В сентябре 1983 года умер от белокровия наш товарищ Юрий Тен, один из самых трудолюбивых и увлеченных выпускников нашего потока физиков. Он был на несколько лет старше каждого из нас, уже успел поработать. Но в нем до конца оставалась какая-то детская наивность…. Он был очень обаятельным человеком.
Ему повезло в личном плане. На наш факультет была направлена на практику восемнадцатилетняя студентка техникума Альбина. Она была маленькая и светленькая. Многие студенты нашего выпуска обратили на нее внимания. Но добиться взаимности смог только Юра. Почти весь наш поток был у них на свадьбе. Они были очень красивой парой.
Ему удалось осуществить свою мечту и в науке. Он занимался проблемами термоядерного синтеза.
Что греха таить, в первые годы после окончания университета мы все любили поговорить о диссертациях и защитах, о планах на будущее. В основном, это были личные планы. Юрий поразил меня другим взглядом на будущее. Это было первого января 1972 года. Юрий с женой и сыном приехали на новогодние праздники к родителям в город Ростов-на-Дону и пришли к нам в гости. Дети уже спали. А мы сидели у новогодней елки и говорили, говорили, говорили…
Это были замечательные годы! Мой муж готовился к защите диссертации, я – к поступлению в аспирантуру. Жена Юрия училась на биофаке в университете и работала. Каждый из нас «горел» своим делом. Казалось, что найдено что-то новое, что мы можем достичь очень многого. Впереди была целая жизнь. Это теперь, с высоты прожитых лет мы можем трезво оценить то, что сделано. Тогда мы были на взлете!
- Наше направление слишком глобально, – сказал тогда Юрий. – Значение работ по термоядерному синтезу для всех нас, для государства слишком велико. Если каждый из нас урвет свой кусочек и отойдет с ним в сторону, может быть, мы и сделаем массу открытий, но не достигнем основной цели. А мы не должны допускать, чтобы нас обошли за рубежом в таких глобальных вопросах. Иначе возникнет реальная угроза войны!
Юрий не защищал диссертаций. Он был рядовым научного фронта.
«Он всегда любил таскать каштаны из огня голыми руками», - сказал о нем как-то один из наших друзей. В студенческие годы мы все бравировали опасностью.
«У Тена – белокровие», - разнеслось по цепочке наших выпускников.
Юрий лежал в одной из лучших клиник нашей страны. К нему заходили те, кто бывал в Москве. Он живо интересовался их проблемами. Все уже знали, что он обречен, он это знал тоже.
- Он говорит о будущем. Это – страшно, - сказал мой муж после посещения Юрия в больнице.
Юрий был очень мужественным и жизнелюбивым человеком. Когда судьба очертила ему последние десять дней, он съездил на могилу матери, встретился с сыном, который поступил в МГУ. В последний вечер у них были друзья. Они пили чай. Юрий смеялся и шутил. И никто не знал, как трудно ему это дается. А через два часа он умер…
Известие о его смерти пришло тринадцатого сентября 1983 года. Муж и группа выпускников поехали в Сухуми на его похороны.
Смерть нашего товарища послужила последним толчком для написания книги, первые наброски которой были сделаны еще в студенческие годы. Время для написания книги «любезно предоставил» мне мой сын Дмитрий Дронов, родившийся в мае 1984 года. Я назвала ее «Мир для нас», где слово «мир» подразумевалось сразу в двух смыслах. Из издательства «Новый мир» пришел отказ и рецензия на 25-ти страницах. Основной совет заключался в том, чтобы рукопись «вылежалась» в течение нескольких лет. Тогда будет понятнее, прошла ли она проверку временем. Когда я перечитала ее через десять лет, я поняла, что она «пахнет» тем временем, что она полна идей того времени, мыслей, с которыми мы тогда жили.
Когда я начинала писать ее, мне хотелось написать о Юрии. Но я не знала уклада жизни его семьи, ведь он был корейцем. Не знала я о его последних жизненных и научных проблемах. Не так часто мы виделись с ним в последние годы. Зато заботами и сложностями были полны разговоры наших друзей. Так постепенно рождалась книга о нашем поколении. Когда начинаешь писать, отталкиваясь от каких-то реальных фактов, герои оживают, и начинают жить своей жизнью. Но логика их поступков все равно соотносится с логикой нашей жизни, наших поступков.
Все написанное в ней – правда. Правда о нашем рождении под грохотом рвущихся снарядов, правда о нашем голодном детстве, о нашей учебе взахлеб, о работе, о наших друзьях, о детях, о наших ошибках и раздумьях.
Это моего мужа двухмесячным выбрасывали из вагона горящего поезда. Это я родилась под канонаду бомбежки при взятии нашими войсками Ростова-на-Дону в ноябре 1941 года.
Мы – поколение счастливых, потому что выжили в трудные годы войны и военной разрухи, потому что умели радоваться каждой примитивной игрушке, каждой конфетке, каждой паре обуви и перешитой из старья одежде.
Выпускники нашего потока. Русские, украинцы, евреи, армяне, дагестанец, кореец, грузин, сын американского специалиста.… У каждого были свои проблемы, жизненные и научные сложности. Каждому из нас хотелось сделать в жизни что-то стоящее, оставить о себе какую-то память.
Герои моей книги. Люди со сложной судьбой. Те же, что и у нас, жизненные ситуации. Те же сложности, те же заботы.
* * *
СЕРИЯ ПЕРВАЯ
У них был, наверное, самый дружный поток курса за всю историю существования университета. Они были очень дружны не только во время учебы. И после окончания университета собирались при малейшей возможности.
Чаще всего они собирались по инициативе Алика Геворкяна. Он приезжал из Гагры, звонил из гостиницы, и все постепенно стягивались к нему в гостиницу, или к кому-нибудь на квартиру.
Вера уже привыкла к этим «набегам» однокурсников, и сразу после звонка Алика, она садилась чистить картошку. Все-таки, картошка в России всегда была основной едой. К ней обязательно кто-нибудь приносил и соления, и закуску, и выпивку. Но вареная картошка была тем «горячим» блюдом, которое делало стол домашним. Тем более что многие приходили на встречу прямо с работы, и были голодны.
Почти сразу после звонка Алик приезжал к ним домой, целовал Веру в щечку, спрашивал про Сашу:
- Ты уже ему позвонила, позвала? А добровольно он домой возвращается? В одиннадцать? Ты за ним следи, Верунчик, следи.
- Да что за Вами следить, у Вас только одна женщина на всех. И имя ей – Физика, Наука.
Алик садился за телефон и обзванивал однокурсников. Вера слушала из кухни его хрипловатый голос:
- Миша, привет, как дела, дорогой! В Ростове я, в Ростове! Ну, конечно, у Веры и Саши. Он скоро подойдет. Ну, ты подключайся, прозвони, кому ты там можешь. Хорошо, а Игорю и Татьяне я прозвоню сам. Крокодила нашего не забудь. Ну, Гену, конечно, Гену.
Постепенно все собирались. Приход каждого сопровождался восторгами и шутками. Телефон был нарасхват, сотовой связи тогда еще не было.
И, наконец, стол был накрыт, все уже сидели за столом, кушали и болтали. Подтягивались последние участники, но специально их никто не дожидался.
- Я предлагаю первый тост за наш выпуск, за наш круг друзей! – как всегда Алик вступал в свои права бессменного тамады их встреч.
- За магический круг друзей! – добавил Миша, и все выпили.
- А вот этого не надо! – с чувством произнесла Ольга. – Не нужно трогать магию.
- Да брось ты, тут все ученые. Никто в это не верит.
- Тем более. Не трогай того, во что не веришь, чего не знаешь.
- Оля, девочка, - с укором проговорил Алик. – Ну, если хочешь нам рассказать что-то, то давай, пока рот у всех занят. Потом, сама знаешь, все начнут говорить хором. Ну, вы, друзья, как с голодного края. Спасибо тебе, Верочка! Что бы мы без твоей картошки делали.
- Да я ничего особенного не хочу сказать. Просто нельзя святотатствовать! Вы ведь все знаете эту историю с «магическим кругом друзей», - сказала Ольга.
- Ты имеешь в виду ту университетскую историю, которая случилась года за три до нашего поступления? – спросила Вера.
- Конечно, это была большая трагедия и для ребят, и для университета.
- Говорят, там был замешан Гриша Веревкин. Помните, он пару курсов учился с нами. Кто знает, что с ним стало? – спросила Таня.
- Да, он был каким-то странным. Совсем не вписался в наш круг, - вспомнил Игорь.
- Он ведь поступил тремя годами раньше. В том его потоке разразился страшный скандал, который прогремел на всю страну. Нормальные ребята, вроде нас с вами, подружились с первых дней учебы и назвали свою группу «магическим кругом», или «магическим кругом друзей». Это была шутка, хорошая, добрая шутка, которой они гордились, придумывали связанные с ней смешные истории. Ну, прямо, как дети. Они не могли наиграться с придуманным самими же названием своего содружества. Дурачились. Говорили о «магическом круге друзей Карла Маркса и Фридриха Энгельса». Потом кто-то стал называть более одиозные личности. «Магический круг друзей Гитлера», например. Побаловались и забыли. Но есть люди мрачные и завистливые. Таким был Гриша. Ему не давалась учеба, и в общении он был странным. И он куда-то донес. И хотя это были уже не сталинские времена, но если что-то представляли антисоветским, то отмыться было сложно. Ребят выгнали из комсомола и из университета, осудили. Многих, правда, условно. Перед ними еще долго были закрыты все двери. Кто-то из них спился, кто-то ушел работать на завод, и только единицы смогли через много лет доучиться.
- Да! Это была целая эпопея, - промолвил Миша. – Удивительное дело. Раньше здесь же учился старший брат этого Гриши Коля. Он был совершенно нормальным парнем. Как этот Гриша стал таким придурком, ума не приложу.
- При чем здесь магия? - почти рассердился Алик. – Просто подлость, предательство. Сейчас бы его послали куда подальше с этим его доносом. Никто бы пальцем не пошевелил, разве только для того, чтобы у виска покрутить, - и Алик выразительно показал, как бы это сделали.
- Ребята, мы начали с того, что я просила вас не называть наш круг друзей магическим, - опять выступила Ольга. - Во-первых, потому, что это бестактно по отношению к тем ребятам, а, во-вторых, потому, что не нужно без надобности говорить о магии,
- Ну, давай, давай, - поторопил ее Алик. – Что ты там еще рассказать-то хочешь?
- Просто мне пришлось пережить смерть младшего брата. Я просто сходила с ума, я до сих пор уверена, что его убили. Но дело не в том. В нашем доме живет молодая женщина, образованная, журналист от Бога. К тому же она – потомственная «белая» колдунья. Я сама попросила ее помочь мне. И так как я помогала им с матерью в самые страшные годы нашего развала, когда она была без работы, и они с матерью почти умирали от голода, она раскрыла передо мной многие, ну, нет, не тайны, а возможности «белой» магии. Я кое-чему поверила, потому что она вывела меня из депрессии. Самое главное, во что я поверила, так это в то, что с магией нельзя шутить. Не веришь, не верь. Но шутить не надо!
- Ну, а что там с магическим кругом? – спросила ее Таня.
- Она немного рассказывала мне об этом. Магический Круг - специально созданное и защищенное пространство. Следует только иметь в виду, что защитная сила магического круга зависит от того, сколько энергии и убежденности в его действенности вы вложите. Внутри магического круга иначе течет время, а с людьми и предметами происходят чудеса. Это по представлениям магов. Не стоит шутить с ритуалами в магическом круге, Они непременно аукнутся в жизни! При построении магического круга пользуются элементами земли, воздуха, огня и воды. Обычно обходят место, которое станет магическим кругом, неся чашу с соленой водой (земля и вода) и дощечку с горящим ладаном (огонь и воздух). С магическим кругом можно работать только при заходе и восходе солнца. Кроме ритуала построения магического круга существует и ритуал выхода из него.
- Чушь какая-то! – промолвил Алик. – И почему только сейчас такой бум начался с этой магией?
- Объяснение элементарное. Одни хотят на этом заработать. А другие попали в такие жизненные условия, что уже не знают, у кого искать защиты и помощи. То ли у Бога, то ли у Сатаны.
- Всему этому есть и другое объяснение с точки зрения психики, психологии. Можно себе представить, что внутренний мир каждого очерчен магическим кругом, в который нельзя войти. Магический круг, это - средство защиты против существующих враждебных духов, в черте магического круга чувствуется тепло. Ты можешь лишить магический круг силы своими грешными вожделениями.
- А если каждая проходящая мимо девушка вызывает грешные вожделения? – смиренно спросил Алик.
- Тогда обходись без магического круга.
- А я читала, что в глобальном плане магические круги распространены по целому миру - это круги дружбы, круги молитвенные и шаманские. Эти магические круги обусловлены тем Богом, которому поклоняется маг или жрец, то есть, существует разбиение магических кругов по богам.
- Слушайте ребята, что это с нашими учеными подругами? – язвительно сказал Алик. – Они все свихнулись с этой магией! Девочки, девочки, очнитесь! Вспомните диалектический материализм.
- А еще магическое кольцо можно сделать солевое, - со смехом продолжила Ольга, - посыпав соль по кругу, или провести его мелом. Магическое кольцо можно создать мысленно и визуализировать только слева направо, по движению Солнца, его можно сделать зеркальным. Настоящее магическое кольцо нельзя разорвать, в него не могут проникнуть злые силы.
- А как же с той студенческой группой, с «магическим кругом друзей»?
- Сами говорите, что с житейской точки зрения было предательство. А с точки зрения магии, они мысленно создали магический круг, не имея о нем никакого понятия. Кольцо было разорвано изнутри. Разорвано без всяких правил. Выпала одна ячейка, и все развалилось. И не только это. По преданиям о магическом круге туда должны были устремиться демоны. Пострадать должны были все.
- Но ведь и наши сокурсники умирают. Уже троих потеряли.
- Это совсем другое. Мы живем в обычном мире, где есть динамическое равновесие добра и зла, счастья и несчастья. Ребята, да вспомните наши семинары по философии, вспомните Бердяева. Помните, сколько споров было по поводу трагедии свободы, по поводу того, что свобода подразумевает равновесие добра и зла.
- Кстати, помните Ларису, она погибла через десять лет после окончания университета. На пляже порезала ногу стеклом, и умерла от столбняка. Я сейчас подумала, что она тоже была связана с тем магическим кругом.
- Ты уж придумала!
- Конечно, все объясняется и с точки зрения здравого смысла. Порез, столбняк, смерть. Но можно объяснить и с точки зрения магического круга. Кстати, вам, ученым, полезно понять, как и откуда берутся параллельные доказательства, которые кажутся совершенно правдоподобными. Вспомните, в наш поток кроме Гриши попал еще один человек из той группы. Девочки точно помнят. Он был необыкновенно красив. Темные волосы, голубые глаза, совершенно отвязанное поведение и потрясающая улыбка. Половина девочек нашего потока были влюблены в него. А достался он Ларисе. Но, кода они поженились, стало ясно, что он был сломлен той историей. Он вел себя непредсказуемо, бил Ларису. В нашем потоке он продержался одну сессию, и ушел. Потом они разошлись, он спился и где-то погиб. Если верить в магию и в демонов, то пострадать должны были все, кто соприкоснулся с тем магическим кругом. Потому погибла и Лариса. Но это, конечно, с точки зрения магии, в которую мы не верим.
- Подробнее, подробнее, - попросила Таня. – Какова роль этого Гриши? Прямо Распутин какой-то.
- После этого происшествия он пропал куда-то надолго, о нем уже забыли, но он «всплыл» в нашем потоке. В нем не было ничего человеческого. Ни умения общаться, ни дружеских чувств, ни нормального отношения к преподавателям. Было только желание добиться самого лучшего какими-то обходными путями. Когда ему не давали стипендию за низкую успеваемость, он шел в партком. Когда его не брали на одну из лучших специализаций, научному руководителю звонили из КГБ. Он стал сексотом - секретным сотрудником КГБ.
- Да брось ты. Кому он был нужен? Совершенно примитивный, как одноклеточное животное. К тому же он был очень глуп, - перебила его Настя.
- А ты думаешь, в наше время в хрущевскую оттепель они могли рассчитывать на другой контингент? - спросил Миша. – Потом на четвертом курсе он опять пропал месяцев на семь. Помните, после этого он ушел в академический отпуск? Где он пропадал, до сих пор не знает никто, даже его жена, которая в это время родила ему сына. Вернулся он весь «помятый и с перекошенным лицом». Может быть, «настучал» не на того, на кого надо было.
- А я его встречала как-то. Я его и не узнала сразу. Он сам остановил меня и стал с азартом рассказывать о своих детях. Прямо какие-то вундеркинды у него. И музыка, и математические школы. А он в курсе каждого их шага. Стал рассказывать, как он ругается с их учителями за оценки. Я тогда еще подумала о том, какая же я плохая мать! Мои дети учатся сами, я даже не проверяю их уроки. Если что-нибудь спросят, то, конечно, поговорим, но чтобы так полностью взять под контроль их жизнь. Нет! Пусть живут свою жизнь сами, - вклинилась в разговор Лена.
- Я знаю близкую подругу его жены. Сейчас у них в семье ужасное несчастье. И творец этого несчастья - он сам, – сказала Ольга.
- Что за несчастье? – спросил Игорь.
- Я уже говорила, что если зло проникает в магический круг, и он разрывается, то страдают все. Он не мог один из всех остаться благополучным. Вы помните, институт он кое-как дотянул, и потом зарылся в семье и в работе, как жук в говне. После долгого отсутствия и пребывания неизвестно где, он заперся в скорлупке дома родителей жены. Возможно, он боялся какого-то отмщения, но ему никто не мстил. Отмщение пришло к нему изнутри, от него самого.
- Ну, прямо мистика какая-то! – перебил ее Алик. – Ну ладно продолжай, уже заинтриговала всех.
- Жене он все время говорил, что за ними следят, - продолжила Ольга. - Детям с самого раннего возраста вбивал в голову установки на то, что нужно следить за каждым своим словом, чтобы не сказать никому ничего лишнего. А знаете, есть анекдот про сороконожку, у которой спросили, как передвигаются ее ноги при ходьбе. Когда она попыталась проследить за этим, она разучилась ходить. Примерно то же самое произошло с его детьми, с его женой. У жены – тяжелейшая форма мании преследования. Молодая женщина, она бросила работу и боится выйти за забор дома. У сына и у дочери никогда не было друзей. Он решил, что если он сделает все, как у людей, то есть даст хорошее музыкальное и специальное образование, то его дети смогут занять достойное место в обществе. Но он забыл о важной роли общения и эмоций. Помните, когда с ним спорили и пытались ему что-то доказать, он смеялся надо всеми. «Все это – эмоции», - говорил он с садистской усмешкой. Его дети прожили жизнь без эмоций. Он просто вынул из них души. Они – как роботы. Ничего не значащие слова, натянутая улыбка, и желание скорее от вас отделаться. Сейчас они все - тяжело больны. Знаете, есть термин – индуцированный бред, или наведенное сумасшествие. Так вот это – о них. Они боятся даже звонков по телефону. Старая бабушка, мать жены, покупает им всем продукты.
- Ужас, что может сделать с детьми неуемная любовь такого человека, - покачал головой Игорь.
- Страшнее того, что сделал он сам со своими детьми, никто не мог бы с ними сделать, - продолжила Ольга. – У его сына все вроде шло хорошо. Университет, работа с компьютером. Но странностей становилось все больше и больше. Напряжение, которое можно было снять в общении, нарастало. Оказывается, развивалась тяжелая шизофрения. И Грише все казалось, что сына кто-то обижает, кто-то его преследует. Вместо своевременно начатого лечения сына он продолжал его запугивать и скрывал ото всех истинное положение вещей. Но, скорее всего, он и сам не понимал сути происходящего. Да, наверное, он и сейчас ничего не понимает. Сына увезли прямо с работы в психиатрическую клинику. Два месяца он пробыл в реанимационном отделении. Лечение состоит в том, что больного инсулиновыми инъекциями вводят в кому, и потом достают оттуда. И так ежедневно в течение длительного времени. Так пытаются разрушить устойчивое состояние шизофрении. А потом, как бы с белого листа лечение, прежде всего, начинается с общения. Но у сына Гриши – беспросветное положение. Ему не к чему возвращаться. Он просто никогда не умел общаться, потому что отец ему с детства перекрыл каналы общения. Да и сейчас Гриша забрал его домой и запер в четырех стенах.
- А дочь?
- Та же проблема, и уже все признаки болезни. Ей уже под тридцать. Гриша все хвастался, что она у него до сих пор девушка. Сейчас он ищет ей жениха. Если найдет, он, наверное, сам ляжет вместе с ними в первую брачную ночь. И будет руководить зятем.
- Господи! Таким людям нельзя позволять иметь детей.
- Все, все, все! Хватит нас стращать, дорогая, хватит, любимая моя одногруппница! К черту магию! – пытался взять бразды правления в свои руки Алик. – Прямо необходимо сейчас же, не откладывая в долгий ящик, выпить за здоровье и успехи наших детей! Пусть небосвод на их небе будет ясным даже в непогоду! Пусть у них все сложится в это нелегкое время, в котором мы ни черта не можем понять! – Все дружно выпили.
- А мне все-таки интересна тема магического круга, магической сферы, магического кольца. Для верующих это – некоторое охранное кольцо. Мы ведь молимся: Ангел мой, хранитель мой, спаси меня и помилуй! И получаем защиту – магическое кольцо, магическую сферу.
- Милая ты моя, - обнял и поцеловал ее Алик. – Она у тебя всегда была, эта защитная сфера. Ни на какой козе к тебе невозможно было подъехать. А мы будем считать, что мы просто создали круг друзей. Круг, понимаешь, просто круг, потому что круг - одна из самых естественных геометрических природных форм, не придуманных человеком. Подними ночью глаза к небу, и в полнолуние при ясном небе сможешь наблюдать полную, круглую луну. От редких капель дождя на воде расходятся круги. Ствол срезанного пилой дерева показывает нам годовые кольца. Желтая серединка ромашки повторяет по цвету и форме солнце. Да и вообще мы летим по земной почти круговой орбите с ошеломляющей скоростью. Можно еще приводить и приводить примеры в микро и макро мире от Туманности Андромеды и далеких колец Сатурна до электронных круговых орбит. И везде в том или ином виде мы обнаружим форму круга. Создатель глобально использовал круг при сотворении мира, и потому для человека круг всегда будет магической фигурой, обладающей признаками бесконечности, не имеющей ни начала, ни конца.
- Алик, дорогой, ты всегда смотришь в самое сердце любого вопроса, - обняла Алика Ольга. – Кстати, в магии пользуются такими же представлениями, что и ты. Магический круг нельзя строить без нужды. Если злые силы не одолевают человека, то не нужно «баловаться» с магическим кругом. Живи, как живешь, в равновесии добра и зла, ты безразличен злым силам. Но, если ты без надобности построил магический круг, ты обратил на себя внимание злых сил. «Что это там?» - говорят они себе, и пытаются разрушить магический круг. И потом, по мнению магов нужно владеть техникой выхода из этого круга, потому что даже искусных магов при выходе из магического круга могут растерзать демоны.
