лето. Работа на строительстве лаборатории ядерной физики, поход по Кавказу, альпинистский лагерь.
Загорелая и радостная,  с волнением входила я в здание университета, Больше всего мне хотелось увидеть Тимку. И вдруг... Тимка погиб!
- Господи, да кто же знал! - рассказывала мне Рита со слезами на глазах. - Когда он поскользнулся и повис, держась на руках, мы даже и не испугались. Ниже было большое покатое плато. Я крикнула: - Держись, Тимка! - и стала пробираться к нему. Я видела, как руки его разжались, и он стал скользить, набирая скорость. Два, три раза ему удалось зацепиться за выступ или куст, но руки как будто не слушались его. Раздался грохот камней, и я прижалась к скале, потому что в глазах потемнело. Я услышала крик, и, не разбирая дороги, мы бросились вниз, рискуя на каждом шагу сорваться вслед за Тимкой...
...Мы стояли в тихом углу университетского коридора. Мимо шли шумные стайки студентов, но мы были глухи ко всему.
- Он умер там же? - спросила я Риту.
- Он умер у меня на руках. Понимаешь, у меня на руках. Я до сих пор не могу простить себя. Почему мы не отговорили Тимку от этого самовольного похода в горы? Все проклятая погода! Он боялся, что смена в альплагере кончится, а он так и не попадет в горы. Зачем мы пошли с ним, ведь один он бы не пошел?! Это никогда не забудется. Понимаешь, никогда!
... Этот сон повторяется часто. Я падаю со скалы. Начинаю скользить медленно, стараясь задержаться. Мне удается, и я думаю с облегчением:
"И чего это я так испугалась? Здесь и склон не такой уж крутой".
Но руки устали... Немеют обмороженные зимой кончики пальцев. Медленно, медленно разжимается палец за пальцем. Роем проносятся мысли, жалкие, лихорадочные мысли о спасении.
Теперь я лечу долго, с сожалением вспоминаю все, оставшееся в жизни. И перед глазами встает лицо Тимки. Его лицо в тот вечер, когда я увидела его седые виски.
Такой сон заканчивается пробуждением. Чувствую, как отекли руки, как болит как будто разбитое на острых выступах скалы тело, как неровно, всплесками бьется сердце. Я слышу каждый его удар.
... В следующем году мне поручили руководство туристской группой, и мы поднялись к могиле Тимки.
С большой проезжей дороги тенистая горная тропка ведет к огромному валуну, около которого стоит маленький рассохшийся памятник. Фотографию трудно разобрать. А на валуне свежей краской написано:
"Громову Тимофею Ивановичу. Мир праху твоему. Отец".
А кругом так тихо, так спокойно. Величавы так любимые Тимкой горы! Люди приходят и уходят. Словно боятся потревожить его покой.
Мир праху твоему, Тимка! Прости!
Нет! Я не успела полюбить его, слишком мало мы знали друг друга. Почему же в своих мыслях я так часто обращаюсь к нему, к матери, к отцу, к "принцессе" моего детства? Потому, что могу идеализировать их?
Нет. Почему-то меня не оставляет чувство вины. И еще. Смерть всегда таит в себе тайну, загадку, разгадать которую живущему человеку не по силам.

                ТРИ ЖЕЛАНИЯ.

Весна 1985 года. Я пишу письмо своей подруге, с которой познакомилась более двадцати лет назад во время производственной практики в городе Красноярске.
«Галчонок, дорогая моя, здравствуй!
Рада, что у тебя все хорошо. Прости, что так давно не писала. Были причины. Ты сядь на стул, сейчас упадешь. Села? Я родила сына в мои то сорок два года. Димке уже второй годик. Это - такое чудо! Но давай обо всем по порядку.
Помнишь, как в детских сказках? Три желанья, три желанья, три желанья! Я ведь говорила тебе об этом. Защитить докторскую, родить сына и написать книгу!
Докторская диссертация... Ее не будет. Ты ведь знаешь, что нашу тематику жидких кристаллов в Союзе не финансировали. Она держалась только на энтузиастах. А какие применения: элементы памяти в компьютерах, экраны плоских телевизоров, исследование строения мозга, ранняя диагностика рака... Эксперимент был очень трудоемким и кропотливым. Скорее всего, мой путь так и останется нехоженым. Вряд ли еще кто-то будет сутками исследовать эти температурные зависимости. Но все хорошее имеет свой конец. Лаборатории уже нет... То неопубликованное, что осталось у меня по этой тематике, хватило бы на несколько диссертаций. Но я уже перестала переживать, и воспринимаю это, как избавление. А иногда с гордостью думаю, что я знаю нечто, неведомое никому в мире. Может быть, я использую эти знания для написания мистического романа...
Книга написана, нечто вроде "Унесенных ветром" по-русски. Ты помнишь, я начала собирать материал еще в университете. "Мир для нас" - так я назвала книгу, вложив в название два смысла: мир, который нас окружает, и мир, как отрицание войны. Отсылала ее в журнал "Новый Мир". Представляешь степень моей наглости? Знала, что не примут, но хотела получить их рецензию. Получила. Ее основная мысль - пусть рукопись полежит. А через несколько лет станет ясно, чего она стоит. Что ж, пусть лежит, кушать она не просит. Я думаю, пусть даже эта книга просто останется в семье. Мои дети поймут меня так же, как теперь я понимаю свою мать. Наташа плакала, когда помогала мне печатать эту книгу...
Теперь о сыне. Такой смешной и очень спокойный. По натуре - оптимист. Просыпается и засыпает с улыбкой. Даже во сне не плачет, а смеется. Уже научился играться. Прячется, а потом выглядывает и говорит:
- Ку-ку! - Оратор. Станет, и говорит, говорит, говорит с таким подъемом. Тарабарщина, конечно. Но он думает, что говорит, как все. Маленький такой чудачек!
Глаза у него голубые, как у меня. Родился с темными волосами. И было очень смешно, когда темные волосы почти вытерлись, и только на макушке на фоне белых волос остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
Приезжай, увидишь. Так хочется поговорить с тобой, как там, в Красноярске.
Жизнь такая сложная, и поворачивается иногда самыми неожиданными гранями.
Вот и все, моя дорогая. Насмешила я тебя?
Крепко целую. Люба».
...Было поздно. Погасли уже окна в соседних домах. Лишь интернациональные общежития университета еще жили своей особой, только молодости свойственной жизнью. Кто-то читал, тихо звучала музыка, где-то пели, целовались на кухне, опоздавшие стучались в дверь. Я знала, что только в два-три часа ночи общежития уснут, а утром будут медленно просыпаться, выпуская редких студентов.
...Шел четвертый час ночи. Я посмотрела в окно и удивилась. Небо, еще недавно бездонно черное, чуть-чуть засветилось над высокими крышами. Черными были еще коробки домов, деревья, дороги, низкие облака, но свет нового дня уже проникал, многократно отразившись в верхних слоях атмосферы. Я всматривалась в темноту, а сознание дорисовывало знакомую до мелочей картину.
"Каждый человек, - думала я, - в России или в Америке, в Австралии или в Африке, просыпаясь, видит привычный для себя окружающий мир. Этот мир часто снится ему. Спят в общежитии ребята из Германии и из Вьетнама, из Анголы и из Кубы. И снится многим самое дорогое, что есть у человека - кусочек его Родины..."
Я не могла оторвать взгляда от неба, которое светлело на глазах, намечая своим рассеянным светом контуры окон и подъездов домов, дорог и тротуаров. Ветер тронул верхушки деревьев. Просыпаясь, защебетали птицы.
В те годы так много говорили о "звездных" войнах, о нейтронных бомбах. Никто тогда не думал, что мир может взорваться и изнутри. И я представила, что оттуда, сквозь несущее новый день светлеющее небо прорвутся орудия "звездных" войн, и все это, родное и близкое, исчезнет в одной последней вспышке. Исчезнет навсегда, может быть, ненадолго оставшись в зыбкой памяти чудом уцелевших людей.
А, может быть, все это останется, как обещают создатели нейтронных бомб... И первые рассветные лучи будут заглядывать в слепые окна пустых домов, скользить по безлюдным дорогам, освещая мертвую землю. Не слышно будет шелеста деревьев, щебетания птиц, неповторимых звуков просыпающегося города...
Рассвет наступал быстро, и окружающее пространство раздвигалось, приобретая объем и цвет. На фоне красных кирпичных домов резко выделялся весенний наряд тополей. Утренний ветер гнал по серому небу белые облака, и уже целый хор птиц извещал мир о наступлении нового дня!
..."И не надо шуметь! Мама возьмет малыша, оденет, накормит, - переодевая сына, я вертела его из стороны в сторону, а он, изумленно подняв брови, гулил с загадочной улыбкой на устах.
- А кого ты больше любила? - спрашивает Наташа. - Димку, или меня маленькую?
- Глупенькая ты глупышка, а ведь большая такая, - целую я ее. - Что-то забылось. Но помню, что любила тебя безумно. Страшно было за тебя, болела ты сильно. Думала, случись с тобой что-нибудь, не переживу.
Дима вертелся, как вьюн, лез к швейной машинке, показывая нам каждый ее винтик, и громко ликовал: - Это... Э-э-то... Это и это... Это да!
Ему жить в двадцать первом веке. Вот она - мечта любого отца и деда! Дорого дали бы деды всех поколений, чтобы увидеть, кто продолжает их род через сто, двести лет. Безногий дед моей матери точно думал о внуке двухтысячного года. Уж очень он любил рассуждать и философствовать. Он вобрал в себя черты всех поколений, всех широт Великой Руси. Вот оно - наследство мужа по материнской линии! Веками выжигало палящее солнце волосы среднерусских крестьян, среди предков которых были и поляки, и евреи, и прибалтийские народы. Золотисто-рыжие, пушистые, так похожие на колосья спелой пшеницы.
И спокойный характер, и терпение, и врожденный юмор, и простодушное лукавство... Все унаследовал от крестьян хитренький внучек. Широкие скулы - это наследство матери моего деда - преподавателя кавалерийского училища Вифлянцева Михаил Петровича, моей прабабушки Катерины - калмычки. Маленькие, словно игрушечные ручонки, несущие в себе память о раздавленных тяжелой работой руках кожевников Украины. Огромный будет кулак, мужской.
Дима внимательно заглянул в мои глаза и, лукаво смеясь, уткнулся мне в грудь.
"Как хотела, чтобы у девочек были мои голубые глаза. Так этому пострельцу достались, - думала я, с трудом удерживая сына, увлеченного новой авантюрой.
Бросая игрушку, он жмурил глаза и часто-часто моргал ресницами. Вздрогнув от грохота, он бросал на пол другую игрушку, страшась и ожидая нового удара. - Вот она - неуемность и бесстрашие донских казаков. Ведь он продолжает фамилию деда моего мужа - Дронова Георгия Корнеевича, бывшего до революции казачьим атаманом станицы Шумилинской. Жаль только, что не сохранились его семейные фотографии. Дед умер еще до революции, а потом все фотографии закопали где-то вместе с семейным серебром, а десятеро детей разбрелись по всему белому свету.
В двухтысячном году сыну будет шестнадцать. Кем он будет? Это он решит сам".
По телевизору зазвучала музыка, и Дима стал приседать и приплясывать.
Так же танцевала я в яме под домом под аккомпанемент рвущихся бомб и ревущих самолетов.
- Свист, грохот, разрывы кругом... А ты наденешь на голову выдолбленную тыкву и танцуешь. Мы играем тебе, в ладоши хлопаем. И смеемся, и плачем... Сейчас, думаем, и нас накроет, - любила рассказывать моя мать. Значит, это было в сорок втором году. Так же, как сейчас Диме, мне пошел тогда второй годик. Этого я не могла помнить. Но три военных воспоминания у меня все-таки сохранились...
...Помню, как во время бомбежки хватала меня младшая мамина сестра Таиса, с которой мы спали, и несла меня в яму под домом. Семнадцатилетней девушкой она попала на фронт. Выжила в Сталинградской битве. С осколком в ноге, где пешком, где на попутной машине пришла из Сталинграда в Новочеркасск.
...Я не вижу лица, рук... Помню только ноги, широко расставленные ноги и злой каркающий крик. Я цепляюсь за пальто матери, плачу, прячась за нее... А мать суетливо гремит пустыми ведрами, бормоча что-то пересохшими от жажды губами.
...Мы подходим к колодцу, и собака, натягивая цепь, исходит злобой, брызжет слюной, рвет когтями одежду матери. Мать опускает ведро в колодец, а я, повизгивая от страха, тяну ее от этого страшного места. Долго-долго пьем мы потом эту слегка горько-соленую воду...
- Ты не можешь этого помнить, - задумчиво говорит мать и начинает плакать. - Это было в сорок третьем году... Тебе не было еще и двух лет. Немцы боялись, что отравят воду. Одну меня могли расстрелять на месте, а с тобой все-таки жалели...
- Было очень страшно, вот и запомнила, - отвечаю я. - И сильно хотелось пить.
Димка вдруг расслабился и затих у меня на руках. И лишь глаза, быстрые и живые, перебегали с окна на штору, со шторы на люстру.
- Только бы не было войны, - думала я, прижимая к себе сына. - Это главное, что должны решить для себя люди... А со всем остальным мы разберемся...

                СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!

