Дитя войны

 
    Автор этого рассказа- Федяков Виктор Семёнович - мой отец.
    Он ранее публиковал этот рассказ в районной газете в г. Старый Оскол. Этот рассказ вошёл и в нашу совместную с отцом книгу прозаических произведений по завещанию отца под названием "Яблочко от яблони".  А вот и сам рассказ. 
   
 Дитя войны

автор: Виктор Семёнович Федяков

Через маленькое, оттаявшие к вечеру окошки, заглядывает озябшее февральское солнце; два мягких, ласковых пятна его, переползаютс пола на кровать, на закут, и, передвигаясь по стенке в угол, где стоит печь, дрожат, слабеют…
Возле печи стоит невысокая, худая женщина, как-то вся растрёпанная, морщинистая, седая; сложив беспомощно руки на животе, она скорбно смотрит на дочь.
Переступив с ноги на ногу, говорит робко, точно чувствуя себя виноватой:
- Доченька, ну что же это? Не зовёшь-то никак? Ведь это и грех… Назвала бы Иваном, что ли!
Дочь её, лет семнадцати, сгорбившись,  сидит на табуретке и качает люльку. Широко открытыми, ввалившимися глазами она смотрит на пол, в тёмную трещину половицы… И видит она себя другой – нарядной, весёлой, легко отплясывающей на околице среди подружек.
                Не топись, не топись
                В огороде баня! –
Вспоминается ей собственный голос  и видится задорная улыбка Ивана, чья двухрядка залихватски подговаривает:
                Не женись, не женись,
                Мой милёнок , Ваня!

