Против течения

Третий том "Против течения" продолжает трилогию о русских анархистах "И день сменился ночью". Здесь же опубликованы (в сокращении)первые два тома - "Рыцари свободы" и "Вдали от России". Каждый из них вполне представляет самостоятельное произведение.
По просьбе читателей я озаглавила здесь не только части романа, но и главы. Так как текст  дается в сокращении, то нумерация глав кое-где отсутствует.   

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                ПРАЗДНИК ДУШИ КОНЧИЛСЯ

ГЛАВА 1

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Бо-м! Бо-м! Бом-м-м! – тревожно гудит пожарный колокол на Базарной площади украинского города Ромны. Но огня нигде не видно. Это разного рода агитаторы взяли привычку так созывать роменчан на сходки и митинги. А так как эти сходки-митинги идут с утра до позднего вечера, то колокол гудит целый день, не давая покоя жителям соседних улиц. Ораторы – свои (местная власть и партийцы) и приезжие. Все устали от их пустых разговоров и «собачьей брехни». Обещают мира, а мира нет. Обещают землю, а земля по-прежнему господская. Обещают хорошую, сытую жизнь, а цены на базаре  растут,  как на дрожжах. И это в начале лета! Что же тогда будет дальше?

Вот только Гришку Устимовича по прозвищу «Медный» (была у него огненно-рыжая шевелюра) народ слушает охотно. Подростком служил Гришка приказчиком в галантерейной лавке Сидора Парфеновича Лошака, угодливо гнул спину перед покупателями и был постоянно бит хозяином за  обман и воровство. С войны вернулся без левой руки, зато с тремя Георгиями, дослужившись до прапора и вволю поиздевавшись над солдатами, как когда-то над ним издевался галантерейщик Лошак. Злоба и ненависть навсегда застыли в его зеленых, кошачьих глазах. Был он напористый, энергичный, рвался к власти, долго присматриваясь, к какой партии в городе примкнуть. Но тут в Киеве образовалась  Центральная рада, возглавившая национально-освободительное движение на Украине. Стал Гришка «щiрым украинцем» и  представителем Рады (депутатом  от какой-то никому не известной группы) в Ромнах.  Его речи о самостийной Украине и отделении ее от России очень нравились митингующим,  ибо научился Гришка вкладывать в эти речи их ныне самые заветные мечты: об окончании надоевшей всем войне.

– Нам, украинцам, на фронте делать нечего, –  говорил он, обводя  горящим  взглядом толпу, состоявшую в основном из солдат – бывших раненых и дезертиров (последние убегали с фронта целыми частями, и путь их лежал через Украину). – Пусть там москали воюют. А мы от этих москалей будем защищать свою «рiдну матку». Хватит нам терпеть великороссов. Мы – украинцы, а не кацапы.

– Хотите получить панскую землю даром, требуйте, чтобы Украина отделилась от России и стала суверенным государством! – также горячо призывал он земляков, нажимая на вторую больную мозоль солдата- крестьянина, мечтавшего заполучить землю даром.

– Каким, каким? – переспрашивали друг друга  солдаты,  услышав незнакомое слово.

– Суеверным, – отвечал им кто-то со знанием дела, – без России, но с Богом.

– С Богом уже были, а земли не видели.

И так каждый день.

… Бо-м! Б-ом! Б-о-м-м! – опять с утра гудит колокол. Его настойчивые звуки заставили учителя математики Николая Ильича Даниленко прервать занятия с учениками шестого класса в реальном училище на Базарной площади. Обрадованные неожиданным отдыхом, ребята бросились к окнам, выходившим на площадь.

– Какие-то приезжие, – сказал один из учеников Мирон Приходько. – Объявление вешают. Николай Ильич, можно я сбегаю, прочитаю? Все равно заниматься не дадут, будут кричать.

– Идите, Мирон. Но долго не задерживайтесь. Напротив  нас есть свободный кабинет. Перейдем туда.

Не дослушав его, Мирон исчез за дверью. Николай подошел к окну. Колокол все еще надрывно гудел,  площадь быстро заполнялась людьми. Около трибуны, сколоченной из досок, стояла группа незнакомых людей, одетых то ли под крестьян, то ли под рабочих: в простых портках, заправленных в сапоги, пиджаках,   матерчатых картузах и кепках. Только у одного – маленького, коренастого, на лоб надвинута белая баранья папаха. Что за депутация?

Вернулся Мирон.

- Анархисты из Гуляй-поля, - без всякого энтузиазма сообщил он. – Будут балакать о революции, Опоздали, нам о ней уже все известно.

– О революции, Мирон, нельзя все знать, –   возразил ему Николай. – Она непредсказуема. Вы думаете, ее судьбу решают те, кто сидят в Петрограде: Временное правительство  или Петроградский совет депутатов? Нет. Вот эти люди, которые к нам каждый день наезжают и мутят народ. Керенские, Церетели, Черно-вы далеко, а ораторы рядом. Им люди больше верят, чем чужим дядям.