Все-таки со временем наш мир перестал быть совсем закрытым.
В 1976 году нашей Наташе дали адрес девочки из ГДР. Потом нам написала ее учительница русского языка Криста Зехафер. Оказывается, она приезжала на учебу в наш университет и жила в общежитии напротив нашего дома.
- Я хочу переписываться с учительницей или просто с хорошим человеком, - писала она. Я написала ей сама, и летом она пригласила нас в гости.
...Мы собираемся в гости, а родные вспоминают военные годы, высказывают предположения о жизненном укладе немцев.
В Берлине - ночь. Поезд медленно подходит к перрону. Нас принимают на дальний, плохо освещенный путь. Несколько свободных путей отделяют нас от чернеющего в темноте грузового поезда, где в просвете окна я вижу человека с ружьем. Кровь бросается мне в лицо. Куда мы приехали? Зачем?
Женщина в красной кофте бросается к нам на перроне. Она обнимает нас всех по очереди, целует Наташу, Нину. И первое страшное впечатление исчезает.
- Вы меня узнали, да? - Мы знакомы с Кристой только по фотографии. - Клаус остался дома. Мы бы не поместились в машине. - У них - маленький "Трабант".
Мы едем по Берлину, мчимся по пустынной ночной трассе.
- Криста, у Вас совсем другая манера езды! - удивляется мой муж. - Вы почти не сбавляете скорости на поворотах.
- Наши дороги так рассчитаны, - отвечает Криста с милым акцентом. А нам еще предстоит удивляться и удивляться!
Через два часа мы на месте. Тухейм - маленькое, рассчитанное всего на пять тысяч жителей, старинное местечко между Потсдамом и Магдебургом. Клаус и его тетя Фрида встречают нас у дверей коттеджа. Кругом - розы. Стол полон яств. Рушатся все наши представления о немецком распорядке. Нам все интересно. Криста у нас  - переводчица.
Сколько новых впечатлений получили мы за эту поездку! Это теперь нас не удивишь никакими товарами. Тогда мы были потрясены магазинами. Еще мы ездили в большие и маленькие города, смотрели достопримечательности, вместе с ними встречали из лагеря их сына Герда. Собирали в лесу грибы и ягоды. Но интереснее всего было знакомиться с людьми, с их бытом и привычками. Везде нас встречали с доброй улыбкой. Что же отличает наши страны?
- Наша страна - маленькая, нам легче навести порядок, - как будто оправдываясь, говорит Криста.
Может быть, в этом есть доля истины?
Нам пора расставаться. Мы ходим по подземным переходам берлинского вокзала. Очень, очень грустно. Криста порывается сказать мне что-то. И вдруг, обняв меня, заливается слезами:
- Люба, ты пойми, у меня никого никогда не было, ни сестры, ни брата. - Криста и Клаус родились перед самой войной, и почти сразу стали сиротами. - Мы стали родными за это время. Ты мне - сестра, Люба. Пожалуйста, пиши. Я не хочу терять тебя! - В горле - ком, в глазах - слезы, я ничего не могу ответить.
"Вот оно - настоящее покаяние войны, - думаю я. - Дети любой войны становятся сестрами и братьями по несчастью!"
Потом они втроем приезжают к нам в гости, мы везем их на Азовское, на Черное моря. Посещаем Азов, Таганрог, Новочеркасск, Сочи, Пицунду, Москву. Тогда это было просто. Всюду нас встречают наши друзья.
- Что вам понравилось у нас? - спрашиваю я Кристу и Клауса на прощание.
- Дружба, - говорит Криста, и Клаус кивает головой. - У вас такие друзья! У нас так не дружат.
Теперь нас связывают двадцать лет родственных отношений. Мы гостим вместе с ними на Пицунде у нашего сокурсника Володи Матосяна, когда начинается абхазско-грузинский конфликт. Нашу машину останавливают люди с автоматами, и нам очень страшно. Потом мы с замиранием следим за событиями в Германии. Мы переживаем друг за друга.
В 1987 году наша Наташа заканчивает с красным дипломом юридический факультет Ростовского университета. Потом - работа, аспирантура в Москве.
Тема ее работы - местное самоуправление. В один из своих приездов домой она расспрашивает бабушку - мою маму о самоуправлении в казачьих общинах. Мама рассказывает о том, как подушно делились поля и луга, как строили вместе новые дома погорельцам, какую помощь оказывали вдовам и сиротам. И многое, многое другое рассказывает она, объясняет на конкретных примерах.
- Высочайший уровень самоуправления! - делает вывод Наташа. - Если бы это все сумели восстановить!
В библиотеке Наташа встречает списки благотворительных фондов и университетов Англии и США, которые принимают на учебу иностранных студентов. Посылает 50 писем в разные университеты. И ее приглашают сначала в Англию, потом на юг США, и, наконец, в Гарвардский университет. Сначала предлагают оплатить только учебу, а потом оплачивают все: обучение, стипендию, перелет. 35 тысяч долларов стоил Гарвардскому университету год учебы там Наташи. У нее – темнокожая куратор. Это она добивается полной оплаты обучения. Кому, как не им, понять нашу бедность! Родственники смеются:
- Пусть дадут деньги наличными. С такими деньгами и здесь будет хорошо!
Это в 1992 году. Год назад умерла мама. Слава богу, она не узнала, что собранные ею с таким трудом деньги, которые она, не жалея, давала нам на крупные нужды, обесценились. Раньше за эти деньги можно было купить дом. Теперь мы покупаем 50 долларов для Наташа. Наши зарплаты доцента и заведующего кафедрой составляют в то время 12 долларов. И все-таки мы собираем 176 долларов. Приводим в порядок вещи, купленные еще в Германии. Покупаем сувениры для подарков, даже литровую бутылку армянского коньяка.
Я провожаю Наташу в аэропорту Шереметьево. Грустно, словно прощаюсь с ней навеки. Впереди тщательно осматривают багаж уезжающих навсегда. А сзади два молодых бизнесмена презрительно обсуждают Наташин багаж:
- Зачем все это вести? Главное - иметь деньги! - в их руках только дипломаты.
Действительно, из пятисот долларов, которые можно было провести, мы не набрали и половины. Наташин багаж не проверяют, на таможне - опытные люди. На просвет бутылка коньяка в чемодане выглядит, как бомба. Но это никого не волнует. Наташа еще долго ходит по большому залу аэропорта, выполняя какие-то формальности, и, наконец, скрывается за поворотом.
После Гарварда Наташа поступает в Вашингтонский университет по докторской программе, но без стипендии. Университет дает ей кредит, но его нужно будет отдавать. Поэтому Наташа старается подработать.
Эксперимент в центре диетического питания, где в питании - все, кроме зеленых овощей. Тысяча долларов, да еще бесплатное проживание в прекрасной комнате на двенадцатом этаже. А на крыше центра - бассейн со спасательницей. В течение месяца нужно иногда сдавать анализы крови, а мочу - всю до капли. Двоюродный брат Юрий, сын сестры отца Марии в Москве смеется:
- Пусть договаривается. Что, что, но это мы можем гнать им отсюда цистернами. - Он как раз занимается производственными договорами.
Еще Наташа работает в школе, делает переводы, сдает кровь, смотрит детей. Так подрабатывает в США вся молодежь. В поисках работы ездит по стране, поездки оплачивают работодатели. У нее огромный круг общения: японцы, немцы, китаянки, монголка, евреи, русские баптисты, перуанцы, аргентинцы. Француженка учит ее французскому языку. В Европе пригодится.
Где-то везет. Выиграла поездку на двоих в Голливуд. Взяла с собой секретаря факультета. На один год получила стипендию женского фонда США. Потом были оплачиваемые поездки за пределы США: Австрия, Венгрия, Голландия, Англия... Не имея работы там, пытается помочь нам, работающим здесь.
В январе прошлого года Наташа получает стажировку в Швейцарии. Мы с сыном решаем поехать к друзьям в Германию и там с ней встретиться.
Мы представляем радостные лица наших друзей Кристы и Клауса, которые встретят нас на вокзале. Но... нас никто не встречает. Проходит время. Расходятся пассажиры. Убирают пустой состав. Идет снег. Нам становится не по себе. Мы не знаем, как самостоятельно добраться в Ерихов, куда переехали наши друзья. Начинается метель. Мы входим в вокзал. Потом еще раз выходим на перрон. И здесь мы попадаем в объятия друзей. Они перепутали вокзалы.
"Вы привезли с собой русскую зиму!"- шутят они.
Вечером приезжает Наташа. Мы не виделись четыре года. Нам столько нужно рассказать друг другу! Мы болтаем даже ночами. А еще мы радуемся за наших друзей - учителей школы. После объединения Германии они сумели купить большой двухэтажный дом, две прекрасные машины. Их дом - полная чаша. Мы дивимся тому, как разумно немецкий народ распоряжается своей землей. Прозрачные чистые леса, маленькие милые дома, ощущение простора!
Все родственники Кристы дают нам деньги.
- Вы сами купите себе подарки, - говорит Криста, когда я пытаюсь отказаться. - Мы ведь сестры, Люба, мы все понимаем! - Если бы и мы могли что-то понять.
Где же Вы, русские братья и сестры? Почему спокойно смотрите на то, как гибнут старики, как школьники и студенты падают в голодные обмороки?
Но настает время расставаться. Наташа уезжает в Швейцарию из Магдебурга. Клаус на компьютере рассчитывает, что путь от Ерихова до Магдебурга займет около часа. Но накануне идет снег. Он сыпет и сыпет. Выезжаем на главную магистраль Германии. И видим впереди мигающие желтые огни аварийных машин. Машины сразу перестраиваются, оставляя центральную полосу свободной. По ней проезжают аварийки, полиция и машины скорой помощи. Мы стоим четыре часа. Наташа опаздывает на поезд и едет другим поездом с двумя пересадками. Пробиваемся сквозь снег обратно. Нас в слезах встречает Криста. Она слышала по радио об аварии и боялась, что это случилось с нами.
Мы хватаем вещи, садимся в машину и едем в Берлин. Снег идет такой густой, что "дворники" не справляются, и Клаусу приходится останавливаться и чистить переднее стекло. Никто уже не шутит о русской зиме. В Берлине мы все время попадаем в автомобильные пробки. Я тихо молюсь Николаю Чудотворцу - любимому святому моей бабушки Фени, чтобы мы не опоздали на поезд. Ведь прямой вагон "Берлин - Ростов" ходит только раз в неделю. Около вокзала Клаус никак не может припарковаться, так как перед нами забирают на платформу неправильно припаркованную машину.
Мы бежим по вокзалу, лопается пакет, рассыпаются вещи. В последнюю минуту мы вскакиваем в вагон, и поезд трогается. Успеваем еще послать несколько воздушных поцелуев своим друзьям. Они измотаны, но счастливы. И мы счастливые сидим на откидных стульчиках в вагоне "Берлин - Ростов".
Потом я ставлю в соборе свечку Николаю Чудотворцу.
Летом Наташа приезжает в Ростов как переводчица и сопровождающая делегации американских учителей-экологов "Река к реке". Из десяти дней ей всего три раза удается переночевать дома, встретиться со всей семьей, с одноклассниками, с коллегами, с учителями. Наташа занята с утра до ночи. Местные переводчики не понимают южан из США. Ростов-папа дает о себе знать. У одной американки украли сумку. Но, в целом, они уезжают довольные!
Но своих не обмануть внешним благополучием! Голодают родственники на Украине. То и дело приходят тревожные вести с Кавказа. Трехлетний внук одного из наших друзей уже стоял под дулом автомата. Боюсь, что он этого никогда не забудет. Меня встречают бывшие выпускники РИИЖТа, который был, и остается единственным транспортным вузом Северного Кавказа. И у каждого - своя грустная история... У многих погибли родные...
Баку... Помню, как помогали там друг другу на экзаменах азербайджанцы, евреи, грузины, армяне, абхазы. Что ж это творится с людьми? Все сражаются за свои территории. И куда же деваться моему внуку Тимуру, сыну Нины, если он почти наполовину русский, на четверть грузин, на восьмую часть украинец? А еще он немного калмык, поляк, еврей, турок... Может быть, мы научимся жить, как в США, где уже преодолевают вековую вражду белых и черных, где постепенно стирается грань между эмигрантами разных стран? Смотрю кадры хроники из Грозного. Двадцать лет я ездила туда несколько раз в год читать лекции, бывала у наших выпускников в чеченских и ингушских семьях. С ужасом вижу знакомые разрушенные дома...
Не могу спокойно ходить по улицам. Всюду протянутые руки, голодные глаза. Не могу смотреть телевизор. Я плачу вместе с ними, с русскими, украинскими, армянскими, азербайджанскими, грузинскими, чеченскими, ингушскими и другими матерями. Наша Земля такая маленькая! Наш мир - у каждого свой!
Я вспоминаю молитвы- скороговорки своей бабушки. Я молюсь:
- Господи! Не лишай нас тех, кто нам дорог!
Но, как бы не было тяжело, мне хотелось бы сказать своей матери:
- Спи спокойно, мама! Ты учила нас иметь, прежде всего, то, что можно отобрать только вместе с жизнью - первоклассное образование. Этот урок мы усвоили! Не только твои дети, но и внуки имеют хорошее образование. Твой сын, мой брат Горбатенко Анатолий Силович - теперь профессор, заведующий кафедрой психологии. Ты так хотела этого! Знай, что вся наша большая семья держится вместе и в горе, и в радости! Все, о чем ты нам рассказывала шепотом, о чем записала в своей тетрадке, я могу рассказать теперь всему миру.
Публикуя эти заметки семейной хроники, я надеюсь, что это мое родовое "отпустит" меня потом. И я, подобно философу Н. А. Бердяеву, смогу "возлюбить "смысл" больше жизни, дух больше мира". И сумею написать, и, может быть, опубликовать что-то, не связанное с жизнью моей семьи. Сюжеты уже роятся в моей голове. А несколько рукописей отлеживаются в моей папке!..
Так заканчивалась моя рукопись, опубликованная в1997 году в литературно-художественном альманахе «Южная звезда».

А 2-го сентября 2000 года внезапно умер мой брат, заведующий кафедрой психологии РГУ Горбатенко Анатолий Силович. 1-го сентября он читал лекции, шутил со студентами, и ничто не предвещало несчастья…

                ЖРЕЦЫ МАДАГАСКАРА СЧИТАЮТ, ЧТО 1-2 СЕНТЯБРЯ В МИРЕ   
                БЕЗРАЗДЕЛЬНО ГОСПОДСТВУЮТ СИЛЫ ЗЛА.

В день смерти моего младшего, единственного и такого любимого брата Горбатенко Анатолия Силовича перестал звонить наш домашний телефон. Он принял сообщение о смерти брата и умолк. Неодушевленный аппарат не выдержал такого страшного известия. Он не сгорел, его не роняли, но мастер сказал, что ремонту он не подлежит. Новый аппарат с определителем номера сын установил в другом месте.
После поминок брата на 9-ый день, которые его кровные родственники провели у его племянницы в доме, соседнем с тем, где мой брат жил и умер, уже дома я присела в том тихом уголке своей квартиры, где раньше стоял телефон. И ежедневно вечером звонил брат. Я очень устала за эти дни. Днем я была как во сне, а ночами сна не было.
Был первый час ночи. Я закрыла глаза, и в ушах зазвенел его голос:
«Люба, привет!»
«Привет!» - растерянно ответила я.
«От Наташи ничего нет», - брат переписывался по электронной почте с моей старшей дочерью, которая уже 8 лет жила в США. С этих фраз начинался наш каждый вечерний разговор. Если письмо было, брат звонил утром.
«Я знаю, Наташа звонит мне почти каждый вечер с тех пор...», - замешкалась я.
«… Как я умер», - с иронией закончил брат. Я скорее чувствовала, чем слышала все эти слова.
«Боже, мой! Какой ужас, Толик!» - пролепетала я.
«Ай! - почти весело сказал он. - Зато теперь не нужно думать о старости», - брат всегда любил пошутить над собой. Он не был даже расстроенным.
« Господи, да как же это случилось?» - спросила я.
«Ты почти все поняла правильно...», - ответил он.
И я увидела начинающийся рассвет в окне его комнаты. Стол, на котором стоял компьютер, стопку его рукописей. И тени…
«Позитивность смерти состоит в ее предназначении поднимать нравственную «планку» жизни до
    высоты, предельно достижимой для человека, как бы «вынуждая» человека жить прекрасно и 
     совершенно, то есть, вырасти  в полную меру человека, то есть, в меру Бога». (А. Сурожский)

                Памяти брата Горбатенко Анатолия Силовича

                Спи, единственный, Мастер мой!

                Ты лежишь на полу босой…
                Вечный сон овладел тобой…
                Руки теплые, спят глаза…
                Что последнее ты сказал?

                Что ты вспомнить успел? О ком
                Ты подумал в тот миг? О том,
                Как предсмертный провел свой час,
                Не узнать никогда. Сейчас

                Нам не нужно тебя будить.
                Будем молча твой сон хранить.
                Ужас смерти ушел давно.
                Паутинки летят в окно.

                Осень ранняя, тихий день,
                Лица грустные. Свет и тень…      
                Ты лежишь на полу босой.
                Вечным будет теперь покой!

                Колокольчик звенит в окне.
                Это – ангел в волшебном сне.
                Он погладил тебя, любя:
                «Ты свободен! Он ждет тебя!»
 
                Спи, мой мальчик, мой младший брат!
                Будет Он этой встрече рад!
                Заискрится твой интеллект!
                Хватит тем вам на много лет. 

                Спи, единственный, Мастер мой!
                Там найдешь ты не свет, покой.
                С той, с которою столько лет
                Разлучал тебя белый свет.

                На рассвете в блеске лучей
                Через мшистый мостик с ней
                Вы пройдете вместе пешком
                По песчаной дороге в дом.

                Дом твой вечный! Как детства дом!
                Виноград вьется, свечи в нем.
                Заструится ручей весной.
                Насладишься ты тишиной!

                При свечах гусиным пером
                Над старинным склонясь столом
                Как приятно будет писать!
                Станешь мудро ты рассуждать!    

                Под босою ногой песок
                Зашуршит, словно жизни срок.
                И с улыбкою засыпать
                Словно в детстве будешь опять…         

                КОГДА ДЕРЕВЬЯ БЫЛИ МАЛЕНЬКИМИ               
                (Документальный очерк был подготовлен к юбилею школы)

                ШКОЛЕ № 95 - ВТОРОМУ ДОМУ МОИХ ДЕТЕЙ ИСПОЛНИЛОСЬ 30 ЛЕТ!
                (Дети семьи Дроновых уже 25 лет учатся в этой школе!)

