Глава 258. От круглого Идиота до Бога совсем чуть-чуть, но с другой стороны.
1. Если физические глаза не видят Бога, то это не значит, что его нет.
Павел Г. 28.07.96. При чтении «Путешествия в бессмертие», 6-я Слова, стр. 123 после слов «Концентрирую свой Луч…» получил текст:
«Неизвестно куда попал…»
2015-04-02: Духи, подобные ОДСМ, не бывают в настоящих космических сферах бытия: они живут во Вторичном мире, в котором есть только то, что построено Вторичными Духами, то есть Духами, созданными людьми из своих Эго. Выглядит этот мир (выше нам показывали) как темное небо со звездами, как бы нарисованными на плоской поверхности. Двойное там небо: одно (светлое) создается воображением, что на земле мы называем декларациями, второе – как оно есть в жизни людей, то есть темное.
Павел Г. медитировал вместе с нами в общей группе и со своим Духом попадал туда же, куда попадали мы, а мы попадали в настоящий Космос, чтобы сделать там работу по нейтрализации настоящего Зла. Для этой работы мне был дан Луч.
Цитата из 6-й книги: «Концентрирую свой Луч на пространстве Солнечной Системы. Луч весь сверкает серебристостью. Вхожу в него, как в полый проводник, того же цвета серебристой звездочкой и стремительно лечу по Лучу».
Луч я сравниваю со скоростной автомагистралью, по которой можно перемещаться гораздо быстрее, чем по обычной дороге, с тем отличием что космическая магистраль на порядок выше: всего несколько мгновений требуется, чтобы долететь до любой планеты Солнечной Системы. До того, как мне дали этот Луч, я перемещался в Космосе благодаря той световой энергии, которая есть в каждом живущем в его первом эфирном центре и которая, как я выяснил, используется, если вообще используется, Обособившимися Духами лишь частично. Высокие скорости на их дорогах, мало чем отличающихся от проселочных, не требуются. Но скорости им все равно хочется. Они делают ямочные ремонты и носятся по своим дорогам, пока дороги держат их, на энергии, которую им удается выжать из первого эфирного центра своих подопечных, или на энергии, которую им отпускает заведующий энергией во Вторичном мире Иерарх. Отпускаемая им энергия не очень удобна в эксплуатации. Она как аккумуляторная энергия: хватает её ненадолго. Электромобили у нас никак не введут в эксплуатацию, потому что не очень эффективно ехать три часа, а потом два часа стоять на подзарядке. Поэтому все вторичные Духи стараются добыть энергию из первого эфирного центра человека. Там энергия как атомная: на ней можно хоть весь космос облететь не один раз. За ней же охотятся и НЛО. Воруют они людей, чтобы заправить ими свои летательные аппараты.
Павлу Г. в одном из его снов показали такую настоящую космическую автомагистраль, к которой он подъехал без бензина в баке своего автомобиля. На такой автомагистрали бензина не требуется: она сама есть энергия. Проще говоря, человек, если он открывает в себе ресурсы первого эфирного центра, сам становится сгустком энергии, который по способности перемещаться в Космосе сравнивается с серебристым Лучом. В данном случае Луч дается мне персонально извне как Посвященному, которому можно доверить Луч. По этому Лучу я и перемещаю в шестой книге, как в автомобиле, тех, кто медитирует со мной на занятиях.
2. Идиотом надо быть, чтобы шантажировать Бога.
Павел Г.: При чтении книги «Путешествие в бессмертие» 6-я Слова, стр. 125 после текста «Если вспомнить, что 1-я книга начиналась с нейтрализации в моем теле в правой стороне его…» последовало видение:
Жена Валя играет с внучкой Настенькой. Девочка потеряла игрушку. Бросила её и ищет. Жена ей говорит: «Вот эта коробочка… Ты хочешь в баню ходить?»
2015-04-03: С нейтрализации этой боли в моем теле началось мое знакомство с тем, что я потом стал называть причинами болезней в теле человека. В правой стороне в моем теле наши ясновидящие нашли железную дорогу.
Цитата:
– Вижу железную дорогу, проходящую по всей левой стороне тела, – сказала Галя Шумова.