  Но в переборы гармоники , в пересвист ребят и смех девичий откуда-то вплетаются посторонние слова, всё расплывается и пропадает.
    - Назвала бы Иваном, что ли! – слышит она , и видит перед собой люльку.
«Что теперь?.. Для кого?...» - думает Аринка,  и, не оборачиваясь к матери, отвечает:
- Не знаю я, ничего не знаю!
На глазах её блестят крупные слёзы. Туманный взгляд Аринки скользит по телу младенца и останавливается на его большой, в светлых волосиках головке.
 Полуоткрыв рот и посапывая носиком, ребёнок спит…
«Вот, и всему конец!» - мелькнуло  у Аринки , и она почувствовала, как от этой мысли вздрогнули её руки.  Глаза, устремлённые на подбородок сына не мигают и раскрываются шире; медленно склоняясь к люльке, Аринка чувствует, что руки её, будто налитые непомерной тяжестью, начинают медленно подниматься…
«Не бер-ри, не бер –ри, не бер –ри! » - где-то за печкой в углу монотонно , настойчиво терещит сверчок.
 Увидев над люлькой протянутые, растопыренные пальцы свои, Акринка  вздрогнула и, отдёрнув их, прижала к груди крепко-крепко, точно отстраняя от себя прочь. Чем сильнее она прижимала руки к груди, тем сильнее что-то влекло её к люльке. Аринка быстро, точно вырываясь от кого-то, метнулась в сторону и отошла к окну.
«Лучше не смотреть на него и ничего не видеть!» - думает она, прижимаясь лбом к холодному стеклу.
 Но вместо развалин, торчащих трубами в зимнее небо, Аринке видятся родные избы в тёмных, зловещих облаках дыма.  Тяжёлые, пятнистые танки с крестами на бортах, не разбирая дорог, давят людей, перемешивая всё с землёй. За ними бегут солдаты в зелёных мундирах, на бегу отрывисто стреляют и, что-то выкрикивая, разбегаются в переулки. Отчаянные призывы на помощь, глухие стоны, проклятия, утопающие в дыму и грохоте металла, вновь оживают, звенят.. «Ванюша!» - вспыхивает Аринка: теперь она ничего не видит, кроме него. Он лежит под старой ветёлкой, вцепившись растопыренными пальцами в землю и, припав к ней ухом, будто слушает её громадное сердце. Одна нога его напряжённо вытянута и неестественно пряма, другая – с завернувшейся штаниной, волосатая и кривая, обливается кровью. С полуоткрытым ртом, испускающим красную, пузыристую пену, Иван смотрит на Аринку, и глаза его повелительно говорят: «Вот я… Иди! Иди!..»
 «А я?.. Для кого?» - мелькает у Аринки, и она чувствует, что к горлу её подкатывается  удушливый ком, грудь стесняется всё сильней и сильней, так, что захватывает дыхание.
 Запищал, заворочался ребёнок. Аринка глубоко, прерывисто вздыхает и, свесив голову, подходит к люльке.
 Ребёнок улыбается и беспомощно протягивает и убирает ручонки, будто призывает кого-то и отталкивает.
  Всматриваясь в его лицо, Аринка не то усиленно соображает что-то, не то напряжённо раздумывает… и вдруг тихо, испуганно вскрикивает: вместо сына Аринка видит  е г о.   Эти выпуклые белёсовые глаза приближаются  к ней с нагловатой усмешкой, делаются круглее, прозрачнее. Раздвоенный подбородок кажется жёще, неумолимей.
 Аринка пятится под навес, в угол, где свалены старые брёвна. «Медхен гут!...Русиш зер гут!.. – шепчет он, протягивая к ней руки с  тонкими, длинными пальцами; а тощие крылышки на его фуражке распластываются всё шире, точно загораживают ей путь. Аринка широко раскрывает рот, но голос ей отказывает; руки её заламываются назад – и она сваливается на брёвна…
 Поднимаясь, она почувствовала в ногах слабость и, выставляя руки вперёд и повернувшись, привалилась к плетнёвой стенке.  Из темноты сарая выступила на свет его широкая, с блестящей портупеей спина – он уходил. Прикусив в бессильной ярости губы, Аринка замечает под ногами нож, быстро поднимает его,  и блестящее лезвие бросается ей в глаза буквами: «Всё для Германии!»
 Следующий миг Аринка не помнит; выпуская из рук холодную рукоятку ножа, она отскочила в сторону, и только тогда уж почувствовала, как вонзила этот нож в его спину и что-то под ним хрустнуло.
  Взмахнув длинными руками и выгнувшись животом вперёд, он крякнул, повернулся лицом к ней, качнулся и, упав навзничь, дико взревел: «А-а-а!...»
  И сразу в глазах у Аринки стало необыкновенно ясно всё в душе тихо-тихо. И хотя она слышит, как в дальнем углу кудахчет курица, кругом необыкновенно тихо всё и ясно: «Убила!»
  С перекошенным, нехорошо оскаленным ртом он смотрит на Аринку, шевеля слабеющими пальцами на кобуре. Не расстегнув её, пальцы замирают. «Муттерхен!...»- шепчут тихо, но внятно его губы, а выпуклые, мутные глаза, не отводя от неё тупеющего взгляда, закрываются медленно, нехотя, точно хотят прикрыть и её.
 Спрятав руки за спину, Аринка бесшумно пятится…и с каждым шагом курица кудахчет всё громче и громче: «Куда его? Куда?.. Куда?!..»
«Капут!..» - слышит Аринка последний его вздох, тут же о что-то спотыкается и резко садится на лавку: бессильно уронив голову, не шевелится…
 В избе полутемно и тихо-тихо. Только сверчок за печкой бесконечно твердит: «бер-ри,!..  Не бер –ри!.. Не бер –ри!..»
 - Аринка, уснула б ты, не томилась, - говорит ей с печи мать. – Утро вечера мудренее, - подумай так и ложись. Спи, доченька!
     Задевая локтем заслонку, мать переворачивается с боку на спину и, уставившись глазами в тёмный потолок, думает, думает…. Перед её глазами погибшие муж, сын… Она видит дочь свою беременной, с подурневшим, исхудавшим лицом. Аринка забилась за стол в угол и, глядя на мать испуганными глазами и загораживаясь рукой , кричит: «Маманька, боюсь!.. Не дамся я, боюсь!...»
   Потом видит она глубокие, уже посветлевшие глаза дочери после родов…. А вот никак его не зовёт, молчит и плачет… «Да, знать я тогда оплошала – не сумела к ней подойти, нет, не сумела!...»
 Тяжело вздыхая, мать переворачивается со спины на бок и, глядя в тёмную стенку, думает, думает….
  Аринка склоняется над люлькой и молча, беззвучно плачет….  Ей вспоминается давешняя мысль прикончить ребёнка, и становится нестерпимо стыдно, жаль себя, сына, жаль всей своей жизни! «Вот я… Или!.. Иди! …» - глядят на неё глаза Ивана. «А я?.. А я?..А я?...» - укоризненно стучит её сердце. Обливаясь слезами, Аринка хватает косынку, оглядывается на печь, и торопливо, бесшумно выходит во двор…
   «Зачем я здесь?» - с ужасом спрашивает себя Аринка, точно просыпаясь от тяжёлого, кошмарного сна. Отовсюду на неё глядят рассохи, строгила, тёмные переклады, к которым она только - что устремилась как к единственному спасению. Комкая в руках косынку, Аринка боязливо смотрит на заброшенный во дворе колодец. Там, на дне его, в вязкой тине навсегда успокоилась  «голубая кровь».
 «Кап!..Кап!.. Кап!,,,» - падают капли со срубовин. «Уют!.. Уют!.. Уют!..» - отзываются они наверху. И вдруг Аринка отчётливо слышит: «Капут!» - и видит перед собой е г о.
 Аринка вздрагивает, и уже смотрит на неё оставленный младенец. Он улыбается и протягивает ручонки, призывает её, кого-то отталкивает, и призывает её…
   «Что ж это я?!» - ужасается Аринка, и отбросив косынку прочь, бежит в избу.
«Сыночек ты мой, где ты? Миленький, сынонька!» - жарко шепчет Аринка, осыпая ребёнка поцелуями. И жёсткие, длинные пальцы её, только что тянувшиеся к его шейке, теперь уже и ласкают, и нежно гладят… и слёзы неутешно катятся, текут…» Ваня!» - шепчет Аринка. «Ванюша!» - и в голосе её столько любви, что кажется – в этом имени открылся для неё бесконечно глубокий смысл, сосредоточилась вся жизньи её неисчерпаемая прелесть!... «Иван!» - говорит Аринка, целуя ребёнка в светлую головку. «Я твой! Иди, иди!..» - смотрят на неё глаза Ивана. Обрадованная им, Аринка всматривается в них пристально- пристально, а они, сливаясь с глазами сына, надвигаясь на неё, властно говорят:» Я твой! Иди!..Иди!..»
 «Вот ведь зачем я!!»   - догадывается Аринка, и чувствует в себе прилив необыкновенной силы, а пальцы рук её сжимаются в кулаки. Глядя перед собой открытыми немигающими глазами, Аринка кому-то уверенно обещает:
 - Я иду! Сейчас же иду!
 Она зажигает коптилку. Потом ловким, быстрым движением снимает со стены полушубок; подумав, бросает его на лавку, достаёт из сундука вязаную кофту, шерстяной платок…
 Мать её, растроганная лаской ко внуку, осторожно, тихо слезает с печи, поворачивается и, ступив к Аринке, вдруг замирает….
- Доченька, далеко ты?...
 Не получив ответа, она с тревогой следит как Аринка проворно, тепло одевается, отрезает на дорогу хлеба, заворачивает соль…
 Наморщив лоб, мать пытается угадать намерения дочери, но торопливые мысли её никак не вяжутся одна с другой, путаются, обрываются. В памяти встаёт замёрзшее окно, знакомый стук: то по стеклу, то по раме – Егорыч – связной от партизан, и… всё становится ясным!...