В январе 1967 года мы отпраздновали новоселье. С балкона пятого этажа, выходящего на север, нам открывалось чистое поле, которое весной стало желтым от цветущих одуванчиков. Мы радовались, что рядом с нами строится прекрасный детский сад. В пяти минутах ходьбы от нашего дома стояло новенькое здание школы среди маленьких, недавно посаженных деревьев. Мы были рады, что нашей дочери Наташе по дороге в школу не придется переходить улицу.
Время бежало быстро. Сначала Наташа сидела дома с няней Марией Андреевной, прекрасной образованной женщиной из старой купеческой семьи. Они много читали, гуляли. Мария Андреевна чем-то походила на Арину Родионовну, няню А. С. Пушкина. Она много рассказывала, общалась с Наташей на равных, несмотря на разницу в возрасте почти восемьдесят лет. Думаю, это общение повлияло на память и способности Наташи. Любые тексты она запоминала с первого раза. Позже она говорила, что ей  стыдно за свои пятерки, но стоило ей просмотреть текст, она его «фотографировала». У других моих детей этого феномена не было. Потом няня заболела, и Наташу отдали в соседний детский сад, где детей готовили к школе. Наташа свободно читала, решала сложные задачи-головоломки, которые любила загадывать моя мама. Мы отдали ее в школу в шесть лет. Это было в 1972 году.
Это был такой праздник - первый раз в первый класс! Но потом оказалось, что выписывать палочки Наташе скучно и неинтересно, что хочется гулять. И тогда я стала учить свою дочь делать уроки быстро и хорошо. Мы ставили перед собой часы. Просматривали задание и назначали время, за которое его нужно будет выполнить. Например, двадцать минут - на выполнение математики, потом перерыв. Двадцать минут - на выполнение русского языка и так далее.
Думаю, что эта привычка быстро выполнять не всегда интересную работу очень помогла ей в жизни. В целом учеба в школе Наташе нравилась. Она была очень эмоциональной девочкой и училась с интересом. В первых классах у нее была прекрасная учительница Мария Григорьевна Герасимова, которая в тетрадке рядом с каждой пятеркой ставила красную звездочку. Когда число звездочек достигало пяти, появлялась красная звездочка на обложке тетради. Это очень стимулировало детей. Было очень много разных творческих заданий. К этому времени у нас родилась вторая дочь Нина. Это были годы, когда мы с мужем защищали кандидатские диссертации, стали болеть наши родители. Со второго класса мы практически не помогали Наташе в учебе, она училась самостоятельно. Я не проверяла домашние задания, редко заглядывала в школу. Ее занятия были четко организованны. Дома была хорошая библиотека.
Теперь я могу по достоинству оценить вклад прекрасных учителей школы №95 в образование, воспитание и судьбу моих детей. В 1975 году классным руководителем в классе Наташи стала Тамара Ильинична Синьковская. Молодая, красивая, добрая и требовательная, она стала второй матерью для всех детей этого класса. Иногда оказывалось, что она знала наших детей лучше, чем мы - родители. Например, после восьмого класса мы хотели перевести Наташу в математическую школу, чтобы потом она пошла по нашим стопам. Наташа слабо сопротивлялась. Возможно, что мы сломили бы ее, и она прожила бы жизнь в нелюбимой специальности. Но Тамара Ильинична сказала:
- Зачем?! Зачем ей математика? Наташа - очень эмоциональная девочка, типичный гуманитарий! Дайте ей возможность самой сделать свой выбор!
Наташа очень увлекалась литературой, много читала. Ей повезло с учителями по литературе и русскому языку. В четвертом и пятом классе ее учительницей была Мария Макаровна Мигель. Они писали творческие сочинения на свободные темы. В старших классах литературу и русский язык преподавала Лилия Васильевна Тихомирова. На  уроках они много спорили, отстаивая свое мнение. Каждому ученику Лилия Васильевна нашла в русской поэзии поэтический портрет, они были очень довольны. Наташин портрет был из Блока, которого она перечитала с большим удовольствием. Так преподаватель лишний раз обратил внимание учеников на русскую поэзию.
Математика моим детям давалась легко, и, конечно, это - заслуга Анны Александровны Кодзоевой. Я - доцент кафедры высшей математики РГУпс могу оценить качества этих занятий профессионально. Когда у нас в институте организовали школу, я приходила за советом к Анне Александровне. Ведь преподавание школьной математики имеет свою специфику. Я получила много методических советов Анны Александровны. Мне это очень помогло в работе в нашей школе. У меня создалось впечатление, что Анна Александровна - одна из лучших школьных учителей математики в Ростове, а, может быть, и в России. Хотя мои дочери получили гуманитарное образование в университете, в тех случаях, когда им приходилось сдавать экзамены по математике, они легко получали свои пятерки.
В классе, в котором училась Наташа, пять учеников, в том числе и Наташа, получили золотые медали. Эти дети были такие разные, с различной профессиональной ориентацией. Их объединяло одно - увлеченность своей будущей специальностью. Это Тамара Ильинична Синьковская по-матерински следила за их успехами, давала добрые советы.
Наташа сделала свой выбор профессии. В 1982 году она поступила на юридический факультет РГУ. В первую неделю занятий провели тест по английскому языку, и Наташа попала в десятку сильнейших, хотя большая часть поступивших была из специальных языковых школ. Так стало ясно, какую прекрасную подготовку по английскому языку дала в классе Людмила Ивановна Бондарева. Для двенадцати лучших студентов по английскому языку была организована особая группа, в которой преподавали лишних шесть часов английского языка в неделю. Поэтому Наташа получила дополнительный диплом юриста-референта, что помогло ей претендовать на обучение в Гарвардском университете США.
 В 1989 году Наташа поступила в аспирантуру Института советского законодательства в Москве. На вступительном экзамене в аспирантуру по истории один из вопросов она излагала так, как они его разбирали в школе с учительницей истории Лидией Васильевной Вобленко. Московских профессоров вполне удовлетворила концепция ростовской учительницы. Лидия Васильевна была очень принципиальным человеком. Единственные тройки в аттестате зрелости моей второй дочери Нины - по историям. Нина историю не любила и получила то, что заслужила.
Нина росла очень высокой девочкой, и Наташа уговорила нас отдать ее в школу тоже шести лет. У нее не было такой прекрасной няни, как у Наташи. С ней меньше занимались перед школой. В начальных классах ее учительницей была Личко Валентина Тихоновна. В первом классе Нина дважды лежала в больнице, мы ездили в середине учебного года в санаторий. Но Валентина Тихоновна помогла нам все подогнать, и Нина не отстала от класса. Дети любили свою учительницу и для них было трагедией, когда она неожиданно  умерла.
Менялось время. Менялись дети. Более демократичными становились порядки в школе. Но детям хотелось большего. Девочки хотели краситься, носить в школу нарядную одежду. Это отвлекало от занятий, и в классе Нины шла незримая битва учителей за внимание учеников. Их класс был трудным для многих учителей. И самые большие трудности пришлись на классного руководителя Голубовскую Антонину Ивановну.
Сложный девятый класс достался новому классному руководителю преподавателю химии Хомутовой Лилии Васильевне, которая сразу стала авторитетом среди учеников. Особенно ее полюбили девочки. Они заходили к ней в лаборантскую. Ей они доверяли какие-то свои секреты. В то же время она очень требовательно относилась к выполнению заданий. В нашей Нине Лилия Васильевна рассмотрела организаторские таланты и назначила ее старостой класса. Нина аккуратно заполняла журнал класса, очень жестко собирала класс на субботники.
Сейчас, когда я стала разбирать с младшим сыном Димой старые школьные тетради Нины, я увидела прекрасные сочинения (в тот год литературу преподавала Лариса Евгеньевна Русина), разрисованные картами тетради по географии (преподаватель Фомина Евгения Тимофеевна). Нравились в классе занятия по этике и психологии Глушинской Валентины Ивановны, хотя иногда ученики воспринимали этот материал слишком горячо.
Требовали серьезного отношения к себе уроки физики и астрономии у кандидата технических наук, доцента Олега Борисовича Синьковского. Потом они выпускали нерастраченную физическую энергию на уроках НВП Кравченко Валерия Александровича и на уроках физкультуры Стадник Любовь Ивановны. К сожалению, я не помню имени учительницы по домоводству в классе Нины, которая в то трудное время помогала девочкам создавать из простых тканей целые ансамбли одежды.
Теперь Нина закончила отделение психологии РГУ и сама преподает педагогику и психологию в Ростовском филиале Московской технологической академии. Со студентами у нее хороший контакт. Я думаю, что очень многое в своей манере преподавания Нина позаимствовала у своих школьных учителей, и более всего у Лилии Васильевны Хомутовой - достоинство, требовательность и в то же время доброе отношение и участие.
Мой сын Дима тоже пошел в школу шести лет. В декабре 1990 года у него была тяжелая пневмония легких, и мы целый месяц пролежали в больнице, а потом три месяца занимались дома. А Дима очень скучал по классу, по своей учительнице Ганновой Ларисе Васильевне. В больнице он стал сочинять стихи. Он ходил по больничной палате, как настоящий поэт, заложив левую руку за спину, а правой размахивал или прикладывал к голове. Он сочинил целую поэму о своих приключениях во время болезни. Еще он сочинил стихи о школе и подарил их Ларисе Васильевне.
Иногда мне приходилось оставлять детей в группах продленного дня, где они научились многим полезным вещам: вышивать, вязать, делать аппликации, выжигать по дереву и многое другое. Там они гуляли, выполняли уроки. Все мои дети любили оставаться в «продленке».
Встал вопрос о том, где получать образование нашему сыну Диме. Наташа, которая попала по благотворительному фонду на учебу в США, написала нам большое письмо о том, что наше школьное образование намного лучше школьного образования в США за исключением очень дорогих частных школ. Школы США лучше компьютеризированы, но компьютер можно изучить и у нас. Она не советовала переводить Диму в какой-нибудь лицей. Простая муниципальная школа № 95 дала им с Ниной прекрасное стартовое образование, возможность поступления в любой университет. С ее точки зрения получать высшее образование тоже лучше в России.
Многие учителя, давшие такое прекрасное образование моим старшим дочерям, преподавали потом у Димы. Это - Кодзоева Анна Александровна, Тихомирова Лилия Васильевна, Синьковская Тамара Ильинична. Выросло новое поколение прекрасных учителей. Школа № 95 сильна своими традициями. Я думаю, что такая школа достойна называться лицеем, или гимназией.
Юность - прекрасная пора! Человеку в эти годы даются большие возможности собственного выбора различных решений. Выбор друзей, профессии, спутника жизни определяет весь дальнейший жизненный путь. Выбирая друзей, мы хотим сохранить их на всю жизнь.
Летом 1996 года Наташа приехала из США как сопровождающая делегации американских учителей - экологов. Она была очень занята работой, но сумела встретиться с родными, со своими одноклассниками, сокурсниками, со школьными учителями Тамарой Ильиничной и Олегом Борисовичем Синьковскими.
У всех моих детей останутся на долгие годы самые теплые воспоминания о родной школе, об учителях, которые помогли им найти себя в этой сложной жизни.

17 октября 1997 года.    

Со времени написания этого очерка прошло пять лет. Наша любимая школа обветшала. Учителя выбиваются из сил, выживают с большим трудом. У всех – сады, почти натуральное хозяйство. Двое их них погибли. Людмила Ивановна Бондарева - на пути из сада. Олег Борисович Синьковский – в своем саду. Но самое страшное, что в семи семьях моих ближайших знакомых трагически погибли взрослые дети. Я – не слишком коммуникабельный человек, для меня эта цифра – огромна. Если такова статистика, это – страшно.

        27 января 2003 года         Любовь Силовна Горбатенко-Дронова.
    

                Рождественская сказка

                Шумит базар предпраздничный,
                Большой, красивый, сказочный.
                И маленькая женщина
                бормочет в стороне:
                А мне б немного хлебушка..." –
                Стыдливо шепчет бабушка
                Едва-едва лишь слышное:
                "На хлеб подайте мне!"

                Ей нужен только хлебушек.
                Во сне приснился хлебушек.
                Всю жизнь была учителем,
                а может быть, врачом.
                От голода недужится,
                И голова так кружится.
                Что — стыд и унижения?..
                Ей все уж нипочем.

                Спешит народ, торопится.
                А в голове проносится:
                "Ну смерть хотя бы сжалилась!
                Что делать мне с собой?"
                Стоит на рынке бабушка,
                Недавно чья-то ладушка,
                Глядят глаза усталые
                последнею мольбой…





Посвящается светлой памяти 
                Оксаны Синьковской – Роговой,
                добровольно ушедшей из жизни
                25-го января 2003 года.


                Как больно смотреть…
                (сонет)

                На асфальте дорожками кровь
                Вмерзла в лед, словно гроздьями красными.
                Тонкий носик, и вскинута бровь
                Над глазами, закрытыми, ясными.

                Не укрыть, не одеть, не согреть…
                В платье легком лежишь на морозе
                Вся в цветах... Но как больно смотреть
                На живые гвоздики, на розы!

                Гроб и молодость трудно связать.
                Может быть, в той войне от ранений
                Умер тот, кто тебя защищать
                Должен был от невзгод и лишений.

                Вы не встретились здесь. Пусть хоть там
                Бог воздаст, что положено вам!


                ДРУЗЬЯ
                (очерк)

В сентябре 1983 года умер от белокровия наш товарищ Юрий Тен, один из самых трудолюбивых и увлеченных выпускников нашего потока физиков. Он был на несколько лет старше каждого из нас, уже успел поработать. Но в нем до конца оставалась какая-то детская наивность…. Он был очень обаятельным человеком.
Ему удалось осуществить свою мечту. Он занимался проблемами термоядерного синтеза.
Что греха таить, в первые годы после окончания университета мы все любили поговорить о диссертациях и защитах, о планах на будущее. В основном, это были личные планы. Юрий  поразил меня другим взглядом на будущее. Это было первого января 1972 года. Юрий с женой и сыном приехали на новогодние праздники к родителям в город Ростов на-Дону и пришли к нам в гости. Дети уже спали. А мы сидели у новогодней елки и говорили, говорили, говорили…
Это были замечательные годы! Мой муж готовился к защите диссертации, я – к поступлению в аспирантуру. Жена Юрия училась на биофаке в университете и работала. Каждый из нас «горел» своим делом. Казалось, что найдено что-то новое, что мы можем достичь очень многого. Впереди была целая жизнь. Это теперь, с высоты прожитых лет мы можем трезво оценить то, что сделано. Тогда мы были на взлете!
- Наше направление слишком глобально, – сказал тогда Юрий. – Значение работ по термоядерному синтезу для всех нас, для государства слишком велико. Если каждый из нас урвет свой кусочек и отойдет с ним в сторону, может быть, мы и сделаем массу открытий, но не достигнем основной цели. А мы не должны допускать, чтобы нас обошли за рубежом в таких глобальных вопросах. Иначе возникнет реальная угроза войны!
Юрий не защищал диссертаций. Он был рядовым научного фронта.
«Он всегда любил таскать каштаны из огня голыми руками», - сказал о нем как-то один из наших друзей. В студенческие годы мы все бравировали опасностью.
«У Тена – белокровие», - разнеслось по цепочке наших выпускников.
Юрий лежал в одной из лучших клиник нашей страны. К нему заходили те, кто бывал в Москве. Он живо интересовался их проблемами. Все уже знали, что он обречен, он это знал тоже.
- Он говорит о будущем. Это – страшно, - сказал мой муж после посещения Юрия в больнице.
Юрий был очень мужественным и жизнелюбивым человеком. Когда судьба очертила ему последние десять дней, он съездил на могилу матери, встретился с сыном, который поступил в МГУ. В последний вечер у них были друзья. Они пили чай. Юрий смеялся и шутил. И никто не знал, как трудно ему это дается. А через два часа он умер…
Известие о его смерти пришло тринадцатого сентября 1983 года. Муж и группа выпускников поехали в Сухуми на его похороны.
Смерть нашего товарища послужила последним толчком для написания книги, первые наброски которой были сделаны еще в студенческие годы. Время для написания книги «любезно предоставил» мне мой сын Дмитрий Дронов, родившийся в мае 1984 года. Я назвала ее «Мир для нас», где слово «мир» подразумевалось сразу в двух смыслах. Из издательства «Новый мир» пришел отказ и рецензия на 25-ти страницах. Основной совет заключался в том, чтобы рукопись «вылежалась» в течение нескольких лет. Тогда будет понятнее, прошла ли она проверку временем. Когда я перечитала ее через десять лет, я поняла, что она «пахнет» тем временем, что она полна идей того времени, мыслей, с которыми мы тогда жили.
Когда я начинала писать ее, мне хотелось написать о Юрии. Но я не знала уклада жизни его семьи, ведь он был корейцем. Не знала я о его последних жизненных и научных проблемах. Не так часто мы виделись с ним в последние годы. Зато заботами и сложностями были полны разговоры наших друзей. Так постепенно рождалась книга о нашем поколении. Когда начинаешь писать, отталкиваясь от каких-то реальных фактов, герои оживают, и начинают жить своей жизнью. Но логика их поступков  все равно соотносится с логикой нашей жизни, наших поступков.
Все написанное в ней – правда. Правда о нашем рождении под грохотом рвущихся снарядов, правда о нашем голодном детстве, о нашей учебе взахлеб, о работе, о наших друзьях, о детях, о наших ошибках и раздумьях.
Это моего мужа двухмесячным выбрасывали из вагона горящего поезда. Это я родилась под канонаду бомбежки при взятии нашими войсками Ростова на-Дону в ноябре 1941 года.
Мы – поколение счастливых, потому что выжили в трудные годы войны и военной разрухи, потому что умели радоваться каждой примитивной игрушке, каждой конфетке, каждой паре обуви и перешитой из старья одежде.
Выпускники нашего потока. Русские, украинцы, евреи, армяне, дагестанец, кореец, грузин, сын американского специалиста… У каждого были свои проблемы, жизненные и научные сложности. Каждому из нас хотелось сделать в жизни что-то стоящее, оставить о себе какую-то память.
Герои моей книги. Люди со сложной судьбой. Те же, что и у нас, жизненные ситуации. Те же сложности, те же заботы.