Да, как раз левая сторона тела у меня вся болела: и левая часть лица, где тройничный нерв вдруг обнаружил себя подергиванием глаза и щеки, и сердце, и левая рука, и левая нога. Внешне это было пока незаметно, но внутренне я ощущал себя именно так, как если бы во мне проложили железную дорогу и по этой дороге постоянно грохотали грузовые поезда.
В шестой книге я вспомнил об этом эпизоде так, как будто всё это находилось во мне с правой стороны тела:
«…я вспомнил, что 1-я моя книга начиналась с нейтрализации в моем теле в правой стороне железнодорожного состава с путями. Состав тогда Дине Александровне и её компании удалось удалить, а вот пути остались. Эти пути я словно чувствовал в себе постоянно, потому что они, особенно вначале, сильно болели. Я бы хотел и пути удалить, но не получалось ни у кого удалить их: они, будто живые, исчезали в одном месте и появлялись в другом».
2015-04-03: Запомнилось мне то, что было в конце, когда правая сторона тела болела больше. Если бы я не ушел с работы в данном своем воплощении, а продолжил бы работать, используя свои новые возможности, то есть выбирая Зло, то в следующем воплощении я бы уже родился с отрицательной Душой, в которой левое стало бы правым и наоборот. Павел Г. всегда во всех своих воплощениях выбирал Зло. Соответственно, левое в нем стало правым, да еще с таким изыском, какой мы наблюдаем у Мазепы, который так искренне лжет, что и сам верит в свою ложь.
Чтобы, как Мазепа, люди не испортились совсем, предпринимаются промежуточные искупительные воплощения, вроде того, какое мы видим у бывшего Иоанна в Мише А. Воплощения очень тяжелые. Если бы Душе Павла Г. и бывшей Екатерины II вместо данного воплощения, которое им было дано, поскольку мечтали царица со своим фаворитом об удалении от царских дел в тихую деревеньку, предоставили бы искупительное воплощение, то получилось бы у них точно то самое, что я прочел как раз в это время в 1996 у Леонида Андреева в рассказе «Жизнь Василия Фивейского». Никогда мне так тошно не было, как при чтении этого рассказа.
Цитата:
«О. Василия не любил никто – ни прихожане, ни причт. Церковную службу отправлял он плохо, не благолепно: был сух голосом, мямлил, то торопился так, что дьякон едва успевал за ним, то непонятно медлил. Корыстолюбив он не был, но так неловко принимал деньги и приношения, что все считали его очень жадным и за глаза насмехались. И все окрест знали, что он очень несчастлив в своей жизни, и брезгливо сторонились от него, считая за дурную примету всякую с ним встречу и разговор (стр. 78, «Избранное», М., «Советская Россия», 1988). На свои именины, праздновавшиеся 28 ноября, он пригласил к обеду многих гостей, и на его низкие поклоны все отвечали согласием, но приходил только причт, а из почетных прихожан не являлся никто. И было совестно перед причтом, и обиднее всего было попадье, у которой даром пропадали привезенные из города закуски и вина.
– Никто и идти к нам не хочет, – говорила она, трезвая и печальная, когда расходились перепившиеся и развязные гости, не уважающие ни дорогих вин, ни закусок и все валившие как в пропасть.
Хуже всех относился к попу церковный староста Иван Порфирыч Копров; он открыто презирал неудачника, и после того как стали известны селу страшные запои попадьи, отказался целовать у попа руку. И благодушный дьякон тщетно убеждал его:
– Постыдись! Не человеку поклоняешься, а сану.
Но Иван Порфирыч упрямо не хотел отделить сан от человека и возражал:
– Нестоящий он человек. Ни себя содержать он не умеет, ни жену. Разве это порядок, чтобы у духовного лица жена запоем пила, без стыда, без совести? Попробуй моя запить, я б ей прописал!
Дьякон укоризненно покачивал головой и рассказывал про многострадального Иова: как Бог любил его и отдал сатане на испытание, а потом сторицею вознаградил за все муки. Но Иван Порфирыч насмешливо ухмылялся в бороду и без стеснения перебивал ненравившуюся речь:
– Нечего рассказывать, и сами знаем. Так то Иов-праведник, святой человек, а это кто? Какая у него праведность? Ты, дьякон, лучше другое вспомни: Бог шельму метит. Тоже не без ума пословица складена».