- Опять ты за старое! Глупость какая-то! Неужели ты во все это веришь?
- Я верю лишь в то, что за всеми этими действиями могут стоять сложные психологические процессы, которые вполне могут привести к гибели человека.
- Да, кстати, мне тоже пришлось столкнуться с понятием психологического круга, - неожиданно вступил в беседу Юрий, которого никто не трогал. Все знали о тех несчастьях, которые недавно свалились на него. – В больнице меня консультировала психоаналитик.
- Расскажи, если тебе не тяжело все это, - мягко попросил его Алик.
- Есть такое понятие психологического круга, психологической цепи, магического или даже мистического кольца, ну, или магической сферы. Человек иногда чувствует его. То есть он чувствует, что вокруг него сжимается некое кольцо. Все, что связано с его жизнью, находится в этом кольце: он сам, его родные, все, что ему дорого. Если к ним, психоаналитикам, приходят и рассказывают об этом чувстве нарастания напряжения, они советуют самостоятельно разрядить ситуацию. То есть, разорвать ту ячейку цепи, которая наименее ценна для этого человека. Если этого не сделать, то напряжение возрастает, то кольцо все равно разорвется, только теперь это может произойти в любом месте, и потерять можно самое дорогое. А иногда, когда напряжение достигает критического предела, разрыв происходит в виде взрыва, и люди теряют все, что было им дорого.
- Кстати, свое магическое кольцо есть не только у человека. Такая же ситуация сплошь и рядом наблюдается для целых стран. Ситуация накаляется, и если находится мудрый человек, способный понять, что пора чем-то пожертвовать, то положение быстро нормализуется. В противном случае все идет через взрыв, через хаос, через несчастья для каждого, и для всей страны. Я не буду приводить конкретные примеры, если вы подумаете, то и сами сможете сказать, в каких странах в разные моменты истории нашли мудрый выход, а в каких все пошло через взрыв.
- И поймите, - продолжил Юрий, - я сейчас говорю не о жертвоприношении, хотя эти понятия из той же серии. Понятие «круга» можно интерпретировать и так, что при его предельном напряжении нужно что-то принести в жертву. К сожалению, люди редко приходят за советом в момент роста напряжения, а приходят потом, когда самое страшное уже произошло. В таких случаях спасать можно только самого человека, просто помочь ему пережить потери, восполнить которые уже не удается.
Юра задумался и замолчал надолго. Его никто не трогал. Все знали, он сказал то, что смог. Вера поднялась и включила музыку. Добрые друзья, они умели и это – помолчать вместе со своим другом. Внутренним чутьем они чувствовали его состояние.
КРУГ
(Фрагменты повести)
Шум воды в ванной разбудил его, но сон не ушел. Студенческое лето, высокогорный альпийский луг, быстрый прозрачный ручей среди круглых камней, и состояние расслабленности, с которым так не хотелось расставаться...
Юрий повернулся на другой бок. Подушка Нины была еще теплой. Чуть слышный запах ее косметики, ее тела...
"Вот он - мой альпийский луг", - лениво подумал он, снова погружаясь в сон.
... Ритм был бешеным. Он бежал и видел себя со стороны: обезображенное нечеловеческим усилием лицо с выпученными глазами, распластанное в беге тело. Свист, крики, улюлюканье преследователей. И состояние безысходности. Он видел, их кольцо смыкается. Сердце последними усилиями выбрасывало кровь, легкие разрывались от воздуха, мышцы сводило судорогой... И вдруг - тишина...
- Как тебе не стыдно, Максим! - услышал Юрий из-за двери сердитый шепот Нины. - Ты совсем не считаешься с другими.
- Это - прекрасная музыка, мама. Она задает ритм на весь день. - Максим не умел говорить шепотом, - Просто я с вечера не уменьшил громкость.
- От такого ритма инфаркт получить можно.
- Сердце тренировать нужно, мама. Это - обычная мышца, а мышцы тренируют.
- Вижу, что и в голове у тебя - тоже мышцы, хорошие, тренированные мышцы. - В этом словесном фехтовании противники были снисходительны друг к другу.
"Как формируется сон?" - думал теперь Юрий, стараясь установить дыхание.
Первый сон - это фрагмент его студенческих туристских походов. Эти сны снились Юрию часто, и он любил их. А второй сон? Юрий никогда не был гонимым. "Интересно, какое продолжение он мог бы иметь? - задумался Юрий. - Нам только кажется, что мы живем своей обособленной жизнью, - постепенно приходил в себя Юрий. - В наш век телевидения мы проживаем во сне сотни чужих жизней, оказываемся в самых немыслимых ситуациях".
Сон окончательно прошел, но Юрию не хотелось вставать. Он сделал вид, что спит. Он решил подождать, пока не уйдут Максим и Нина. Сегодня его ожидал неприятный разговор с заведующим кафедрой, и он хотел сосредоточиться. Чего-то в поведении шефа он не понимал.
Наконец дверь хлопнула, и Юрий поднялся из постели. Проходя по коридору, он остановился у зеркала. Он не любил смотреться в зеркало, не любил фотографироваться. Обычно, бреясь в ванной, он видел лишь часть своего лица.
С незапамятных времен Юрий привык ощущать себя не таким, каким был на самом деле, а высоким, стройным, сильным, мужественным. Он почти реально мог представить себе свой воображаемый облик. В соответствии с этим обликом он вел себя в жизни. А из глубины зеркала на него смотрели маленькие, желтые, глубоко посаженные глаза на полном лице с острым носом. Волосы были еще довольно густыми. "Интересно, - подумал он, - как меня видят окружающие?"
Нина любила его. Он чувствовал это. И его облик не мешал этой любви.
А Лариса ненавидела его, и перед разводом эта ненависть достигла своего пика.
- Лентяй, урод! - кричала она. - Занялся бы зарядкой, у тебя щеки со спины видны.
Занятия спортом он прекратил еще в университете, когда по-настоящему увлекся наукой, которая стала для него единственной всепоглощающей страстью. Домашними делами он тоже занимался неохотно. Он не был идеальным мужем.
В институте было тихо и прохладно. Шли занятия. В преподавательской было пусто. Алевтина Павловна нервно перекладывала бумаги на столе.
- Игорь Львович занят. Минут через пять он Вас примет, - дверь в кабинет Ивлева была приоткрыта. Секретарша подслушивала, и он ей помешал. Юрий присел к ее столу, но с его места разобрать слова было трудно. Багровые пятна на щеках Алевтины Павловны стали еще ярче.
- Я пойду в лабораторию, - поднялся Юрий, - шеф освободится, позовете.
У двери, он увидел объявление о заседании кафедры. "Организационные вопросы? Что бы это могло значить? Странно, вчера этого объявления еще не было".
Он обернулся с вопросом к Алевтине Павловне, но в это время из кабинета пробкой вылетел Андрей и, не здороваясь с ним, выскочил в коридор.
- Не уходите, - шепнула Юрию Алевтина Павловна, и кошкой нырнула в кабинет. Из приоткрытых дверей он слышал щебетание секретарши и стук ложки в стакане.
"Вот уж воистину выбрал он себе секретаршу. Землю грызть будет, если он прикажет".
Алевтина Павловна вышла из кабинета, исполненная достоинства.
- Игорь Львович ждет Вас, - невинно опустив глаза, сказала она.
"Забыла выйти из роли", - подумал Юрий и плотно закрыл за собой дверь.
Ивлев стоял у окна и курил. На столе стояла чашка недопитого кофе.
- Ну! Что ж ты молчишь? - обернулся Ивлев.
- Хотел сказать, добрый день, но подумал, что день получается какой-то непонятный. Что за проблемы у нас на кафедре? Хотел сегодня написать статью. Сам знаешь, тяжело носить в себе уже готовую вещь. Того и гляди, появятся сомнения, и тогда написать ее будет уже невозможно.
- Плюнь, не пиши. Может быть, хоть на миг задержишь информационную гибель человечества. Я вот уже несколько лет ничего не пишу.
- Шутишь. У тебя в год несколько десятков статей выходят.
- Так то - аспиранты, ученики. Их жизнь заставляет. Сам знаешь, сколько статей нужно написать для защиты кандидатской, докторской, тьму.
- Но ведь это - и твоя работа тоже? - спросил Юрий.
- Неправильно ты мыслишь, неправильно живешь, - цокнул языком Ивлев.- Я тебе кое-что объясню. Я давно не занимаюсь наукой. Когда-то я сказал сам себе: "Ты будешь вершить судьбы людей. И любая женщина сочтет за счастье стать твоей". Я составил себе программу и выполнял ее пункт за пунктом. И передо мной раскрылись черные бездны людской зависти, неведомые мне ранее.
- Прямо по Фаусту, - усмехнулся Юрий.
- Зря я говорю тебе это. Ты все равно не поймешь. Ты живешь в другом измерении.
Зазвонил телефон.
- Игорь Львович, - Алевтина Павловна была взволнована, - Вас ректор вызывает.
Юрий пошел в свою лабораторию, сел за стол. На душе было тревожно. Как профорг он вынужден был вступиться за тех, кого Ивлев обрек на увольнение. Теперь он ожидал ответной реакции Ивлева.
Дверь отворилась рывком, вошел Ивлев. Его лицо было каменным.
- Я пришел тебе сказать, что ты запустил машину конфликта. Ты начал первым. Тот, кто начинает, выкладывает все свои карты. Он обнажает себя и делается более уязвимым. Ты проиграл. Извини, я не говорил тебе этого в явном виде, но ты мне не нужен. Ты - пятое колесо в моей телеге. Ищи работу, пока не поздно. Пока я не ославил тебя на весь город.
- Как это уйти, если я проведен по конкурсу. Я - профорг, наконец-то. Я защищал людей, но в этом - функция профорга.
- Ты так и не понял, что к этому твоему выступлению я подвел тебя сам, с того самого момента, как помог тебе стать профоргом. Все потому, что ты мне не нужен. Не нужна мне твоя наука!
- Я уже заметил, ты провоцируешь людей. Говоришь такие вещи, но ведь ты так не думаешь. Зачем ты хочешь казаться хуже, чем есть на самом деле?
- Откуда тебе знать, каков я на самом деле? Я сам не знаю этого. Кстати, твоя новая пассия, она ведь уборщица в главном корпусе? Что ж, будете мести коридоры вместе.
- Подонок, это не твое дело, - вышел из себя Юрий.
- Вот видишь, как легко тебя вывести из равновесия. Я буду играть с тобой как кошка с мышкой. Позабавимся! Я владею этой игрой в совершенстве.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В горком партии его вызвали на три часа дня. Он пришел на десять минут раньше. Разделся в гардеробе, показал паспорт и удостоверение милиционеру и поднялся на третий этаж по ковровой дорожке.
Он понимал, что люди здесь занятые, и постучал в дверь ровно в три часа. Ему никто не ответил, он подергал дверь, она была заперта.
Коридор был длинным, пустым и чистым, с узкой ковровой дорожкой. Юрий прислонился к прохладной стенке. Все эти дни после смерти Нины он не спал. Что-то случилось с его головой. Ночь превратилась для него в кошмар. Минуты забытья, сильная головная боль, видения в красном свете.
Почему-то ему все время вспоминалось, как он впервые увидел Нину. Она шла по дорожке внутри их микрорайона. Ее нельзя было назвать красивой. Мелкие черты лица, обрамленного развевающимися рыжеватыми волосами. Но было что-то особенное во всем ее облике. Она «шла навстречу солнцу», как любили говорить в то время. Открытость, естественность, наивность, отрешенность, гармоничность, женственность. Все эти слова были жалкими и бледными по сравнению с тем, что он увидел в ней. Потом он узнал, что они с сыном недавно приехали в город, и она работает всего лишь уборщицей в главном корпусе их института. Но это его не остановило.
События последнего месяца после того разговора с Ивлевым он помнил плохо. Иногда они поочередно всплывали в его памяти, а потом опять в голове оставалась только звенящая пустота. Он помнил, что поехал в командировку. Ему казалось, что без него все нормализуется. Все должно было как-то разрешиться. Потом он получил телеграмму, смысл которой он понял не сразу.
- Срочно, срочно, срочно выезжай! – сказал ему по телефону Максим. Юрий сразу же вылетел, но попал только на похороны Нины.
- Аборт на дому, кровотечение, операция. Не проснулась после наркоза. Нельзя было давать этот наркоз при ее астме. Но она была почти без сознания. С ней не было истории болезни, а у врача не было времени, она умерла бы от кровотечения. Не у кого было спросить. Вы – то где были? – с упреком спросил Юрия главный врач.
Юрий не знал о ее беременности, и, видимо, она решила, что ему сейчас не до этого.
- - - - - - - - - - -
Он делал все как будто по инерции. Зачем-то пришел по вызову в горком партии. Теперь это было ему не нужно.
Минуты в пустом коридоре тянулись медленно. Бессонные ночи вымотали его. Он хотел бы присесть где-нибудь, но в коридоре не было ни единого стула. Голова была пустой и горячей. Нет, температуры у него не было. Даже головная боль притупилась со вчерашнего дня. Именно вчера во время лекции он понял, что заговаривается. Студенты смотрели на него с удивлением. Он свел все к шутке. Рассказал пару анекдотов о профессоре и студенте. Голова болела так, словно в мозгу были рассыпаны больные зубы. Потом что-то случилось. Что-то лопнуло в его голове. Боль притупилась. Голова стала пустой и легкой. Он даже постучал себя пальцем по голове. Голова была пустой.
Ему хотелось полежать, стоять было невыносимо. Хотелось разлиться лужицей по прохладному паркету. Юрий испугался, что упадет в обморок, и стал прохаживаться по коридору. Наконец, он увидел того, кто его вызвал. Это был Пьеро! Да, обыкновенный Пьеро из сказки о золотом ключике. То, что он так подумал сейчас, тоже входило в его нынешнее состояние. Каким-то внутренним чувством он отбрасывал всю внешнюю «шелуху» в облике человека. Перед ним стоял Пьеро:
- Здравствуйте! Вы ко мне? – спросил Пьеро, хотя и так все было ясно. - Извините, меня задержали, - грустно сказал Пьеро, открывая ключиком дверь в свой кабинет и пропуская Юрия. Кабинет был маленьким. Шкаф, письменный стол и три мягких стула.
Пьеро тяжело вздохнул и предложил Юрию присесть. Он был неприлично молод, и очень похож на студента. Хотя нет.… Эта униформа… Студенты предпочитают нечто более современное.
- Мы ознакомились с Вашим заявлением. Просмотрели материалы комиссии парткома и райкома. Позвольте задать Вам один вопрос. Чего Вы хотите?
- Я хочу одного. Помогите мне найти работу, где я мог бы работать над своей научной тематикой.
- Значит, Вы не стремитесь снять Ивлева с поста заведующего кафедрой?
- Он – знающий и грамотный ученый. Но наши отношения не сложились.
- Ладно, сейчас мы зайдем к заведующему отделом. Он должен подписать Ваши бумаги.
Заведующий отделом был занятым, усталым и раздраженным человеком.
- У Вас все в порядке. Мы вызывали ректора и секретаря парткома. Заведующему кафедрой будет указано. Но и Вам нужно относиться к себе более ответственно. Почему Вы не заполнили планы?
Заведующий отделом говорил и говорил порядком надоевшие прописные истины, приводил какие-то примеры.
О работе и о конфликте думать не хотелось. Нужно было вспомнить что-то главное. Он вспомнил розовый памятник, и дождевые слезы на каменном лице незнакомки.
- Нужен розовый туф, - подумал он вслух. Наступила тишина. Он вспомнил главное. Это была смерть Нины. Он повернул голову, и воздушный пузырь в голове лопнул. Розовое зарево залило глаза. Сердце сдавило нестерпимой болью. Кровь застыла в капиллярах. Мир закачался и поплыл. Сначала медленно, потом понесся вскачь, полетел…
- У меня умерла жена, - сказал он и встал. Язык слушался плохо. Пьеро и заведующий отделом сидели оцепеневшие. Юрий, пошатываясь, пошел к двери. Пьеро подбежал к нему со стаканом воды, но Юрий неловким движением выбил его из рук Пьеро.
- Ничего не надо, - сказал он Пьеро, - все в порядке.
Пьеро молча проводил его до лифта.
«Он оказался хорошим парнем», - подумал Юрий, но в лифт его не пустил.
Милиционер внизу посмотрел на него с сожалением. Гардеробщик взял из его руки номерок. Внимательно посмотрев на Юрия, он помог ему одеть пальто. Юрий понял, что его правая рука потеряла чувствительность. Вынуть из кармана вязаную шапку он не смог.
Он вышел на улицу, и красное зарево ударило ему в глаза светом уличных фонарей, миллионами кружащихся снежинок. Свежевыпавший снег казался ему красным. Приступ тошноты скрутил его, и он поспешил во двор здания, откуда обычно выезжали горкомовские машины. В проезде его вырвало.
Перед глазами все закружилось и противно зазвенело в ушах. Звук нарастал, пока не стал оглушительным. Очнувшись, Юрий понял, что полулежит на крутом склоне сугроба. Он смотрел на краснеющий квадрат неба, окаймленный со всех сторон замкнутым зданием горкома. Небо темнело, становилось малиновым, и квадрат сужался. Темные предметы всегда кажутся меньше, чем светлые. Этот эффект он знал, но теперь ему стало страшно. Словно петля затягивалась вокруг шеи.
Теперь он ясно понял, что умирает. Встать он не мог. Не мог достать шапку.
Во двор заехала машина.
- Слушай, друг, - шофер вышел из машины и внимательно посмотрел на Юрия. – Иди-ка ты спать домой. Давай руку. Все, - поставил он Юрия на ноги, - домой. Жена ждет, не дождется.
Пошатываясь и прихрамывая, Юрий пошел по улице. Он упорно шел и падал в сугробы. Редкие прохожие косились на него, но помогали подняться.
- Пить теперь нужно дома, – сказали ему после его очередного падения. Это были годы антиалкогольной кампании.
Наконец-то он добрался до своей двери и постучал левой рукой.
Дверь открылась, и в ореоле красно-рыжих волос появилась Нина.
- Нина, - удивленно-восторженно воскликнул Юрий, но голоса своего не услышал. Он закрыл глаза, и сознание оставило его…
Кто-то кричал и ругался. Юрий открыл глаза и узнал Максима.
- Зачем ты преследуешь меня? – кричал Максим. - Что тебе еще здесь нужно? Все, что мог, ты уже сделал. Ты лишил меня матери. Ты, ты…, - из-за спины Максима выглянуло лицо его друга Шурки. – Ах, ты пришел за вещами? – Юрий не шевелился. Максим нырнул в комнату, и вернулся с ворохом вещей.
- Вот они, твои вещи.… Вот, и вот. Чего же ты не уходишь? Может быть, тебе нужны вещи матери? Ты давал иногда ей деньги, - Максим опять убежал в комнату. – Бери, бери и эти.
Максим выдохся, и тогда из-за его спины раздался тоненький голосок Шурки:
- Слушай, он или пьян в стельку или не в себе.
Юрий вдруг вспомнил то, что все время пытался вспомнить. Да…. Да… Плачущий памятник на кладбище… Нины нет…. Что-то ударило в сердце, и он сполз на пол…
- Ни фига, - присвистнул Шурка. Максим растерянно молчал.
- Вызывай скорую, - наконец очнулся он. - Потом поможешь мне затащить его в комнату.
Максим присел рядом с Юрием, взял его за руку.
- Подойди сам, - закричал Шурка. – Они спрашивают его имя.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Она приходила в их палату каждое утро и заставляла делать посильную зарядку. Странное лицо неопределенного возраста, глупые шуточки. Потом, когда все ушли на обед, она пришла к Юрию.
- Тебе назначила массаж и психотерапию, - сказала она ему. – Ходить тебе пока нежелательно. Попробуем начать что-нибудь прямо здесь. Как тебя зовут?
- Юрий Михайлович, - вздохнул Юрий.
- Это не годится, - она покачала головой и протянула глубокомысленно – Так… Юрий, Юрик, Йорик. Мне нужен полный контакт с тобой. Иначе я тебе не смогу помочь, мой милый Йорик.
- От Йорика остался один череп, а я - еще живой!
- Прекрасная мысль! С нее и начнем. Выкладывай, что с тобой случилось. Меня можешь называть, как хочешь, хоть Офелией. Зовут меня Зинаида. Зина, или Аида, как тебе больше нравится.
В этот день они больше не разговаривали, он очень быстро отключился на этом первом сеансе.
Потом в их общении действительно наладился некий контакт, и постепенно он рассказал Аиде все. И про конфликт с Ивлевым, и про смерть Нины.
- Почему я? – спрашивал он у нее. – За что мне все это? Мне впервые показалось, что я нашел женщину, которая полюбила меня. У меня – столько интересных идей. Идей на грани открытий. Почему рухнуло все, что было моей жизнью? Как я могу жить дальше? Если есть Бог, то почему он не взял там, где много? Почему он взял у меня все?
Аида расспрашивала все до мелочей. Юрию казалось, что постепенно он освобождается, тяжесть отпускала его хотя бы в минуты их беседы. Больше поговорить ему было не с кем.
- На языке экстрасенсов такую ситуацию называют «Круг». Человек чувствует, как сжимается некое психологическое кольцо, некий «круг», в котором находятся все его материальные и духовные ценности, он сам, его близкие, друзья, его работа. Было у тебя такое чувство? Конечно, ты не понимал, что это касается всего, что тебе дорого. Ты думал, что это связано только с твоей работой. Это – большая ошибка. – Юрий сидел на стуле, и Аида делала ему массаж головы. – Если человек приходит к нам в момент, когда «круг» сжимается, мы советуем ему разорвать «круг» самостоятельно. Лучше хорошо подумать и самому разорвать то звено, которое считаешь наименее ценным. Ясно, что все дорого, но нужно что-то выбрать, от чего-то отказаться добровольно. Иначе этот круг все равно разорвется, только уже в любом месте, и потерять можно все. А так человек имеет выбор. Нужно выбрать самому, чем из своих ценностей ты можешь пожертвовать. Но люди либо не приходят, либо не верят в необходимость выбора. Тебе бы я посоветовала в тот момент оставить работу. Но тогда тебе бы это показалось слишком большой ценой.
- А ведь мне больше в нашем городе и работать негде, - прошептал Юрий.
- Это только так кажется, милый Йорик, - Аида делала какие-то последние движения руками над его головой. – Не отчаивайся, жизнь еще не кончилась.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- Хватит, довольно, - кричал Юрий вечером на Максима, ощущая, как дрожат руки, как стучит кровь в висках, как раздражение запол¬няет каждую клетку его тела. - Я не ребенок и мне не нужны няньки. И я требую, чтобы ты шел домой, шел в школу. Я требую этого, тре¬бую, требую! Я имею право требовать этого. Ты вспомни немного, вспомни... Вы, молодые, способны хоть немного помнить что-то хоро¬шее? - Юрий понимал, что поговорить с Максимом можно было спокойно, но ничего не мог с собой сделать. В комнате стояла тишина. Юрий не видел, как на локте приподнял¬ся Иван Андреевич, приложил палец к губам и махнул Максиму рукой: - "Уходи»". Не видел, как Максим, взвившийся для ответных грубостей, обмяк, постоял немного в нерешительности, а потом мудро сказал:
- Пять минут мне мало. Во-первых, скоро ужин, и я хочу есть. А дома, ты знаешь, у нас пусто. Во-вторых, мне нужно собраться, да и тебе помочь устроиться на ночь.
