Я просыпаюсь от того, что какой-то зверек кусает мне руку. В предрассветном сумеречном свете я вижу зверька; он на хорька похож, белый, бледный. Моя первая мысль была "Крыса?", - но нет, это домашний зверёк, ухоженный, возможно, породистый даже. Шёрстка его светлая, мягкая, и он натягивается мне на руку как перчатка. Тугая, резиновая перчатка.
Я смеюсь и пытаюсь сбросить его с руки, я глажу его по шёрстке другой рукой, - свободной, я глажу его по мордочке, пушистой мордочке с холодным и влажным носом-пуговицей, чтобы он успокоился и уснул. Четыре часа утра, надо ещё поспать. Его шёрстка, его мышцы, напряжённая работа крошечных мускулов под шёрсткой, - я всё это чувствую. Милый, забавный, маленький.
Пусть поспит. И я даже представляю, как он свернётся клубочком, тёплое существо рядом.
Но он слишком туго натягивается мне на ладонь, впиваясь челюстями. И я понимаю, - у него нет зубов, укусить он не может. Маленькая беззубая пасть, - вернее, пастечка, - но упругая и прилипчивая, как резиновая перчатка для уборки.
Я начинаю ходить по комнате с этим, вмертвую вцепившимся в мою руку, зверьком. Я начинаю злиться. Я бью его тельце об стену, и мускулы под шёрсткой конвульсивно сжимаются, и мне становится до отчаяния жаль его, и я понимаю, что не могу его бить, - ведь он такой уязвимый, я кажусь себе уродливой тушей мяса, рядом с этой воплощённой и хрупкой ранимостью.
Но эта странная, беззубая, резиновая пасть начинает пережимать мне вены, и мой организм реагирует на это быстрее, - здесь срабатывают рефлексы. Я открываю окно, и холодное солнце освещает комнату. Я срываю его с руки и бросаю вниз, на асфальт, с неожиданной злостью, которой стыжусь.
Безжизненная тушка внизу на асфальте, солнечная и холодная, как это утро.
Я убила. Я убила зверька, маленькое существо.
Но тельце на асфальте вдруг разделяется на три части. И одна из них выглядит как комок отвратительного белёсого теста, вторая, - как кусок кровавого сырого мяса; третья, - карлик, лилипут, с человеческим силуэтом схожий, но без лица.
Карлик бежит во дворы. Кровавое мясо, выпуская змеящиеся щупальца, ползёт в подвал.
Внизу, во дворе, за этим наблюдают мужчины, играющие в домино. Один из них говорит: "Началось". И продолжают игру.
Я понимаю, что дом погиб, и мне нужно выйти. Но я так же понимаю что, если я выйду, эта вещь поднимется мне навстречу по лестнице.
Я прислушиваюсь. Оно находится в подвале. Под фундаментом дома. И оно занято чем-то серьёзным для него, забыв обо мне. Но я так же помню, что все трое, - и кровавое мясо, и бегущий сейчас сквозь дворы карлик, и комок теста на асфальте, - одно целое.
И отвечать на любое мое действие они будут как одно целое, трансформации их непредсказуемы.
Я выхожу из квартиры, спускаюсь по лестнице и всё это получается неожиданно легко, хотя я чувствую его присутствие: эта часть существа бегает, охотится в подвале, и я вдруг понимаю, что оно охотится на крыс и тут я начинаю хохотать.
Это может уничтожить весь город, но занято охотой на крыс.
Животные рефлексы пока не преодолены.
Я иду в городской парк.
Карнавал - всегда весело, и дети смеются на смирных деревянных лошадках, пока их матери и отцы пьют пиво под бьющимися под порывами ветра, разноцветными тентами. Установлена эстрада, и пожилая звезда, уставшая, в клоунском гриме, с прилежанием девочки-отличницы "зажигает" толпу.
Ей аплодируют, свистят, смеются, не выпуская из рук кружек. Звучит музыка, хорошая музыка, ретро. Столпились вокруг эстрады, и карлик ходит среди них.
Но он уже не карлик. Это двухметровое существо, гибкое, беспозвоночное, без лица, белёсое бледное пятно, и я чувствую, как прорезиненно и гибко работают его мускулы под человеческой кожей.