 Новая, непомерная тяжесть навалилась на плечи матери, придавила к полу.
 Она хотела о чём-то попросить, поперхнулась – вскипевшие слёзы сдавили ей горло, и тут же почувствовала, что просить не надо – бесполезно: так оно всё и должно быть!  «Лишь бы выдержать, устоять бы!..»
  Аринка готова. Застегнув полушубок, она повернулась к матери.
- Ну…  Я иду!
 Лицо её было сурово и выражало  неумолимую решительность, тогда как в голосе звучала жаркая просьба.
 Подавляя подступившие рыдания, напрягая всю волю свою, мать смиренно кивнула:
- Иди, доченька… С богом!
 И бросилась ей на грудь…
 Коптилка потухла. Дверь в сенях тихонько скрипнула, и задвижка на ощупь, бесшумно задвинулась.
 Холодный февральский ветер с колючими снежинками бил Аринке в Лицо. Не убавляя шагу, она обернулась – родная изба с покосившимся двором, коряжная ветла, развалины изб уходили назад.
 Впереди тёмной полосой вырастал, надвигался лес. Аринка ощупала за пазухой хлеб и подумала: «А ведь с собой н и ч е го нет!» Блеснул перед глазами нож и булькнул во тьму колодца; тонкие пальцы судорожно хватаются за кобуру. «Надо было бы убрать!» - сожалеет Аринка. И будто в ответ на это всплывает перед глазами нагловатая усмешка: «Медхен гут!..»  Стискивая зубы, Аринка сжалась, напряглась вся и, ставя ногу трёрже, смотрит в эти глаза вызывающе – пристально, в упор. А они, не отодвигаясь, и не приближаясь к ней, с издёвкой ухмыляются: «Русиш зер гут!...»
 Стискивая зубы, Аринка идёт прямо на них и чувствует, что нет такой силы, которая бы остановила её теперь…
     У квадратного окошечка во дворе стоит мать. Всматриваясь во тьму ночи, она провожает взглядом Аринку и молча глотает слёзы. Вот Аринка на ходу обернулась и, подняв воротник, пошла быстрее. «Будто вчера я провожала в школу. И вот уходит!..» Фигурка Аринки становится меньше, расплывается.  Мать вглядывается всё пристальней, пристальней, и мысли её бегут быстрей, лихорадочней. Она видит свою дочь то ученицей, показывающей дневник с «пятёрками», то совсем ещё маленьким ребёнком. В коротеньком  голубеньком платьице она ловит нарядных бабочек… Улыбаясь, стоит в полисаднике, среди лазоревых цветов и говорит: «Смотри – расцветают!..»
 Вот сидит она за столом за миской с варениками. Губы её и щёки измазаны липким вишнёвым соком. Подперев щёчку кулачком, она глубоко задумалась; потом, поворачиваясь к матери, спрашивает серьёзно, как взрослая: «Мама, ведь я большая стала? Правда?..
 «Где же она?.. Где?» - мать шарит взглядомпо снежному полю и,  поймав тёмную, едва различимую фигурку, уже не выпускает её из вида.. Наконец, остаётся перед глазами лес, тёмное небо и снег.
 Не удерживая и не замечая слёз своих, долго ещё глядела мать на тёмную, зубчатую кромку леса… И утирая глаза, опомнилась: «Что ж я стою?.. Надо идти, кормить малятку-то!»



фото для обложки взято в интернете