Юрию стало стыдно.
- Конечно, покушай. Только меня оставь в покое. Я все хочу делать сам. Мне не нужны няньки.
Максим вышел в коридор. Принесли термометры, раздали таблетки. Юрию поставили капельницу. Он знал, через три часа станет совсем другим человеком, апатичным, вялым. После капельницы опять немела рука и нога. Голо¬ва становилась тяжелой, туго набитой.… Но врач говорил, что это - необходимо, что это - основное лечение. А впереди - бессонная ночь с кошмарами.
- Я ухожу, - сказал Максим из дверей. - Но выполни, пожалуй¬ста, мою последнюю просьбу. Я выпросил у Виктора Борисовича эту таб¬летку снотворного. Выпей её сейчас, и я уйду спокойно. Буду знать, что ты спишь, а не мечешься по кровати.
Юрий хотел выругаться, но посмотрел на Ивана Андреевича и выпил таблетку. Потом он наблюдал, как Максим собирает вещи, сворачивает надувной матрас. Ему даже показалось, что он рассмотрел Максима в окно. На фоне бе¬лого снега кто-то стоял и махал рукой. И он помахал тоже.
Он лежал и постепенно обретал чувство свободы. И, подобно отправленному в лагерь мальчишке, Юрий тотчас же встал и, стараясь не смотреть на Ивана Андреевича, захромал к двери. Пос¬ле капельницы "ахиллесова пята" правой ноги была нечувствитель¬ной, и он боялся ступать на эту ногу. Но только что заполнившее его чувство свободы ушло, и теперь он боялся первого попавшегося врача, медсест¬ру, санитарку, которые могут накричать на него и уложить обратно в кровать.
"Сейчас самое опасное время, - в десятый раз говорил ему врач. - Оторвется тромб, и конец. А, может случиться второй инсульт..."
Но Юрий все равно шел. Затылком чувствовал осуждающий взгляд Ивана Андреевича, но шел, упорно шел к двери, держась за спинки кроватей. Ему нужно было преодолевать этот страх перед окружающими, эту покорность. Ему нужно было вновь обрести себя, без этого он не мог жить дальше.
В коридоре было пусто. Юрий посидел в кресле, зашел в туалет и вернулся в палату. Все уже спали. Он с трудом улегся, укрылся, как сумел. И его охватила тоска, от которой хотелось выть... Он отметил, как четко одно чувство сменяет другое. Никаких оттенков. Тоска, безысходная тоска, и ничего больше. Он был один на всем белом свете, один, никому не нужный, всеми покинутый, исковерканный, расплющенный, как та монетка, которую он подкладывал мальчишкой на трамвайные пути.
"Именно так, - подумал он, обрадовавшись сравнению, - Жизнь, многоликая, многообразная и светлая прокатилась мимо. А он не удержался и остался в колее, истерзанный, но еще живой"...
"Еще живой"… - думал он, чувствуя, как сознание постепенно затуманивается.
"Еще живой… - лениво стучало в туго набитой голове, - еще живой… - свинцовая тяжесть пригвоздила его к кровати. - Еще живой"…- с закрытыми глазами он видел, как из дальних уголков темного пространства выплывают образы, деформируются, превращаясь в страш¬ные маски.
Несколько снежинок прилипло к стеклу. Еще, еще и еще... Юрий стал следить за каждой. От того момента, когда она еще петляла в воздухе, а он гадал, попадет ли она на стекло, до того момента, когда она полностью таяла, а ветер трепал, размазывал потом по стеклу маленькую капельку.
Еще, еще и еще... А эта улетела, и он почувствовал себя обделенным. Потом снежинок стало так много, что он устал следить за каждой. Потом посыпалась ледяная крупа, и пошел дождь. Он бараба¬нил по стеклу, барабанил, барабанил, барабанил... Правая сторона уже не болела, она горела изнутри обжигающим огнем.
Начал храпеть Иван Андреевич. Боже мой! Неужели и он будет так страшно храпеть в старости? Юрий уже задыхался от навязанного ему ритма дыхания. Сердце не выдерживало этих подъемов и провалов. Но встать он не мог. Он не спал и не бодрствовал, он был в состоянии оцепенения.
- "Неужели этому не будет конца? - думал Юрий. - Вот так мы и живем. И весь ритм нашей жизни, её дыхание подчинено какой-то не¬управляемой, слепой силе", - изнемогал он от свистящего храпа.
С соседней койки поднялся Игорь.
- Иван Андреевич, - похлопал он старика по плечу, - поверни¬тесь на бок.
- О, господи, - раздраженно повернулся тот на бок, - никакого покоя.
Полоска света из коридора. Это Игорь. Он тоже спал очень плохо.
Теперь Юрий не мог уснуть потому, что свет проникал в самые удаленные уголки его сетчатки. Он накрылся одеялом с головой. Под одеялом было жарко, но свет все равно проникал в глаза. Это была настоящая пытка. Юрий посмотрел на часы. Был уже второй час ночи.
Игорь вернулся из коридора и закрыл дверь. Опять стало тихо и темно. Стало слышно, как за окном плещется дождь. Юрий вдруг по¬думал, что Максиму тоже, может быть, сейчас страшно и неприятно в пустой квартире. Потом он подумал, что Максим мог пойти не домой, а если и домой, то не один.
«А вдруг, подвал? - подумал Юрий, и сон окончательно отлетел от него. - Какой же я - дурак! Эгоист, подонок! Выгнал мальчишку, у которого - никого. Я один могу удержать его. Для него это счас¬тье, что он чувствует себя здесь нужным».
Ему захотелось незамедлительно решить что-то.
"Лишь бы он согласился! Мы будем жить с ним вдвоем, - ветер размеренными порывами бросал дожде-вые потоки в окно, и монотонность этих звуков делала свое дело. - Из больницы нужно уходить, уходить как можно быстрее…" - Тело стало невесомым и маленьким...
… Шум воды в ванной разбудил его. Он повернулся на другой бок. Подушка Нины была еще теплой. Сон нахлынул теплой волной, те¬ло стало невесомым и маленьким...
… Шум воды в ванной разбудил его, Нина чистой прохладной рукой провела по его лбу, поцеловала в щеку.
- Спи, - сказала она ему, - спи. Еще рано.
Ветер, свежий весенний ветер шелестел листвой, но он не мог открыть глаз, и сон сморил его…
… Шум воды в ванной разбудил его. Он чувствовал, что Нина рядом. Она выходила и снова заходила в комнату, одевалась, причесывалась, красилась. Ему нравилось наблюдать за ней.
Нина присела к столу, стала шелестеть бумагами. Этот шелест убаюкивал его, и он снова погрузился в сон...
... Шум воды в ванной разбудил его. Нина сидела за столом, но что-то тревожное было и в наклоне её головы и в опущенных пле¬чах. Она повернулась к нему и улыбнулась виноватой улыбкой.
- Спи, - сказала она ему, - спи, еще рано.
Он закрыл глаза, но сон не шел. Что-то мешало. Он никак не мог вспомнить что-то важное…
... Шум воды в ванной разбудил его. Небо в окне было уже свет¬лым. Нина стояла в дверях одетая. За её спиной чернел коридор.
- Я ухожу, - сказала она. - А ты спи, еще рано. - Она смотре¬ла на него с любовью, улыбалась ему.
"Вот как все разрешилось, - словно вспомнив что-то, радостно подумал он. - Ничего страшного не было. Все просто и ясно"…
Сон глубокий и спокойный сморил его.
… Шум дождя разбудил его. Они шли с Ниной по темному длинному коридору их лабораторного корпуса.
- Кто это? - спросила Нина, глядя на Ивлева.
"Значит, с ней было то же самое, что и со мной. Она ничего не помнит пока. Но это пройдет, пройдет, пройдет..." - думал он, прова¬ливаясь в расщелины сна...
... Шум дождя разбудил его. Он сидел за столом в своей кварти¬ре и разбирал материалы для последней статьи.
Да, он был прав тогда в разговоре с Ивлевым. Научные статьи нужно отправлять сразу. Теперь он её никуда не пошлет. Та его идея вела в тупик. Он вдруг ясно понял, что и как он должен сделать в ближайшее время. Весь новый эксперимент вместе с ожидаемыми результатами предстал перед его взором. Знакомая радостная жажда деятельности охватила его.
За спиной хлопнула дверь. Он обернулся и увидел Нину. Что-то было не так... Радость сменилась беспокойством. Нина стояла и смотрела на него. Он пытался улыбнуться ей, но её лицо было серьезным. За её спиной была чернота, глубокая, без¬донная, и он понял, что теряет Нину.
Она уходила медленно, ускользала, растворялась, и страх запол¬нял все его существо. Свинцовая тяжесть разливалась по телу. Он слышал тяжелые удары своего сердца. Они отдавали болью в голове, звенели в ушах. Ему становилось все страшнее и страшнее, словно все, что произошло с ним за последние месяцы, он снова переживал в эти минуты. Все! Шаг за шагом… Собы¬тие за событием…
Неимоверным усилием воли он ловил ускользающий образ Нины…. И, нако¬нец, увидел склонившийся над памятником клен… Розовый мрамор... И дождевые слезы на каменном лице Нины… Они высыхали и появлялись опять, высыхали и появлялись снова…
- Юра, Юра, - услышал он тихий голос, так похожий на го¬лос Нины. - Тебе плохо? - Юрий открыл глаза и увидел Максима. - Извини, что разбудил. Ты так тяжело дышал... Может быть, позвать врача?
Спазма сжала горло. Юрий не мог выдавить из себя ни единого слова, но Максим понял его. Редкие капли дождя скатывались по стек¬лу. Сквозь пелену слез он смотрел на темное небо, чуть-чуть светле¬ющее с востока, на оголенные верхушки деревьев, которые раскачива¬лись в такт с его мыслями:
"Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!"
Он хотел бы сказать Максиму о том, как ему страшно, сказать ему "спасибо" за то, что он не ушел после их вчерашней ссоры. А вместо этого сказал:
- Когда уже закончится эта проклятая осень! Кажется, что весны никогда больше не будет…
- Чтобы дождаться весны, - глубокомысленно ответил ему Максим,- нужно пережить зиму.
... Впереди была зима. Долгая и суровая зима 1990 года.
* * *
Ефимов и Волохова приехали из Москвы и пригласили всех собраться в квартире Волоховых. Игорь Ефимов успевал как-то работать в астрономическом центре в Москве, читать свои профессорские лекции в Ростовском университете и проводить наблюдения в астрономических центрах предгорья Кавказа. И все это после инфаркта. Таня Волохова всюду следовала за ним.
В этот раз собралось человек десять. Собирались постепенно, по одному, и каждого вновь прибывшего встречали бурными эмоциями, со смехом, с издевательствами, присущими лишь компании любящих людей. Им нечего было делить. Были лишь одни на всех воспоминания молодости, да интерес к тому, кто и чем занимается в настоящем. Еще был интерес к семье. Вставал извечный вопрос о том, что такое счастье, и сумел ли кто-нибудь хотя бы приблизиться к нему.
К приходу Юрия все уже были «тепленькими».
- Юра, мальчик мой, любовь ты моя тайная, неразделенная, давай я повешу твое пальто, - встретила Юрия у дверей Таня Волохова.
- Женщина, я все слышу, - раздался из-за двери грозный голос Игоря. – Не нужно портить наших мальчиков.
– Проходи, проходи, все уже ждут тебя. Мы уже два часа сидим, всем косточки перемыли. Теперь хоть отдохнем, ты нам расскажешь что-нибудь новенькое. – Поглаживая Юрия по спине, Таня ввела его в комнату.
Юрий стал здороваться со всеми мужчинами за руку. Женщинам он целовал руку.
- Ат-ты баты, шли солдаты, как ты хорошо похудел, помолодел, - подал ему руку Миша Беленький, который сидел на табуретке в середине стола – В чем секрет, дорогой? – Таня двинула его коленом в спину. – Ну, хватит лягаться! В чем дело?
- Ладно, мальчики, выпьем за вновь прибывшего, - заторопилась Таня. – Что ж ты как танк? - Шепотом рыкнула она на Мишу. – Дай человеку отдохнуть с дороги.
- Вот, Юрочка, рекомендую, настоящая баба Яга, - сделанной серьезностью сказал Игорь. – Обогреет, накормит, напоит, а потом…
- Ладно, что у вас бывает потом, мы и сами знаем. Сами не безгрешны, - подала голос Юля Щербакова.
- Ничего подобного, - все еще играл словами Игорь. – В России секса не было, нет, и не будет. Это же классика.
- Правильно, секс – это там, за кордоном. А у нас – только любовь, разделенная, неразделенная, до гроба и дальше, - продолжила Маша Новикова.
- Ну, хватит, хватит, - перебила нескончаемую дискуссию Таня. – На правах хозяйки даю слово Юрию.
- За вас всех, ребята, за весь наш выпуск! Как приятно, что это есть в нашей жизни! – произнес тост Юрий.
Все дружно выпили.
- Юрочка, но как оказалось, что в самый трудный момент твоей жизни никто из выпуска ничего не знал. Ты знаешь, мы могли помочь чем-нибудь, - спросил Игорь.
- Не нужно, ребята, - пыталась остановить его Таня. – Не нужно бередить раны.
- Спасибо, Танюша, - Юрий погладил Таню по руке. – Но я уже могу говорить об этом. Уже почти справился, выжил, восстановился. – Он помолчал немного и сказал. – Все происходило очень быстро. Вся моя жизнь рушилась, как карточный домик. Мне просто некогда было подумать, вспомнить о друзьях. – Все молчали. – Но теперь я в порядке. Жизнь началась почти с белого листа. Вот только вы у меня – друзья старые.
- За это и выпьем, - обрадовался Игорь, наливая всем спиртное.
- А тебе пора остановиться, - отставила его рюмку Таня.
- Баба Яга, точно Баба Яга, - заворчал Игорь.
- Ты что, ушел из университета? – спросил Юрия Павел.
- На университете свет клином не сошелся, - грустно ответил Юрий.
- Но наука, эксперимент? Неужели все бросил? – настаивал Павел.
- У меня теперь другие интересы. Это даже здорово, окунуться с головой в новое дело. Знаешь, как мозги прочищает, когда в сжатые сроки осваиваешь материал целого университетского курса, - засмеялся Юрий. – А еще меня немного успокаивает то, что сейчас редко кто усидел на своем месте. Почти всем пришлось перестраиваться. Хотя это должно не успокаивать, а беспокоить. Пропадает глобальный профессиональный опыт поколения. Ну, такова Россия. Сколько раз уже это происходило за последнее столетие? Расточительны мы, как никакой другой народ.
- Да! Если начать вспоминать с начала века, то ведь все раздолбали и по несколько раз. Вот сейчас бы сохранить хоть то, что передовым было. Так нет! И науку с землей сравняли. «До основанья, а потом…» А потом может уже не наступить. Вон, молодежь.… Не хочет она идти в науку. Да и как она может туда идти, чем жить будет?
- Зато в этих переменах рождается нечто новое.
- Не хочу даже говорить об этом, - вклинился Павел. – Жизнь научила перешагивать и идти дальше. Что толку в этих причитаниях? Главное, занимайся тем, к чему душа лежит. Юра, но у тебя ведь был огромный задел, такие идеи?!
- Не знаю, может быть, когда-нибудь и вернусь ко всему этому. По крайней мере, опубликую. Жалко, если результаты кропотливого эксперимента просто пропадут. Слышал, что японцы скупают на корню все неоконченные научные разработки, Сорос вот гранты дает. Только я – патриот, продавать ничего не собираюсь, да и исследования у меня были скорее из области фундаментальных, без выхода в практику. Кому они нужны?
- Это ты зря, сам знаешь, что любые фундаментальные исследования находят потом выход в практику. То, что уже сделал, обязательно опубликуй!
- Если бы за все это еще и платили, - вмешался в разговор Миша. – Обидно…
- Думаю, что этот угар человеческой жадности пройдет. Страна проснется, и захочет жить нормальной жизнью, своей жизнью.
- Будем надеяться. Расскажи, что это за курс ты сейчас осваиваешь? – остановить ребят в их любопытстве было невозможно.
- Научное исследование эффективности обучения.
- Это что ж ты теперь, на школьниках, или на студентах свои эксперименты ставишь? – язвительно спросил Павел.
- Ну, хватит язвить, - стукнула по столу Таня. – Без перепалки. Юрочка, расскажи этим недоумкам, что ты делаешь. Ты всегда отличался творческим подходом ко всем своим делам. В отличие от некоторых, - Таня кокетливо посмотрела на Игоря.
- Ах, ха, ха, ха – передразнил ее Игорь. – Иди сюда, моя бабушка Ягошка.
- Фиг тебе, раз я – Ягошка. Мы слушаем тебя, Юра.
- После всего, что случилось, мне нужно было заняться, прежде всего, своим сыном. Максим очень отстал от класса после смерти матери.
- У тебя же была дочь? - переспросил Павел, и получил шлепок Тани по спине.
- Юлечка осталось после развода с Ларисой. Я ее практически не вижу. А Максим – сын Нины. Можно сказать, наш общий сын. Он мне очень помог, когда я был болен. А теперь настало мое время помочь ему. После инсульта у меня было еще три месяца амбулаторного лечения, которое я и использовал, чтобы разобраться в системе школьного образования.
- Это – очень скучная тема, - перебил его Павел.
- Скучно, не слушай. Иди за компьютер, поиграй с нашим внуком, - отпарировала ему Таня, но Павел не двинулся с места.
- Ребята, может быть, правда, не нужно, - взмолился Юрий. - Ну, кому это интересно?
- Всем! – поддержала его Таня. – У нас вон внуки растут.
- Действительно, Юра, ты нас заинтриговал, - сказал Игорь. – Ну, давай, вкратце. Основные подходы.
- Ладно. Во-первых, нужно научить ребенка продуктивно использовать то, что дают на уроке. Если на уроке – Садом и Гоморра, нужно научиться отключаться, чтобы не уставать от такой анархии. Во- вторых, научить ребенка делать все быстро, научить его работать с текстом, то есть, разбиение на смысловые части. В-третьих, нужно использовать все виды образной памяти: зрительную, ассоциативную, механическую (запоминаешь, когда пишешь), слуховую (проговаривание вслух). Максим больше всего любит использовать ассоциативную память (слушает музыку и учит), или двигательную (тренируется и учит).
Удивительно, но он вошел во вкус всех этих, можно сказать, исследований, уже помогает мне, подсказывает кое-что. И специальность выбрал по педагогической психологии. Понравилось ему все это. Учится, в научной работе по этой тематике участвует.
- Ну а ты то сам? – спросил Таня.
- Я перешел на работу в один из наших институтов, и занимаюсь разработкой занятий с элементами индивидуальных заданий, и ежедневного индивидуального общения с каждым из студентов.
- Хорошенькое дело! А если их 150 человек в потоке? – поинтересовался Павел.
- И в потоке я провожу подобные занятия. Но объясню пока для группы, если интересно, конечно, - Юрий вопросительно обвел всех взглядом.
- Валяй, заинтриговал уже, - махнул рукой Игорь.
- Что требует современная жизнь? Активной деятельности. А основное качество, которое воспитывает наша школа, - пассивность. Один стоит у доски, другие списывают, зачастую не понимая материала. Как изменить ситуацию? Нужно заставить работать всех.
- И это – все? – язвительно спросил Павел.
- Все, - Юрий наколол на вилку кусочек селедки.
- Кушай, кушай, Юрочка, - погладила Юру по плечу Таня. – Лапочка ты моя гениальная.
- Женщина, не трогайте постороннего мужчину! – голос Игоря звучал угрожающе.
- Все, вкусненько? – продолжала поглаживать Юру по плечу Таня. – Ну, как, как заставить работать всех сразу, если их в группе почти 25?
- В первый же день знакомства с группой они из номера, под которым стоит фамилия каждого в журнале, делают три цифры. Например, Андреев стоит в ведомости (или в журнале) под номером 02. К первой цифре прибавляем единицу. Получаю число 1. Ко второй цифре прибавляю 1, получаю 3. Складываю. 1+3=4. Получил три цифры: 1, 3, 4. Для любого другого студента эти цифры будут другими.
Важно, что у меня за годы работы с ребятами, которые приходят на первый курс из разных школ, выработался стиль работы с привлечением положительных эмоций. Это - целая методика индивидуальных заданий. Мои объяснения они должны слушать внимательно, так как знают, что последует задание, разное для всех. Я записываю на доске одно задание, в которое хитро включены три различных цифры, сделанные из номера, под которым стоит фамилия каждого в журнале. Они начинают работать. Я хожу по аудитории, объясняю, спрашиваю. Те, кто закончил свое задание, получают свою "пятерку" и начинают мне помогать. Они тоже ходят по аудитории, объясняют, иногда просят меня помочь. Я никого не ругаю, я только хвалю. Даже тем, кто не успел сделать все до конца занятий, я говорю: "Ну что ж, молодец, ты многое понял. А вот с этим надо еще разобраться. Позанимайся с ребятами, потом приди ко мне на консультацию". Я знаю преподавателей, которые все обучение проводят с привлечением отрицательных эмоций. Это - сплошной крик, угрозы, двойки, ответное хамство. Они тоже достигают каких-то результатов, но я так работать не могу. Может быть, после того, что произошло со мной, я в каждом студенте вижу Максима. Я их всех люблю, мне интересно общаться с ними, разговаривать с ними так же, как я дома беседую с Максимом.
- Ты - умница! – поцеловала его в губы Татьяна.
- Женщина! – пытался ее достать Игорь.
- У меня идея, ребята! - завелась Таня. – И Юра натолкнул меня на эту идею! Давайте позвоним нашим любимым преподам! У меня есть телефон Гордеева, помните его лекции по аналитической геометрии.
- Именно благодаря таким лекторам у Юры сейчас столько идей по педагогике.
- Да жив ли он? Он и тогда был совсем стареньким, - спросил Павел.
- Жив, жив, - затараторила Таня. – Я с его внучкой недавно говорила, она к моей дочери, к Марине приходила. У нее же я и телефон взяла. Все, тихо, набираю.
- Алексей Михайлович! Сейчас собрались выпускники 64 года, Вы у нас лекции читали, - Таня закрыла трубку рукой. – Говорит, что помнит. Слушайте, да он фамилии называет. Таня говорила в трубку.– Чернова сейчас нет, а Миша Беленький здесь. Миша, возьми трубку.