               
                ДЬЯВОЛ
                (маленький рассказ)

Проснувшись, я почувствовал себя отвратительно. Все-таки Боб обманул меня. Никакой эйфории, которую он обещал, не было. Ее не всегда помнишь, но в этот раз я помнил, как мною овладела лень, апатия, и я заснул. А потом меня будили, говорили, что пришли хозяева, и нужно убираться. Сволочи, они выставили нас из этой грязной дыры среди ночи.
Я тут же уснул на лавочке, а Боб все пытался растолкать меня. Потом - крик, драка, в которой я не участвовал. Я был в полусне. Боб валялся с окровавленным лицом, а ко мне они подошли и сняли легкую куртку: "Ты - хороший парень, тебя мы бить не будем".
Я не мог даже руки поднять. Все тело как будто свинцом налилось.
Потом Боб тащил меня домой. Он все плакался, что у него отняли деньги.
"Поделом, - думал я, - не будешь всякую гадость за хороший товар выдавать".
Светало. Мать молча открыла дверь.
- Слава Богу, жив, - прошептала она. Она знала, что меня сейчас лучше не трогать.
"Сволочь, это он мне за мои деньги рублевый димедрол подсунул", - подумал я о Бобе, и опять "отрубился".
Сколько проспал, не знаю. Опять было темно. Болел низ живота. Во рту все ссохлось. Выпил почти весь чайник. Мать всегда ставила его передо мной.
Сходил в туалет, стал в ванную, чтобы обмыться. Но воды в кране не было. Вылил на себя ту, что была в ведре. Полотенце досуха не вытирало. Тело так и осталось влажным.
В спальне было жарко. Я лег на диван в столовой. Мышцы болели, словно по телу проехал трактор. Липкий пот катился со лба, полз по спине, покрывал плечи, а над ухом мерзко зудел комар.
Прохладный ветерок из открытой двери пробегал по мокрому телу, не давая успокоения. В груди рождался кашель, а пот походил на холодную испарину.
"Точно, димедрол, - опять подумал я. - От него сначала сутки не можешь проснуться, потом неделю - не можешь заснуть. Они и стиральный порошок подмешивают вместо  наркотика. Сволочи! Какой я идиот! Димедрол за рубль я и сам мог бы купить!" - я так не любил, когда меня обманывали. Жалко новую куртку. 
"Если прибавить стоимость куртки, то я заплатил за этот сон тысячу рублей. Почему все так мерзко? Почему я никому не нужен? Где мои друзья? Где любовь? Где Вера? Одна грязь кругом..."
"Да я и не наркоман, - думал я. - Я  все время меняю наркотики, чтобы не началось привыкание. Но врач говорит, что это - полинаркомания, и что она еще сильнее подрывает здоровье".
Сон шел медленно, тяжело, перемешиваясь с реальными звуками музыки из соседнего общежития, с отраженным от стен комнаты светом уличных фонарей. Перед закрытыми глазами возникло лицо... Смутное, неясное, оно стало деформироваться...
"Как жарко! - думал я. - Как плохо! Как все надоело! Продать бы душу Дьяволу! За одну хорошую последнюю дозу! Все равно, одна дорога - в ад".
Отмахнувшись от комара, я закрыл глаза и снова увидел лицо Дьявола.
"Спокойно, - говорил я себе, - спокойно. Если ты - Дьявол, - думал я и почти верил в происходящее, - я говорю тебе, что я согласен. Тебе нужна моя кровь, так бери ее!"
Лицо расплывалось и дрожало... Оно плыло ко мне на огненной чаше. И тут я испугался. Это не было галлюцинацией. Да и с чего бы? Боб точно надул меня, да и времени прошло слишком много. Я испугался взаправду. Почему-то я испугался за мать и за Веру.
«Что будет с ними? Он доберется и до них. Они – единственные, кто еще любит меня и верит в то, что все может измениться. Вдруг он потребует и их жизни тоже?»
А еще я испугался за то, что мне будет больно. Я всегда боялся боли. Я уже не мог определить границ собственной шутки. Я не мог даже сказать себе, верю ли я в Дьявола.
...Теперь я тупо смотрел на темную стену комнаты, в конце которой косо падал свет из окна. Мне было страшно, но и смешно. Я хотел встречи с Дьяволом, боялся этого, моментами я верил в возможность этой встречи и сам над собой смеялся. И вдруг мне снова стало жутко.
...Это уже был не сон. В середине черной стены на уровне человеческого роста светлело пятно. Это было лицо... Верхняя часть была освещена, а нижняя меняла очертания. Этот некто говорил со мной... Светлый лоб, черные впадины глаз, темный нос, светлые щеки. Это было лицо...
"Как там, у Булгакова? - вспомнил я и возгордился тем, что помню, хотя перечитал-то всего пару дней назад, - левый глаз был совершенно безумен, а правый - пуст, черен и мертв. И рот какой-то кривой. Это - он, точно".
Не смея  шевельнуться, я искал глазами предмет, от которого могло бы отражаться это  пятно. Часы должны были бы отражать свет в другом месте, плафоны люстры были круглыми.  Предмета, способного отражать свет в том месте, не было. Остальная часть стены была темная.
"Ну что ж, - подумал я, как бы смеясь над собой, - значит, это - судьба. Это - знак! В конце концов, я - мужчина и должен отвечать за свои слова. Сейчас все будет кончено. Сейчас я пойду, стану на место этого лица, и, может быть, взгляну в глаза Дьявола".
Голое тело было сухим и теплым. Я встал и пошел... Пятно не исчезало... Я подошел вплотную, остановился, закрыв его своей головой, и повернулся...
В мои глаза бил свет от боковой стенки телевизора, стоящего у окна. Деревья за окном качались от ветра, поэтому освещение уличным фонарем нижней части телевизора менялось. Я был разочарован, все было объяснено.
- Тебе плохо, сынок? - мать стояла в темном проеме двери. Я не видел ее глаз. Только две слезинки на ее щеках отражали какой-то рассеянный свет, как два бриллианта.
- Иди спать, мама. Завтра пойдем к врачу. Я тебе обещаю. Оставь меня сейчас, иди спать, -  я так старался не быть грубым.
"Дьявола нужно искать в самом себе, - думал я, довольный, что наконец-то найдено решение, дано слово, от которого я постараюсь не отступать. Сон наконец-то сладко опускался на мою голову. - И Бога тоже... Только в самом себе"...
               
         
                Посвящается светлой памяти всех,
                кто случайно погиб от наркотиков…               
         
                ГДЕ ОНО, ТО МГНОВЕНИЕ…? (РЕКВИЕМ)
                (Фрагменты повести)