Жена родила о. Василию Васеньку и дочь Настеньку. Васенька утонул, попадья запила, а после упросила мужа завести еще одного Васеньку. Василий чувствовал, что ничего хорошего из этого не получится, поскольку он всему виной. Но в жену словно бес вселился, дай ей еще одного Васеньку и всё. Васенька родился таким уродом, что хуже зверя в десять раз: «Была у него большая голова и тоненькие ножки и что-то странно-тупое и бессмысленное в неподвижном взгляде округлых глаз. Три года провели поп и попадья в страхе, сомнениях и надежде, и через три года ясно стало, что новый Вася родился идиотом». «Ему было четыре года, но он еще не начал ходить и умел говорить одно только слово: «дай»; был зол и требователен и, если чего-нибудь не давали, громко кричал злым животным криком и тянул вперед руки с хищно скрюченными пальцами. В своих привычках он был нечистоплотен, как животное, все делал под себя, на подстилку, и менять ее было каждый раз мучением: с злой хитростью он выжидал момента, когда к нему наклонится голова матери или сестры, и впивался в волосы руками, выдергивая целые пряди. Однажды он укусил Настю; та повалила его на кровать и долго и безжалостно била, точно он был не человек и не ребенок, а кусок злого мяса; и после этого случая он полюбил кусаться и угрожающе скалил зубы, как собака».
Всех этих страстей, если переписывать, набирается 68 страниц. От одного чтения сердце мертвеет, а что же от жизни такой?! Эти два сына о. Василия – оба Васеньки – есть его отражения, каким он был в Мазепе: кроткий, тихонький, который утонул, и совершенно непотребный зверь, который до того ничего не понимает, что живьем ест прусаков. Кроткий быстро умер, а вот урод – не взял его ни пожар, который унес на тот свет попадью, ни пост, на который посадил себя и сына своего о. Василий. С ним о. Василий проводил свои полуночные бдения за чтением Библии. Читал Василий Библию и постоянно внушал себе, что верует он, верует, несмотря ни на что. Напомню, что в Душе Павла Г. изначально было неверие (непокорность как начало всех грехов, таблица 3).
И когда особенно невмоготу было о. Василию, он выходил в поле один и все говорил: Верую». Дослужился он до того, что ни один прихожанин не приходил на его службу. Но он все равно, как привязанный (истинно привязанный) дул на пальцы в холодной церкви и служил с пьяным помощником, который был у него за дьякона. Каждый день ходил он на эти свои кладбищенские службы, чем внушал ужас всей округе.
А в дочери своей он мог наблюдать ту Силу, которая влекла его когда-то в его сексуальных устремлениях: «…под закрытой ставней, среди лопуха, репейника и глухой крапивы, сидела на земле Настя и угрюмо играла в куклы. И всегда игра ее состояла в том, что кукла нарочно не слушалась, а она наказывала: больно вывертывала ей руки и ноги и секла крапивой».
Что Настя это та Сила, которая в нем, подтверждает и текст: «Пришла Настя и остановилась у порога. Лицо у нее было длинное, костлявое, как у отца, и стояла она, как обычно стоял он при разговоре: вытянув шею немного набок, с угрюмым взглядом исподлобья. И руки держала назади, как он.
– Настя! Зачем ты делаешь это? – сурово, но спокойно спросил о. Василий.
– Что?
– Мать видела тебя перед зеркалом. Зачем ты делаешь? Ведь он больной.
– Нет, он не больной. Он дерет меня за волосы.
А делала она вот что: «Она(попадья) шла в комнату, чтобы полить цветы, и увидела: Настя стоит тихо перед зеркалом, и в зеркале видно ее лицо, но не такое, как всегда, а странно бессмысленное, с дико искривленным ртом и перекосившимися глазами. Потом так же тихо Настя подняла руки и, загнув напряженно пальцы, как у идиота, потянулась ими к своему изображению – и все кругом было так тихо, и все это было так страшно и так не похоже на правду, что попадья вскрикнула и уронила лейку» (стр. 93).
– Зачем же ты делаешь, как он? Разве тебе нравится лицо, как у него?
Настя угрюмо смотрела в сторону.