- Алексей Михайлович, Вы простили меня за те шалости? Спасибо! Спасибо! Просто многие из нас тоже преподают теперь, вот и вспомнили те прекрасные годы, когда мы были зелеными первокурсниками, а Вы читали нам лекции, поддерживали нас. Да что Вы, за что Вы благодарите нас? Это мы благодарить вас должны! Счастья Вам, здоровья! Успехов! Спасибо! Спасибо! Я всем передам. – Миша положил трубку. – Растрогали старика. Думаю, что ему приятно было. Счастья желает, успехов, всей душой с нами!
- Собрать бы их как-нибудь, наших преподавателей! – предложила Маша.
- А вот будем собирать выпуск на тридцатипятилетие, и пригласим всех, кто сможет придти!
* * *
Когда они встретились следующий раз, Таня сообщила всем, что Алексей Михайлович Гордеев умер.
- Успели все-таки! Порадовали своим звонком старика, - сказала она.
* * *
Вот пусть нам Верочка расскажет о своих девчонках. Где вы были летом?
- На весенних каникулах мы с Олей ездили в Ленинград. Бесплатный билет за прошлый год у меня пропадал. А Саша с Юлькой сидели дома. Там Сашина тетя живет. Столько нам историй рассказывала! Интересный человек! В войну ее в Германию угоняли, после войны из-за этого учиться не дали. А не озлобился человек, злом не напитался. В последний день я спросила Олю, что ей больше всего понравилось в Ленинграде. Сказала, что понравилось слушать рассказы тети Маруси и играть с ее внучкой Ирочкой. Для наших дочерей общение – самое главное.
* * *
Самая большая достопримечательность Ленинграда.
На весенних каникулах Саша и Юлька отпустили нас с Олей в Ленинград. Отпустили еще и потому, что у меня пропадал железнодорожный бесплатный билет на двоих, его нужно было использовать до конца марта.
Вечером, после обширной культурной программы мы пьем чай в огромной кухне новой квартиры Сашиной тети Маруси. Я расспрашиваю ее о жизни в военной Германии. Оля уже большая, пусть и она послушает. Они сидят, обнявшись с Ирочкой - внучкой тети Маруси и слушают.
- Сколько же времени Вы провели в Германии? – спрашиваю я.
- Да вот считай. Угнали нас в феврале сорок второго. Мне тогда семнадцать лет исполнилось. А приехала домой в январе сорок шестого.
- Почему же так поздно домой вернулись?
- Помочь нужно было фронту нашему. Освободили нас в начале сорок пятого. Хозяйства кругом богатые. Вот и стали мы для нашего фронта работать. Масло, молоко, сыр, овощи. Видела бы ты, как мы все в этот последний год трудились!
- Как вас к хозяину распределили? Чем кормили, что вы делали?
- Сама знаешь, в начале войны оглянуться не успели, как вся псковщина под немцем оказалась. Наши хутора, правда, не очень жаловал. Топь кругом, болота, леса. Боялись они. Но старосту выбрали. Наблюдали за хутором с вышки в бинокль. Поля не разоряли, скот не трогали. Колхозное поделили, староста так велел. Голову, говорит, за каждую колхозную животину сниму. Хороший к нас был староста, мама нашу однажды спас. Хлеб убрать заставили. По-хозяйски, как к своему относились. Это потом, в конце войны, когда их второй раз из наших мест вышибали, поняли они, что чужое оно все. И хутора, и поля наши сожгли, и людей, где могли расстреляли. Но всего этого я уже не видела. Неожиданно нас собрали, в один день.
Когда их увозили на грузовиках, тетя Маруся и с родными местами, и с жизнью распрощалась. Никак не думала, что живой вернуться удастся. Привезли в одно местечко, выгрузили. Польша это теперь, а тогда все под немцем было. Данные на всех у них, видно, с собой были. Деревенских – на фермы отправили. А девушку из Ленинграда, которую война на хуторе нашем в гостях застала, в магазин к хозяину направили. Повезли их вчетвером на одной тележке. Обрадовались они, думали, вместе будут. Но, нет, всех разным хозяевам раздали.
Не издевалась хозяйка, жаловаться не на что. Им даже отдельно не готовили. Ели то же, что и хозяева, только на кухне, конечно. Но хозяйство уж очень большое было, а работница всего одна – тетя Маруся.
Прежде чем в поле выехать в шесть утра, она должна была десять коров выдоить, в хлеву у них убрать, дать корм птице, овцам, свиньям. А их было видимо-невидимо. В шесть утра она уже с ног валится, а день только начинается. В поле работали от зари до зари, потом опять – коровы, уборка. Больше трех часов в сутки спать не приходилось.
- Вспоминаю сейчас, обидно становится. Самые лучшие годы для любой девушки каторжному труду отданы. Но, с другой стороны, грех роптать. Из тех, кто на заводы попал, многие домой не вернулись, - тетя Маруся говорит все это, покачивая головой на каждой фразе. Не слезы, а тонкая улыбка не сходит с ее губ. Она была очень красива тогда. Она и сейчас красива яркой красотой зрелой женщины. Черные волосы, черные глаза.
- В начале войны домой написала. Если дойдет, думаю, хоть дома знать будут, что жива пока. А через полгода ответ пришел. Грядки тогда я возле дома пропалывала. Выходит хозяйка, конверт мне подает. На штампе – Гамбург. Откуда, думаю. Стала читать, а там все о доме, о маме.… Даже сейчас я это ощущение помню. Глянула я в ясное солнечное небо, а оно – черным показалось. В обморок упала. Хозяйка на меня ведро воды вылила.
- Читаю я это письмо, и глазам своим не верю. Пишет моя учительница, Анна Григорьевна, как у нас партизаны орудуют, как староста им помогает. Испугалась я. Если, думаю, это письмо прочитали, никого уже в живых не оставили. Потом уж узнала, что Анна Григорьевна письмо это с каким-то поляком передала, а он его в Гамбурге в почтовый ящик опустил. Так на груди эту единственную весточку из дома и проносила до возвращения домой.
Встречалась я иногда со своими из хутора. Даже в Кенигсберг с хозяйской дочкой ездили. Сын их там со своей частью несколько дней был. Так они продукты ему передавали. А одну дочку побоялись. Видно отправить.
- А у хозяев никто не приставал, не безобразничал? – спрашиваю.
- Некому было. Остались самые ветхие старики, да мальчишки по двенадцать, тринадцать лет. Так и их к концу войны забрали. Потом фронт все ближе и ближе подходил. Вот тут-то мы горюшка и хлебнули. Забрали нас от хозяев и на окопы направили. Еды почти не давали, а работа на холоде. Как мы выжили, до сих пор удивляюсь! Кто послабее, там и остался. А мы со своей деревенской закалкой и это вынесли, выжили.
- Да ты, наверное, наслышалась о нашем довоенном житье-бытье. Бедный был колхоз, на трудодни мало чего приходилось. Спасибо еще, за отца пенсию назначили, погиб он на железной дороге. Так мы за эти деньги кое-что из одежды могли купить. Руки-то рабочие у нас в семье одни были, а рта – три. Тяжело жили. Летом грибов, ягод наберешь, картошки наготовишь, свеклы вместо конфет. – Оля и Ирочка засмеялись. – Да, дорогие мои, ни сахара, ни конфет. А не заготовишь, так к весне с голоду опухнешь. Потому и у немцев выжили. Привыкли без деликатесов жить. Вспоминаю еще случай такой, когда к весне у нас и свеклы-то почти не осталось. Все уже поштучно распределено, сколько можно съесть в день. Поставили как-то на всех пару свеколок в печку запечь. И тут приходят активисты наши. Зерно искали. А какое у нас зерно? Голь перекатная…. Поискали, поискали.… Нет ничего. Так главный нашу свеколку из печи достал, на землю бросил, и сапогом раздавил. Не знаю, наверное, обидно ему стало, что ничего не нашли, или начальником показать себя хотел. Так что мы еще до немцев со своими горя хлебнули. Теперь смешно даже этот случай вспомнить. Ведь не дворяне, не буржуи мы были, чего уж с нами-то бороться. А вот что-то его заставило нашу свеклу растоптать.
- А после войны первые годы еще хуже жили. Дома-то все разорили, сожгли. В землянках жили, а зимы-то у нас суровые. Все тогда разорено, разграблено было. Только подсобные хозяйства и спасали. Картошку посадишь, полоску ржи. Сушеную свеклу размочишь, водица сладенькая получится. Клюквенный кисель, или морс на ней сделаешь. Горьковатая она, конечно от свеклы, но едим, и ему рады. Мяса почти не видели. Картофель кончится, ячмень толчем. И все не дождемся, когда первую морковку выдернуть можно будет.
Потом мужчины с фронта вернулись, дома по очереди рубить стали. Правда, какие дома, так, на одну комнату, лишь бы не в землянке жить. Лучше и лучше жить стали.
Замуж я вышла. Шофером он был. Сын родился. Думала, что счастливее меня человека на свете нет…
В один год и мужа и сына потеряла. Сначала муж умер, сердце у него слабым оказалось. Потом сын под машину попал. На моих глазах попал. Помутилось у меня все в голове, как будто умом тронулась. Но людям спасибо, умереть не дали. Год как во сне прожила. Потом Петя меня пожалел. Тоненькая я в молодости была, как тростиночка. Поженились мы. Аня и Володя один за другим родились. А муж недолго пожил. Фронтовые раны открылись, так и похоронила я его. Дети его так и не помнят.
Тетя помолчала и добавила:
- Мало я этого женского счастья видела. Одна радость – дети хорошие выросли. А уж внучка Иришка – это моя любимица.
…Я уже не раз, отвернувшись, смахиваю украдкой слезы, а тетя Маруся все покачивает головой, да улыбается уголками губ, загадочной улыбкой Моны Лизы.
- Учиться не пришлось. Не дали после войны. Как же, в Германии была, может быть, завербована уже…. А я хорошо до войны училась. Отличницей была. Со вторым мужем в Ленинград перебрались. Чтобы квартиру получить, дворником пошла. На судьбу не жалуюсь. Труда никогда не чуралась. Чистоту всегда наводить любила. Люди и уважали. Муж умер, так мне на двух работах работать пришлось. А тогда ведь, чтобы на вторую работу устроиться, нужно было с первой работы разрешение взять. А чтобы его дали, нужно было не просто убирать, а «вылизывать» все. Вот так всю жизнь, в работе недостатка не было. А теперь вместо той ведомственной квартиры две государственных квартиры получили. Мы в этой двухкомнатной с Аней да с Иришкой живем. А Володе с Ниной однокомнатную дали. Значит, оценило государство мой простой труд, Приятно это.
Сейчас перед пенсией перешла в аэропорт работать. Хочется пенсию побольше заработать. Заработки больше, но и работа более тяжелая. Молодые сюда не идут. Я понимаю, молодые уборщицами по большой нужде идут, когда, например, ребенка оставить не с кем. Вот она до ухода мужа на работу за два, три часа уберет все, а потом весь день дома. А в аэропорту весь день от часу до часу находиться надо. Разлили, разбили, рассыпали, натоптали. Так весь день трешь и трешь эти сотни квадратных метров. Автоматизация, конечно, видела, небось. А все равно, тяжело. Организм у меня крепкий, а ноги.… Идешь домой, а они уже не гнутся в коленях. Не знаю, кто там работать будет, когда все пенсионеры со старой закалкой уйдут. А посменная работа нас устраивает. Аня сейчас администратором гостиницы работает. Мы с ней так смены подобрали, чтобы кто-то все время с Иришкой дома был, а это – великое дело. И то хорошо, отработал свои двенадцать часов, и двое суток дома.
- А знаешь, Верочка, - после долгой паузы говорит тетя Маруся. – Германия эта, окопы, землянки, все это вроде в другой жизни было, или было так давно, в каком-то далеком далеке. А вот детство, ягоды грибы, лес, речушки наши, озера, любовь моя разнесчастная, молодость, вроде только что было.… А жизнь уже прожита.
Тетя Маруся сидит за кухонным столом, уронив крупные, натруженные руки. И, всматриваясь в ее глаза, в красивые, правильные черты лица, я вижу ее совсем молодой…. Человек не хочет помнить страшного, жестокого, его существо отвергает эту память о войне. Но воспоминания эти живы. Живы не только в тех, кого коснулась война, но и в нас, в наших детях и внуках.
- Ты посмотри, Верочка, какую нам квартиру дали. Один холл метров четырнадцать будет. Вот я и говорю Ане. Буду помирать, здесь мою кровать поставь. Просторно здесь, воздуха много.
- Ой, мама, да что ты глупости говоришь. Ты еще на пенсии лет тридцать поживешь, у нас все долгожители в роде.
- А еще лучше на даче умереть. Нам тетя на псковщине дом завещала. Дачу теперь там всей родней сделали.
- Господи, она умирать никак не пристроится. Да ты еще Иришкиных детей замуж выдавать будешь, - смеется Аня.
В последний вечер мы пьем чай с черничным пирогом. За эти дни мы с Олей осмотрели очень много самых разных достопримечательностей Ленинграда. Всего не перечислишь. Я видела у нее слезы на глазах, когда нам показывали документальный фильм о военном Ленинграде, когда она рассматривала военные тетрадки тех лет…
- Скажи, Оля, Какое у тебя самое сильное впечатление от этой поездки. Что тебе больше всего запомнилось? Что больше все понравилось? – спрашиваю я ее. – Ну, подумай, что? – повторяю я, заметив ее нерешительность.
- Если честно, честно? – спрашивает она.
- Конечно, честно.
- Мне больше всего понравилось играть с Ирочкой, слушать рассказы тети Маруси, - И все дружно смеются.
- Значит, мы с Ирочкой и есть самая главная достопримечательность Ленинграда, - с гордостью говорит тетя Маруся.
А, по-моему, моя Ольга познала одну из важнейших человеческих мудростей. Счастье человека заключается в общении с другими людьми.
Почему мы интересуемся подробностями жизни великих людей? Мы хотим познать, каковы они были в общении. Хотим познать природу тончайших связей между людьми. Благодаря которым и существует человеческое общество. В музеях, за прекрасными полотнами живописцев мы тоже хотим видеть отголоски человеческого общества той, или иной эпохи.
В последний наш приезд уже в Санкт-Петербург мы были в гостях у тети Маруси. Она совсем не изменилась. Но из квартиры практически не выходит, да и телевизор не привыкла смотреть. Много жизненных мудростей таила в себе тетя Маруся. В современном положении вещей она не винила ни правителей, ни депутатов Госдумы:
- Да если бы мы ждали, что нас накормят, или нам что-нибудь сделают, так половина России перемерли бы от голода и от холода в землянках. Ленивый народ стал! Разве сейчас кто так работает, как я всю жизнь хоть в Германии, хоть здесь, в России, работала. Не нужно ничего ждать, надо браться и делать. А у нас все президенту пишут! Да он что ли вон те кучи мусора – показала она с балкона, - к вам убирать приедет, милые вы мои? Или вот Володя рассказывает. Он ведь техник по обслуживанию самолетов. Предполетная подготовка. Еще в Советское время в Белоруссии это образование получил. Так вот смены у него нет. Болеть ему даже нельзя. Нет в России такого учебного заведения, чтобы техников готовили. Все теперь коммерческое, экономят на техниках. А мы потом удивляемся, что аварии самолетов одна за другой происходят.
Телефон Веры звонил не умолкая.
- Верочка, дорогая моя, - наконец-то позвонил и Алик Геворкян. – Ты звонила, мне передали, но я был за рубежом. Что там с Сашей случилось? Чем я могу помочь? Я приеду.
- Алик, дорогой, сюда приезжать не нужно. Саша в Москве.
- Хорошо, в Москве буду через пару дней. Я позвоню тебе еще. Дашь мне его координаты.
В тот день Саша почувствовал себя совсем неплохо. Что-то хорошее приснилось ему под утро, и, не открывая глаз, он продолжал еще жить ощущениями этого сна, ощущая следы улыбки на губах и приятную легкость во всем теле, сон ушел, растаял, растворился, и только музыка, замедленная, звенящая музыка сна, превращаясь в реальную и знакомую, напоминала о чем-то.… О чем-то важном, что ускользало, оставаясь по ту сторону сознания.… О том, что он искал все последнее время.… Искал, и не мог найти, решал, и не мог решить, ждал и не мог дождаться…
Саша встал, сделал несколько упражнений около кровати, но мир, только что такой незыблемый и четкий, вдруг зашатался и поплыл, заполняясь серым туманом.
* * *
- Александр Иванович! Пока Вы спали, Вам звонили. Женщина, Римма Абрамовна. Обещала позвонить вечером.
- Ах, Таня, Танюша, ну почему ты меня не разбудила?!
- Режим прежде всего. Ничего срочного там не было.
Саше вспомнился его первый день в больнице. Начальный острый период у него прошел быстро, и его срочно переправили в Москву. Чувствовал он себя в период видимого клинического благополучия вполне сносно, но его вдруг затопило острое чувство полного одиночества. Все кругом, больница, люди в ней казались совершенно чужими, почти инопланетянами.
Оборванные клочки мыслей возникали и исчезали, натыкаясь на неосознанное им вполне чувство обреченности. Отказываясь принимать неизбежное, сознание словно раздваивалось, все еще предлагая ему планы с ближней и дальней перспективой. Саше смертельно захотелось увидеть Римму.
- В первый и последний раз, - сурово сказал ему лечащий врач. – Мы готовим Вас к асептическому режиму. Завтра-послезавтра переведем Вас в стерильную палату. Никаких контактов с внешним миром. Сможете общаться только по телефону.
- Римма, это я. Не бросай трубку.
- Я просила тебя не звонить больше.
- Римма, я в больнице. Это серьезно. Я хочу видеть тебя. Сегодня или завтра. Потом ко мне уже никого не пустят.
- Ты все врешь, я дома одна и могу говорить свободно. Ты все врешь. Я устала нянчиться с тобой. У тебя есть жена, в конце концов. Ну, где, в какой больнице ты находишься?
- Римма, милая, твоя грубость для меня сейчас – лучший бальзам. Я в Москве, в онкологическом центре. Спросишь обо мне в справочном, тебе объяснят. Поднимешься в отделение, врач разрешил.
- Боже мой, у тебя рак?
- Нет, дорогая, всего лишь лучевая болезнь.
- Я приеду через час.
- Значит, до встречи. Пропуск уже в справочном окошке.
Они сидели в одном из боксов приемного отделения, и ее лицо, освещенное лампами дневного света, казалось желтым.
- Как же так? – с непривычной для нее серьезностью и болью спросила Римма. - Что ты с собой сделал? Ради чего? – Римма взяла его за руку.
- Я сам не знаю, как все вышло. Я не хотел. Одна страшная фраза застряла в моем мозгу, и сверлит его уже несколько дней. Жизнь, отданная ничему… Жизнь, отданная ничему… Жизнь, отданная ничему…
- Перестань, Римма грубо бросила его руку, и ее лицо стало некрасивым. – Мужчинам не к лицу впадать в истерику, Ты делал в жизни то, что умел, то, что мог.
- Плохой студент всегда говорит: «Я учил». А ему отвечают: «Учил, да не выучил». Важно не то, что делал, а то, что сделал.
- Ладно, мы об этом еще поговорим, Тебе здесь долго лежать придется. Все разложим по полочкам. И что делал, и что сделал. А как Вера? Может быть, ей взять отпуск и приехать сюда?
- Сюда все равно никого пускать не будут. И, кроме того, я, правда, не знаю, как ты это воспримешь, Вера ждет ребенка.
- Как? То есть, как? Вы что, разошлись?
- Нет, Римма, это мой ребенок.
- Ну, знаешь, я ничего не пойму. Тогда, может быть, ты – симулянт?
- Все это случилось до того. Ну, до моего происшествия. И Вера решила оставить. Ребенок будет нормальным, Это – ее подвиг. Понимаешь, я здесь ничего не решал. Но ей трудно сейчас. Сильный токсикоз, а тут еще нервный срыв из-за меня. Она тоже в больнице.
- Ну, ребята, я не знаю. У меня голова идет кругом от ваших проблем.
- Римма, дорогая, мне ничего не нужно, я просто хотел видеть тебя, и звонить тебе иногда.
- Ну, нет, я тебя не брошу. Беру над тобой шефство. Я могу заезжать к тебе почти каждый день. У меня бывают окна между экскурсиями. Теперь они будут твоими.
- Это ни к чему. Меня помещают в стерильную палату, и больше никого не пустят.
- Тогда я буду поддерживать контакт с лечащим врачом. Подниму всю литературу. Принесу тебе, если разрешат. Ты – ученый, можешь во все сам вникнуть. Устрою консультации, в конце концов.
- Думаю, этого не нужно, здесь прекрасные врачи.
- Все равно звони. Мужа не бойся, я ему скажу. Все, Саша. Меня ждет автобус. – Римма обняла его и поцеловала в щеку. Саша почувствовал прохладу ее лица и утонченный запах косметики.
- И перестань вешать на все ярлыки. «Жизнь, отданная ничему…» Это ж только придумать такое нужно. Выше нос, «человек факта», сказала она ему уже с порога.
Саша опустил голову. Ему вспомнилась их первая встреча.
Он решил посмотреть тогда, чем занимаются студенты физического факультета самых разных специальностей. В первый же после колхоза месяц учебы в университете напросился на дежурство в «астрономический центр».
Конец октября выдался сухим и холодным. После сильных ветров деревья стояли голые, а по ночам лужи на улицах покрывались льдом. В помещениях еще не топили.
До десяти он задержался в лаборатории диэлектриков, и когда открыл дверь в дежурку «астрономического центра», на него насмешливо уставились несколько пар глаз.
- Откуда ты, прекрасное дитя? – шагнула к нему навстречу маленькая черноволосая девчонка в огромных валенках и тулупе с торчащими в разные стороны косичками.
- Мне разрешили сегодня дежурить, – ответил Саша на этот необычный вопрос.
- Как молод он, и так же простодушен! – черные глаза глядели не моргая.
- Мои глаза в тебя не влюблены,
Они твои пороки видят ясно.
Но сердце никакой твоей вины
Не видит, и с глазами не согласно.
- Ты что, Римма, хочешь, чтобы я назначил его с тобой в паре? – спросил высокий парень в бурках.
- Любовь – недуг. Душа моя больна
Томительной, неутолимой жаждой.
Того же яда требует она,
Который отравил ее однажды.
- Разве обязательно дежурить в паре? Я могу один, - Саша с опаской посмотрел на Римму.
- Римма, ты посмотри, он тебя боится, - высунулась всклоченная голова из лежащего на столе спального мешка.
- Особенной любви достоин тот,
Кто недостойной душу отдает.
- Ничего я не боюсь, не люблю только, когда мною девчонки командуют.
- Ты говоришь, что нет любви во мне.
Но разве я, ведя войну с тобою,
Не на твоей воюю стороне
И не сдаю оружие без бою?
- Ну, знаешь, малый, не нужно здесь командовать. Назначаю тебя на дежурство с Риммой с часу до трех. Она тебе все расскажет. А утром посмотрим, стоит ли с тобой знакомиться. Римма, иди в кладовку, выдай ему валенки, тулуп, шапку.