Вечером Настя куда-то исчезла. Нина танцевала в холле, Вера сидела на веранде, о Насте они ничего не знали. Олег несколько раз за вечер стучал в дверь их номера, но никто ему не отвечал.
В одиннадцать вечера он постучал опять. Дверь открыла Настя. Из комнаты пахнуло лесом. На столе он увидел сосновые ветки.
- Я беспокоился, думал и гадал, куда ты пропала.
- Я гуляла по лесу. Вот, Олег, что лечит душу – природа. Почему мы не умеем жить так просто и мудро, как эти деревья, птицы в лесу? Зачем мы на каждом шагу отступаем от простых и прекрасных законов природы?
- Ты гуляла одна? Разве ты не видела тех пьяных типов, что крутились около пансионата во время регистрации участников конференции?
- Здесь такой чистый лес…. Как будто нет рядом города…. Даже воздух говорит о любви, о смерти, о вечности….
- Завтра я пойду с тобой, Я буду нем, как та сосна, у которой ты обломала ветки. Я тоже хочу подумать о вечности.
- О вечности нужно думать в одиночку, - выросла на пороге Нина. -  А тебя, Натка, нужно было пороть в детстве как сидорову козу.
- Нет, Нина, Господь миловал мне другую судьбу. Я – не сидорова коза, я – буриданова ослица. Да! Да! Та самая буриданова ослица, которая не хочет нарушить симметрию мира, и этим еще более запутать человечество.
- Ясно, - засмеялся Олег. – Ты прочитала трактат о фундаментальных структурах материи. Мне тоже понравилась статья о симметрии. Если ты имеешь в виду то далекое время, когда ты из нас троих выбрала Витальку, то сейчас ты нашла себе точную характеристику. Именно, ослица, - Настя шутливо стукнула Олега по затылку. Он увернулся и продолжил. - Даже не буриданова, потому что перед буридановой ослицей был выбор из двух симметрично расположенных пучков моркови. У тебя из трех позиций симметрия была явно нарушена в мою сторону. Но ты ухитрилась этого не заметить.
- И этот человек хочет сопровождать меня в прогулке по лесу! Ты испортишь мне все удовольствие от общения с природой. Да и выбирать мне было некого. Виталий один предложил мне стать его женой.
- И ты поспешила. Боялась остаться одна.
- Да, боялась, - лицо Насти стало серьезным. Нина посмотрела на Олега осуждающе. – Моя мать всю жизнь прожила одна. – Настя вдруг вскинула голову и засмеялась – Если ты сумеешь внушить мне мысль о том, что я совершила ошибку в том выборе, число перенесенных мною душевных травм перевалит допустимый предел, и последствия могут быть ужасными, - Настя сделала страшное лицо и приблизила руки к лицу Олега.
Олег взял её руки и повернул ладонями вверх.
- Боже мой! И это руки жены проректора по научной работе, руки жены ведущего ученого. Между прочим, Виталию Петровичу впору работать гинекологом, такие у него мягкие, холеные руки. А у тебя – такие мозоли.
Лицо Насти дрогнуло, она вырвала руки и отошла к столу.
- Хватит, - сказала она, - уходи. Мы спать будем.
- Натка, не обижайся, ради Бога, - Олег хотел подойти к Насте, но путь преградила Нина.
- Тоже мне, джентльмен–рыцарь. Столько комплиментов наговорил, до гробовой доски хватит. Вали отсюда, мы спать хотим.
- Девочки, в шутку же все…. Не обижайся, Натка. Это я – осел. Потому что влюбился в тебя еще на первом курсе. Даже раньше, когда мы сдавали вступительные экзамены. Нет, еще раньше, Я хорошо помню, как ты приходила в приемную комиссию….
- Ладно, ладно, Натка тебя простила. А объясняться будете в лесу. Это делают без свидетелей, - Нина теснила Олега к двери. – Чужие жены всем нужны. Это – известная формула. Может быть, мы все – ослы. Но только табуны у нас с тобой разные, - говорила Нина, выставляя Олега за дверь.
 - Никаких табунов. Каждый осел индивидуален в своей глупости, - Олег увидел, что Настя улыбается. – Спокойной ночи, Настя. Спокойной ночи, Нина.
Олег шел по коридору и мысленно ругал себя последними словами. Почему он мог говорить с Настей только так, в шутливой дурацкой форме? Он надел эту маску еще тогда, когда она сдавала документы на физфак. Он помнил, как потом они танцевали в темном зале, как её волосы касались его лица, как послушно было в танце её тело. И, умирая от желания, он говорил, говорил и говорил глупости. Он говорил глупости и тогда, когда перед отъездом на практику почувствовал ее пристальный растерянно-вопросительный взгляд, и тогда, когда узнал после практики, что они с Виталием поженились. Тогда он превратился в фейерверк глупости…. И потом…. И сейчас…. И сейчас, когда он твердо решил сделать все для того, чтобы они были вместе.
Если бы хоть раз ему удалось поговорить с ней серьезно! Если бы хоть раз он смог сказать ей о своей любви! Она была такой понятливой, его Натка!
Утром он постучал в их номер.
- Мы почти готовы, - открыла ему дверь Нина. – Только Натка не хочет спускаться. Перестань трескать апельсины, диатез заработаешь.
В их номере были двухъярусные кровати. Настя сидела на верхнем ярусе и чистила ножом апельсин.
- Мы – стадо диких обезьян, - прорычала Настя голосом артиста Калягина и швырнула в Олега недочищенным апельсином. Он поймал его и стал есть.
- Побойся Бога, - сказала Насте Нина, - одевайся. Это – неприлично, находиться в ночной рубашке в обществе постороннего мужчины.
- Пусть посмотрит, чем пренебрег в студенческие годы.
- Настя, мы опоздаем на пленарное заседание, - сказал Олег, присаживаясь к столу.
- Все, что вы сможете там увидеть, я покажу вам в лицах. – Настя нацепила на нос апельсиновую корку, посмотрела сквозь эти «очки» отрешенным взглядом и стала говорить скрипучим голосом, подражая академику Ильчеву. Потом перебросила волосы с одной стороны на другую, закрывая ими невидимую лысину, и, заложив руки за спину, стала ходить взад-вперед по кровати, неразборчиво бормоча себе под нос.
- Ты свалишься, - предостерег ее Олег, подходя к кровати.
- Я уже давно «свалилась», - Настя спрыгнула с кровати. Олег едва успел поддержать её. – Ты думаешь услышать там что-нибудь новое? Мне надоели эти спектакли. Доклады, повторяющиеся из года в год. Ни одной новой мысли, ни одной свежей идеи.
- Ты не права, Натка, - ответил ей Олег.  – Интересные идеи могут родиться из живого общения, из анализа экспериментальных данных.
- Этим данным еще доверять нужно, - хмуро ответила Настя.
- И опять ты не права, в школе Львова много думающих ребят, у Максимова – прекрасные экспериментаторы.
- У каждого – своя бредовая идея. Ты это хотел сказать?
- Натка, ты невыносима. Это – твоя последняя конференция перед защитой диссертации. Тебе нужно договориться об отзывах, встретиться с оппонентами, создать общественное мнение. Как ты легкомысленна!
- Это не легкомыслие. Может быть, я передумала защищать диссертацию. А может быть, мне уже и защищать нечего. Бывает ведь, заглянешь в кошелек, а там – пусто. Ладно, не пугайся, подожди нас внизу. Минут через десять мы спустимся.
Для Олега эта конференция значила много. Ему надоело быть сговорчивым и покладистым, надоело носиться с идеями шефа. Он перерос сложившиеся отношения, стиль работы. Из лаборатории нужно было уходить или уезжать. Это было бы еще лучше. И теперь все зависело от Насти. Он видел, с ней творится что-то неладное….
После перерыва они потерялись в море участников. Сегодня был его день! Многие из «маститых» уезжали сразу после пленарного заседания. Ему нужно было кое с кем встретиться. Много вопросов должен был он решить сегодня.
Временами он ловил на себе пристальный взгляд Насти. Она никак не могла отнести его к разряду людей, искренне недопонимающих многое, или к разряду понимающих все, но ханжески принимающих деловой вид. Она хорошо знала цену каждому участнику конференции и теперь с иронической улыбкой следила за его вдохновенными беседами.
Настя мешала ему. Он всегда терялся под её открытым взглядом. «Да, - говорил он себе теперь, - именно поэтому он не решился сделать ей предложение». Он хотел достичь в своей жизни определенных вершин и знал, что путь к ним не всегда будет праведным. Настя хотела во всем чистоты. И теперь иногда на полуслове он обрывал под ее взглядом разговор, упуская нить беседы. Настя мешала ему. Но все-таки каждый раз, теряя её на некоторое время из виду, он чувствовал, как все становится неинтересным и ненужным.
Потом он опять видел, как она улыбается ему из другого конца огромного холла. Это тоже сложилось годами. Настя знала, что Олег любит её, и немного играла с ним. И это давало надежду….
- Почему не видно Андрея? В программе конференции есть несколько его докладов, - спросила Настя вечером.
- Я вчера позвонил ему. Светка сказала, что его на конференции не будет. Он в Англии.
- А я так надеялась поговорить с ним, - огорчилась Настя.
- Ты думаешь, он сможет сказать тебе что-нибудь новое? Позвони ему из дома. Или ты боишься «железную леди»?
- Перестань дразниться. Светка сумела стать элегантнейшей женщиной нашего выпуска, все «железное» в ней отпало, как ржавчина.
- Зачем тебе нужен Андрей? Я лучше знаю, что и как нужно представлять в нашем Ученом Совете. Если в ответственные минуты жизни тебе нужен Андрей, зачем же ты вышла замуж за Виталия?
- Это – глупо и смешно, ревновать чужую жену к чужому мужу. Да, мне нужен именно Андрей, потому что ты никогда не воспринимал меня всерьез. Да и я не воспринимаю тебя всерьез. Для меня ты – мальчик на побегушках. Да, да, кандидат физмат наук, доцент на побегушках у Кравцова, - Настя посмотрела на растерянное лицо Олега, горько усмехнулась и спросила: - Обиделся? Конечно, обидно. Но по мне, чаще бы нас обижали, чаще бы беспокоили. Спокойно живем, до тошноты спокойно….
- Вот я и говорю тебе. Давай уедем. Плюнем на все и уедем. Мне уже все осточертело. Хочешь в Москву, хочешь в Питер. Лучше в Питер. Дел у меня там невпроворот.
- Да, обидно, -  как будто не замечая его предложения, сказала Настя. – Кем мы стали? Я, ты, мой Виталий. Один Андрей работает по-настоящему. Почитай его статьи, поговори с учениками. Он уже оставил свой след. А ему, также как и нам, еще и сорока нет.
- Натка, давай уедем. Увидишь, там все будет по-другому
Настя посмотрела на Олега рассеянным и усталым взглядом:
- Я снимаю свою защиту. Не получается повторяемости.
- И об этом ты хотела говорить с Андреем? – засмеялся Олег. – Первая заповедь соискателя – не пытайся повторить эксперимент, никогда не получишь абсолютной повторяемости. То же самое сказал бы тебе Андрей.
- Главное – не получить абсолютной неповторяемости.
- Нет, Натка, ты в нашей лаборатории – совершенно уникальный экземпляр исследователя! Напечатана диссертация, назначен день защиты. Зачем тебе нужно было повторять эксперимент!? Если ты сейчас откажешься от защиты, под ударом окажется вся лаборатория. Это ты понимаешь?
- Все верно, Олег. Для тебя самое главное – престиж лаборатории. А лопнувшая по нашему недосмотру рельса, крушение поезда, авиационная катастрофа, взрыв котла электростанции – все ерунда?
- Твою диссертацию положат на полку, и она будет пылиться. И никакого отношения она не будет иметь ни к лопнувшей рельсе, ни к авиационной катастрофе.
- Разве это не наша святая обязанность, обязанность тех, кто более грамотен, помочь тем, кто непосредственно занимается производством, тем, кто нас кормит.
- Настя, не заводись. Пойдем, посидим, разберемся.
- Некогда. Нужно готовиться к докладу. Я поеду на завод, разберусь на месте.
Утром Олег помог Насте расположить материал на стенде.
- Все, - сказала она, - спасибо, теперь не мешай.
Она стояла у окна недалеко от своего стенда и рассеянно смотрела по сторонам. У стендов толпился народ. Это был созерцательный этап, дискуссия еще не разгорелась.
Потом кто-то обратился к Насте с вопросом, и она, заговорщически улыбаясь ему издалека, стала что-то объяснять и показывать.
«Все бравада, - думал он. – Когда работа сделана, ничего другого не остается, как отстаивать свои результаты».
Вечером Олег уговорил Настю пойти на танцы. Они прыгали и извивались в огромной толпе, а он проклинал и эту музыку, и эти танцы. Ему так хотелось обнять ее в медленном танце. Наконец заиграли что-то медленное, и он бережно обнял ее, слегка касаясь щекой ее волос.
- Помнишь, мы танцевали так на твоем восемнадцатилетии?
- А мне и сейчас – восемнадцать, - сверкнула глазами Настя. – Расскажи мне о своем детстве.
- Я был противным, сопливым мальчишкой, - Олег испугался, что опять наговорит глупостей. – Что рассказывать? Отец был военным, мы без конца разъезжали. Новые друзья, новые синяки и шишки. Ничего интересного. Натка, давай выйдем на веранду, здесь так душно.
Иссиня-черное небо. Звезды. Темный лес. Свежий, насыщенный запахом хвои ветерок.
«Так бы и жить всю жизнь», - подумал он, не выпуская локоть Насти.
- Как хорошо! – сказала Настя. – Боже мой, как хорошо!
Они остановились в дальнем конце веранды.
- Ты помнишь гипотезу Большого Взрыва? – неожиданно спросила Настя. Олег не успел ответить, и Настя продолжила. – Многие считают, чтобы найти наиболее общие законы природы, нужно вернуться к этому первому мгновению Великого взрыва, когда все было симметрично, просто и ясно.
- Ты хочешь прочитать мне лекцию? – засмеялся Олег.
- Это не лекция, - Настя повернула к нему серьезное лицо. – Если в поисках законов природы мы обращаемся к первому мгновению Великого взрыва, то где оно, то мгновение нашей жизни, к которому мы должны вернуться для того, чтобы понять ее законы, законы моей, твоей жизни? Почему в моей жизни все катастрофически не так, как хотелось бы? Почему я не могу ничего изменить? Я имею в виду все, мои отношения с мужем, с матерью, с дочерью, мою злополучную диссертацию. Где, когда, почему все стало так безобразно уродливо? Ведь в детстве все было так красиво, чисто, так симметрично и прозрачно. Все было полно любви.
- Я понял теперь, почему ты спросила о детстве, - Олег почувствовал, как по телу прошла дрожь. – Я помню два таких мгновения. «Толька нашел бомбу!» - заорали мальчишки на нашем дворе, и я выскочил из окна нашего дома. Я бежал навстречу своей смерти так, что отрывались подошвы. Но не успел…. Не добежал…Я помню этот страшный взрыв в карьере. Огонь, горячая взрывная волна. И тишина…. А перед глазами – яркая-яркая зелень травы и желтый, как маленькое солнце, цветок одуванчика… Я лежал и постигал смерть, его Толькину смерть, потому что он был моим лучшим другом…
Олег вздохнул и продолжал:
- И другое мгновение… Отец был очень занят. Уходил до рассвета и возвращался поздно вечером. Пока он мылся, я трогал его планшетку, фуражку, погоны. Я безумно любил отца. Вечером отец давал мне завести будильник, а утром просыпался сам, выключал его до звонка. В то утро звон будильника ворвался в мой сон, как орудийный залп. Отец спал в кабинете один, а мать – у колыбели младшей сестры. В дверях мы столкнулись с матерью. Это мгновение я запомнил на всю жизнь. Мертвые глаза отца, и оглушительный треск будильника…. Не успел он поговорить со мной о жизни. Мал я  был еще для серьезного разговора.