– А вы сами, Николай Ильич, кому  верите: Совету депутатов или Временному правительству? – спросил Мирон.

– Я никому не верю.

– И Раде?

– Ей особенно. Безответственные люди пришли к власти и навязывают народу шовинистические идеи.

– Батя говорит, что  они подкуплены австрийцами и по их указке ведут украинскую агитацию, – заявил Александр Цыбулько, у которого отец входил в местный Совет депутатов.

– Ваши советы тоже никто не знает. Кто они такие?  – спросил Павел Верстюк.

– Как кто, - возмутился Цыбулько, – представители народа.

– Знаем мы этих представителей, – усмехнулся Мирон. – Жили за границей, продались там немцам и вместе с Лениным проехали через Германию,   их никто не арестовал.

– Известное дело, немцы заслали Ленина как своего шпиона, дали ему много денег.

– Мой батя  к Ленину не имеет никакого отношения и за границей  никогда не был. Он учился в Новороссийском университете.

–  А я хочу податься к Павловцу в «Вольное казачество», – неожиданно заявил  Семен Грач, веснушчатый парень с курносым носом, сын известного коннозаводчика  Грача, – не поступлю в университет, стану вольным казаком. На кой лях сдалась мне эта учеба. Пойду бить москалей и все эти Советы.

– А Советы тут причем? – возмутился Цыбулько, наступая на Грача.  – Я же говорю вам, что они думают о народе,   хотят установить для рабочих 8-ми часовой рабочий день, отменить штрафы.

– Поэтому и надо бить, что занимаются ни тем, чем надо. Они видели этот народ, знают этих рабочих:  бездельников и пьяниц?

- Вам с папашей кони дороже людей…

Еще немного и вспыхнула бы потасовка. Николай приказал ребятам собрать учебники и перейти в   кабинет напротив, но и туда  доносились  голоса агитаторов и крики возбужденной толпы. Внимание учеников  рассеялось. Николай не стал объяснять им уже начатую новую тему и  предложил самостоятельно решить  несколько задач.

После урока он зашел к директору училища Горбылю. Владислав Федорович, как всегда, был чем-то озабочен: новые власти постоянно присылали в училище  заведомо невыполнимые приказы. Взяв со стола листок бумаги с  трезубцем в  углу (знаком Владимира Святого), ставшим гербом нынешней киевской власти, он потряс им в воздухе. 

– Вот, Николай Ильич, полюбуйтесь. Рада настоятельно требует, чтобы  «обучение в школах на Украине,  от низшей до высшей, происходило на украинском языке с обеспечением прав меньшинства».  О чем только эти господа думают? Хотят загубить весь учебный процесс. Кто будет преподавать на украинском языке физику или химию?

Николай с грустью смотрел на  директора. Он сам не понимал, что происходит на Украине, откуда  взялись  такой оголтелый национализм и ненависть к России и всему русскому. Исторически здесь всегда ненавидели поляков и евреев, особенно последних, поэтому в народе получили  широкую поддержку  черносотенные организации во главе с «Союзом русского народа». Но и они уже не пользуется особой популярностью.  Михаил писал из Киева, что его тесть Петр Григорьевич Рекашев и его брат Сергей Григорьевич, бывшие реакционеры и апологеты самодержавия, вышли из всех монархических партий,  поддерживают Раду и стоят за  отделение Украины от России.

А Рада? Несмотря на  протесты Временного правительства, провозгласила  национально-территориальную автономию Украины в составе России («не отделяясь от всей России, не порывая с государством Российским,… народ украинский   на своей земле имеет право самостоятельно приводить в порядок свою жизнь») и создала свое правительство –Генеральный секретариат.   

–  Рада слишком самоуверенна – сказал он, – Вопрос в том, все ли родители захотят, чтобы их дети осваивали украинский язык и учились в украинской школе. Пока мы все говорим и мыслим на русском языке, и  образование у нас построено на русской школе и русской культуре.

– Не вовремя Рада все это затеяла. Страна разваливается, а им украинский язык подавай, – покачал головой Горбыль. Любые перемены в налаженном учебном процессе и раньше приводили его в сильное волнение, а теперь он и вовсе потерял покой. Его утонченное интеллигентное лицо с аккуратно подстриженными усиками и  эспаньолкой выражали растерянность и усталость.

– Так легче отвлечь внимание людей от других проблем. Группа политиканов захватила власть в свои руки и навязывает народу шовинистические идеи, не спросив у этого народа, хочет ли он отделиться от России и говорить  на украинском языке. Нельзя в один миг разрушить то, что создавалось веками.