В кладовке было душно и тесно. Римма стояла на стремянке, и он увидел торчащие из валенок тонкие ноги. Она сняла сверху и бросила ему тулуп, валенки, шапку. Потом стремянка покачнулась, и он невольно подхватил падающую Римму. Так они и стояли в тесной каморке, прижатые стремянкой, тулупом, и смотрели друг на друга.
- В твоей вражде понятно мне одно:
Ты любишь зрячих, - я ослеп давно.
- Неужели нужно все рифмовать? – спросил, наконец, Саша.
- «Деревня», - вдруг без рифмы сказала Римма. – Если бы я умела так рифмовать, то не училась бы на физфаке. Это – сонеты Шекспира, которого ты, дремучий человек, конечно, не читал.
Ночью Римма с трудом разбудила его. Он заснул на столе, надев валенки и завернувшись в тулуп, и теперь никак не мог проснуться, по-детски причмокивая во сне губами.
Рассердившись, Римма выдернула из-под него тулуп. Спать дальше на голом холодном столе было неудобно, и, набросив тулуп и шапку, пошатываясь, он пошел за ней на крышу. Свежий прохладный ветерок пронизывал его до костей, и зубы дробно застучали в ночной тишине.
- Не нужно было спать в тулупе, - заворчала Римма. – Иди сюда, я тебя согрею.
Они стояли около телескопа, завернутые в два тулупа. Римма что-то записывала и объясняла Саше. А он ничего не воспринимал. Он чувствовал рядом ее маленькое теплое тело.
После темноты дежурки город при свете ночных фонарей казался ослепительно ярким. Совсем недалеко разноцветными рекламами светился центр. Улицы были пустыми и чистыми. Саша никогда не видел их такими, и это зрелище поразило его.
- Вот уж поистине, «рожденный ползать, летать не может». Ты куда смотришь? Тебе в небо смотреть нужно.
Спутник был тогда еще редкостью. Но им повезло, и Римма зафиксировала какие-то его координаты.
Когда пришла новая смена, сон прошел окончательно.
- Давай посидим здесь, - неожиданно предложил Саша. – Так хочется увидеть рассвет.
Они сели на другом конце крыши, чтобы с востока увидеть рассвет. Римма с обстоятельностью хозяйки хитро разложил два тулупа, и теперь они были завернуты в них с головы до ног.
- Боже мой, какие холодные руки. – Прошептала Римма, и спрятала его руки у себя на груди. Он увидел совсем близко ее огромные черные глаза, почувствовал теплоту ее губ, прохладную бархатистость щек, упругость ее кудрей.
Теперь они молчали, слушая биение своих сердец. Молчали, обнявшись в теплой тесноте тулупов. Молчали, погруженные в мир своих ощущений.
Рассвет занимался медленно, сделав вдруг резким зубчатый рисунок крыш городских домов со стороны востока. Ночное освещение города постепенно тускнело. В предрассветных сумерках город казался призрачным и таинственным.
Ветерок волнами прошелся по городу, срывая с деревьев остатки листьев. Где-то прозвенел первый трамвай, и очень далеко прокричал петух, город просыпался, выпуская на улицы первых прохожих.
- Идем в дежурку. Нужно еще поспать немного, а то уснем на лекциях, - сказала Римма.
Теперь каждый день Саша не мог дождаться вечера. Римма училась на четвертом курсе, и днем их пути совсем не пересекались.
… В тот вечер Саша задержался в лаборатории.
- А где Римма? – спросил он, открывая дверь дежурки.
- Тихо, спим уже. Дежурит твоя Римма.
- Ну, я сейчас тоже оденусь.
- Не спеши, есть у нее пара. Ты с трех часов пойдешь.
Саша вдруг почувствовал, как перехватило дыхание, а сердце застучало глухо и отрывисто.
Он неслышно открыл дверь на крышу. Они стояли около телескопа, завернувшись в один тулуп, и тихонько разговаривали. Саша так же бесшумно закрыл дверь. Больше дежурить в «астрономический центр» он не приходил.
Три дня он старательно избегал встреч с Риммой. А на четвертый день они все-таки столкнулись в узком коридоре лабораторного корпуса. Саша хотел обойти ее. Но Римма загородила дорогу.
- Любовь – мой грех, и гнев твой справедлив.
Ты не прощаешь моего порока.
Но наши преступления сравнив,
Моей любви не бросишь ты упрека.
- Я тороплюсь, - спокойно сказал ей Саша. – Мне сейчас не до Шекспира.
- Мой слух твоя не услаждает речь
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщаясь, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.
- Правильно, я тебе не подхожу, и ты мне тоже, - Саша снова попытался пройти мимо.
- Презреньем ты меня с ума сведешь
И вынудишь молчание нарушить.
Я взяла билеты в театр. На завтра. Пойдем? Интересная пьеса. Московский режиссер ставил.
- Не пойду я с тобой, хватит.
А через неделю Саша понял, что сходит по ней с ума.
«Ну и черт с ней. Пусть живет, как хочет. Не мне ей морали читать. Нужно быть с ней проще. А то я, действительно, как ревнивый дурак».
- Римма, - окликнул он ее в толпе однокурсников. – Я хочу пригласить тебя в кино. Ты вечером свободна?
- Тобою предан, я себя всецело
Страстям простым и грубым предаю.
Мой дух лукаво соблазняет тело,
И плоть победу празднует свою.
- Да, черт с ней, с твоей плотью. Тешь ее, коли она у тебя так разыгралась.
- Не знает юность совести упреков.
Как и любовь, хоть совесть – дочь любви.
И ты не обличай моих пороков
Или себя к ответу призови.
- Римма, не тяни, Давай встретимся в шесть вечера около «России», - деньги на этот вечер Саша заработал накануне разгрузкой вагонов.
- Откуда столько силы ты берешь
Чтоб властвовать в бессилье надо мной?
Римма скрылась в толпе. Саша так и не понял, придет ли она в кино, или нет, Но она пришла, и все было по-прежнему.
* * *
У Саши оказалось вдруг слишком много свободного времени. Мозг по привычке работал, работал и работал. Работало и подсознание, собирая его жизнь в короткие сюжеты. Понимая, что ему нужно выработать свою тактику борьбы с болезнью, Саша стал изо дня в день вспоминать эпизоды своей жизни. Конкретность этих воспоминаний помогала ему в борьбе с абстрактными снами – галлюцинациями, которые становились все изощреннее по мере нарастания патологических изменений в тканях.
Особенно часто Саша в своих мыслях обращался к событиям последнего года. Да.… Это было чуть больше года назад, а ему казалось, что прошла целая вечность. Слишком круто повернулось все в его жизни. И началом этого поворота был именно тот трагический день.
… Они ехали с конференции, довольные в целом тем, как приняли проект их новой установки.
Вечером в гостинице они долго «мутузили» шефа, пока он не взмолился:
- Все, ребята. Хватит, что-то плохо мне.
В поезде он был молчалив и грустен, попросил у проводницы валидол. И уже ступив на перрон вокзала родного города, споткнулся…
- Ну, ты, шеф, совсем расклеился… - начал было подшучивать Саша, но, увидев побледневшее, застывшее в трагической маске лицо Петра Семеновича, подхватил его сбоку. Саша не мог удержать его. Большого и грузного, он только замедлял падение, и они медленно оседали на перрон…
А впереди, ничего не подозревая, шли товарищи. И только идущие им навстречу косились и проходили мимо.
Саша обрел, наконец, дар речи:
- Юра! – крикнул он, и все обернулись. Они обступили Петра Семеновича, но он был уже мертв…
Прошел месяц траура. В лаборатории царило безвластие, но каждый привычно занимался своим делом. Ходили разные версии о новом заведующем лабораторией, и, наконец, они узнали, что к ним берут доктора физико-математических наук Виталия Михайловича Козина.
Саша обрадовался тому, что Козин знает его по университету. Козин закончил университет на два года раньше, и сразу поступил в университетскую аспирантуру. В студенческие годы они были на «ты». Но с приходом нового шефа радость его постепенно улетучивалась. Саша сразу почувствовал, что ко всем его задумкам, планам на будущее Козин относится холодно. И, наконец, Саша понял, что, планируя свой приход в их лабораторию, Козин решил круто повернуть руль. Окончательное отношение к себе Саша понял на аттестации.
- Должность старшего научного сотрудника нашей лаборатории – должность кандидата наук, - не глядя на Сашу, сухо говорил Козин. – Нужно защищать диссертацию. Кроме того, за последние два года у Вас мало публикаций. С чем это связано?
- Мы занимались реконструкцией помещений и монтажом новой установки, - ответил Саша.
- Это не ответ для старшего научного сотрудника. Наша лаборатория – научная, а результаты научной работы принято оценивать по публикациям. Учтите на будущее. Какие будут вопросы к аттестуемому? - спросил Козин, и тяжелая тишина повисла в воздухе.
- Я не понял, кто отчитывается, лаборант, или старший научный сотрудник? – лениво поднялся со своего места Астюхов.
- Это не вопрос, а мнение. Выступления будут потом, - посадил его на место Козин.
Что было потом, Саша плохо помнил. Наверное, память отвергала ту жестокую мерку, с которой оценивали его работу. До сих пор он думал, что делает много, намного больше положенного. И он получал удовольствие от своей работы, от всякой черновой работы в лаборатории. Да…. Именно об этом говорил Валерий, с которым они долгое время находились в одной комнате. Но всякий раз на это воспоминание наталкивалось другое, вызывая у него приступ тошноты. Он видел, как против его аттестации голосовали ученики Козина, и, как медленно, как будто из подмышки выползала рука Стаса, и как дрожала она, пока Козин подсчитывал голоса.
- Ты зря обиделся – догнал его Стас в коридоре корпуса. – Мы все недотягиваем по их меркам. Думаю. Что мне достанется еще больше. Но знаешь, нет сил начинать все сначала, привык и к институту. И к лаборатории. Хочу остаться. Пусть «дворником», но здесь. Козину тоже нужны наладчики, а у меня это всегда получалось.
Саша не ответил. Он чувствовал, как, поднимаясь и опускаясь, неровно бьется сердце, словно стараясь вместе с ним найти новое устойчивое положение. Обиды, действительно не было. До боли в висках хотелось что-то понять, отыскать для себя какой-нибудь выход.
Да. Здесь на месте корпусов были заросли черной смородины, рос бурьян. Когда не было раствора, они играли в футбол, и сейчас их лаборатория находилась почти в центре того футбольного поля. Саша помнил, как, расчищая подвалы от мусора, они гремели проволокой и цепями, изображая узников подземелья, любители «резались» в карты. Помнил, как гонял их куратор курса «папа Карла», как постепенно заполнялись пустые лаборатории, как покупка каждого прибора была для них событием.
- Я не знаю, что делать, - растерянно говорил Саша вечером за столом, беспомощно глядя на свои руки. - Новую установку Козин законсервировал. Сказал, что будем доделывать ее в другом ключе. Ничего конкретного он не говорит, настаивает на моей защите. Но это нереально, Вера. Ты знаешь мою точку зрения. Наша тема слишком глобальна. Я считал себя не вправе отрывать время для работы над диссертацией. Ты знаешь, что для организации защиты нужен совсем другой подход. Нужно спланировать замкнутую тему, объединить необъединяемое, суммировать все полученное, организовать защиту. Да на все это иногда уходит до десяти лет. Меня и так устраивала моя работа, моя должность и зарплата, в конце концов.
- Я знала, что все так кончится. Сколько раз я говорила тебе, что, прежде всего, ты должен защититься. Это позволило бы тебе чувствовать себя сейчас более уверенно.
- Вера, так нельзя. Институт и так делится на какие-то группировки. В каждой – свои узко собственнические интересы. Ну, если каждый сотрудник поставит своей целью защиту диссертации, кто же будет заниматься общим делом? Ты, надеюсь, не забыла, какой тематикой мы занимаемся. Вопросы термоядерного синтеза. Я буду защищать диссертацию, когда группа получит, наконец, ожидаемый результат.
- Ты не стремился к защите, и теперь у тебя нет задела. А у Козина, сам говоришь, другой подход. Для него публикации, защиты диссертаций являются показателем научной работы.
- Он всегда умел совмещать. Все его работы имеют глубокие выходы в практику, и в то же время все его ученики защищаются один за другим.
- Саша, ты должен хорошо понять Козина, и что-то решить для себя. Петр Семенович и вся ваша группа создали установку, и уже планировали, какие результаты хотите на ней получить. Но Козин мыслит по-другому. Иначе и быть не может, если он – настоящий ученый. Не может он доделывать работу, начатую Петром Семеновичем, как не может один автор дописывать роман за другого.
Это мне понятно. Но мы свои идеи тоже не один день вынашивали. И хотя бы ради памяти Петра Семеновича, который жизнь отдал за эту идею… Нет, вера, ты меня не убедишь. Дирекция поступила неправильно, пригласив Козина к нам в лабораторию. Или хотя бы выделили старую группу. Дали бы нам довести до ума новую установку. Нельзя так обращаться с людьми. Это – оскорбительно, в конце концов» Ведь все, начиная с фундамента здания, возводилось здесь при нашем участии.
- Ты еще про колхоз вспомни, - горько сказала Вера.
- И колхоз был. А теперь Козин и его ученики здесь хозяева, а для нас вроде и места не осталось. Вера, нельзя допустить, чтобы люди, отдавшие себя без остатка черновой работе, оказались не у дел.
- Если ты уверен, что Козин выживает старых сотрудников, иди в партком.
- Причем здесь партком! – Саша в партком не пошел. Но через несколько дней секретарь парткома Леня Дударев сам остановил его в коридоре лабораторного корпуса.
- Перестань дергаться. Извелся весь. Не мы ли с тобой этот фундамент еще в студенческие годы бетоном заливали? Только сейчас имей мужество взглянуть на все здраво. В чем ты прав, а в чем Козин. Главное – помни, одно дело делаем, ради него и своими интересами поступиться можно.
Серьезный разговор с Козиным состоялся у Саши в последний день его работы перед отпуском. Саша пришел с работы совершенно раздавленный этим разговором. К ужину он не вышел, провалялся на диване в спальне. Вера почувствовала что-то неладное.
- Ну, что у тебя, Саша? Ты поссорился с Козиным?
- Ну, почему такой примитивный подход к человеческим отношениям? Поссорился, помирился… - раздраженно передразнил Саша.
- Помирился….- он прыжком соскочил с дивана, и заходил по комнате. – Помирился… - сделал он шутовской реверанс в сторону Веры. – Помирился…. – протянул он как-то обреченно.
Вера взяла его за руку и силой посадила рядом.
- Мы проговорили с ним несколько часов, немного помолчав, сказал Саша. – Подняли все. Он – гигант, понимаешь. И он прав, на все сто процентов прав. Наш вариант совсем не оптимален. Нужно еще подумать, понять кое-что. В одном он прав совершенно. Здесь, в условиях нашей лаборатории ничего путного мы не получим. Это было ошибкой, глобальной ошибкой – сама организация лаборатории термоядерного синтеза на периферии, вдали от научной мысли. Малые мощности, малое финансирование. Мы не работали все это время, а играли в настоящую работу. Козин разработал целый план реконструкции нашей лаборатории в прикладную лабораторию, работающую на «Атоммаш». И в отношении людей у него есть своя правда. Он оставит только тех людей, которые нужны для дела. Но в принципе будет создавать новый коллектив, собирая лучших специалистов. Дирекция это условие приняла.
- Саша, а как же ты? – почти шепотом спросила Вера. – Что он думает делать с тобой?
- Об этом мы не говорили. Но я все понял, Вера. Я ему не нужен.
- Неужели ты уйдешь? Куда? Зачем? – Вера почувствовала, как почва уходить из-под ног. – Дай мне слово, что не положишь сам заявление об уходе.
- Что за глупости. Вся трагедия в том, что закрученные водоворотом привычной жизни, мы столько лет ничего не видели дальше своего носа, дальше ближних, сиюминутных проблем. Человек лет до двадцати пяти думает, что все у него в будущем. Надеется, раскачивается, планирует.… Жизнь так велика…. И вдруг в сорок лет понимает, что все его планы на будущее, все его задумки – все уже в прошлом. Жизнь раскатилась по накатанным рельсам, и, чтобы что-то изменить, нужны героические усилия. А если ты не способен был организовать себя в молодости, или просто сделал ошибку, то теперь изменить что-либо во сто раз сложнее. Нет в человеческой жизни времени на раскачку, нет права а ошибку, понимаешь.
- А пока оставим все это. Дай мне время подумать. Давай на отдыхе не будем говорить на эти темы. Следующий раз я заговорю об этом сам, - попросил Веру Саша.
Это был спокойный, размеренный отдых. Они жили недалеко от моря в доме Алика Геворкяна. Днем ходили с его сыном на мере, вечером, приготовив ужин, дожидались с работы Алика и Еву. Потом дети обычно сидели на дворе их дома с соседскими детьми, а взрослые, утопая в креслах, смотрели телевизионные передачи, или вспоминали учебу в университете. Саша с удовольствием работал в саду. Вместе с Аликом возился в гараже, с машиной.
Но ночью он просыпался и лежал с открытыми глазами, не в силах найти ответы на стоящие перед ним вопросы.
- Саша, может быть, тебе было бы легче обсудить свои мысли с Аликом, - не выдержала уговора Вера. – Лучше уж спорить ругаться, чем переживать все молча.
- Успокойся, вера, обнял ее Саша. – Все, что нужно, я уже решил. Я вернусь, и буду спокойно работать. Я хочу все-таки кое-что сделать на нашей новой установке. А потом уже будем решать. Я люблю тебя, вера, и это сейчас для меня самое главное.
Переживания сблизили их, и к ним снова пришла весна.
Когда они вернулись домой, Козин был в отпуске, и Саша стал работать на новой, еще не прошедшей испытания установке…. А Вера через пару недель почувствовала, что беременна.
«Как мы самоуверенны и глупы! – думал Саша теперь. – Неужели для того, чтобы пришло понимание чего-то главного в жизни, нужно пройти через горнило смерти?»
Может быть, он сделал ошибку тогда, когда, предав дело отца и деда, древнее, как жизнь, дело земледельца, решил стать физиком? Слишком многие хотят сейчас преобразовывать Землю, и лишь некоторые остаются, чтобы возделывать ее и сохранять для будущих поколений.
Почему жизнь оказалась так коротка? Как получилось, что самое главное дело всей его жизни оказалось там, в будущем, которого теперь у него не будет?
Александр Иванович! – вывел его из задумчивости голос медсестры. – Вас ожидают в приемном отделении.
Навстречу ему поднялся Толик Ким. В целом он не изменился, только очки стали более солидными.
- Приветствую представителя Сибирского отделения академии наук. Как ты узнал обо мне? – Саша благодарно сжал руку товарища.
- Сорока на хвосте принесла, - отшутился Толик.
- Не иначе хвост у этой сороки с реактивным двигателем., - засмеялся Саша.
- Все сороки нынче такие. Время сейчас, сам знаешь, никто зря терять не хочет. Ну, как жизнь?.Как лечение? Говорят, ты совершил какой-то героический поступок? – спросил Толик.
- Мы делаем в жизни массу глупостей, и моя последняя ничем не лучше остальных.
- Ну, а лечение? Ты ведь уже прошел через самое худшее?
- Да. Кое-какая надежда есть. Но хватит обо мне. Как ты? Что за дела в Москве?
- В Москве бываю часть. Как Секретарь Ученого Совета.
- Как докторская? Защитил уже?
- Я теперь не ученый, Саша, я – чиновник, – с грустью ответил Толик. – Помогаю защищать диссертации другим.
- Ты ж у нас самым умным был.
- Знаешь, Саша, на любую работу накладывают отпечаток черты характера. Одни любят эксперимент, другим нравится заниматься расчетами. А мне интересна организаторская работа. Организовать консультацию специалиста, выступление на семинаре, просмотреть диссертацию наметанным взглядом, подсказать кое-что из оформления. Смотришь, и не пропадут у человека зря несколько лет жизни, не выбьется он из ритма научной работы. Считай, Саша, что я своей докторской пожертвовал ради сотен других работ. Хоть и стал чиновником, но не бюрократом. Вот, сберегу много продуктивного времени других людей для науки. Скажи, как Вера, как дети?
- Все хорошо. Ольга уже на втором курсе юрфака.
- А мой Андрей, они ведь у нас одногодки, поступил в МГУ, на физфак, второй курс.
- Извините, - перебила их разговор медсестра, - Вас просит к себе главврач отделения, обратилась она к Саше.
- Прилетай в Ростов, - Сказал на прощание Саша. – Через месяц я буду дома.
* * *
Саша так никогда и не узнал о своем настоящем отце. Но один раз эта тема все-таки коснулась его очень близко.
- Отца и мать убили сразу после войны. – Вдруг начала рассказывать Римма, когда они заговорили о своих близких. - Отца понятно почему, из мести, он был палачом НКВД, приводил приговоры в исполнение, так мне бабушка рассказала, мама моей мамы, - Саша видел, как тяжело эти признания даются Римме.
- Не надо об этом, - Саша попытался остановить ее. – Зачем только бабушка рассказала тебе об этом?! - Но она вырвалась из его рук.
- Надо. Надо. Я, может быть, в первый и последний говорю об этом. И бабушку я понимаю. Это был крик души человека, потерявшего ни за что ни про что свою единственную дочь, которую она старалась воспитывать так же как меня, образованной и доброй к людям.
- А любовь мамы к отцу была любовью с первого взгляда. А потом она стала потихоньку узнавать. Все это боролось в ней. Любовь, ужас перед открывшимися фактами, и невозможность расстаться. Он бы ее не отпустил, хотя они и не были официально женаты. Я ведь записана на фамилию матери.
Римма задумалась. Саша держал ее за руку и не беспокоил ее.
- Если бы в тот день она не пришла домой раньше, чем обычно. Она жила бы и сейчас. И этот кошмар кончился бы для нее так же, как он кончился для нас с бабушкой после смерти отца. Но нет, судьба распорядилась по-другому. Почему? Я все думаю, ну, почему? Ну, какой в этом тайный смысл? Почему ей нужно было умереть вместе с ним за его грехи? Ведь его убивали из мести, а ее просто потому, что оказалась в этот момент рядом. Как я хочу видеть ее иногда, Я ее почти забыла. – Саша гладил ее руки. – Одно хорошо, во мне нет почти ничего от этого подонка. Он приехал в наш город сразу после начала войны. Он был высоким и светловолосым, прибалтийская кровь. Возможно, он был похож на тебя. Может быть, это наше родовое проклятье - любить высоких и светловолосых. – Сказала вдруг она, даже не предполагая, как она близка к истине. - А я – маленькая и черная, как мама, типичная еврейка. Хотя неудивительно, темная масть почти всегда превалирует в потомстве.
- Не всегда, например, у меня отец – темноволосый, а мама – светлая. А я вот светловолосый, да и ростом неизвестно в кого выдул. Забудь об этом, - обнял он ее. – Забудь. Мы должны жить своей жизнью. Каждый человек рождается для жизни на этой земле. – Саша гладил волосы Риммы. – Пусть то время останется там. А мы живем в свое время. Мы видим свой мир, мы любим его, и никто не мешает нам жить так, как мы хотим. Мы – сами по себе.