– Не знаю, – ответила она. И со странной откровенностью взглянула в глаза отцу и решительно добавила: – Нравится.
О. Василий всматривался в нее и молчал.
– А вам не нравится? – полуутвердительно спросила Настя».
Это сейчас о. Василию не нравится, когда он со стороны на это смотрит. А когда сам в Мазепе творил непотребные вещи, истязая отца Мотреньки, ему очень даже нравилось это, о чем свидетельствует Настя своим полуутверждением. И не виделось тогда Мазепе своего уродства, поскольку оправдывалось тогда это государственной необходимостью. Думалось тогда Мазепе, что он хозяин положения, а не Бог, которого нигде не видно, как не видно и возмездия: вот угробил он своих врагов – и продолжает гетманствовать. Не верила Душа Мазепы ни в какого Бога. Соответственно, все люди, творящие свое зло в этом мире и не получающие немедленного наказания, думают так же. Невдомек человеку, что те цветы, которые он в этой жизни поливает, обязательно расцветут (за исключением) в его следующей жизни. И следующая жизнь будет не в фаворе, как у графа Орлова, не на балах, а как у о. Василия, который, вроде бы, не творит ничего плохого в этой жизни, а расплачивается денно и нощно. И о Боге, в которого не верил, будешь думать каждый день так, что уста сами будут произносить, вопреки всем собственным представлениям о жизни: «Верую». И умрешь с этими словами, застрявшими в пересохшем горле, в дорожной пыли, уткнувшись лицом в землю. И Гордыня вылезет в таком страшном виде, что люди в страхе разбегутся из церкви, как это случилось у О. Василия, когда он, словно вспомнив Душой своей свои апостольские Павловы чудеса, с претензией на еще большие чудеса, как у Иисуса, решил вдруг воскресить пьяницу Семена.
«И тут совершилось то мятежное и великое, чего с таким ужасом, так загадочно ожидали все. О. Василий отбросил звякнувшую дверцу и через толпу, разрезая пестроту ее одежд своим черным торжественным одеянием, направился к черному, молчаливо ждущему гробу. Остановился, поднял повелительно правую руку и торопливо сказал разлагающемуся телу:
– Тебе говорю, встань!
Было смятение, и шум, и вопли, и крики смертельного испуга. В паническом страхе люди бросились к дверям и превратились в стадо: они цеплялись друг за друга, угрожали оскаленными зубами, душили и рычали. И выливались в дверь так медленно, как вода из опрокинутой бутылки. Остались только псаломщик, уронивший книгу, вдова с детьми и Иван Порфирыч. Последний минуту смотрел на попа – и сорвался с места, и врезался в хвост толпы, исторгнув новые крики ужаса и гнева.
Со светлой и благостной улыбкой сожаления к их неверию и страху, весь блистая мощью безграничной веры, о. Василий возгласил вторично, с торжественной и царственной простотою:
– Тебе говорю, встань!
Но неподвижен был мертвец, и вечную тайну бесстрастно хранили его сомкнутые уста. И тишина. Ни звука в опустевшей церкви. Но вот звонко стучат по камню разбросанные, испуганные шаги: то уходит вдова и ее дети. За ними рысцой бежит старый псаломщик, на миг оборачивается у дверей, всплескивает руками – и снова тишина.
«Так лучше будет: нехорошо ему, такому, вставать при жене и детях», – быстро, вскользь думает о. Василий и говорит в третий раз, тихо и строго:
– Семен! Тебе говорю, встань!
Он медленно опускает руку и ждет. За окном хрустнул кто-то песком, и звук был так близок, точно в гробу раздался он. Он ждет. Шаги прозвучали ближе, миновали окно и смолкли. И тишина, и долгий, мучительный вздох. Кто вздохнул? Он наклоняется к гробу, в опухшем лице он ищет движения жизни; приказывает глазам: «Да откройтесь же!» – наклоняется ближе, ближе, хватается руками за острые края гроба, почти прикасается к посинелым устам и дышит в них дыханием жизни – и смрадным, холодно-свирепым дыханием смерти отвечает ему потревоженный труп.