- Жаль, что ты не рассказывал мне этого раньше, - Настя поднялась на цыпочки и поцеловала Олега в уголок губ. Он почувствовал мокрую от слез щеку, хотел обнять ее, но она отстранилась. – И мы предаем потом эти мгновения, предаем память друзей, которых уже нет. Предаем дело, ради которого умерли наши отцы. Уничтожаем в себе что-то самое важное. Вот я и задаю себе снова и снова один и тот же вопрос. Где оно, то мгновение, начиная с которого нужно искать закон, по которому мы живем?
- Я вижу, тебе плохо. Давай уедем. Бросим все и уедем. Выбирай, Москва или Питер.
- От кого я уеду? От матери, которая посвятила мне всю жизнь? От дочери, которой я уделяю преступно мало времени? От Виталия, чтобы на него все показывали пальцем?
- А на тебя никто никогда не показывал пальцем? – зло спросил Олег и сразу же пожалел об этом.
- Это – нечестный прием, - побледнела Настя.
- Прости, прости, прости, - бормотал Олег.
- Ладно, оставим меня и Виталия в покое, - устало сказала Настя. - А с сыном ты успел поговорить по-отцовски? Нет, Олег, это не решение вопроса.
На следующее утро он узнал, что Настя уехала домой. Чувство обиды затопило его. Не дождавшись окончания конференции, он тоже вернулся домой. Но в институте Олег узнал, что Настя ухала на завод. И все-таки он знал, что нужно делать. Он стал оформлять командировку в Питер.
- - - - - - - - - - - - - - - -
На заводе Настя не узнала о своих образцах ничего нового. Дома поругалась с мужем. Все ее попытки поговорить серьезно и решить какие-то проблемы заканчивались одинаково. Виталий устраивал ей ревнивые сцены.
- Мне не нравится то, что ты разъезжаешь с Олегом, что без моего ведома  встречаешься с Андреем. Конечно, Андрей занимает более высокую, чем я, должность, только ты забыла про «железную» леди.
- Я знала, что разговор закончится этим. Когда тебе нечего сказать мне как человеку, ты оскорбляешь меня, как женщину. Нужно что-то менять.
- Менять нужно мужа, - зло ответил Виталий и ушел из дома, хлопнув дверью.
Ночью Настя не могла заснуть. Сильно болела голова. Настя вышла на кухню. Взяла таблетки, которые Виталий «достал» для ее матери. «Сверхсильные, с содержанием наркотиков, но наркоманкой наша бабуля не станет, не успеет», - пошутил он тогда. Настя выпила одну. Посидела у стола. Решила все-таки еще раз поговорить с Виталием.
Но уже в коридоре услышала мощный храп, который заполнял теперь всю квартиру. Раздражение, перерастающее в ненависть, заполнило все ее существо. Она открыла дверь в кабинет и неслышно подошла к мужу. Она всматривалась в его лицо, пытаясь найти хоть какие-нибудь отголоски любви к нему.
«Он спокоен, доволен жизнью, любим на работе. Что ему до моих забот и горестей? Чужой человек, я ему мешаю». - Настя просидела на кухне до рассвета. Таблетка стала действовать, и Настя легла спать.
Весь следующий день она проводила новые измерения.
Вечером она столкнулась в дверях с дочерью.
- Анюта, господи! – ужаснулась Настя. – Зачем же так краситься? Ты же не клоун! Косметика должна быть незаметной. Давай я научу тебя как-нибудь.
- Как же! От тебя дождешься! – сердито ответила Аня. – Я иду на дискотеку в институт. Только не нужно выступать сразу. Мне папа достал билеты. – Аня выскользнула и скрылась за дверью.
«Виталий перестал соображать, - раздраженно подумала Настя. – Зачем девочке в тринадцать лет дискотека в институте?»
- Я устала, Нина, - говорила на другой день Настя своей подруге по лаборатории. – Устала от Виталия, от Анюты, от матери, которая боготворит моего мужа. Я устала от нашей кафедры, от своей диссертации. Все фальшиво, все ложь. В моих отношениях с мужем не осталось ничего, ни любви, ни уважения. Хотя иногда мне до боли хочется все вернуть. Иногда в минуты близости кажется, что все вернулось… Но начинаем говорить, и я вижу - чужой человек.
- Ты склонна преувеличивать. Поставь себя на место одинокой женщины, хотя бы на мое место. За такими мужьями, как Виталий, гоняются с сачком. Их ловят на разные приманки. А потом прощают им все. Лишь бы кто-то был рядом, лишь бы не чувствовать себя одинокой и неполноценной.
- Анастасия Дмитриевна, Вас просит к себе Кравцов, - заглянул к ним лаборант Миша.
«Ему уже ничего не нужно, - думала Настя в разгар разговора с Кравцовым. – Я ему мешаю, отвлекаю от игры в шахматы, от праздных разговоров».
- Анастасия Дмитриевна, у Вас все хорошо. А частности обсудите с Олегом Васильевичем. Завтра он приезжает из Питера.  Будем защищаться.
«Неужели и я буду так доживать? – думала Настя. – Жить ради чего? Ради удовольствий мелких и никчемных? Я так жить не смогу»…
Впереди по парадной лестнице спускался Виталий. Рядом с ним шла Лидия Сергеевна из лаборатории анализа. Она жестикулировала, заглядывала ему в глаза, и казалось бы, обвивала его своим телом.
«Можно ли так кривляться? – зло подумала Настя и свернула на боковую лестницу. – Нина права, Виталия «подберут». Или уже «подобрали». Ко мне он ночью не приходит».
Сильно болела голова. Настя шла по улице. Яркий солнечный свет казался тусклым. Деревья стояли неподвижно в этом блеклом солнечном тумане. Все было ненастоящим. Плоские коробки домов, бесцветное небо, сухой пыльный воздух и ничего не выражающие лица прохожих…
«Лечь поспать немного…. А завтра поговорю с Олегом….»
Она открыла дверь ключом и услышала голос матери.
«Только этого мне сейчас не хватало», - горько подумала Настя.
Она молча слушала мать, и ей казалось, что сам воздух наполнен болью.
«Успел, - думала она о Виталии, - нажаловался уже».
Настю всегда поражал этот союз тещи и зятя. Это она, Настя, по мнению матери, была виновата во всех их невзгодах и неудачах.
- Я хочу полежать немного, - Настя зашла в спальню и закрыла дверь перед носом матери.
Голос матери бубнил и бубнил. Это были старые, десятки раз пересказываемые истории с примитивной моралью, с благообразием мыслей и поступков.
«Боже мой, - сжимая зубы от нестерпимой головной боли, думала Настя, стараясь не вникать в этот непрекращающийся поток слов матери. – Откуда в их поколении такая непоколебимая уверенность в правильности всего, что они думают или делают? Почему мне не передалось хотя бы немного этой уверенности? Мне бы жилось легко и просто». – Настя достала пузырек с таблетками матери и выпила одну. Вчера она помогла ей уснуть.
«Бу, бу, бу, бу, бу», - Настя старалась не различать слов матери. Воздух вокруг был наполнен болью. Настя вдыхала его, и ей было больно. Легкий ветерок проскальзывал мимо, и ей было больно. Свет проникал сквозь веки, ей было больно. Тошнотворный запах духов матери проникал в спальню…. Настя достала пузырек и выпила таблетку. Она помнила, что вчера она ей помогла уснуть.
«Бу, бу, бу, бу, бу», - бил ее обухом по голове голос матери, а ей так хотелось тишины.
«Как мы живем? – думала Настя, снова глотая таблетки. – Самые близкие и родные, мы не слышим и не понимаем друг друга. Что я дала дочери? Что?! Неужели и меня она будет воспринимать вот так? Все мы одиноки, как на необитаемом острове…»
Сквозь оцепенение она еще увидела, как дверь в комнату открыла мать и спросила:
- Если будут звонить, тебя не поднимать? Хорошо, хорошо, спи, - закрыла она дверь. – А ты угомонись, - прикрикнула она на Анюту, - мать отдыхает.
- - - - - - - - -
Олегу удалось вырваться на день раньше. Дома никого не было. Он искупался, разобрал бумаги и решил все-таки пойти в лабораторию. В двери повернулся ключ, и на него глянули испуганные глаза Ирины.
- Что-то я не вижу радости, - пошутил Олег.
- Настя отравилась, - сказала Ирина, все еще стоя в дверях. – Звонила ее мать. Только что ее увезли в реанимацию. – Глаза Ирины были пустыми. – Я же видела ее сегодня.
- Ты с ума сошла… - Олег схватил Ирину за руки так, что у него хрустнули суставы пальцев. – Ты с ума сошла… - отшвырнул он ее в сторону и выбежал на улицу.
Только через несколько минут он понял, что бежит в сторону Настиного дома. Он остановил такси и поехал в больницу скорой помощи.
Нина стояла в вестибюле больницы и плакала.
- Это бесполезно, Олег. Они в реанимацию никого не пускают. Виталий Петрович ушел к главврачу. Его они не пускают тоже, - она повернулась к Олегу и сказала с жаром. – Я видела, в каком она была состоянии. Почему я не удержала ее? Нужно было пойти с ней в кино, погулять по парку…. Лишь бы выжила…. Лишь бы выжила…
Ночью Олег метался по квартире, выходил на улицу, бродил около больницы. Утром позвонил школьному товарищу Косте, доценту из мединститута.
- Я видел ее, - неожиданно ответил тот. - Меня приглашали. Ее муж весь город на ноги поднял. Приходи, поговорим.
- Что ты знаешь об этом? Почему она это сделала? Какое ты имеешь отношение к этому? – Завалил его вопросами Костя.
- Как она сейчас? - не слушая вопросов, спросил Олег. – Можешь ты с уверенностью сказать, что она выживет?
- Для тех, кто попадает в реанимацию, прогнозы делать сложно. У нее не было никаких заболеваний мозга. Это мы устанавливаем в первую очередь. Эти лекарства… Муж уже объяснил, что привез их из-за границы для тещи. Они с наркотиками. Наши врачи не сразу нашли к ним противоядие. А еще - истощение физическое и нервное.  Она голодала последние дни. Если у нее до этого был стресс или депрессия, то теперь к нему прибавился этот токсикологический стресс. Трудно делать прогноз… Ты должен рассказать мне о ней подробнее.
- Мы учились в одной группе. Я любил ее всю жизнь, я хотел уехать с ней. Я видел, ей плохо. Но чтобы так… Я не верю, она не могла. Она любила жизнь, она не могла, не могла. Почему тогда это случилось?
- Кризис самосознания. Я много думал об этом, когда сам «тонул» в собственных проблемах. Все мы несколько раз в жизни ходим по этому краю. Твоя Настя не выдержала, никого не оказалось рядом в этот момент.
- Нет! Я говорю тебе – нет! Она не могла сделать этого. Проведи меня к ней!
- Нельзя. Я сам зайду к ней сегодня и позвоню тебе вечером.
- - - - - - - - - -
Все эти дни Олег жил, как в бреду. Ирина ушла к матери, а он даже не заметил этого. Димка смотрел на него хмуро, но иногда приносил ему в комнату еду. В лаборатории, дома Олег жил известиями из больницы.
«Её состояние стабилизировалось», - передавали в лаборатории один другому.
«Никаких изменений», - отвечали на звонки в палате реанимации.
«Отек легкого», - Олег ходил омертвевший.
«Удалось остановить», - и он снова жил надеждой.
Этот звонок телефона ворвался в его сон, как орудийный залп. Боковым зрением успел рассмотреть время. Два часа ночи. И еще не поднимая трубки, Олег понял все.
- Ты меня слышишь? – голос Кости был усталым и сиплым. – Мужайся, друг. Она умерла.
- Я знаю, - почему-то ответил Олег.
- У тебя дома есть кто-нибудь? Выпей успокоительного и ложись.
- Этого не может быть! Это – не правда! – словно очнулся Олег и увидел в дверях Димку.
- Папа, тебе плохо? Дай мне трубку.
- Как это случилось? – спросил Олег.
- Все-таки отек легких. Не смогли справиться.
- - - - - - - - - - -
Олег засыпал ненадолго, и мгновенно просыпался. Он уже не мог уяснить границ сна и действительности. Всюду была она, Настя. Живая, любимая, почти осязаемая…
- - - - - - - - - - -
Утром он зашел в институт.
Боже мой! Он забыл об этом! Он себя к этому не подготовил….
Ее портрет… Огромный, в пол ватмана портрет…Лицо в натуральную величину. Словно мгновение назад она вскинула голову, отбросив назад волосы.… Поднятая бровь, чуть заметная улыбка….
Олег задохнулся и побежал по лестнице вниз. Там, в пустом подвале его тело билось в рыданиях. И закрыв лицо руками, он кричал задушено и истошно…
Потом, пустой и омертвевший, поднялся к себе в лабораторию. Нужно было собраться перед лекцией.
- - - - - - - - - -
Как ярко светит солнце!
За этим поворотом будет ее дом. Он был не готов к этому. Машины, люди, цветы.
- Пойдем, - взяла его за руку Нина. – Нужно проститься. Этого не избежать.
Его взгляд метался, цепляясь за все по дороге в дом. Опухшие, постаревшие лица, черные круги под глазами, море цветов….
Олег замирает на месте, он прирастает к дверям. Кто-то берет у него цветы, опущенные до пола…
Натки здесь нет. Портрет, такой же, как в институте, стоит на столе, утопая в цветах. А рядом в кружевном чепчике лежит старушка…. И он чувствует, как в груди снова рождается крик….
Он рвется из квартиры, бежит вверх по лестнице, где, закрыв лицо руками, кричит, кричит и кричит… Беззвучно кричит его сведенное судорогой тело.
- - - - - - - - - - -
… - И ты умудрился напиться в такой день, как свинья, - Олег не ожидал встретить Ирину дома. – Она была дурой, элементарной дурой! Её диссертация! Золотые руки! Да лучше бы она стирала белье, шила платья для дочери, готовила обеды для мужа! Она была дурой, элементарной дурой!
Наталкиваясь на шкафы и стенки, Олег пробрался все-таки на кухню и схватил Ирину за руку.
- Ты, ты! – кричал он, задыхаясь. – Она мертва, ты это можешь понять?
Ирина заплакала, тяжело опустившись на стул.
- Ты любил ее всю жизнь. А она ничем не лучше меня. Теперь она умерла... Молодая, красивая, умная, мученица. Ты будешь помнить ее всю жизнь. Она будет казаться тебе все лучше и лучше.
- - - - - - - - - -
Эту командировку он выпросил себе сам. В ремонтных вагонах, на заводах, в железнодорожных депо он старался измотать себя до предела. За месяц он почернел, подтянулся. Ночные кошмары перестали мучить его. Он делал свое дело зло и непреклонно. Браковал, ругался, требовал, добивался. Никакой поблажки себе и другим.
«Тихая заводь» - подумал он, заходя после месячного отсутствия в свою лабораторию. Работать здесь он уже не мог.
- Все уже забыли о Насте, - тихо говорила Нина. В ее глазах стояли слезы. – Тишь и благодать. Семинар за семинаром. Защиты и предзащиты. Никто не вспоминает о Настиных сомнениях.
… Особенно тяжело Олегу было дома. Нужно было уезжать.
- Опять? - Глаза Ирины смотрели с обидой.
- Я уволился. Улетаю совсем. – Ирина молчала. Это было так на нее не похоже. – Теперь вы с Димкой должны решить все сами. – Олег подошел к Ирине и взял ее за руку. – Ира, мы ведь по-своему любим друг друга. Я хочу, чтобы ты была со мной.
Ирина закрыла лицо руками и убежала в спальню.
Олег сел рядом с ней, взял ее за руку и стал тихонько гладить. Он говорил и говорил. Вспоминал, как впервые объяснился ей в любви, как в армии ждал известия о рождении ребенка, как безумно радовался рождению сына, как они ездили на море….
Ирина всхлипывала все чаще и чаще, и, наконец, заплакала навзрыд. Олег поднял ее и прижал к себе. И она сжалась, маленькая и тихая.
- Мы все одолеем, Ира. Все одолеем – говорил он, а сам думал: «Если бы я сумел вот так защитить Настю!»
Теперь это будет между ними всегда…. И Ира это знает. Ей нужно это преодолеть…. С этим справиться…