Он любил ее в этот день так бережно, так трогательно нежно. Он целовал каждый ее пальчик в отдельности, он разговаривал с каждым из них. Это стихотворение всегда нараспев проговаривала тетя Маруся, когда он, маленький, не хотел кушать:
- Маленький мизинчик плачет, плачет, плачет.
Безымянный не поймет, что все это значит.
Старший пальчик – важный! Он не хочет слушать.
Указательный спросил: - Может, хочешь кушать?
А большой бежит за рисом, тащит риса ложку.
Говорит: - Не плачь, мизинчик. На, поешь немножко!
- и Саша касался большим пальцем Риммы ее мизинчика, делая вид, что ее большой пальчик кормит ее же мизинчик. -
На, поешь немножко! На, поешь немножко!
На, поешь немножко! На, поешь немножко!
- Ну, хватит, перекормил уже! – вырывала свои руки Римма.
Потом он пропел оды каждой ее груди, ее животику, ее попке.
- Научила на свою голову.
Потом они хулиганили и хохотали. Темные тучи рассеялись, их мир был светел и прекрасен!
* * *
Потом была сессия, каникулы, новый семестр, весна. И, наконец-то, пришло лето…
… Распаренные до синевы в глазах на раскаленном песке, они лежали теперь в тени взятой напрокат лодки. Этот «необитаемый» островок на середине Дона они нашли давно.
- Римма, выходи за меня замуж.
- Ты неисправимый дурак, Саша. Ну, что ты будешь делать со мной всю эту долгую жизнь?
- То же, что и сейчас, - сказал Саша, зарываясь лицом в ее шею.
- Нет, Саша, тебе с твоей деревенской обстоятельностью другая жена нужна.
- Что ты меня деревенщиной в нос тычешь? У меня, между прочим, родители высшее образование имеют.
- Полно, Саша, о чем мы говорим. Вот целуй, пока я позволяю.
- Римма, ну почему ты все время в маске? Какая ты на самом деле?
- На самом деле меня нет. Одни маски.… Сниму одну, останется другая.… Сниму вторую, останется третья… Мне нравится так.
- Римма, ты ведь жена мне.… Почему ты не хочешь, чтобы мы поженились?
- Мы по-разному видим мир. По Голсуорси все человечество делится на людей факта, и людей чувства.
- Опять ты макаешь меня в мою необразованность. Ну, не читал я Шекспира, не читал Голсуорси. Негде было взять, да и некогда было.
- Саша, я все понимаю. Только не нужно этим гордиться. Нужно заняться всерьез твоим культурным образованием. Так вот, по Голсуорси людей факта интересует что-то конкретное, воплощенное в цифрах, формулах, машинах, ну я не знаю, еще в чем. И ты – чистокровный представитель этого типа людей. Людей чувства интересует психология человеческих отношений, тончайшие связи, образующиеся между людьми. И «скорее пантера договорится с быком, чем человек чувства с человеком факта». Меня раздражает, например, твое отношение к учебе, а тебя – мое свободное отношение к людям.
- Это не свобода. Это – разврат, - мрачно заметил Саша.
- Вот видишь. И это ты говоришь сейчас, когда я еще не жена тебе.
- Мне с тобой интересно.
- От интереса до любви иногда целая пропасть. Оставим этот разговор о нашей совместной жизни. Я сама не знаю, чего хочу в этой жизни. Но твоей женой я точно быть не хочу, не смогу. Не обижайся, Александр-завоеватель, - добавила Римма, заметив, как помрачнел Саша. – Давай, я тебя поцелую.
* * *
Потом Римма окончила университет и, не сказав ему ни слова, уехала жить в Москву. А он в это лето поехал по комсомольской путевке на целину. За 5 месяцев работы там, он научился водить трактор. За месяц до отъезда домой он нечаянно во время рубки дров разрубил себе пятку топором, и едва не умер. И только местная знахарка спасла его.
Казашка Ильга обкладывала его пятку какими-то снадобьями, вымазывала все его тело какой-то глиной. В минуты выматывающего озноба она согревала его своим телом. Так она, вероятно, снимала его жар. Тяжелое болезненное состояние, теплое тело женщины, как будто обволакивающее его со всех сторон. Он никогда ничего подобного не переживал ни до, ни после этого. Ильга не говорила по-русски, но понимала его состояние с полуслова. Она поила его настоями, кобыльим молоком, кормила сырым мясом и рыбой. Когда произошел перелом, и началось выздоровление, Саша почувствовал себя небывало окрепшим. Он почувствовал себя мужчиной. Он стал благодарить ее при расставании, но она стала перед ним на колени, обняла его за ноги и прижалась к нему. Потом она отстранилась от него и показала ему на свой живот. Он поднял ее, и впервые крепко поцеловал в губы. Он понял, что она осталась беременной от него. Потом он иногда вспоминал, что где-то в целинных землях, возможно, растет его ребенок.
* * *
… В дверь тихонько заглянула сестра.
- Вы не спите? Вам звонят. Я переключу телефон.
- Здравствуй, дорогой, - услышал Саша голос Риммы.- Звонил Толик Ким. Он прилетел сюда по делам своего Ученого Совета. Будет в Москве дней пять. Завтра мы зайдем вместе с ним. С врачом я разговаривала, у тебя все хорошо.
* * *
Толику Саша сказал неправду. То, что происходило с ним сейчас, не было для него привычным.
С возрастающей тревогой Саша ощущал ломающие боли во всем теле, видел замеченную Толиком припухлость лимфатических узлов и покраснение кожи в области суставов. Ему было трудно повернуться с боку на бок, так сильно болели как будто налитые свинцом внутренности.
Заметил он и некоторые изменения во врачебных назначениях, и деланную веселость, и озадаченное лицо лечащего врача. Видел он, как тщательно скрывают от него результаты новых анализов.
Для Саши все это не было неожиданностью. С помощью Риммы он изучил массу литературы, и теперь диагноз он поставил себе сам. На почве лучевой болезни у него развивалось белокровие. Он уже приготовил себя к новой длительной борьбе. Ему нужно было прожить еще хотя бы немного. Он очень хотел увидеть сына…
В ночь после посещения Толика Саша доставил много хлопот бригаде реанимации. Сознание вернулось к нему во время утреннего врачебного обхода. Постепенно до него стал доходить смысл того, что говорилось. Заведующий отделением перечислял ряд назначений и, обращаясь к лечащему врачу, добавил:
- Положение серьезное. Нужно сообщить домой.
- Пока сообщим его коллеге в Москве, ответил лечащий врач. – Домой будем сообщать в крайнем случае.
«Правильно, - не открывая глаз, подумал Саша. – Веру сейчас нельзя волновать.
…. Девушка с русой косой повернулась, и он увидел лицо матери. Сразу как в калейдоскопе замелькали старые фотографии и та страшная посмертная маска…
- Что с Вами? – спросила его девушка, наклонив голову, и он увидел, что она не так уж и похожа на его мать, как ему показалось в первый момент.
- А Вы не заметили, - понемногу приходя в себя, сказал Саша, - как мы с вами похожи? Есть такая примета, что, встретив двойника, можно погибнуть. И вот я едва не погиб.
- Что-то я не вижу особенного сходства, - сухо сказала девушка.
- Нужно стать рядом и посмотреть в зеркало. Сходство огромное. И берегитесь, вы обречены. Каждый человек по природе нарцисс, он тайно любит себя и на себя похожих.
- Вы так самоуверенны? Или это признание в любви?
- Пусть будет признание в любви. Хотелось бы, чтобы оно не осталось без ответа.
- Извините. Я не верю в приметы, и не считаю себя нарциссом. Я ненавижу свою внешность, и вряд ли смогу полюбить кого-нибудь, похожего на себя. А сейчас мне некогда.
- Учтите, ненависть – одно из проявлений любви, - крикнул Саша ей вдогонку.
* * *
* * *
… Мысли пронесли его через десятилетия…
Тогда ему было очень тяжело. Что-то не получалось, не ладилось на работе. А дома… Он вдруг понял, что они с Верой перестали понимать друг друга.
Саша очень любил эти командировки в Москву. Это было для него осуществившейся мечтой детства. С поезда, с самолета он ехал на Красную Площадь, он не афишировал свою слабость, он любил бродить здесь один. Он не мог сказать определенно, что думал в эти минуты. Он просто шел сюда от одной из ближайших станций метро, и вдруг.… Эта величавая картина открывалась ему вдруг, и волнение комкало дыхание…
Командировка подходила к концу. Саша шел по Пушкинской улице, в кондитерский магазин, в котором всегда покупал конфеты детям. Всего за квартал отсюда, по улице Горького двигались сплошная вереница машин и плотный поток людей. Здесь же было просторно и тихо.
Тонкие снежинки, как россыпи бриллиантов, светились разноцветными искорками в лучах заходящего солнца. Как хорошо было на улице, как тяжело было на душе…
«Как? Почему? Когда произошло перерождение их отношений? Почему Вера стала вдруг так нетерпима к нему? Почему ее раздражает каждое сказанное им слово? Сто за этим стоит? Ее эгоизм? Желание видеть во всех его словах приказ, насилие, неуважение к себе? Или что-то более серьезное, может быть, новая любовь, когда дома она отбывает повинность, не желая расставаться из-за детей»? – Саша уже давно искал и не находил ответа на эти вопросы.
С самого начала у них с Верой сложилось так, что в семье он был старшим. Старшим по возрасту и по зрелой уже сформировавшейся жизненной цели, он был старшим и среди друзей, завоевав право относиться ко всему с легкой иронией. Вокруг всегда были друзья, его любили дети, уважали на работе.
В первые годы их совместной жизни Вера робко приносила на его суд свои незрелые планы, идеи. А он полушутливо, полусерьезно давал ей советы, думал вместе с ней, планировал, корректировал и помогал печатать ее диссертацию.
Проходили годы. Он думал, что ему крупно повезло в семейной жизни, и считал, что Вера думает так же. Им было хорошо вдвоем, они могли проговорить ночь напролет. Им было интересно вместе.
Потом пришло время, и он не сразу понял это, когда Вера перестала с ним советоваться. В остальном их отношения не изменились. Они по-прежнему встречались с друзьями, ездили на отдых с детьми, были счастливы в минуты близости.
Наконец, пришло то, что было теперь. Они не понимали друг друга…
Промелькнувшее лицо показалось знакомым.
- Римма, - от неожиданности он потерял голос. – Римма, - крикнул он вслед уходящей женщине и шагнул вслед за ней.
И она повернулась так, как могла повернуться только Римма, резко повернулась всем корпусом. И Саша увидел ее лукавую улыбку и насмешливые черные глаза.
- Я тебя сразу узнала. Подумала, окликнешь, или нет.
- Боже мой, Римма. А если бы я тебя не заметил? Какая ты стала красивая…
- И ты думаешь, что сказал мне комплемент? Почему ты не говорил мне этого пятнадцать лет назад, когда я, может быть, и была красивой?
- Тогда ты была девчонкой, взбалмошной, глупой и самоуверенной девчонкой. А сейчас ты чертовски красива.
- Считай, что комплемент принят. Как живешь? Как Вера? Сколько у вас детей? У вас должно быть много детей.
Саша смотрел на нее и молчал. Ее лицо в ореоле темного меха, осыпанного снежинками, казалось сказочным. Римме было приятно под этим взглядом. Как будто не было пятнадцати лет разлуки…
- Как мне недоставало тебя все эти годы, - вырвалось у Саши вместо ответа. – Я только сейчас понял, как мне жалко той жизни, беспорядочной, суматошной. Я, как сорняк, который не выдерживает хорошего ухода, - сказал он, держа Римму за руку.
- Хорошенькое место ты выбрал для объяснений, - только что пустая улица заполнилась народом. Их толкали с двух сторон.
- Предлагай, куда пойдем. Я свободен.
- Если не побоишься, пойдем ко мне. С мужем я разошлась, а дочка ночует у бабушки.
* * *
- Как видишь, живу одна. Но это ничего не значит, - в комнате было очень уютно, - может быть, когда встретимся в следующий раз, я снова буду мужней женой.
- Еще я предлагал тебе стать мужней женой.
- Но сейчас же ты не предлагаешь.
- Сейчас я женат.
- Вот видишь, и все так.
- Не нужно было так долго думать над моим предложением
- Я бы и теперь не сказала «да». Для меня ты – слишком большой зануда.
- То же самое говорит мне и Вера.
- Значит, так оно и есть.
- Где ты работаешь?
- Какая тебе разница. Я работаю по принципу: где бы ни работать – лишь бы не работать. Думаешь, почему я сейчас не на работе. Общественные поручения. Нужно купить билеты в театр, подарки на день рождения, посетить больную. Все это я уже сделала и теперь свободна.
- А основная работа?
- Мне стараются ее не поручать. Из меня вышла бы прекрасная учительница литературы, искусствовед, чтец. Ты ведь помнишь, я знаю наизусть Шекспира. Все это легко входит в мой мозг, и остается там навсегда. А проклятая физика не втискивается, хоть ее туда колом забивай. Это – самая большая ошибка в жизни! И все мода. Ах, физики! Ах, лирики! Пять лет перед вами, дураками, выделывалась. Хоть бы кто-нибудь нагнал бы меня с физфака. Нет! Помогали все, за уши тянули.
- Вера тоже считает, что неверно выбрала специальность.
- Правильно, любая умная женщина поймет, что в мужской профессии она – обуза.
- Бог с ними с женщинами, почитай мне Шекспира.
- Ты же не любишь стихи, я знаю.
- Я тебя люблю, - Саша обнял Римму. Так же хорошо им было в студенческие годы.
- Римма, милая, почему мне так легко с тобой и так тяжело с Верой? Мы перестали понимать друг друга, перестали друг друга слышать.
- Со мной легко, потому что ты мне не нужен.
- Всегда ты так, - обиделся Саша.
- А ты подумай сам. Если человек не вникает в твои трудности, не болеет твоей болью, не указывает на твои ошибки, с ним будет легко. Только легкость эту в семье не сохранишь. В семье всегда трудно, Саша. Я это по себе знаю. Так и у вас с Верой. Переживает она за тебя, помочь тебе хочет. Но вас, мужиков не остановишь, с мысли не собьешь. Вот и мечется она, втолковать тебе что-то хочет. А ты прислушивайся чаще, над ее словами думай.
* * *
- А я ведь там уже не работаю, - задумчиво сказала Римма в его следующий приезд
- Где же ты работаешь?
- Не скажу, смеяться будешь.
- Всю жизнь ты смеешься надо мной. Могу и я хоть раз посмеяться.
- Я работаю экскурсоводом. А еще учусь на вечернем факультете МГУ. Зарабатываю диплом искусствоведа. Что же ты не смеешься?
- Римма, какая ты умница. Все-таки преодолела себя.
- Если бы ты знал, с каким удовольствием работаю, отбираю литературу, стараюсь не повторяться. А как интересно работать с людьми! Люди разные, и рассказ мой каждый раз немного другой. По настроению читаю стихи, если нравится, читаю много. Тебе покажется моя работа не такой уж и важной. Подумаешь, эпизод на отдыхе, но я получаю настоящее удовольствие.
- А разве моя работа – это не маленький эпизод в большой науке? Но для меня моя работа – это моя жизнь. Я запомнил экскурсию в Хатынь. Девушка молоденькая, а как она экскурсию вела. Там ведь легко и в истерику впасть! Нахлынет такая горечь, в горле ком, а она о жизни, о любви стихи белорусских поэтов читать начинает, новостройки Минска показывает. Словно наталкивает на мысль: все они могли. Возделывать землю. Строить города, писать стихи. А теперь – только звон колокола…
- Вот видишь, думать она вас заставляла. И я так хочу.
* * *
Саша позвонил Римме с вокзала.
- Римма, здравствуй!
- А, это ты, Света. Привет, – ответил ему голос Риммы после некоторого замешательства.
- Ты что, спятила, - удивился Саша. – Это я – Саша.
- Я очень рада, но сегодня мы идем с Андреем в ресторан.
- Ты что, замуж вышла?
- Конечно, как-нибудь зайду к тебе.
- Да? – обрадовался Саша. – Позвони секретарю на кафедру. У тебя есть телефон. Я оставлю записку. Напишу, где я остановился. Я очень видеть тебя хочу, очень, понимаешь. Мне плохо. Пожалуйста, приди
- Хорошо, я подумаю. Пока, - и Римма бросила трубку.
Саша вышел из телефонной будки оглушенный.
«Истинную цену того, что имеем, познаем только после утраты», - подумал он.
Больше всего на свете ему хотелось сейчас, чтобы Римма посмеялась над ним. Над его проблемами и сложностями. Только она с беспощадностью хирурга могла излечить его от хандры.
* * *
Этот сон-ощущение своими корнями уходил в детство. С годами он менялся, и здесь, в больнице Саша видел его в периоды ухудшения, когда, теряя сознание, он проваливался в забытье. Возвращаясь к жизни, Саша помнил это последнее странное, ни с чем реальным не сравнимое ощущение пространства.
«Теперь я знаю, - с грустью думал он, - что буду чувствовать в последние минуты жизни…».
А тогда, в детстве, этот сон был летящим…. В детстве, в котором перепуталось страшное и смешное, загадочное и обыденное, правда и вымысел…. В детстве с его лужами, родничками, с песчаными дюнами, с садами и пролесками…
Сколько таинственных мест облазили они с пацанами, сколько страшных историй поведали друг другу темными вечерами, сколько отчаянных проделок совершили после того, как навеянные рассказами страхи сменялись жаждой деятельности.
Больше всего в жизни ему хотелось тогда переплыть Дон в дождь, в половодье, когда кругом гремят раскаты грома, а волны крутят большие и малые водовороты. Или пробежать по влажным, уходящим из-под ног зыбучим пескам. Помнилась Саше и та страшная ночь, когда, разбуженные громким стуком и грубыми голосами дезертиров, бежали они с двоюродной сестрой Настей по темным левадам в соседний хутор. Помнилось ему и то, как любил он, закрыв глаза, лежать в разлапистых ветвях гигантской яблони в запущенном теткином саду, или, лежа на спине, чуть-чуть покачиваться на волнах в безветренную погоду.
С весны до осени Саша работал в колхозе, Он любил эти запахи скошенной травы. Сухой, дерущий горло запах пересохшей пшеничной стерни, летние, промывающие все насквозь ливни. Любил он дневную, пахнущую потом жару, пронзительные ночные запахи и звуки и рассветную, холодящую все тело росу. Саша любил даже сшибающую с ног усталость. Особую, только там прочувствованную им усталость, от которой все тело делается легким и совсем воздушным, растворяясь в тонких запахах и чуть слышных звуках донской степи.
Он любил забираться на высокий стог сена и, лежа на спине, смотреть в высокое безоблачное небо. Возникало особое ощущение бесконечного, бездонного пространства. Саша любил это странное ощущение, от которого кружилась голова, а тело, словно растворяясь в нем, становилось невесомым.
Пролетающие птицы делали небо близким и замкнутым. Потом опять оно становилось глубоким, огромным, пустым.
Саша закрывал глаза, и возникало такое ощущение. Что его тело летит, исчезая в этом безграничном синем пространстве. И все-таки днем его не покидало чувство реальности. Стоило только чуть-чуть повернуть голову…
Во сне все было по-иному. Исчезало конкретное, осязаемое. Было лишь безбрежное, пустое, абстрактное, сливающееся с его телом пространство.
Потом этот сон возникал тогда, когда он очень уставал, уставал смертельно, и в ремесленном училище, и на заводе, где он проработал год после неудачной попытки поступить в радиотехнический институт. Он уставал и во время учебы. Когда нужно было наверстать упущенное и еще приработать немного к маленькой стипендии. Он уставал и теперь, уже двадцать лет стабильно работая на одном месте, потому что все время спешил, желая увидеть плоды своих трудов. Он спешил. Еще не осознавая, что цель, которую он видел так близко, еще очень далеко, так далеко, что, может быть, ему не суждено дойти до нее в своей недолгой жизни.
Сон начинается из пустоты, черной зияющей пустоты огромного пространства. Саша не видит, а словно угадывает себя маленькой, незримой точкой в центре этого пространства. И вдруг он чувствует, что все части его тела огромны. Вот они, пальцы его рук и ног, простирающиеся в бесконечность, заполняющие все огромное пространство, он хочет пошевелить ими, но они не шевелятся, огромные, как надутые до отказа резиновые шары.
Он невесом, он летит, подхваченный каким-то течением, он огромен, и все его тело налито свинцовой тяжестью. Он летит и вращается в пространстве, в совершенно пустом и темном пространстве. Он вращается, медленно вращается в каком-то сыпучем и вязком, теплом песке. Он теряет тело. Его нет. Есть только вращение. Медленно-медленно расходящиеся волны в свинцовом песке. И, поочередно сменяющие друг друга, а, может быть, даже одновременно существующие в этом необычном сне ощущения невесомости и свинцовой тяжести, малости и бесконечности, пустоты и заполненности, близости и удаленности таинственного пространства, в котором нет ориентиров. Есть лишь безмолвные, медленно разбегающиеся в свинцовом песке спиральные волны.
- Тебе нужно проверить сердце, - говорит Саше мать Веры, когда он пытается передать им с Верой ощущение этого сна. – Такой сон может быть при аритмии. Это я говорю тебе, как врач.
- Сердце меня пока не беспокоит, но чувствую себя после этого сна очень неуютно.
- Еще бы, - поддевает его Вера. – Как бы ты мог чувствовать себя уютно в пространстве, его нет ориентиров? Ты же физик, Саша, и в любом пространстве должен искать ориентир. Как только тебе снится такая чушь?!
- Я не виноват. Я просто попытался описать свой сон. Но разве можно словами передать ощущение? Ясно лишь ощущение спирали и падения, подобного падению в лифте.
- Вот видишь, уже падение. А ты об этом не говорил. Нет, мне такие твои сны не нравятся.
- Я знаю, тебе, как истинной женщине, снятся московские магазины, - усмехается Саша.
- Мне снится старая деревянная Москва. Та Москва, по которой меня водила Светлана Григорьевна. Та Москва, которой уже нет. Она – только во снах.
- Нет, Вера, ты не темни. Ты уж скажи правду, - переходит на шутливый тон Саша. – Тебе обидно, что ты не можешь ничего купить в тех старых московских магазинах.
- Действительно, – смеется Вера. – Как только хочу купить что-нибудь в таком сне, все отодвигается, возникает очередь, не хватает денег. Все время что-то мешает. Я никогда ничего не купила во сне.
- Твой сон символизирует несбыточность наших устремлений, - глубокомысленно шутит Саша.
Теперь, когда при переходе к периоду выраженных клинических проявлений рецидивы следовали один за другим, ломая не только его сознание, но и тело, сон становился все более и более зловещим. И слова Веры об «ориентире» оказались для него спасительными. Днем он часто просматривал фотографии матери, тетки Марии, Веры и своих дочерей.
И потом в далеком далеке уводящего в небытие сна, среди оглушительной тишины и бесконечности спирали он усилием воли вспоминал прекрасное женское лицо, которое несло в себе черты всех его близких.