Он молча отшатывается – и на мгновение видит и понимает все. Слышит трупный запах; понимает, что народ бежал в страхе, и в церкви только он да мертвец; видит, что за окнами темно, но не догадывается – почему, и отворачивается. Мелькает воспоминание о чем-то ужасно далеком, о каком-то весеннем смехе, прозвучавшем когда-то и смолкшем. Вспоминается вьюга. Колокол и вьюга. И неподвижная маска идиота. Их двое, их двое, их двое…»
Оба они мертвые идиоты : умерший Семен и о. Василий. Когда в предыдущем воплощении о. Василий умирал, то был таким же неверующим, какой он есть сейчас. В глубине своей Души не верил о. Василий точно так, как не верил апостол Павел, который возомнил себе, что он лучше Иисуса. И в своем смысле, если логически, прав он был на все свои пятьдесят процентов: действительно, любому со способностями апостола Павла было бы легче крутиться в этом мире: придя через шесть лет после смерти Иисуса в группу апостолов, Павел быстро стал самым авторитетным среди них. И мысли такие у апостола Павла появлялись иногда, что вот не хватает ему только воскресения мертвеца, чтобы переплюнуть Иисуса. С этим же намерением «переплюнуть» Иисуса и Лонго уже в наши времена воскрешал своего мертвеца. Лонго воскрешал, надеясь не на чудо, а на технику. О. Василию надеяться можно было лишь на то, на что искупительной Кармой дано было ему надеяться. А дано ему было надеяться на реальное воскресение, то есть на воплощение в жизнь надежды. Как требовал от людей апостол Павел поверить в воскресение Лазаря и звал на подвиги духовные, используя при этом свои возможности очарования, так о. Василий делал всё то же самое, не имея при этом способности очаровывать людей. В результате, не получилось, как видим, соединения концов с концами. Не получилось потому, что надежды по функции своей имеют назначение только звать куда-то.
Хорошо мне сейчас, когда все концы собрались в моих руках, говорить обо всем этом, а о. Василию никак невозможно было понять, что такое в нем постоянно всплывает, но никак не всплывет: чувствовал о. Василий, что где-то за всей этой жизнью кроется какая-то жестокая правда. И он искал эту правду на исповедях у людей: «…каждого из них поп держал на исповеди по целым часам и допрашивал пытливо, настойчиво, забираясь в самые заповедные уголки души, куда сам человек заглядывает редко и со страхом. Он не знал, чего он ищет, и беспощадно переворачивал все, на чем держится и чем живет душа. В вопросах своих он был безжалостен и бесстыден, и страха не знала его родившаяся мысль. И уже скоро понял о. Василий, что те люди, которые говорят ему одну правду, как самому Богу, сами не знают правды о своей жизни. За тысячами их маленьких, разрозненных, враждебных правд сквозили туманные очертания одной великой, всеразрешающей правды. Все чувствовали ее, и все ее ждали, но никто не умел назвать ее человеческим словом – эту огромную правду о Боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни».
Апогея достигает противоречие между Павловыми верой и неверием в финальной части рассказа, где Василий натурально разговаривает с Богом:
«И снова исчезает все. Потухшие глаза разгораются холодным, прыгающим огнем, жилистое тело наполняется ощущением силы и железной крепости. И, спрятав глаза под каменною аркой бровей, он говорит спокойно-спокойно, тихо-тихо, как будто разбудить кого-то боится:
– Ты обмануть меня хочешь?
И молчит, потупив глаза, точно ответа ждет. И снова говорит тихо-тихо, с той зловещей выразительностью бури, когда уже вся природа в ее власти, а она медлит и царственно нежно покачивает в воздухе пушинку:
– Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним Тобою, все для Тебя. Один Ты! Ну, явись же – я жду!
И в позе гордого смирения он ждет ответа – один перед черным, свирепо торжествующим гробом, один перед грозным лицом необъятной и величавой тишины. Один. Неподвижными остриями вонзаются в мглу огни свечей, и где-то далеко напевает, удаляясь, вьюга: их двое, их двое… Тишина.
– Не хочешь? – спрашивает он все так же тихо и смиренно и внезапно кричит бешеным криком, выкатывая глаза, давая лицу ту страшную откровенность выражения, какая свойственна умирающим и глубоко спящим. Кричит, заглушая криком грозную тишину и последний ужас умирающей человеческой души:
– Ты должен! Отдай ему жизнь! Бери у других, а ему отдай! Я прошу.