                КРУГ
                (Фрагменты повести)

Шум воды в ванной разбудил его, но сон не ушел. Студенческое лето, высокогорный альпийский луг, быстрый ручей среди круглых камней, и состояние расслабленности, с которым так не хотелось расставаться...
Юрий повернулся на другой бок. Подушка Нины была еще теплой. Чуть слышный запах ее косметики, ее тела...
"Вот он - мой альпийский луг", - лениво подумал он, снова погружаясь в сон.
... Ритм был бешеным. Он бежал и видел себя со стороны: обезображенное нечеловеческим усилием лицо с выпученными глазами, распластанное в беге тело. Свист, крики, улюлюканье преследователей. И состояние безысходности. Он видел, их кольцо смыкается. Сердце последними усилиями выбрасывало кровь, легкие разрывались от воздуха, мышцы сводило судорогой... И вдруг - тишина...
- Как тебе не стыдно, Максим! - услышал Юрий из-за двери сердитый шепот Нины. - Ты совсем не считаешься с другими.
- Это - прекрасная музыка, мама. Она задает ритм на весь день. - Максим не умел говорить шепотом, - Просто я с вечера не уменьшил громкость.
- От такого ритма инфаркт получить можно.
- Сердце тренировать нужно, мама. Это - обычная мышца, а мышцы тренируют.
- Вижу, что и в голове у тебя - тоже мышцы, хорошие, тренированные мышцы. - В этом словесном фехтовании противники были снисходительны друг к другу.
"Как формируется сон?" - думал теперь Юрий, стараясь установить дыхание.
Первый сон - это фрагмент его студенческих туристских походов. Эти сны снились Юрию часто, и он любил их. А второй сон? Юрий никогда не был гонимым. "Интересно, какое продолжение он мог бы иметь? - задумался Юрий. -  "Нам только кажется, что мы живем своей обособленной жизнью, - постепенно приходил в себя Юрий. - В наш век телевидения мы проживаем во сне сотни чужих жизней, оказываемся в самых немыслимых ситуациях".
Сон окончательно прошел, но Юрию не хотелось вставать. Он сделал вид, что спит. Он решил подождать, пока не уйдут Максим и Нина. Сегодня его ожидал неприятный разговор с заведующим кафедрой, и он хотел сосредоточиться. Чего-то в поведении шефа он не понимал.
Наконец дверь хлопнула, и Юрий поднялся из постели. Проходя по коридору, он остановился у зеркала. Он не любил смотреться в зеркало, не любил фотографироваться. Обычно, бреясь в ванной, он видел лишь часть своего лица.
С незапамятных времен Юрий привык ощущать себя не таким, каким был на самом деле, а высоким, стройным, сильным, мужественным. Он почти реально мог представить себе свой воображаемый облик. В соответствии с этим обликом он вел себя в жизни. А из глубины зеркала на него смотрели маленькие, желтые, глубоко посаженные глаза на полном лице с острым носом. Волосы были еще довольно густыми. "Интересно, - подумал он, - как меня видят окружающие?"
Нина любила его. Он чувствовал это. И его облик не мешал этой любви.
А Лариса ненавидела его, и перед разводом эта ненависть достигла своего пика.
- Лентяй, урод! - кричала она. - Занялся бы зарядкой, у тебя щеки со спины видны".
Занятия спортом он прекратил еще в университете, когда по-настоящему увлекся наукой, которая  стала для него единственной всепоглощающей страстью. Домашними делами он занимался неохотно.
В институте было тихо и прохладно. Шли занятия. В преподавательской было пусто. Алевтина Павловна нервно перекладывала бумаги на столе.
- Игорь Львович занят. Минут через пять он Вас примет, - дверь в кабинет Ивлева была приоткрыта. Секретарша подслушивала, и он ей помешал. Юрий присел к ее столу, но с его места разобрать слова было трудно. Багровые пятна на щеках Алевтины Павловны стали еще ярче.
- Я пойду в лабораторию, - поднялся Юрий, - шеф освободится, позовете.
У двери, он увидел объявление о заседании кафедры. "Организационные вопросы? Что бы это могло значить? Странно, вчера этого объявления еще не было".
Он обернулся с вопросом к Алевтине Павловне, но в это время из кабинета пробкой вылетел Андрей и, не здороваясь с ним, выскочил в коридор.
- Не уходите, - шепнула Юрию Алевтина Павловна, и кошкой нырнула в кабинет. Из приоткрытых дверей он слышал щебетание секретарши и стук ложки в стакане.
"Вот уж воистину выбрал он себе секретаршу. Землю грызть будет, если он прикажет".
Алевтина Павловна вышла из кабинета, исполненная достоинства.
- Игорь Львович ждет Вас, - невинно опустив глаза, сказала она. 
"Забыла выйти из роли", - подумал Юрий и плотно закрыл за собой дверь.
Ивлев стоял у окна и курил. На столе стояла чашка недопитого кофе.
- Ну! Что ж ты молчишь? - обернулся Ивлев.
- Хотел сказать, добрый день, но подумал, что день получается какой-то испорченный. Что за проблемы у нас на кафедре? Хотел сегодня написать статью. Сам знаешь, тяжело носить в себе уже готовую вещь. Того и гляди, появятся сомнения, и тогда написать ее будет уже невозможно.
- Плюнь, не пиши. Может быть, хоть на миг задержишь информационную гибель человечества. Я вот уже несколько лет ничего не пишу.
- Шутишь. У тебя в год несколько десятков статей выходят.
- Так то - аспиранты, ученики. Их жизнь заставляет. Сам знаешь, сколько статей нужно написать для защиты кандидатской, докторской, тьму.
- Но ведь это - и твоя работа тоже? - спросил Юрий.
- Неправильно ты мыслишь, неправильно живешь, - цокнул языком Ивлев.- Я тебе кое-что объясню. Я давно не занимаюсь наукой. Когда-то я сказал сам себе: "Ты будешь вершить судьбы людей. И любая женщина сочтет за счастье стать твоей". Я составил себе программу и выполнял ее пункт за пунктом. И передо мной раскрылись черные бездны людской зависти, неведомые мне ранее.
- Прямо по Фаусту, - усмехнулся Юрий.
- Зря я говорю тебе это. Ты все равно не поймешь. Ты живешь в другом измерении.
Зазвонил телефон.
- Игорь Львович, - Алевтина Павловна была взволнована, - Вас ректор вызывает.
Юрий пошел в свою лабораторию, сел за стол. На душе было тревожно. Как профорг он вынужден был вступиться за тех, кого Ивлев обрек на увольнение. Теперь он ожидал ответной реакции Ивлева.
Дверь отворилась рывком, вошел Ивлев. Его лицо было каменным.
- Я пришел тебе сказать, что ты запустил машину конфликта. Ты начал первым. Тот, кто начинает, выкладывает все свои карты. Он обнажает себя и делается более уязвимым. Ты проиграл. Извини, я не говорил тебе этого в явном виде, но ты мне не нужен. Ты - пятое колесо в моей телеге. Ищи работу, пока не поздно. Пока я не ославил тебя на весь город.
- Как это уйти, если я проведен по конкурсу. Я - профорг, наконец-то. Я защищал людей, но в этом - функция профорга.
- Ты так и не понял, что к этому твоему выступлению я подвел тебя сам, с того самого момента, как помог тебе стать профоргом. Все потому, что ты мне не нужен. Не нужна мне твоя наука!
- Я уже заметил, ты провоцируешь людей. Говоришь такие вещи, но ведь ты так не думаешь. Зачем ты хочешь казаться хуже, чем есть на самом деле?
- Откуда тебе знать, каков я на самом деле? Я сам не знаю этого. Кстати, твоя новая пассия, она ведь уборщица в главном корпусе? Что ж, будете мести коридоры вместе.
- Подонок, это не твое дело, - вышел из себя Юрий.
- Вот видишь, как легко тебя вывести из равновесия. Я буду играть с тобой как кошка с мышкой. Позабавимся! Я владею этой игрой в совершенстве.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В горком партии его вызвали на три часа дня. Он пришел на десять минут раньше. Разделся в гардеробе, показал паспорт и удостоверение милиционеру и поднялся на третий этаж по ковровой дорожке.
Он понимал, что люди здесь занятые, и постучал в дверь ровно в три часа. Ему никто не ответил, он подергал дверь, она была заперта.
Коридор был длинным, пустым и чистым, с узкой ковровой дорожкой. Юрий прислонился к прохладной стенке. Все эти дни после смерти Нины он не спал. Что-то случилось с его головой. Ночь превратилась для него в кошмар. Минуты забытья, сильная головная боль, видения в красном свете.
События последнего месяца после того разговора с Ивлевым он помнил плохо. Иногда они поочередно всплывали в его памяти, а потом опять в голове оставалась только звенящая пустота. Он помнил, что поехал в командировку. Ему казалось, что без него все нормализуется. Все должно было как-то разрешиться. Потом он получил телеграмму, смысл которой он понял не сразу.
- Срочно, срочно, срочно выезжай! – сказал ему по телефону Максим. Юрий сразу же вылетел, но попал только на похороны Нины.
- Аборт на дому, кровотечение, операция. Не проснулась после наркоза. Нельзя было давать этот наркоз при ее астме. Но *она была почти без сознания. С ней не было истории болезни, а у врача не было времени, она умерла бы от кровотечения. Не у кого было спросить. Вы – то где были? – с упреком спросил Юрия главный врач.
Юрий не знал о ее беременности, и, видимо, она решила, что ему сейчас не до этого.
 - - - - - - - - - - -
Он делал все как будто по инерции. Зачем-то пришел по вызову в горком партии. Теперь это было ему не нужно.
Минуты в пустом коридоре тянулись медленно. Бессонные ночи вымотали его. Он хотел бы присесть где-нибудь, но в коридоре не было ни единого стула. Голова была пустой и горячей. Нет, температуры у него не было. Даже головная боль притупилась со вчерашнего дня. Именно вчера во время лекции он понял, что заговаривается. Студенты смотрели на него с удивлением. Он свел все к шутке. Рассказал пару анекдотов о профессоре и студенте. Голова болела так, словно в мозгу были рассыпаны больные зубы. Потом что-то случилось. Что-то лопнуло в его голове. Боль притупилась. Голова стала пустой и легкой. Он даже постучал себя пальцем по голове. Голова была пустой.
Ему хотелось полежать, стоять было невыносимо. Хотелось разлиться лужицей по прохладному паркету. Юрий испугался, что упадет в обморок, и стал прохаживаться по коридору. Наконец, он увидел того, кто его вызвал. Это был Пьеро! Да, обыкновенный Пьеро из сказки о золотом ключике. То, что он так подумал сейчас, тоже входило в его нынешнее состояние. Каким-то внутренним чувством он отбрасывал всю внешнюю «шелуху» в облике человека. Перед ним стоял Пьеро:
- Здравствуйте! Вы ко мне? – спросил Пьеро, хотя и так все было ясно. - Извините, меня задержали, - грустно сказал Пьеро, открывая ключиком дверь в свой кабинет и пропуская Юрия. Кабинет был маленьким. Шкаф, письменный стол и три мягких стула.
Пьеро тяжело вздохнул и предложил Юрию присесть. Он был неприлично молод, и очень похож на студента. Хотя нет.… Эта униформа… Студенты предпочитают нечто более современное.
- Мы ознакомились с Вашим заявлением. Просмотрели материалы комиссии парткома и райкома. Позвольте задать Вам один вопрос. Чего Вы хотите?
- Я хочу одного. Помогите мне найти работу, где я мог бы работать над своей научной тематикой.
- Значит, Вы не стремитесь снять Ивлева с поста заведующего кафедрой?
- Он – знающий и грамотный ученый. Но наши отношения не сложились.
- Ладно, сейчас мы зайдем к заведующему отделом. Он должен подписать Ваши бумаги.
Заведующий отделом был занятым, усталым и раздраженным человеком.
- У Вас все в порядке. Мы вызывали ректора и секретаря парткома. Заведующему кафедрой будет указано. Но и Вам нужно относиться к себе более ответственно. Почему Вы не заполнили планы?
Заведующий отделом говорил и говорил порядком надоевшие прописные истины, приводил какие-то примеры.
О работе и о конфликте думать не хотелось. Нужно было вспомнить что-то главное. Он вспомнил розовый памятник, и дождевые слезы на каменном лице незнакомки.
- Нужен розовый туф, - подумал он вслух. Наступила тишина. Он вспомнил главное. Это была смерть Нины. Он повернул голову, и воздушный пузырь в голове лопнул. Розовое зарево залило глаза. Сердце сдавило нестерпимой болью. Кровь застыла в капиллярах. Мир закачался и поплыл. Сначала медленно, потом понесся вскачь, полетел…
- У меня умерла жена, - сказал он и встал. Язык слушался плохо. Пьеро и заведующий отделом сидели оцепеневшие. Юрий, пошатываясь, пошел к двери. Пьеро подбежал к нему со стаканом воды, но Юрий неловким движением выбил его из рук Пьеро.
- Ничего не надо, - сказал он Пьеро, - все в порядке.
Пьеро молча проводил его до лифта.
«Он оказался хорошим парнем», - подумал Юрий, но в лифт его не пустил.
Милиционер внизу посмотрел на него с сожалением. Гардеробщик взял из его руки номерок.  Внимательно посмотрев на Юрия, он помог ему одеть пальто. Юрий понял, что его правая рука потеряла чувствительность. Вынуть из кармана вязаную шапку он не смог.
Он вышел на улицу, и красное зарево ударило ему в глаза светом уличных фонарей, миллионами кружащихся снежинок. Свежевыпавший снег казался ему красным. Приступ тошноты скрутил его, и он поспешил во двор здания, откуда обычно выезжали горкомовские машины. В проезде его вырвало.
Перед глазами все закружилось и противно зазвенело в ушах. Звук нарастал, пока не стал оглушительным. Очнувшись, Юрий понял, что полулежит на крутом склоне сугроба. Он смотрел на краснеющий квадрат неба, окаймленный со всех сторон замкнутым зданием горкома. Небо темнело, становилось малиновым, и квадрат сужался. Темные предметы всегда кажутся меньше, чем светлые. Этот эффект он знал, но теперь ему стало страшно. Словно петля затягивалась вокруг шеи.
Теперь он ясно понял, что умирает. Встать он не мог. Не мог достать шапку.
Во двор заехала машина.
- Слушай, друг, - шофер вышел из машины и внимательно посмотрел на Юрия. – Иди-ка ты спать домой. Давай руку. Все, - поставил он Юрия на ноги, - домой. Жена ждет, не дождется.
Пошатываясь и прихрамывая, Юрий пошел по улице. Он упорно шел и падал в сугробы. Редкие прохожие косились на него, но помогали подняться.
- Пить теперь нужно дома, – сказали ему после его очередного падения. Это были годы противоалкогольной кампании.
Наконец-то он добрался до своей двери и постучал левой рукой.
Дверь открылась, и в ореоле красно-рыжих волос появилась Нина.
- Нина, - удивленно-восторженно воскликнул Юрий, но голоса своего не услышал. Он закрыл глаза, и сознание оставило его…
Кто-то кричал и ругался. Юрий открыл глаза и узнал Максима.
- Зачем ты преследуешь меня? – кричал Максим. - Что тебе еще здесь нужно? Все, что мог, ты уже сделал. Ты лишил меня матери. Ты, ты…, - из-за спины Максима выглянуло лицо его друга Шурки. – Ах, ты пришел за вещами? – Юрий не шевелился. Максим нырнул в комнату, и вернулся с ворохом вещей.
- Вот они, твои вещи… Вот, и вот. Чего же ты не уходишь? Может быть, тебе нужны вещи матери? Ты давал иногда ей деньги, - Максим опять убежал в комнату. – Бери, бери и эти.
Максим выдохся, и тогда из-за его спины раздался тоненький голосок Шурки:
- Слушай, он или пьян в стельку или не в себе.
Юрий вдруг вспомнил то, что все время пытался вспомнить. Да…. Да… Плачущий памятник на кладбище… Нины нет…. Что-то ударило в сердце, и он сполз на пол…
- Ни фига, - присвистнул Шурка. Максим растерянно молчал.
- Вызывай скорую, -  наконец очнулся он. - Потом поможешь мне затащить его в комнату.
Максим присел рядом с Юрием, взял его за руку.
- Подойди сам, - закричал Шурка. – Они спрашивают его имя.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Она приходила в их палату каждое утро и заставляла делать посильную зарядку. Странное лицо неопределенного возраста, глупые шуточки. Потом, когда все ушли на обед, она пришла к Юрию.
- Тебе назначила массаж и психотерапию, - сказала она ему. – Ходить тебе пока нежелательно. Попробуем начать что-нибудь прямо здесь. Как тебя зовут?
- Юрий Михайлович, - вздохнул Юрий.
- Это не годится, - она покачала головой и протянула глубокомысленно – Так…  Юрий, Юрик, Йорик. Мне нужен полный контакт с тобой. Иначе я тебе не смогу помочь, мой милый Йорик.
- От Йорика остался один череп, а я  - еще живой!
- Прекрасная мысль! С нее и начнем. Выкладывай, что с тобой случилось. Меня можешь называть, как хочешь, хоть Офелией. Зовут меня Зинаида. Зина, или Аида, как тебе больше нравится.
В этот день они больше не разговаривали, он очень быстро отключился на этом первом сеансе.
Потом в их общении действительно наладился некий контакт, и постепенно он рассказал Аиде все. И про конфликт с Ивлевым, и про смерть Нины.
- Почему я? – спрашивал он у нее. – За что мне все это? Мне впервые показалось, что я нашел женщину, которая полюбила меня. У меня – столько интересных идей. Идей на грани открытий. Почему рухнуло все, что было моей жизнью? Как я могу жить дальше? Если есть Бог, то почему он не взял там, где много? Почему он взял у меня все?
Аида расспрашивала все до мелочей. Юрию казалось, что постепенно он освобождается, тяжесть отпускала его хотя бы в минуты их беседы. Больше поговорить ему было не с кем.
- На языке экстрасенсов такую ситуацию называют «Круг». Человек чувствует, как сжимается некое психологическое кольцо, некий «круг», в котором находятся все его материальные и духовные ценности, он сам, его близкие, друзья, его работа. Было у тебя такое чувство? Конечно, ты не понимал, что это касается всего, что тебе дорого. Ты думал, что это связано только с твоей работой. Это – большая ошибка. – Юрий сидел на стуле, и Аида делала ему массаж головы. – Если человек приходит к нам в момент, когда «круг» сжимается, мы советуем ему разорвать «круг» самостоятельно. Лучше хорошо подумать и самому разорвать то звено, которое считаешь наименее ценным. Ясно, что все дорого, но нужно что-то выбрать, от чего-то отказаться добровольно. Иначе этот круг все равно разорвется, только уже в любом месте, и потерять можно все. А так человек имеет выбор. Нужно выбрать самому, чем из своих ценностей ты можешь пожертвовать. Но люди либо не приходят, либо не верят в необходимость выбора. Тебе бы я посоветовала в тот момент оставить работу. Но тогда тебе бы это показалось слишком большой ценой.
- А ведь мне больше в нашем городе и работать негде, - прошептал Юрий.
- Это только так кажется, милый Йорик, - Аида делала какие-то последние движения руками над его головой. – Не отчаивайся, жизнь еще не кончилась.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- Хватит, довольно, - кричал Юрий вечером на Максима, ощущая, как дрожат руки, как стучит кровь в висках, как раздражение запол¬няет каждую клетку его тела. - Я не ребенок и мне не нужны няньки. И я требую, чтобы ты шел домой, шел в школу. Я требую этого, тре¬бую, требую! Я имею право требовать этого. Ты вспомни немного, вспомни... Вы, молодые, способны хоть немного помнить что-то хоро¬шее? - Юрий понимал, что поговорить с Максимом можно было спокойно, но ничего не мог с собой сделать. В комнате стояла тишина. Юрий не видел, как на локте приподнял¬ся Иван Андреевич, приложил палец к губам и махнул Максиму рукой: - "Уходи»" Не видел, как Максим, взвившийся для ответных грубостей, обмяк, постоял немного в нерешительности, а потом мудро сказал:
- Пять минут мне мало. Во-первых, скоро ужин, и я хочу есть. А дома, ты знаешь, у нас пусто. Во-вторых, мне нужно собраться, да и тебе помочь устроиться на ночь.   
Юрию стало стыдно.      
- Конечно, покушай. Только меня оставь в покое. Я все хочу делать сам. Мне не нужны няньки.
Максим вышел в коридор. Принесли термометры, раздали таблетки. Юрию поставили капельницу. Он знал, через три часа станет совсем другим человеком, апатичным, вялым. После капельницы опять немела рука и нога. Голо¬ва становилась тяжелой, туго набитой.… Но врач говорил, что это - необходимо, что это - основное лечение. А впереди - бессонная ночь с кошмарами.
- Я ухожу, - сказал Максим из дверей. - Но выполни, пожалуй¬ста, мою последнюю просьбу. Я выпросил у Виктора Борисовича эту таб¬летку снотворного. Выпей её сейчас, и я уйду спокойно. Буду знать, что ты спишь, а не мечешься по кровати.
Юрий хотел выругаться, но посмотрел на Ивана Андреевича и выпил таблетку. Потом он наблюдал, как Максим собирает вещи, сворачивает надувной матрас. Ему даже показалось, что он  рассмотрел Максима в окно. На фоне бе¬лого снега кто-то стоял и махал рукой. И он помахал тоже.
Он лежал и постепенно обретал чувство свободы. И, подобно отправленному в лагерь мальчишке, Юрий тотчас же встал и, стараясь не смотреть на Ивана Андреевича, захромал к двери. Пос¬ле капельницы "ахиллесова пята" правой ноги была нечувствитель¬ной, и он боялся ступать на эту ногу. Но только что заполнившее его чувство свободы ушло, и теперь он боялся первого попавшегося врача, медсест¬ру, санитарку, которые могут накричать на него и уложить обратно в кровать.
"Сейчас самое опасное время, - в десятый раз говорил ему врач. - Оторвется тромб, и конец. А, может случиться второй инсульт..."
Но Юрий все равно шел. Затылком чувствовал осуждающий взгляд Ивана Андреевича, но шел, упорно шел к двери, держась за спинки кроватей. Ему нужно было преодолевать этот страх перед окружающими, эту покорность. Ему нужно было вновь обрести себя, без этого он не мог жить дальше.
В коридоре было пусто. Юрий посидел в кресле, зашел в туалет и вернулся в палату. Все уже спали. Он с трудом улегся, укрылся, как сумел. И его охватила тоска, от которой хотелось выть... Он отметил, как четко одно чувство сменяет другое. Никаких оттенков. Тоска, безысходная тоска, и ничего больше. Он был один на всем белом свете, один, никому не нужный, всеми покинутый, исковерканный, расплющенный, как та монетка, которую он подкладывал мальчишкой на трамвайные пути.
"Именно так, - подумал он, обрадовавшись сравнению, - Жизнь, многоликая, многообразная и светлая прокатилась мимо. А он не удержался и остался в колее, истерзанный, но еще живой"...
"Еще живой"… - думал он, чувствуя, как сознание постепенно затуманивается.
"Еще живой… - лениво стучало в туго набитой голове, - еще живой… - свинцовая тяжесть пригвоздила его к кровати. - Еще живой"…- с закрытыми глазами он видел, как из дальних уголков темного пространства выплывают образы, деформируются, превращаясь в страш¬ные маски.
Несколько снежинок прилипло к стеклу. Еще, еще и еще... Юрий стал следить за каждой. От того момента, когда она еще петляла в воздухе, а он гадал, попадет ли она на стекло, до того момента, когда она полностью таяла, а ветер трепал, размазывал потом по стеклу маленькую капельку.
Еще, еще и еще... А эта улетела, и он почувствовал себя обделенным. Потом снежинок стало так много, что он устал следить за каждой. Потом посыпалась ледяная крупа, и пошел дождь. Он бараба¬нил по стеклу, барабанил, барабанил, барабанил... Правая сторона уже не болела, она горела изнутри обжигающим огнем.
Начал храпеть Иван Андреевич. Боже мой! Неужели и он будет так страшно храпеть в старости? Юрий уже задыхался от навязанного ему ритма дыхания. Сердце не выдерживало этих подъемов и провалов. Но встать он не мог. Он не спал и не бодрствовал, он был в состоянии оцепенения.
- "Неужели этому не будет конца? - думал Юрий. - Вот так мы и живем. И весь ритм нашей жизни, её дыхание подчинено какой-то не¬управляемой, слепой силе", - изнемогал он от свистящего храпа.
С соседней койки поднялся Игорь.   
- Иван Андреевич, - похлопал он старика по плечу, - поверни¬тесь на бок.
- О, господи, - раздраженно повернулся тот на бок, - никакого покоя.
Полоска света из коридора. Это Игорь. Он тоже спал очень плохо.
Теперь Юрий не мог уснуть потому, что свет проникал в самые удаленные уголки его сетчатки. Он накрылся одеялом с головой. Под одеялом было жарко, но свет все равно проникал в глаза. Это была настоящая пытка. Юрий посмотрел на часы. Был уже второй час ночи.
Игорь вернулся из коридора и закрыл дверь. Опять стало тихо и темно. Стало слышно, как за окном плещется дождь. Юрий вдруг по¬думал, что Максиму тоже, может быть, сейчас страшно и неприятно в пустой квартире. Потом он подумал, что Максим мог пойти не домой, а если и домой, то не один.
«А вдруг, подвал? - подумал Юрий, и сон окончательно отлетел от него. - Какой же я* дурак! Эгоист, подонок! Выгнал мальчишку, у которого - никого. Я один могу удержать его. Для него это счас¬тье, что он чувствует себя здесь нужным».
Ему захотелось незамедлительно решить что-то.
"Лишь бы он согласился! Мы будем жить с ним вдвоем, - ветер размеренными порывами бросал дожде¬вые потоки в окно, и монотонность этих звуков делала свое дело. - Из больницы нужно уходить, уходить как можно быстрее…" - Тело стало невесомым и маленьким...
… Шум воды в ванной разбудил его. Он повернулся на другой бок. Подушка Нины была еще теплой. Сон нахлынул теплой волной, те¬ло стало невесомым и маленьким...
… Шум воды в ванной разбудил его, Нина чистой прохладной рукой провела по его лбу, поцеловала в щеку.
- Спи, - сказала она ему, - спи. Еще рано.
Ветер, свежий весенний ветер шелестел листвой, но он не мог открыть глаз, и сон сморил его…
… Шум воды в ванной разбудил его. Он чувствовал, что Нина рядом. Она выходила и снова заходила в комнату, одевалась, причесывалась, красилась. Ему нравилось наблюдать за ней.
Нина присела к столу, стала шелестеть бумагами. Этот шелест убаюкивал его, и он снова погрузился в сон...
... Шум воды в ванной разбудил его. Нина сидела за столом, но что-то тревожное было и в наклоне её головы и в опущенных пле¬чах. Она повернулась к нему и улыбнулась виноватой улыбкой.
- Спи, - сказала она ему, - спи, еще рано.
Он закрыл глаза, но сон не шел. Что-то мешало. Он никак не мог вспомнить что-то важное…
... Шум воды в ванной разбудил его. Небо в окне было уже свет¬лым. Нина стояла в дверях одетая. За её спиной чернел коридор.
- Я ухожу, - сказала она. - А ты спи, еще рано. - Она смотре¬ла на него с любовью, улыбалась ему.
"Вот как все разрешилось, - словно вспомнив что-то, радостно подумал он. - Ничего страшного не было. Все просто и ясно"…
Сон глубокий и спокойный сморил его.
… Шум дождя разбудил его. Они шли с Ниной по темному длинному коридору их лабораторного корпуса.
- Кто это? - спросила Нина, глядя на Ивлева.
"Значит, с ней было то же самое, что и со мной. Она ничего не помнит пока. Но это пройдет, пройдет, пройдет..." - думал он, прова¬ливаясь в расщелины сна...
... Шум дождя разбудил его. Он сидел за столом в своей кварти¬ре и разбирал материалы для последней статьи.
Да, он был прав тогда в разговоре с Ивлевым. Научные статьи нужно отправлять сразу. Теперь он её никуда не пошлет. Та его идея вела в тупик. Он вдруг ясно понял, что и как он должен сделать в ближайшее время. Весь новый эксперимент вместе с ожидаемыми результатами предстал перед его взором. Знакомая радостная жажда деятельности охватила его.
За спиной хлопнула дверь. Он обернулся и увидел Нину. Что-то было не так... Радость сменилась беспокойством. Нина стояла и смотрела на него. Он пытался улыбнуться ей, но её лицо было серьезным. За её спиной была чернота, глубокая, без¬донная, и он понял, что теряет Нину.
Она уходила медленно, ускользала, растворялась, и страх запол¬нял все его существо. Свинцовая тяжесть разливалась по телу. Он слышал тяжелые удары своего сердца. Они отдавали болью в голове, звенели в ушах. Ему становилось все страшнее и страшнее, словно все, что произошло с ним за последние месяцы, он снова переживал в эти минуты. Все! Шаг за шагом…  Собы¬тие за событием…
Неимоверным усилием воли он ловил ускользающий образ Нины…. И, нако¬нец, увидел склонившийся над памятником клен… Розовый мрамор... И дождевые слезы на каменном лице Нины… Они высыхали и появлялись опять, высыхали и появлялись снова…
- Юра, Юра, - услышал он тихий голос, так похожий на го¬лос Нины. - Тебе плохо? - Юрий открыл глаза и увидел Максима. - Извини, что разбудил. Ты так тяжело дышал... Может быть, позвать врача?
Спазма сжала горло. Юрий не мог выдавить из себя ни единого слова, но Максим понял его. Редкие капли дождя скатывались по стек¬лу. Сквозь пелену слез он смотрел на темное небо, чуть-чуть светле-ющее с востока, на оголенные верхушки деревьев, которые раскачива¬лись в такт с его мыслями:
"Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!"
Он хотел бы сказать Максиму о том, как ему страшно, сказать ему "спасибо" за то, что он не ушел после их вчерашней ссоры. А вместо этого сказал:
- Когда уже закончится эта проклятая осень! Кажется, что весны никогда больше не будет…
- Чтобы дождаться весны, - глубокомысленно ответил ему Максим,- нужно пережить зиму.
... Впереди была зима. Долгая и суровая зима 1985 года.