«Нужно найти ориентир», - выплывало из глубин сознания подсказанное когда-то Верой решение.
«Нужно найти ориентир», - уже тверже думал Саша.
«Нужно найти ориентир», - восставала в нем каждая клеточка и звала к жизни.
И, напрягая силы, обливаясь холодным потом, он видел, как из глубин спирали проявляется, как символ жизни, дорогое ему женское лицо, несущее черты всех женщин, которые любили его, которых любил он.
* * *
Вера переодевала Алешку, Саша подошел и тоже склонился над ним. Алешка радостно засмеялся, засучил ножками, застеснялся и «завоображал», извиваясь всем телом и взвизгивая от восторга. Потом он стал серьезным, тонкая улыбка тронула его губки. Глядя в глаза родителей, на их шевелящиеся губы, он словно силился понять то, что они говорили. И, понимая, что они говорят ему что-то доброе, хорошее, он стал гулить, стараясь повторить их интонации.
- Это – маленькое чудо! – сказал Саша и обнял Веру. – Мне кажется, что Алешка по натуре – оптимист. Смотри, как он радостно воспринимает этот мир.
- Мы все приходим в этот мир с надеждой, - сказала Вера.
- Конечно, - согласился Саша, - только мне больше приходилось видеть орущих младенцев. Алешка же просыпается с улыбкой, засыпает с улыбкой. Даже во сне он не плачет, а смеется. По-моему, у него задатки хорошего человека, настоящего мужчины. Он – спокоен, мудр, ласков, ироничен, немного пуглив, удивлен внешним миром, чувствует, что любим всеми. А это так важно для любого человека, даже для самого маленького. – Саша погладил Алешку по головке. – Какие у него будут волосы?
- Если бы мне раньше сказали о таком чуде, я бы не поверила, - засмеялась Вера.- Родился он почти черненьким. Теперь эти черные волосы вытерлись, и стали расти совершенно белые. Только на макушке остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
- Какие у него чистые глаза! – Задумчиво продолжал Саша, - какие потрясения сделают его взрослым? Какими станут его глаза? Как ему удастся раскрыть заложенные природой способности? Как хочется, чтобы он был счастливее нас!
… Через неделю после возвращения Саши домой в первую же субботу Андрей повез его в Морозовку. Они выехали из дома перед рассветом. Так хотел Саша. Проехали по чистым, пустым, молчаливым улицам Ростова и повернули на восток.
Они ехали навстречу солнцу. На их глазах все оживало, поля наполнялись голосами птиц. Все чаще попадались встречные машины.
- Ты скажи, если устанешь, - с тревогой посмотрел на Сашу Андрей. – Остановимся, походим по полю.
- Я давно не чувствовал себя так хорошо, – ответил Саша, с грустью глядя на убранные поля, на багровые одежды лесополос.
Они ехали не спеша, часто останавливались для отдыха. В Морозовку попали в полдень.
Как будто острым ножом полоснули по сердцу заколоченные досками окна и двери теткиного дома. Последний раз Саша ехал сюда три года назад на похороны тети Полины. Тогда он опоздал…
Саша достал из-под порожка Ключ. Они сняли с дверей доски, открыли замок и вошли в дом. Сквозь полутьму Саша увидел на столе записку.
«Саша, я знаю, ты сюда приедешь, - писала его двоюродная сестра Галина. – Мы были в августе. Привезли контейнером старую мебель, сделали кое-какой ремонт. Посушили яблоки, поплакали немного. Как все грустно, Саша, как грустно!
Теперь уезжаем, а я опять плачу…
Оставила вам продуктов. Ты знаешь, где. Сгущенное молоко, тушенка, сушеные яблоки. Побудь несколько дней, отдохни душой»!
В хате все было чужим. Шкафы и диваны, цветные покрывала и занавески, импортные обои…. Это сочетание ярких, уже отживших свой век вещей с полумраком заколоченных окон и пыльной духотой воздуха несло печать заброшенности, было диким и щемящим. Саша вышел в сад.
В огромном теткином саду царило полное запустение. Земля была сплошь усыпана листвой, полусгнившими яблоками. Они взяли лопату и поехали на кладбище.
- Давай, я, - Андрей хотел взять у Саши лопату.
- Нет, брат, это должен сделать я, - мягко, но решительно отстранил его Саша. – Это – моя вторая мать, - Саша поправил могилку, вскопал землю около ивы. Андрей отошел к соседним могилкам.
- Ты выиграла наш спор, тетя Поля, - грустно сказал Саша. – Выиграла. Мне не нужно было уезжать отсюда.
- С кем ты там разговариваешь? – спросил его Андрей.
- Бывают споры, в которых проигравший выигрывает. Только выигрыш этот никого уже не радует. Ты посмотри, Андрей, хутор умирает. Как оказалось, что усадьбы, переходившие из поколения в поколение, земля, из-за которой брат убивал брата, оказались никому не нужным?
- Да вспомни еще, какие трудодни были в послевоенные годы, - задумчиво протянул Андрей. – А наше время…. Романтика новых городов и дорог…. Жаль только, что отчий дом зачастую оказывался брошенным.
Саша не захотел оставаться в теткином доме на ночлег. Они поехали домой вечерними сумерками. Свежий ветер нес с собой особый, смешанный с пылью запах высохших степных трав. Горьковатый запах земли. Из лесополос потянуло сыростью.
- И все-таки с хозяйством у нас справляются, - как бы заканчивая разговор, сказал Андрей. – Поля везде убраны, озимые засеяны.
…Резкий перелом в самочувствии Саши произошел через месяц после его возвращения из больницы. У него поднялась температура. Снова, как в периоды рецидивов, усилились боли в костях и чувство распирающей тяжести в животе. Несколько раз начинались носовые кровотечения.
Саша давно готовил себя к этому. Но теперь его обуял панический страх. Чтобы скрыть свое состояние от Веры, он делал вид, что спит, или читает.
Так нельзя, - думал теперь Саша. – Нужно что-то придумать. Я не хочу, чтобы последние дни, часы моей жизни были затоплены страхом. Остается Алешка. Наверное, его не было бы, если бы не все эти мои неприятности. Значит, он пришел мне на смену. Значит, я передаю эстафету жизни». – И эта мысль придала ему силы.
Вера все-таки заметила лихорадочное состояние Саши и вызвала врача.
- Ну, и зря, - стараясь казаться равнодушным, сказал Саша. – Это – обычная простуда.
Пока вера была в комнате, их диалог с врачом был странным. Врач говорил об улучшениях в последних анализах крови. Саша – о своем прекрасном самочувствии, в котором единственным темным пятном была лихорадка.
Заплакал Алешка, и Вера ушла с ним в дальнюю комнату.
Теперь они замолчали.
- Не нужно, Виктор Захарович, - опустив глаза, тихо сказал Саша, - я все знаю. Это – последняя терминальная стадия, не так ли? Можете не отвечать, мне достаточно ясны мои симптомы. Только не нужно говорить жене. Я не хочу в последние дни жизни видеть ее страдания.
- Глупости, Ваши анализы крови… - начал было Виктор Захарович.
- Я хорошо ориентируюсь в анализах крови, – прервал его Саша.
- Мы положим Вас в больницу.
- Нет, я хочу эти дни провести дома.
- Ладно, - после некоторой паузы сказал Виктор Захарович. – Мы соберем консилиум. Будем присылать медсестру. Вызывай меня.
- Скажите только сроки, - попросил Саша, когда Виктор Захарович был уже у дверей. Тот посмотрел на него растерянно и молча вышел.
Саша лежал и, не отрываясь, смотрел на небо. Сияющее от солнца серо-голубое небо, редкие облака, качающиеся верхушки тополей, пролетающие птицы…
Саша стал медленно закрывать глаза, сводя их в узкую щелку. Все, что было в комнате, потеряло очертания. Но на фоне черной рамы окна небо казалось еще ярче, еще ослепительнее.
Он широко открыл глаза и снова долгим взглядом посмотрел на небо. Потом разом закрыл глаза…
Как будто отпечатанное на сетчатке глаза, изображение окна всплыло перед ним. Зеленое небо на красном фоне. Время лишь медленно размазывало очертания окна. Саша сильнее зажмурил глаза. Небо стало желтым, пространство вокруг – черным. И постепенно сверху небо стало заливать красным заревом.
Саша прикрыл ладонью закрытые глаза, и изображение окна стало негативным и более четким. Ослепительно белая рама, и бездонная чернота неба.
Несколько минут, не открывая глаз, «игрался» он с этим изображением окна, все вызывая и вызывая его расплывающиеся очертания…
…Этот день ничем не отличался от остальных. Сделала укол медсестра, приходил врач. Юлька получила пятерку по математике. Ольга ездила со своей студенческой группой в колхоз убирать последние помидоры.
Вечером пришли Андрей с Мариной. Саша вместе с ними сидел за столом и пил чай. Алешка уже спал. Они сидели вчетвером и тихо разговаривали.
Последние два дня Саша чувствовал себя лучше, как будто притупилась, стала обычной боль, появилась необычная легкость.
Но сегодня ему было плохо. Он чувствовал, как быстро поднимается температура, как пухнет голова, растет какое-то звенящее беспокойство.
- Саша устал, - заметила Марина. – Мы пойдем.
Саша лежал и чувствовал, что окружающий мир уплывает.
- Вера, - тихо позвал он. – Принеси Алешку. – И он увидел, как из глаз Веры брызнули слезы.
- Я сейчас… Скорую…- заметалась она. – Девочки… Оля… Юлька…
- Принеси Алешку, - тихо повторил Саша.
Так и унес он в гудящую бездонную пустоту спирали последнюю увиденную им картину. Сонное лицо Юльки в дверном проеме, растерянную, мечущуюся Ольгу и плачущую Веру с Алешкой на руках. И еще долго-долго стояли в его глазах эти дорогие ему лица, медленно теряя очертания и краски…
* * *
Телеграмму о смерти Саши Римма получила утром.
«Все мы – подпольные эгоисты», - вспомнила она сказанные Сашей в шутку слова, ощущая теперь, как чувство жалости к себе затопило все ее существо.
«Все-таки он вошел в мою жизнь, – подумала она. – Наивный и искренний, как ребенок. Наивный и искренний во всем, в работе, в любви, во всем, что составляло его жизнь».
Римма никак не могла вздохнуть полной грудью. Словно лезвием бритвы вырезала Сашина смерть принадлежащий ему кусочек ее сердца. Она никак не могла осознать, что с момента их первой встречи прошло уже четверть века, что теперь Саша никогда не позвонит,
ГДЕ ОНО, ТО МГНОВЕНИЕ…? (РЕКВИЕМ)
(Фрагменты повести)
Вечером Настя куда-то исчезла. Нина танцевала в холле, Вера сидела на веранде, о Насте они ничего не знали. Олег несколько раз за вечер стучал в дверь их номера, но никто ему не отвечал.
В одиннадцать вечера он постучал опять. Дверь открыла Настя. Из комнаты пахнуло лесом. На столе он увидел сосновые ветки.
- Я беспокоился, думал и гадал, куда ты пропала.
- Я гуляла по лесу. Вот, Олег, что лечит душу – природа. Почему мы не умеем жить так просто и мудро, как эти деревья, птицы в лесу? Зачем мы на каждом шагу отступаем от простых и прекрасных законов природы?
- Ты гуляла одна? Разве ты не видела тех пьяных типов, что крутились около пансионата во время регистрации участников конференции?
- Здесь такой чистый лес…. Как будто нет рядом города…. Даже воздух говорит о любви, о смерти, о вечности….
- Завтра я пойду с тобой. Я буду нем, как та сосна, у которой ты обломала ветки. Я тоже хочу подумать о вечности.
- О вечности нужно думать в одиночку, - выросла на пороге Нина. - А тебя, Натка, нужно было пороть в детстве как сидорову козу.
- Нет, Нина, Господь миловал мне другую судьбу. Я – не сидорова коза, я – буриданова ослица. Да! Да! Та самая буриданова ослица, которая не хочет нарушить симметрию мира, и этим еще более запутать человечество.
- Ясно, - засмеялся Олег. – Ты прочитала трактат о фундаментальных структурах материи. Мне тоже понравилась статья о симметрии. Если ты имеешь в виду то далекое время, когда ты из нас троих выбрала Витальку, то сейчас ты нашла себе точную характеристику. Именно, ослица, - Настя шутливо стукнула Олега по затылку. Он увернулся и продолжил:
- Даже не буриданова, потому что перед буридановой ослицей был выбор из двух симметрично расположенных пучков моркови. У тебя из трех позиций симметрия была явно нарушена в мою сторону. Но ты ухитрилась этого не заметить.
- И этот человек хочет сопровождать меня в прогулке по лесу! Ты испортишь мне все удовольствие от общения с природой. Да и выбирать мне было некого. Виталий один предложил мне стать его женой.
- И ты поспешила. Боялась остаться одна.
- Да, боялась, - лицо Насти стало серьезным. Нина посмотрела на Олега осуждающе. – Моя мать всю жизнь прожила одна. – Настя вдруг вскинула голову и засмеялась – Если ты сумеешь внушить мне мысль о том, что я совершила ошибку в том выборе, число перенесенных мною душевных травм перевалит допустимый предел, и последствия могут быть ужасными, - Настя сделала страшное лицо и приблизила руки к лицу Олега.
- Таковы женщины и в науке. Никакой аргументации, сразу действия, - Олег взял её руки и повернул ладонями вверх.
- Боже мой! И это руки жены проректора по научной работе, руки жены ведущего ученого. Между прочим, Виталию Петровичу впору работать гинекологом, такие у него мягкие, холеные руки. А у тебя – такие мозоли.
Лицо Насти дрогнуло, она вырвала руки и отошла к столу.
- Хватит, - сказала она, - уходи. Мы спать будем.
- Натка, не обижайся, ради Бога, - Олег хотел подойти к Насте, но путь преградила Нина.
- Тоже мне, джентльмен–рыцарь. Столько комплиментов наговорил, до гробовой доски хватит. Вали отсюда, мы спать хотим.
- Девочки, в шутку же все…. Не обижайся, Натка. Это я – осел. Потому что влюбился в тебя еще на первом курсе. Даже раньше, когда мы сдавали вступительные экзамены. Нет, еще раньше, Я хорошо помню, как ты приходила в приемную комиссию….
- Ладно, ладно, Натка тебя простила. А объясняться будете в лесу. Это делают без свидетелей, - Нина теснила Олега к двери. – Чужие жены всем нужны. Это – известная формула. Может быть, мы все – ослы. Но только табуны у нас с тобой разные, - говорила Нина, выставляя Олега за дверь.
- Никаких табунов. Каждый осел индивидуален в своей глупости, - Олег увидел, что Настя улыбается. – Спокойной ночи, Настя. Спокойной ночи, Нина.
Олег шел по коридору и мысленно ругал себя последними словами. Почему он мог говорить с Настей только так, в шутливой дурацкой форме? Он надел эту маску еще тогда, когда она сдавала документы на физфак. Он помнил, как потом они танцевали в темном зале, как её волосы касались его лица, как послушно было в танце её тело. И, умирая от желания, он говорил, говорил и говорил глупости. Он говорил глупости и тогда, когда перед отъездом на практику почувствовал ее пристальный растерянно-вопросительный взгляд, и тогда, когда узнал после практики, что они с Виталием поженились. Тогда он превратился в фейерверк глупости…. И потом…. И сейчас…. И сейчас, когда он твердо решил сделать все для того, чтобы они были вместе.
Если бы хоть раз ему удалось поговорить с ней серьезно! Если бы хоть раз он смог сказать ей о своей любви! Она была такой понятливой, его Натка!
Утром он постучал в их номер.
- Мы почти готовы, - открыла ему дверь Нина. – Только Натка не хочет спускаться. Перестань трескать апельсины, диатез заработаешь.
В их номере были двухъярусные кровати. Настя сидела на верхнем ярусе и чистила ножом апельсин.
- Мы – стадо диких обезьян, - прорычала Настя голосом артиста Калягина и швырнула в Олега недочищенным апельсином. Он поймал его и стал есть.
- Побойся Бога, - сказала Насте Нина, - одевайся. Это – неприлично, находиться в ночной рубашке в обществе постороннего мужчины.
- Пусть посмотрит, чем пренебрег в студенческие годы.
- Настя, мы опоздаем на пленарное заседание, - сказал Олег, присаживаясь к столу.
- Все, что вы сможете там увидеть, я покажу вам в лицах. – Настя нацепила на нос апельсиновую корку, посмотрела сквозь эти «очки» отрешенным взглядом и стала говорить скрипучим голосом, подражая академику Ильичеву. Потом перебросила волосы с одной стороны на другую, закрывая ими невидимую лысину, и, заложив руки за спину, стала ходить взад-вперед по кровати, неразборчиво бормоча себе под нос.
- Ты свалишься, - предостерег ее Олег, подходя к кровати.
- Я уже давно «свалилась», - Настя спрыгнула с кровати. Олег едва успел поддержать её. – Ты думаешь услышать там что-нибудь новое? Мне надоели эти спектакли. Доклады, повторяющиеся из года в год. Ни одной новой мысли, ни одной свежей идеи.
- Ты не права, Натка, - ответил ей Олег. – Интересные идеи могут родиться из живого общения, из анализа экспериментальных данных.
- Этим данным еще доверять нужно, - хмуро ответила Настя.
- И опять ты не права, в школе Львова много думающих ребят, у Максимова – прекрасные экспериментаторы.
- У каждого – своя бредовая идея. Ты это хотел сказать?
- Натка, ты невыносима. Это – твоя последняя конференция перед защитой диссертации. Тебе нужно договориться об отзывах, встретиться с оппонентами, создать общественное мнение. Как ты легкомысленна!
- Это не легкомыслие. Может быть, я передумала защищать диссертацию. А может быть, мне уже и защищать нечего. Бывает ведь, заглянешь в кошелек, а там – пусто. Ладно, не пугайся, подожди нас внизу. Минут через десять мы спустимся.
Для Олега эта конференция значила много. Ему надоело быть сговорчивым и покладистым, надоело носиться с идеями шефа. Он перерос сложившиеся отношения, стиль работы. Из лаборатории нужно было уходить или уезжать. Это было бы еще лучше. И теперь все зависело от Насти. Он видел, с ней творится что-то неладное….
После перерыва они потерялись в море участников. Сегодня был его день! Многие из «маститых» уезжали сразу после пленарного заседания. Ему нужно было кое с кем встретиться. Много вопросов должен был он решить сегодня.
Временами он ловил на себе пристальный взгляд Насти. Она никак не могла отнести его к разряду людей, искренне недопонимающих многое, или к разряду понимающих все, но ханжески принимающих деловой вид. Она хорошо знала цену каждому участнику конференции и теперь с иронической улыбкой следила за его вдохновенными беседами.
Настя мешала ему. Он всегда терялся под её открытым взглядом. «Да, - говорил он себе теперь, - именно поэтому он не решился тогда сделать ей предложение». Он хотел достичь в своей жизни определенных вершин и знал, что путь к ним не всегда будет праведным. Настя хотела во всем чистоты. И теперь иногда на полуслове он обрывал под ее взглядом разговор, упуская нить беседы. Настя мешала ему. Но все-таки каждый раз, теряя её на некоторое время из виду, он чувствовал, как все становится неинтересным и ненужным.
Потом он опять видел, как она улыбается ему из другого конца огромного холла. Это тоже сложилось годами. Настя знала, что Олег любит её, и немного играла с ним. И это давало надежду….
- Почему не видно Андрея? В программе конференции есть несколько его докладов, - спросила Настя вечером.
- Я вчера позвонил ему. Светка сказала, что его на конференции не будет. Он в Англии.
- А я так надеялась поговорить с ним, - огорчилась Настя.
- Ты думаешь, он сможет сказать тебе что-нибудь новое? Позвони ему из дома. Или ты боишься «железную леди»?
- Перестань дразниться. Светка сумела стать элегантнейшей женщиной нашего выпуска, все «железное» в ней отпало, как ржавчина.
- Зачем тебе нужен Андрей? Я лучше знаю, что и как нужно представлять в нашем Ученом Совете. Если в ответственные минуты жизни тебе нужен Андрей, зачем же ты вышла замуж за Виталия?
- Это – глупо и смешно, ревновать чужую жену к чужому мужу. Да, мне нужен именно Андрей, потому что ты никогда не воспринимал меня всерьез. Да и я не воспринимаю тебя всерьез. Для меня ты – мальчик на побегушках. Да, да, кандидат физмат наук, доцент на побегушках у Кравцова, - Настя посмотрела на растерянное лицо Олега, горько усмехнулась и спросила: - Обиделся? Конечно, обидно. Но по мне, чаще бы нас обижали, чаще бы беспокоили. Спокойно живем, до тошноты спокойно….
- Вот я и говорю тебе. Давай уедем. Плюнем на все и уедем. Мне уже все осточертело. Хочешь в Москву, хочешь в Питер. Лучше - в Питер. Дел у меня там невпроворот.
- Да, обидно, - как будто не замечая его предложения, сказала Настя. – Кем мы стали? Я, ты, мой Виталий. Один Андрей работает по-настоящему. Почитай его статьи, поговори с учениками. Он уже оставил свой след. А ему, так же как и нам, еще и сорока нет.
- Натка, давай уедем. Увидишь, там все будет по-другому
Настя посмотрела на Олега рассеянным и усталым взглядом:
- Я снимаю свою защиту. Не получается повторяемости.
- И об этом ты хотела говорить с Андреем? – засмеялся Олег. – Первая заповедь соискателя – не пытайся повторить эксперимент, никогда не получишь абсолютной повторяемости. То же самое сказал бы тебе Андрей.
- Главное – не получить абсолютной неповторяемости.
- Нет, Натка, ты в нашей лаборатории – совершенно уникальный экземпляр исследователя! Напечатана диссертация, назначен день защиты. Зачем тебе нужно было повторять эксперимент!? Если ты сейчас откажешься от защиты, под ударом окажется вся лаборатория. Это ты понимаешь?
- Все верно, Олег. Для тебя самое главное – престиж лаборатории. А лопнувшая по нашему недосмотру рельса, крушение поезда, авиационная катастрофа, взрыв котла электростанции – все ерунда?
- Твою диссертацию положат на полку, и она будет пылиться. И никакого отношения она не будет иметь ни к лопнувшей рельсе, ни к авиационной катастрофе.
- Разве это не наша святая обязанность, обязанность тех, кто более грамотен, помочь тем, кто непосредственно занимается производством, тем, кто нас кормит.
- Настя, не заводись. Пойдем, посидим, разберемся.
- Некогда. Нужно готовиться к докладу. Я поеду на завод, разберусь на месте.
Утром Олег помог Насте расположить материал на стенде.
- Все, - сказала она, - спасибо, теперь не мешай.
Она стояла у окна недалеко от своего стенда и рассеянно смотрела по сторонам. У стендов толпился народ. Это был созерцательный этап, дискуссия еще не разгорелась.
Потом кто-то обратился к Насте с вопросом, и она, заговорщически улыбаясь ему издалека, стала что-то объяснять и показывать.