Обращается к молчаливо разлагающемуся телу и приказывает с гневом, с презрением:
– Ты! Проси Его! Проси!
И кричит святотатственно, грозно:
– Ему не нужно рая. Тут его дети. Они будут звать: отец. И он скажет: сними с головы моей венец небесный, ибо там – там сором и грязью покрывают головы моих детей. Он скажет! Он скажет!
Со злобою трясет черный тяжелый гроб и кричит:
– Да говори же ты, проклятое мясо!
Смотрит изумленно, остро – и в немом ужасе откидывается назад, выкинув для защиты напряженные руки. В гробу нет Семена. В гробу нет трупа. Там лежит идиот. Схватившись хищными пальцами за края гроба, слегка приподняв уродливую голову, он искоса смотрит на попа прищуренными глазами – и вокруг вывернутых ноздрей, вокруг огромного сомкнутого рта вьется молчаливый, зарождающийся смех. Молчит и смотрит и медленно высовывается из гроба – несказанно ужасный в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной смерти.
– Назад! – кричит о. Василий, и голова его становится огромной от вздыбившихся волос. – Назад!
И снова неподвижный труп. И снова идиот. И так в чудовищной игре безумно двоится гниющая масса и дышит ужасом. И в диком гневе он хрипит:
– Напугать! Так вот же…
Но слов его не слышно. Внезапно, загораясь ослепительным светом, раздирается до самых ушей неподвижная маска, и хохот, подобный грому, наполняет тихую церковь. Грохочет, разрывает каменные своды, бросает камни и страшным гулом своим обнимает одинокого человека.
О. Василий открывает ослепленные глаза, поднимает голову вверх и видит: падает все. Медленно и тяжело клонятся и сближаются стены, сползают своды, бесшумно рушится высокий купол, колышется и гнется пол – в самых основах своих разрушается и падает мир.
И тогда с диким ревом он бежит к дверям. Но не находит их и мечется, и бьется о стены, об острые каменные углы – и ревет. С внезапно открывшеюся дверью он падает на пол, радостно вскакивает, и – чьи-то дрожащие, цепкие руки обнимают его и держат. Он барахтается и визжит, освободив руку, с железною силою бьет по голове пытавшегося удержать его псаломщика и, отбросив ногою тело, выскакивает наружу.
Небо охвачено огнем. В нем клубятся и дико мечутся разорванные Тучи и всею гигантскою массою своею падают на потрясенную землю – в самых основах своих рушится мир. И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, несется огромный громоподобный хохот, и треск, и крики дикого веселья. На западе еще светлеет голубая полоска, и, задыхаясь, он бежит к ней. Ноги его путаются в длинной коляной ризе, он падает, крутится по земле, окровавленный, страшный, и снова бежит. Улица безлюдна, как ночью – ни у домов, ни в окнах ни одного человека, ни одного живого существа: ни зверя, ни птицы.
«Все умерли!» – мелькает последняя мысль. Он выбегает за околицу на широкую торную дорогу. Над головой его черная клубящаяся туча бросает вперед три длинные отростка, как три хищно загнутые когтя; сзади что-то глухо и грозно рокочет – в самых основах своих рушится мир.
Далеко впереди на телеге возвращаются из Знаменского мужик и две бабы. Они видят быстро бегущего черного человека, на секунду останавливаются, но, узнав попа, бьют лошадь и скачут. Телега подпрыгивает на колеях, двумя колесами поднимается на воздух, но трое молчаливых, согнувшихся людей, охваченных ужасом, отчаянно настегивают лошадь – и скачут, и скачут.
О. Василий упал в трех верстах от села, посередине широкой и торной дороги. Упал он ничком, костлявым лицом в придорожную серую пыль, измолотую колесами, истолченную ногами людей и животных. И в своей позе сохранил он стремительность бега; бледные мертвые руки тянулись вперед, нога подвернулась под тело, другая, в старом стоптанном сапоге с пробитой подошвой, длинная, прямая, жилистая, откинулась назад напряженно и прямо – как будто и мертвый продолжал он бежать».