Оно ходит сквозь расслабленную пьяную толпу по газонам, под тентами, под деревьями; оно ходит кругами и занято только своей целью.
Мне не хочется приближаться к нему, я чувствую какую-то первобытную рефлекторную брезгливость. Но оно представляет угрозу для всех, и никто этого не понимает пока, поэтому я начинаю идти за ним, продолжая его круги и пытаясь угадать, что он делает.
И вдруг, девочка, маленькая девочка дёргает меня за рукав и говорит мне со смехом: "Тётенька, смотри, он всё съедает!"
Я смотрю и понимаю вдруг, почему он ходит кругами по парку. Вот он прошёл по дорожке, - и её не стало. Он прикоснулся к дереву, - и дерево исчезло. Он съедает пространство.
Девочка смеётся, ей забавно, она смеётся всё громче, и её мать начинает тоже хохотать, она как-то странно раскачивается и хохочет, и машет руками: "Ребята, посмотрите, он съедает всё!"
И хохот проносится над парком, и улетают птицы, и звезда эстрады старательно продолжает свою бешеную пляску. Солнечно, ясно, лиственно. Смех и тени играют в парке.
Бледное двухметровое существо невозмутимо, оно продолжает круги всё быстрее, стремительнее, следуя собственной нечеловеческой схеме, уничтожая уже и гуляющих, и землю под их ногами, но никто этого словно не видит.
Я подхожу к зданию университета. На площади - девять камней. Они выглядят как куски гранита, черно-красные, в родинках.
- Это эволюция разума, - говорит мне человек, проходящий мимо.
Мне кажется, что он знает нечто важное, и я бегу за ним, но он уходит в аллеи парка. И начинается влажная ураганная стылость, и цветом мира становится серый.
Ветер разбивает птиц о стены домов, вода из труб городских домов идёт как цунами.
Толпа из парка, - мужчины, женщины, дети, - все бегут в здание университета, над которым загорается тревожно-красное "Центр эвакуации".
Ураган ломает многоэтажки об асфальт, женщина кричит мне на бегу: "Их уже видели везде! И они меняют облик!"
Тем временем на площади перед Центром Эвакуации разворачивается настоящий дамский конфекцион, только бесплатный. Какие-то люди приносят столы, ставят палатки, и на столах - прелестное кружевное бельё, трусики и лифчики, нежно-сиреневое, розовое; и маленькие изящные сумочки, и туфельки на тонких каблучках.
Всё это можно взять. Цивилизации больше нет.
Больше не будет магазинов, банков и hr-агентов.
На площади перед университетом я вижу свою мать.
Она утомлена, черное пальто наброшено на ее плечи, и мне думается совсем неуместная мысль, что в этом пальто, которое она почему-то накинула на плечи, и заключается глубинная суть, суть женщины и войны, женственности и слабости в час озверевшей толпы и города, которого больше нет.
Мы идём навстречу друг другу, и она спрашивает: "У тебя есть гороскоп?"
Она зябко жмётся под своим пальто, толпа визжит у дверей в Центр Эвакуации, кружевные трусики уносит ветром.
"Что такое гороскоп?"
Она объясняет:
"Должна быть такая чёрная карточка. Называется "гороскоп". Если она у тебя есть, - нас пустят в Центр Эвакуации."
Я не знаю, есть она у меня или нет. Я вытряхиваю на асфальт всё содержимое сумки, выворачиваю наизнанку карманы.
"Они меняются! Они идут!", - ревут силуэты людей. Мир проносится мимо.
Я нахожу её - чёрную карточку. Золотые буквы на ней "Гороскоп" и пятнадцать цифр.
"Это пропуск", - говорит мать, - "но, поскольку цивилизации больше нет, и в ближайшие месяцы не будет, мы должны что-то взять из прежнего, нормального мира. Потом они что-то сделают. Они обещали".
И она идёт вдоль столов, придерживая обеими руками пальто на своих плечах, на серой площади мы остаёмся одни, у входа в Центр Эвакуации - сквозь визг и вой прорывается бешеный женский вопль"Человека задавили!"