«Все бравада, - думал он. – Когда работа сделана, ничего другого не остается, как отстаивать свои результаты. Хороши они или плохи, их нужно отстаивать, потому что они твои».
Вечером Олег уговорил Настю пойти на танцы. Они прыгали и извивались в огромной толпе, а он проклинал и эту музыку, и эти танцы. Ему так хотелось обнять ее в медленном танце. Наконец заиграли что-то медленное, и он бережно обнял ее, слегка касаясь щекой ее волос.
- Помнишь, мы танцевали так на твоем восемнадцатилетии?
- А мне и сейчас – восемнадцать, - сверкнула глазами Настя. – Расскажи мне о своем детстве.
- Я был противным, сопливым мальчишкой, - Олег испугался, что опять наговорит глупостей. – Что рассказывать? Отец был военным, мы без конца разъезжали. Новые друзья, новые синяки и шишки. Ничего интересного. Натка, давай выйдем на веранду, здесь так душно.
Иссиня-черное небо. Звезды. Темный лес. Свежий, насыщенный запахом хвои ветерок.
«Так бы и жить всю жизнь», - подумал он, не выпуская локоть Насти.
- Как хорошо! – сказала Настя. – Боже мой, как хорошо!
Они остановились в дальнем конце веранды.
- Ты помнишь гипотезу Большого Взрыва? – неожиданно спросила Настя. Олег не успел ответить, и Настя продолжила. – Многие считают, чтобы найти наиболее общие законы природы, нужно вернуться к этому первому мгновению Великого взрыва, когда все было симметрично, просто и ясно.
- Ты хочешь прочитать мне лекцию? – засмеялся Олег.
- Это не лекция, - Настя повернула к нему серьезное лицо. – Если в поисках законов природы мы обращаемся к первому мгновению Великого взрыва, то где оно, то мгновение нашей жизни, к которому мы должны вернуться для того, чтобы понять ее законы, законы моей, твоей жизни? Почему в моей жизни все катастрофически не так, как хотелось бы? Почему я не могу ничего изменить? Я имею в виду все, мои отношения с мужем, с матерью, с дочерью, мою злополучную диссертацию. Где, когда, почему все стало так безобразно уродливо? Ведь в детстве все было так красиво, чисто, так симметрично и прозрачно. Все было полно любви.
- Я понял теперь, почему ты спросила о детстве, - Олег почувствовал, как по телу прошла дрожь. – Я помню два таких мгновения. «Толька нашел бомбу!» - заорали мальчишки на нашем дворе, и я выскочил из окна нашего дома. Я бежал навстречу своей смерти так, что отрывались подошвы. Но не успел…. Не добежал…Я помню этот страшный взрыв в карьере. Огонь, горячая взрывная волна. И тишина…. А перед глазами – яркая-яркая зелень травы и желтый, как маленькое солнце, цветок одуванчика… Я лежал и постигал смерть, его Толькину смерть, потому что он был моим лучшим другом…
Олег вздохнул и продолжал:
- И другое мгновение… Отец был очень занят. Уходил до рассвета и возвращался поздно вечером. Пока он мылся, я трогал его планшетку, фуражку, погоны. Я безумно любил отца. Вечером отец давал мне завести будильник, а утром просыпался сам, выключал его до звонка. В то утро звон будильника ворвался в мой сон, как орудийный залп. Отец спал в кабинете один, а мать – у колыбели младшей сестры. В дверях мы столкнулись с матерью. Это мгновение я запомнил на всю жизнь. Мертвые глаза отца, и оглушительный треск будильника…. Не успел он поговорить со мной о жизни. Мал я был еще для серьезного разговора.
- Жаль, что ты не рассказывал мне этого раньше, - Настя поднялась на цыпочки и поцеловала Олега в уголок губ. Он почувствовал мокрую от слез щеку, хотел обнять ее, но она отстранилась. – И мы предаем потом эти мгновения, предаем память друзей, которых уже нет. Предаем дело, ради которого умерли наши отцы. Уничтожаем в себе что-то самое важное. Вот я и задаю себе снова и снова один и тот же вопрос. Где оно, то мгновение, начиная с которого нужно искать закон, по которому мы живем?
- Я вижу, тебе плохо. Давай уедем. Бросим все и уедем. Выбирай, Москва или Питер. Защищай свою диссертацию, и поедем.
- И тебе нужна моя диссертация, - горько усмехнулась Настя.
- Господи, если хочешь, можешь совсем не работать.
- От кого я уеду? От матери, которая посвятила мне всю жизнь? От дочери, которой я уделяю преступно мало времени? От Виталия, чтобы на него все показывали пальцем?
- А на тебя никто никогда не показывал пальцем? – зло спросил Олег и сразу же пожалел об этом.
- Это – нечестный прием, - чуть слышно сказала Настя.
-- Прости, прости, прости, - бормотал Олег.
- Ладно, оставим меня и Виталия в покое, - устало сказала Настя. - А с сыном ты успел поговорить по-отцовски? Нет, Олег, это не решение вопроса.
- Я уже договорился, сразу после конференции еду в Питер. Сразу два специалиста по дефектоскопии. Ты не представляешь, как мы им там нужны, как там заинтересованы во внедрении новых методов. Вот где будет настоящее дело. У тебя еще появится возможность уважать меня.
- Все не так просто, Олег. Все не так просто, - задумчиво ответила ему Настя и, пожелав спокойной ночи, ушла к себе.
На следующее утро он узнал, что Настя уехала домой. Чувство обиды затопило его. Не дождавшись окончания конференции, он тоже вернулся домой. Но в институте Олег узнал, что Настя ухала на завод. И все-таки он знал, что нужно делать. Он стал оформлять командировку в Питер.
- - - - - - - - - - - - - - - -
На заводе Настя не узнала о своих образцах ничего нового. Дома поругалась с мужем. Все ее попытки поговорить серьезно и решить какие-то проблемы заканчивались одинаково. Виталий устраивал ей ревнивые сцены.
- Мне не нравится то, что ты разъезжаешь с Олегом, что без моего ведома встречаешься с Андреем. Конечно, Андрей занимает более высокую, чем я, должность, только ты забыла про «железную» леди.
- Я знала, что разговор закончится этим. Когда тебе нечего сказать мне как человеку, ты оскорбляешь меня, как женщину. Нужно что-то менять.
- Менять нужно мужа, - зло ответил Виталий и ушел из дома, хлопнув дверью.
Ночью Настя не могла заснуть. Сильно болела голова. Настя вышла на кухню. Взяла таблетки, которые Виталий «достал» для ее матери. «Сверхсильные, с содержанием наркотиков, но наркоманкой наша бабуля не станет, не успеет», - пошутил он тогда. Настя выпила одну. Посидела у стола. Решила все-таки еще раз поговорить с Виталием.
Но уже в коридоре услышала мощный храп, который заполнял теперь всю квартиру. Раздражение, перерастающее в ненависть, заполнило все ее существо. Она открыла дверь в кабинет и неслышно подошла к мужу. Она всматривалась в его лицо, пытаясь найти хоть какие-нибудь отголоски любви к нему.
«Он спокоен, доволен жизнью, любим на работе. Что ему до моих забот и горестей? Чужой человек, я ему мешаю». - Настя просидела на кухне до рассвета. Таблетка стала действовать, и Настя легла спать.
Весь следующий день она проводила новые измерения.
Вечером она столкнулась в дверях с дочерью.
- Анюта, господи! – ужаснулась Настя. – Зачем же так краситься? Ты же не клоун! Косметика должна быть незаметной. Давай я научу тебя как-нибудь.
- Как же! От тебя дождешься! – сердито ответила Аня. – Я иду на дискотеку в институт. Только не нужно выступать сразу. Мне папа достал билеты. – Аня выскользнула и скрылась за дверью.
«Виталий перестал соображать, - раздраженно подумала Настя. – Зачем девочке в тринадцать лет дискотека в институте?»
- Я устала, Нина, - говорила на другой день Настя своей подруге по лаборатории. – Устала от Виталия, от Анюты, от матери, которая боготворит моего мужа. Я устала от нашей кафедры, от своей диссертации. Все фальшиво, все ложь. В моих отношениях с мужем не осталось ничего, ни любви, ни уважения. Хотя иногда мне до боли хочется все вернуть. Иногда в минуты близости кажется, что все вернулось.… Но начинаем говорить, и я вижу - чужой человек.
- Ты склонна преувеличивать. Поставь себя на место одинокой женщины, хотя бы на мое место. За такими мужьями, как Виталий, гоняются с сачком. Их ловят на разные приманки. А потом прощают им все. Лишь бы кто-то был рядом, лишь бы не чувствовать себя одинокой и неполноценной.
- Анастасия Дмитриевна, Вас просит к себе Кравцов, - заглянул к ним лаборант Миша.
«Ему уже ничего не нужно, - думала Настя в разгар разговора с Кравцовым. – Я ему мешаю, отвлекаю от игры в шахматы, от праздных разговоров».
- Анастасия Дмитриевна, у Вас все хорошо. А частности обсудите с Олегом Васильевичем. Завтра он приезжает из Питера. Будем защищаться.
«Неужели и я буду так доживать? – думала Настя. – Жить ради чего? Ради удовольствий мелких и никчемных? Я так жить не смогу»…
Впереди по парадной лестнице спускался Виталий. Рядом с ним шла Лидия Сергеевна из лаборатории анализа. Она жестикулировала, заглядывала ему в глаза, и, казалось бы, обвивала его своим телом.
«Можно ли так кривляться? – зло подумала Настя и свернула на боковую лестницу. – Нина права, Виталия «подберут». Или уже «подобрали». Ко мне он ночью не приходит».
Сильно болела голова. Настя шла по улице. Яркий солнечный свет казался тусклым. Деревья стояли неподвижно в этом блеклом солнечном тумане. Все было ненастоящим. Плоские коробки домов, бесцветное небо, сухой пыльный воздух и ничего не выражающие лица прохожих…
«Лечь поспать немного…. А завтра поговорю с Олегом….»
Она открыла дверь ключом и услышала голос матери.
«Только этого мне сейчас не хватало», - горько подумала Настя.
Она молча слушала мать, и ей казалось, что сам воздух наполнен болью.
«Успел, - думала она о Виталии, - нажаловался уже».
Настю всегда поражал этот союз тещи и зятя. Это она, Настя, по мнению матери, была виновата во всех их невзгодах и неудачах.
- Я хочу полежать немного, - Настя зашла в спальню и закрыла дверь перед носом матери.
Голос матери бубнил и бубнил. Это были старые, десятки раз пересказываемые истории с примитивной моралью, с благообразием мыслей и поступков.
«Боже мой, - сжимая зубы от нестерпимой головной боли, думала Настя, стараясь не вникать в этот непрекращающийся поток слов матери. – Откуда в их поколении такая непоколебимая уверенность в правильности всего, что они думают или делают? Почему мне не передалось хотя бы немного этой уверенности? Мне бы жилось легко и просто». – Настя достала пузырек с таблетками матери и выпила одну. Вчера она помогла ей уснуть.
«Бу, бу, бу, бу, бу», - Настя старалась не различать слов матери. Воздух вокруг был наполнен болью. Настя вдыхала его, и ей было больно. Легкий ветерок проскальзывал мимо, и ей было больно. Свет проникал сквозь веки, ей было больно. Тошнотворный запах духов матери проникал в спальню…. Настя достала пузырек и выпила таблетку. Она помнила, что вчера она ей помогла уснуть.
«Бу, бу, бу, бу, бу», - бил ее обухом по голове голос матери, а ей так хотелось тишины.
«Как мы живем? – думала Настя, снова глотая таблетки. – Самые близкие и родные, мы не слышим и не понимаем друг друга. Что я дала дочери? Что?! Неужели и меня она будет воспринимать вот так? Все мы одиноки, как на необитаемом острове…»
Сквозь оцепенение она еще увидела, как дверь в комнату открыла мать и спросила:
- Если будут звонить, тебя не поднимать? Хорошо, хорошо, спи, - закрыла она дверь. – А ты угомонись, - прикрикнула она на Анюту, - мать отдыхает.
- - - - - - - - -
Олегу удалось вырваться на день раньше. Дома никого не было. Он искупался, разобрал бумаги и решил все-таки пойти в лабораторию. В двери повернулся ключ, и на него глянули испуганные глаза Ирины.
- Что-то я не вижу радости, - пошутил Олег.
- Настя отравилась, - сказала Ирина, все еще стоя в дверях. – Звонила ее мать. Только что ее увезли в реанимацию. – Глаза Ирины были пустыми. – Я же видела ее сегодня.
- Ты с ума сошла… - Олег схватил Ирину за руки так, что у него хрустнули суставы пальцев. – Ты с ума сошла… - отшвырнул он ее в сторону и выбежал на улицу.
Только через несколько минут он понял, что бежит в сторону Настиного дома. Он остановил такси и поехал в больницу скорой помощи.
Нина стояла в вестибюле больницы и плакала.
- Это бесполезно, Олег. Они в реанимацию никого не пускают. Виталий Петрович ушел к главврачу. Его они не пускают тоже, - она повернулась к Олегу и сказала с жаром. – Я видела, в каком она была состоянии. Почему я не удержала ее? Нужно было пойти с ней в кино, погулять по парку…. Лишь бы выжила…. Лишь бы выжила…
Ночью Олег метался по квартире, выходил на улицу, бродил около больницы. Утром позвонил школьному товарищу Косте, доценту из мединститута.
- Я видел ее, - неожиданно ответил тот. - Меня приглашали. Ее муж весь город на ноги поднял. Приходи, поговорим.
- Что ты знаешь об этом? Почему она это сделала? Какое ты имеешь отношение к этому? – Завалил его вопросами Костя.
- Как она сейчас? - не слушая вопросов, спросил Олег. – Можешь ты с уверенностью сказать, что она выживет?
- Для тех, кто попадает в реанимацию, прогнозы делать сложно. У нее не было никаких заболеваний мозга. Это мы устанавливаем в первую очередь. Эти лекарства… Муж уже объяснил, что привез их из-за границы для тещи. Они с наркотиками. Наши врачи не сразу нашли к ним противоядие. А еще - истощение физическое и нервное. Она голодала последние дни. Если у нее до этого был стресс или депрессия, то теперь к нему прибавился этот токсикологический стресс. Трудно делать прогноз… Ты должен рассказать мне о ней подробнее.
- Мы учились в одной группе. Я любил ее всю жизнь, я хотел уехать с ней. Я видел, ей плохо. Но чтобы так… Я не верю, она не могла. Она любила жизнь, она не могла, не могла. Почему тогда это случилось?
- Кризис самосознания. Я много думал об этом, когда сам «тонул» в собственных проблемах. Все мы несколько раз в жизни ходим по этому краю. Твоя Настя не выдержала, никого не оказалось рядом в этот момент.
- Нет! Я говорю тебе – нет! Она не могла сделать этого. Проведи меня к ней!
- Нельзя. Я сам зайду к ней сегодня и позвоню тебе вечером.
- - - - - - - - - -
Все эти дни Олег жил, как в бреду. Ирина ушла к матери, а он даже не заметил этого. Димка смотрел на него хмуро, но иногда приносил ему в комнату еду. В лаборатории, дома Олег жил известиями из больницы.
«Её состояние стабилизировалось», - передавали в лаборатории один другому.
«Никаких изменений», - отвечали на звонки в палате реанимации.
«Отек легкого», - Олег ходил омертвевший.
«Удалось остановить», - и он снова жил надеждой.
Этот звонок телефона ворвался в его сон, как орудийный залп. Боковым зрением успел рассмотреть время. Два часа ночи. И еще не поднимая трубки, Олег понял все.
- Ты меня слышишь? – голос Кости был усталым и сиплым. – Мужайся, друг. Она умерла.
- Я знаю, - почему-то ответил Олег.
- У тебя дома есть кто-нибудь? Выпей успокоительного и ложись.
- Этого не может быть! Это – не правда! – словно очнулся Олег и увидел в дверях Димку.
- Папа, тебе плохо? Дай мне трубку.
- Как это случилось? – спросил Олег.
- Все-таки отек легких. Не смогли справиться.
Здесь все-таки нужно вставить беседу Кости с Олегом. Нужно вставить и слова Сурожского. И вообще из реферата о смерти. О том, что нужно выходить из этого состояния.
- - - - - - - - - - -
Олег засыпал ненадолго, и мгновенно просыпался. Он уже не мог уяснить границ сна и действительности. Всюду была она, Настя. Живая, любимая, почти осязаемая…
- - - - - - - - - - -
Он звонит ей домой. Ее голос, как будто немного сонный. Он узнал бы его среди миллиона других голосов…
- - - - - - - - - - -
Натка за прибором, сосредоточенная, серьезная, просто занятая работой. Он очень любил зайти незаметно и увидеть ее такой. Потому что потом она надевала маску. Даже для него у нее была маска. И все-таки он был уверен, что они могли быть счастливы вместе.
- - - - - - - - - - -
Настя открывает ему дверь в халатике.
- Ты хотя бы позвонил, - ворчит она. – Это неприлично – встречать в халате постороннего мужчину.
- Положим, я не совсем посторонний.
- Посиди в гостиной, я переоденусь. Там на столе мои чертежи. Господи, я ими всю квартиру завалила.
Олег до боли в груди представлял, что сейчас она сняла халатик, поправляет волосы, красит губы. «Подняться и войти. Сказать ей все, Пусть потом выгонит», - думал он, но не мог оторваться от кресла.
Настя выходит и смотрит на него насмешливо.
«Может быть, она ждала этого?»
- - - - - - - - - - -
Утром он зашел в институт.
Боже мой! Он забыл об этом! Он себя к этому не подготовил….
Ее портрет… Огромный, в пол ватмана портрет…Лицо в натуральную величину. Словно мгновение назад она вскинула голову, отбросив назад волосы.… Поднятая бровь, чуть заметная улыбка….
Олег задохнулся и побежал по лестнице вниз. Там, в пустом подвале его тело билось в рыданиях. И закрыв лицо руками, он кричал задушено и истошно…
Потом, пустой и омертвевший, поднялся к себе в лабораторию. Нужно было собраться перед лекцией.
- - - - - - - - - -
Как ярко светит солнце!
За этим поворотом будет ее дом. Он был не готов к этому. Машины, люди, цветы.
- Пойдем, - взяла его за руку Нина. – Нужно проститься. Этого не избежать.
Его взгляд метался, цепляясь за все по дороге в дом. Опухшие, постаревшие лица, черные круги под глазами, море цветов….
Олег замирает на месте, он прирастает к дверям. Кто-то берет у него цветы, опущенные до пола…
Натки здесь нет. Портрет, такой же, как в институте, стоит на столе, утопая в цветах. А рядом в кружевном чепчике лежит старушка…. И он чувствует, как в груди снова рождается крик….
Он рвется из квартиры, бежит вверх по лестнице, где, закрыв лицо руками, кричит, кричит и кричит… Беззвучно кричит его сведенное судорогой тело.
- - - - - - - - - - -
… - И ты умудрился напиться в такой день, как свинья, - Олег не ожидал встретить Ирину дома. – Она была дурой, элементарной дурой! Её диссертация! Золотые руки! Да лучше бы она стирала белье, шила платья для дочери, готовила обеды для мужа! Она была дурой, элементарной дурой!
Наталкиваясь на шкафы и стенки, Олег пробрался все-таки на кухню и схватил Ирину за руку.
- Ты, ты! – кричал он, задыхаясь. – Она мертва, ты это можешь понять?
Ирина заплакала, тяжело опустившись на стул.
- Ты любил ее всю жизнь. А она ничем не лучше меня. Теперь она умерла... Молодая, красивая, умная, мученица. Ты будешь помнить ее всю жизнь. Она будет казаться тебе все лучше и лучше.
- - - - - - - - - -
Эту командировку он выпросил себе сам. В ремонтных вагонах, на заводах, в железнодорожных депо он старался измотать себя до предела. За месяц он почернел, подтянулся. Ночные кошмары перестали мучить его. Он делал свое дело зло и непреклонно. Браковал, ругался, требовал, добивался. Никакой поблажки себе и другим.
«Тихая заводь» - подумал он, заходя после месячного отсутствия в свою лабораторию. Работать здесь он уже не мог.
- Все уже забыли о Насте, - тихо говорила Нина. В ее глазах стояли слезы. – Тишь и благодать. Семинар за семинаром. Защиты и предзащиты. Никто не вспоминает о Настиных сомнениях.
… Особенно тяжело Олегу было дома. Нужно было уезжать.
- Опять? - Глаза Ирины смотрели с обидой.
- Я уволился. Улетаю совсем. Ира. Я столько увидел за последнее время, столько понял. Мне иногда кажется, что я живу в стране слепо-глухо-немых. Можешь думать обо мне все, что хочешь, но мне иногда кажется, что я – единственный в России человек – специалист по дефектоскопии, разбирающийся в том, почему так много аварий самолетов, крушений поездов. Сейчас все, что необходимо делать, нужно еще правильно «продавить! – Ирина молчала. Это было так на нее не похоже.
– Господи! О чем я говорю?! Теперь вы с Димкой должны решить все сами. – Олег подошел к Ирине и взял ее за руку. – Ира, мы ведь по-своему любим друг друга. Я хочу, чтобы ты была со мной.
Ирина закрыла лицо руками и убежала в спальню.
Олег сел рядом с ней, взял ее за руку и стал тихонько гладить. Он говорил и говорил. Вспоминал, как впервые объяснился ей в любви, как в армии ждал известия о рождении ребенка, как безумно радовался рождению сына, как они ездили на море….
Ирина всхлипывала все чаще и чаще, и, наконец, заплакала навзрыд. Олег поднял ее и прижал к себе. И она сжалась, маленькая и тихая.
- Мы все одолеем, Ира. Все одолеем – говорил он, а сам думал: «Если бы я сумел вот так защитить Настю!»
Теперь это будет между ними всегда…. И Ира это знает. Ей нужно это преодолеть…. С этим справиться…
* * *
В тот день в ростовском аэропорту творилась полная неразбериха. После суток непогоды самолеты из Москвы прибывали каждые двадцать минут.
Вера знала лишь примерное время прибытия самолета, и на всякий случай встречала все московские рейсы.
Бесснежный январский ветер проносил мимо окон клочки бумаги, серое тоскливое небо опускалось все ниже и ниже.
«Ох, и надуло» - думала Вера, все еще чувствуя пронизывающий до костей, режущий ветер. Батареи в огромном холле аэропорта были горячими, и руки быстро согрелись, но живот до сих пор был стиснут холодом.
«Повернуться и уехать, - думала Вера. – Борис Андреевич явно сказал: «Не встречайте». Гостиница заказана, поговорить здесь все равно не удастся. Зачем я приехала?» -вопрошала она глухую стену аэродрома, чувствуя, как нарастающий гул снижающегося самолета заставляет ее сжиматься от боли.
«Господи! Хоть бы он не прилетел! Может же он заболеть, передумать, сдать билет…» - провожала она глазами пассажиров очередного московского рейса, думая о неотвратимости предстоящего разговора. Все запуталось в ее жизни. Там в Москве умирал ее муж. Ее поздняя беременность проходила очень тяжело.