В рассказе натурально показано то противоречие, в каком люди живут. Люди живут в этом противоречии, но не видят всей губительности его, потому что на свою крайность не выходит оно. Если бы оно вышло на свою крайность, то случилось бы со всеми то же самое, что случилось с Василием Фивейским.
На этом заканчивается канва узора, которая от Настеньки Валентины Ивановны, жены Павла Г., с её игрушками и мытьем в бане пролегла к рассказу Леонида Андреева и открыла нам ту правду, которую так искал и не находил о. Василий. Едва ли Павел Г., если бы сам выбирал следующее воплощение, выбрал бы судьбу о. Василия? Его уже не изменить, как он сам сказал о себе. Поэтому и чистить свою Душу ему смысла нет. Ему лучше было бы выйти сейчас на какую-то публичную духовную работу, чтобы объявить всем, что это он был графом Орловым, который посадил на престол самую известную в истории российскую императрицу. Не понимает человек в гордыне своей, которой заразился в свое время от бывшего воплощения Души Павла Г., что для очищения Души лучше родиться о. Василием и прожить его страшную жизнь, в которой нет возможности наращивать свои грехи, чем родиться царем или графом, чтобы грешить, грешить и грешить, даже без особой на то нужды, в надежде, что смерть всё спишет. Не спишет, а ударит так в один прекрасный момент обухом по голове, что потом будешь ходить всю оставшуюся жизнь и думать, если останется чем думать, за что, почему и откуда.
Знаков много судьба разбрасывает вокруг очередных греховных поступков человека, чтобы человек имел возможность правильно квалифицировать их. В данном случае автор словно бы случайно придумал такую фамилию о. Василию (Фивейский), которая есть знак для меня (из Фив был фараон Эхнатон), что вась-вася (так называют способных договориться хоть с самим чертом, пролезть куда угодно) это бывший Эхнатон.
Цитата из Википедии:
«Толчком к созданию повести «о горделивом попе» стал для Андреева разговор в Нижнем Новгороде с М. Горьким «о различных искателях незыблемой веры». Во время разговора М. Горький познакомил Андреева с содержанием рукописной исповеди священника А. И. Аполлова, который под влиянием учения Л. Н. Толстого отказался от сана (см. Афонин Л. Н. «Исповедь» А. Аполлова как один из источников повести Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского». – «Андреевский сборник», Курск, 1975, с. 90–101). Новый творческий замысел захватил Андреева. «Он, – вспоминал М. Горький, – наваливаясь на меня плечом, заглядывал в глаза мне расширенными зрачками темных глаз, говорил вполголоса: – Я напишу о попе, увидишь! Это, брат, я хорошо напишу!
И, грозя пальцем кому-то, крепко потирая висок, улыбался:
– Завтра еду домой и – начинаю! Даже первая, фраза есть:
«Среди людей он был одинок, ибо соприкасался великой тайне…»
Почувствовал эту тайну Леонид Андреев так, как чувствовал её священник Аполлов, который в рассказе стал Василием Фивейским. Горького тоже впечатлила исповедь священника Аполлова, но впечатлила ровно на плане читателя. Автору надо самому иметь в себе такой же глубины чувства, чтобы переживать то же самое, дабы стать автором. Горький не соприкасался достаточно плотно великой тайны, не был так глубоко одинок. По этой причине произведения Горького лично меня не очень трогают. А его большой роман о Климе Самгине, в котором он выразил свое соприкосновение великой тайне, показался мне весьма поверхностным: как бы лишь витает Клим Самгин над поверхностью воды, в глубь которой ныряет Леонид Андреев. Богу грозил пальцем Леонид Андреев так же, как Василий Фивейский, который своим глубочайшим неверием восстал против Бога и всё силился вывести Бога на чистую воду, что либо ты есть и тогда воскрешаешь (через меня) Семена, либо, если не воскрешаешь, то тебя нет. Бога шантажировал Василий, как шантажируют сейчас все люди, с легкой руки апостола Павла, которые соприкасаются: мол, если ты есть, то покажись или исполни, или чудо сверши, не понимая, что Бог видит тайные мысли этих людей, жаждущих для себя славы и не замечающих, поскольку привыкли шантажировать, что это шантаж.