                Наша боль…


                Наркотики… Подростки погибают.
                Слабеет ум, и сохнут их тела.
                И тихо лица тают и сгорают
                Как свечи пред иконами, дотла.

                Потухший взгляд…Души оплоты пали…
                Как из могилы вдруг восставший прах…
                Испуг и боль, отчаянье, печали
                Повисли на родительских плечах.

                А рядом – жизнь ключом. В стране - не голод,
                И не война, торнадо, иль пожар.
                Как хорошо, когда здоров и молод.
                Как плохо, коль лишен опоры, стар.

                Сейчас в России дети погибают.
                Как им помочь? Родители не знают…

                Поздно, милый мой…

                Жизнь моя украдена.
                Поздно, но дошло.
                И судьба не спрятала
                Под свое крыло.

                Я ль нарушил заповедь?
                Иль кого убил?
                Мне казалось, искренне
                Я весь мир любил.

                Только вдруг не сладилось.
                Вкривь и вкось пошло.
                К Богу достучаться бы:      
                «Господи! Алло!

                Помоги, Всевышний, мне
                Справиться с судьбой».
                «Жизнь твоя украдена!
                Поздно, милый мой»!

                *       *       *

                Когда тебя заденет крышкой гроба,
                Вдруг вспыхнут жизни новые цвета.
                Весь мир блеснет, как злато высшей пробы!
                "Мой Бог! Живу, дышу! Зачем?" " А чтобы
                Ты к истине хоть чуть смог приоткрыть врата!"               

               
                Свобода
                (Рондо)
                Свобода... Чувство сладкое свободы.      
                Ты выбрал сам. Прекрасны храма своды.
                Сюда влечет. Здесь лики всех святых
                Глядят на нас из рамок золотых,      
                И Море Вечности свои колышет воды.

                Бердяев вскрыл трагедию свободы.
                Ведь на весах свободы непростых
                Добро и зло на равных. И для них
                Так шатко равновесие. Свобода...
      
                Ну, что ж, «паситесь, мирные народы»!
                Пусть бремя непомерное свободы         
                Не тяготит вас. То - удел других.          
                То - Достоевский, Пушкин. Это - их               
                Судьба и крест. Как быстро мчатся годы!      
                Так что ж ты нам теперь несешь, свобода?
 

                Светлой памяти Игоря Соломатина посвящается…

                Не дай Вам Бог…


                Не дай вам Бог изведать эту чашу!   
                Ведь ты просила: Не езжай, сынок!"
                Все беспокоилась. А ночью вдруг звонок... 
                И сердце замерло, как будто в нем клинок,   
                Не дай вам Бог так встретить долю вашу!
                Не дай вам Бог испить такую чашу!

                Не может быть! Все будет хорошо!
                И в дальний путь с последнею надеждой
                По голым уж лесам и по полям бесснежным.
                Все вспоминала... Он был сыном нежным.       
                Короткий сон... Да вот же он пришел!
                Не может быть! Все будет хорошо!

                Ты нелегко с надеждой расставалась.
                Так держится на дереве листва,
                Последняя, ноябрьская листва.
                Вдруг ветер налетит. И раз, и два...
                И пусто... Ничего уж не осталось.
                Жестокая судьба тебе досталась...

                Все перепуталось. И день, и ночь...
                И сон, и явь... Надежды и реальность...
                А ведь нужна была такая малость!
                Чтоб просто ничего здесь не случалось!
                Уж в лица докторов смотреть невмочь.
                Все вспоминала, кто бы мог помочь.

                Консилиум. Московские врачи.
                Металась, верила, не прилегла ни разу.
                Надежда таяла от часа к часу.
                И приговор... Мозг умер там же, сразу.
                Лишь сердце юное еще стучит.
                Как эту весть ты вынесла в ночи?!

                He дай вам Бог услышать эту тишь!
                Прямой удар. Разрыв. Лишь сердца стук...
                Ты в страшном сне не ведала тех мук.
                Что гибели его уж спущен лук.
                Стрела в пути. Неясно время лишь...         
                Надежды нет уже... И ты молчишь...

                Не дай вам Бог все это пережить! 
                Душа твоя мертва. Ты вся в оцепененье.
                Жизнь словно оборвалась в то мгновенье.
                Не отказалась бы от смерти, от лишенья,
                Лишь бы его из мертвых воскресить!
                Не дай вам Бог такое пережить!

                На гроб, как львица, опустилась ты!
                Как птица руки-крылья распластала!
                В последний раз ты сына обнимала.
                "Уже простились?" — "Нет!"— ты закричала.
                Слова молебна тихи и просты.
                О! Как его продлить хотела б ты!
 
                В гробу увидеть сына, Бог, не дай!
                Он так красив, так юн, как будто спит.
                Потрогала. Головка не горит?
                Все просмотрела. Хорошо ль укрыт?
                И только тихое: "Прости, сынок, прощай!"
                Как жаль, что мы не можем верить в рай

                Не дай вам Бог познать ту пустоту,
                Что следует потом, за погребеньем.
                Все хлопоты... Потом опустошенье. 
                И не спасают слезы утешенья!
                Как трудно вмиг разбить свою мечту!
                Не дай вам Бог познать ту пустоту!

                Не плачь, мама….

                Не бойся, мама, и не плачь, родная!
                Я буду приходить к тебе во сне,
                Когда душа, к полету привыкая,               
                Засветится в небесной вышине.

                Я знаю, не унять твоих страданий.               
                Ты вспомни, мама, каждый день со мной         
                В глубоком сне твоих воспоминаний 
                Душа моя вернется в мир земной.

                В том сладком сне опять мы будем рядом.
                Ты сможешь покормить, обнять меня. 
                Мои друзья, звонки и шутки градом. 
                Счастливее не сможешь вспомнить дня.

                Обыденное будет там, как праздник,
                Прикосновенья, жесты и слова.
                Заплачешь: "Что ж ты натворил, проказник?!"
                "Ох, мама, мама, ты всегда права!"

                Пускай утраты горечь утихает.
                Знай, все нам предначертано судьбой!
                Никто вперед путь жизненный не знает.
                Во сне твоем я, мама, здесь, с тобой!

                *   *   *
                Я знаю, весь мой мир уйдет.
                Со мною вместе, навсегда.
                А через сорок дней взойдет.
                На небе новая звезда!
               
                Спираль истории

                Что ж, все идет по спирали.
                Интеллигенцию брали,
                Сажали, уничтожали.
                Запомнился тридцать седьмой.

                Потом война и разруха.
                Устала и смерть старуха.
                И на нее проруха
                Бывает. Кто выжил – живой.

                И вновь идут потрясенья
                На новое поколенье.
                Кого молить о спасенье?
                Как выжить сейчас, Боже мой?

                Вновь та сторона спирали…
                И сколько б мы не кричали,
                Не плакали, не стенали,
                Своей мы ведомы судьбой.

                На новом витке спирали
                Россию вновь повенчали
                Со смертью. Тревоги, печали
                Нам сердце пронзили стрелой.

                Отчизны поможет сила!
                Ведь сколько б судьба не била,
                Ты все, Россия, сносила.
                Придет еще праздник и твой! 
               
               
                О! Этот русский садомазохизм!

                О! Этот русский садомазохизм!
                Себя мы истязаем и жалеем.
                Царя низвергли мы. И коммунизм
                Религией нам стал. И мы лелеем

                Надежды вновь. Другой эксперимент…
                Мы всей страной опять идем на плаху.
                Когда же скажем мы: - Довольно! Нет!       
                Мы жить хотим в достатке и без страха!

                Без страха за страну и за детей,
                Не оказаться б нищим иль убитым.
                Жить не подачкой разных стран, людей,
                А кушать хлеб, своим трудом добытый.

                И жить спокойно. Пить свое вино,
                Растить сады, иметь дома, машины.
                А плакать лишь над книгой иль в кино
                Над русской классикой. Ее глубины

                Нас не устанут трогать никогда.
                Да! Это – наше, русское, родное.
                Пройдут года, века, но и тогда
                Не примет русская душа другое.

                О! Этот русский садомазохизм!

                Белая колдунья

                Белая колдунья,
                Красные глаза:
                "Милая, ту карту
                Открывать нельзя".

                Кожа, словно пепел.
                Пот катит ручьем.
                Вот и отключилась!
                Все ей нипочем.

                Белые ресницы,
                Кожа мертвеца.
                "Разреши, царица,
                Именем отца!"

                Что ж, теперь Исида
                Все желает знать!
                И колдунья может
                Карту открывать:

                "Жертвоприношенья
                Совершен обряд!"
                Жертвоприношенье!
                Карты стали в ряд.

                Белая колдунья,
                Красные глаза.
                А из глаз безумных
                Катится слеза…


                Сонеты Шекспира
            (Возвышенное женское пение с использованием сонетов Шекспира
             и шуточный рэп «нового русского» по подобию клипа «Стен»).

                - «Мои глаза в тебя не влюблены, -
                Они твои пороки видят ясно.
                А сердце никакой твоей вины
                Не видит и с глазами не согласно».

                Ну что ты говоришь? Ну какая вина?
                Я пива не пил, а не то, что б вина.
                Я делаю деньги, я вымотался весь.
                Вмиг Фигаро – там, и вдруг Фигаро – здесь!

                «Ты говоришь, что нет любви во мне.
                Но разве я, ведя войну с тобою,
                Не на твоей воюю стороне
                И не сдаю оружие без боя»?

                Ну что ты раскричалась? Ну что приплела?
                Не хватало только, чтоб ты меня сдала.
                Оружие, наркотики! Боже ты мой!
                Успокойся, милая, то бизнес – не мой.

                «Мой слух твоя не услаждает речь,   
                Твой голос, взор и рук твоих касанье,
                Прельщаясь, не могли меня увлечь
                На праздник слуха, зренья, осязанья».

                Ей речь моя не нравится. Вот так дела!
                А шубку так одела. И деньги взяла
                На тот концерт примы. Три тысячи - билет!      
                Повози-ка саночки! Вот мой ответ!

                «Любовь – мой грех, и гнев твой справедлив.
                Ты не прощаешь моего порока.
                Но наши преступления сравнив,
                Моей любви не бросишь ты упрека».

                А ты не возникай! Вот привычку взяла.
                Свой греческий носик не суй в мои дела!
                В них нет преступлений. Я сам себя обрек
                На путь этот тяжкий. Ну, в чем твой упрек?

                - «Любовь – недуг. Душа моя больна
                Томительной, неутомимой жаждой.
                Того же яда требует она,
                Который отравил ее однажды».

                Ну, полно, родная, ты подлечись.
                Мне денег не жалко. И не торопись.
                Яда – не надо! Нас жизнь и так убьет!
                Много ли счастья она всем нам дает?

                «Особенной любви достоин тот,
                Кто недостойной душу отдает»!