Я вглядываюсь в серость многоэтажных домов, окружающих площадь, и вспоминаю: "Они меняются. Они идут". Я хочу их увидеть. Но там нет никого, кварталы безлюдны, там только серость, и стылость, и ветер, и обезлюдевшие, брошенные скелеты домов.
Мать прижимает к груди кружевное бельё. Мы заходим в Центр Эвакуации одними из последних.
"Карточка на двух человек?" - спрашиваю я.
"На двух", - отвечает человек в военной форме.
Я прикладываю карточку к турникету, похожему на обычный турникет в метро. Прохожу и истерический вой сирены разрывает мне то, что ещё осталось от прежних, гражданских нервов.
Я оборачиваюсь.
"Блокада", - говорит человек в военной форме.
Мать стоит по другую сторону турникета. Красные лампочки горят, и я вижу нечто странное - вибрирующую, полупрозрачную сферу.
"Она не успела", - объясняет офицер. - "Здание блокировано полностью".
"Вы не можете её впустить? Она имеет право войти по моей карте".
"Уже не можем".
"Тогда выпустите меня".
"Невозможно. Здание заблокировано. Это автоматика".
Я теряю терпение:
"Отведите меня к вашему начальству. Может быть, они выпустят меня к матери, если уж не могут впустить её".
"Даже главнокомандующий ничего не может изменить. Здание блокировано до определённой даты, которую мы не можем вам назвать".
Мать улыбается неожиданно. Она улыбается и жестами показывает мне, чтобы я шла дальше, вглубь здания. Потом она сквозь большие стеклянные двери уходит, уходит быстро, стремительно; и я могу только смотреть ей вслед сквозь прозрачную, но непроницаемую сферу, и я вижу, как она идёт через серую, безлюдную площадь, сгибаясь под ветром и прижимая к груди пакетик с кружевным бельём.
"Проходите в вашу секцию", - говорит офицер.
Я иду через фильтрационный зал. Люди, - испуганные, раненые. Женщина, которую я видела ранее на площади, кричит мне:
"Это меняется. Меняется! Я свидетель! "
Идти сквозь секции легко. Это тяжёлые двери в металлическом каркасе, из бронебойного стекла, но они работают на автоматике. Прикладываешь чёрную карточку "Гороскоп", - и проходишь. Неудобство в том, что дверей слишком много, они через каждые 20 шагов, и у каждой двери, - командный пункт быстрого реагирования, люди с оружием в военной форме.
Израненные, обезумевшие от страха идут вокруг меня. Они безлики, как все обезумевшие и израненные. И вдруг...одна пара кажется мне странной.
Юная светловолосая девушка поддерживает раненого, очевидно, мужчину, тяжелого, мужчина в деловом костюме, но лицо его закрыто шарфом. Женским шарфом. Шёлковым, в клеточку.
Что-то в движениях этой пары мне кажется нарочитым, неестественнным. Я иду сквозь секции и постоянно оборачиваюсь, смотрю на них.
Ему и правда плохо; его шатает, девушка поддерживает его из последних сил, и в какой-то миг шарф открывает его лицо.
Оно облеплено длинными белыми червями, которые растут из его кожи, извиваются на ней, и я даже вижу крохотные яйца на серой коже, хотя черви не откладывают яиц.
И я понимаю: "Он заражён".
И он - внутри центра эвакуации.
Заметив мой взгляд, девушка спешно закрывает его лицо шарфом. Она смотрит на меня открыто и прямо. И её взгляд уже не отпускает меня. Она тащит его на себе и следует за мной.
Отступая сквозь двери секций, сквозь скулящую толпу, мимо людей в хаки и с оружием, я думала: "Он её отец или муж. Она его любит. Она знала, что он заражён, но провела его в единственно безопасное здание, потому что это её родной, она не могла его бросить".
Карточка жжёт мне руку, как язва, и так же обжигает взгляд девушки. И я понимаю вдруг...
Не родной он ей. Сама она человек. Но она почему-то играет на их стороне, на стороне этих существ. Играет абсолютно осознанно.
И абсолютно хладнокровно она провела его в Центр Эвакуации.
Проходя сквозь очередные двери, я бросаюсь к офицеру: "Вы видите? Он не человек. Зачем всё это, зачем ваши стены, способные выдержать ядерный взрыв? Это уже внутри, и оно убивает".
Молодой мальчик в огонах лейтенанта подходит к ним, срывает с лица шарф.
Девушка улыбается, она абсолютно спокойна.
"Вы правы. Он не человек", - говорит лейтенант.
Он нажимает на какие-то кнопки на терминале и говорит:
"С этим ничего нельзя поделать".
"Заблокируйте внутренние двери!" - кричу я.
"Невозможно", - отвечает лейтенант. - "Здание заблокировано снаружи. У неё есть карта. Просто так эту карту не выдают. Сами понимаете. Своей картой она может открыть любую дверь внутри здания".
Пара проходит через следующие двери, девушка держит черную карточку кончиками пальцев, мужчина с закрытым лицом оседает на неё всё сильнее.
"Но это здание было создано, чтобы защищаться от них".
"Да. Но мы заперты в нём. Я вам более скажу. Я посмотрел её карту. У неё карта чрезвычайного доступа. Она может открыть ею дверь даже в кабинет главнокомандующего".
"Что вы сделаете?"
"Я сделаю то, что велит присяга. Продолжу дежурство".
"Но вы понимаете, что..."
Пара прошла сквозь следующие двери.
"Я сделал по этому поводу звонок. Обещали ответить в течение часа и дать инструкции. Не мешайте нести дежурство".
__________________________________________
Я поднимаюсь на лифте в свой секционный номер эвакуации, указанный на карточке.
Выглядит как двухместное купе.У меня должен быть сосед. Но пока я здесь одна.
Я закрываю дверь, сажусь на койку, застеленную белой простыней, и жду.
То есть, для начала, я пытаюсь выбить оконное стекло столиком, но столик намертво припаян к полу, а стекло рассчитано на то, чтобы выдержать пятьдесят чернобылей.
И я на двадцатом этаже.
Эвакуационных лестниц в здании нет.
Выбить столиком окно, - это был чисто рефлекторный, животный инстинкт, наподобие инстинктов того существа, что нежно глодало мне руку.
Я сижу на койке и жду.
Я знаю, что оно начнёт делать то, что единственное умеет делать, - разрушать пространство. Съедать. И весь мой расчёт, пока я сижу в этой намертво запаянной капсуле-камере, - это дождаться верного момента, когда разрушение, искажение пространства может сработать как алмаз под стеклянным сосудом. .
Я жду долго.
Я понимаю, что отсчёт будет идти на секунды.
И я снова жду.
И всё происходит, - истерические вопли, вопли убиваемых людей, кажется, заставляют дрожать бетонные сваи, на которых держится наш замечательный, заблокированный Центр Эвакуации.
Столик начинает дрожать.
Оно уже за стеной, и продолжает ходить кругами, поедая и впитывая клетки материи как червь, всем туловищем. Пространства за стеной комнаты уже не существует.
В этот миг я срываю столик и выбиваю окно.
Оно заходит в комнату и начинает ходить, не глядя на меня, поедая пространство, так что исчезает койка, на которой я сидела, зеркальце на стене, стенка с соседним купе.
В тот момент пространство трансформируется до пластилиновой мягкости.
Я хватаю простыню, привязываю к оконной раме и заставляю простыню удлиниться. До самой земли.
В тот миг, когда он ходил и поедал в шаге от меня, с материей можно было сделать всё.
-------------------------------------------
Я была на земле. В аллее парка возле бывшего университета, ставшего Центром Эвакуации. Мне необходимо было найти мать. Я шла по аллее, солнечной и ясной, и тогда я поняла, что прошли сутки.
-Смотри! Рухнул Центр Эвакуации! - люди снимали это на мобильные телефоны.
Город был разрушен, но постепенно возвращался к жизни, - свидетельством тому были бутылочки воды, ходившие по рукам в палаточнх лагерях; ожившие телефоны и вновь заработавший интернет.
А потом я увидела нечто, похожее на комочек теста. Это лежало в луже во дворе. Оно открыло глаз, подмигнуло мне, выпустило пару щупалец и убежало в подвал.