– Николай Ильич, вы говорите, как агитатор на митинге. Я бы хотел уберечь наших ребят от политики. Такие речи вредно действуют на их неокрепшие умы.

– Они не слепые: сами видят, что происходит вокруг. Один их наших шестиклассников, Семен Грач, сын не без известного   коннозаводчика Грача, настроился идти в казаки к  Павловцу, бить москалей. Вы бы видели его лицо при этом – форменный бандит. Растет поколение детей, изуродованных войной и революцией.

– Вы говорите страшные вещи.

Николай пожал плечами: ему больше нечего было сказать своему собеседнику.

– Я Грушевского хорошо знаю, – сказал Горбыль, задумчиво поглаживая свою эспаньолку и устремляя глаза в , как будто видел там картины из своего далекого прошлого.
 
 – Мы  с его братом Александром учились на одном курсе в университете. На всех нас сильное влияние оказывал историк  Владимир Бонифатьевич Антонович,отец Дмитрия Антоновича, помощника Грушевского.  Этот польский шляхтич люто ненавидел царизм за отношение к Польше и подавление польских восстаний. Его мысли о самостийности Украины и отделении ее от ненавистной ему России одурманили головы многим студентам. Михаил был в их числе. Последние годы он сам пропагандировал эти идеи, был   обвинен в австрофильстве и сослан в Сибирь. Нет ничего удивительного, что, как только Россия  утратила свой авторитет, он стал здесь идеологом национально-освободительного движения.

– Рада выражает свое мнение, а не народа. Если бы этого захотело все население Украины – и украинцы, и проживающие другие национальности, а русских у нас все-таки, согласитесь, немало, тогда другое дело. Я люблю свою родину, считаю себя настоящим украинцем, но это не значит, что я должен стать националистом и люто возненавидеть русских и Россию, от которой я себя тоже не могу отделить. В истории Украины были самые разные страницы, и если сейчас начать их ворошить, то можно наломать много дров.

– Как историк, – грустно изрек Владислав Федорович, – могу вас заверить, что любая революция не заканчивается одним потрясением, нас ждут тяжелые времена.


         
ВСТРЕЧА С МАХНО

Митинг еще продолжался, когда Николай вышел на площадь. Выступал приезжий из Гуляй-поля – коренастый, в белой папахе. Его лицо  и голос показались ему знакомыми. Не тот ли это анархист, что сидел вместе с ним в екатеринославской тюрьме в 1908 году? Кажется, Нестор Махно. Тот тоже был из Гуляй-Поля. «И что его занесло  в наши края?» – удивился он и, чтобы удостовериться в своей догадке, спросил о нем у стоявшего рядом  рабочего в выцветшей от  солнца и пота железнодорожной фуражке.

– Да тише ты, – недовольно отмахнулся тот, - дай послухать. Человек дело говорит.

– Я спрашиваю, как его фамилия?

– Да разве всех упомнишь? Кажись, Махно. Вот пристал, все из-за тебя прослушал.
Николай оставил рабочего в покое и стал слушать оратора, говорившего мудрено, длинными, заковыристыми фразами.

– Трудовое крестьянство и рабочие не должны даже задумываться над Учредительным собранием. Учредительное собрание – враг трудящихся и села и города. Будет величайшим преступлением со стороны трудящихся, если они вздумают ожидать от него свободы себе и счастья.

Не об Учредительном собрании и не об организации для поддержки политических партий трудовое крестьянство сейчас должно думать. Нет. Перед крестьянством, как и перед рабочими, стоят вопросы куда серьезней. Они должны готовиться к переходу всех земель, фабрик и заводов в общественное достояние как основы, на началах которой трудящиеся должны строить свою жизнь. Для этого мы и создали у себя в Гуляй-поле Крестьянский союз, который готовит крестьян к всестороннему пониманию сущности отнятия всех земель от помещиков, монастырей и государства и провозглашению их общественным достоянием…

Без сомнения это был Махно. Николай решил подойти к нему после митинга. Оратор же не спешил заканчивать свое выступление, подробно рассказывая о деятельности своего союза, и, что удивительно, люди его внимательно слушали, несмотря на сложные рассуждения. Еще бы! Махно и его Крестьянский союз хотят  отнять у помещиков  землю и передать ее крестьянам без всякого выкупа.

Тут на трибуне появился человек в военной форме. Выговаривая  что-то грубо  Нестору, он попытался столкнуть его вниз. На помощь оратору бросились  его товарищи. Один из них  вытащил пистолет и выстрелил военному под ноги. Отскочив в сторону, тот тоже выхватил пистолет и направил его на Махно. Нестор сообразил, что развязывать драку на глазах у публики не в его интересах, приказал товарищам спуститься вниз, а сам продолжал стоять на трибуне, бесстрашно смотря  на направленное ему в лицо оружие.
– А этот кто такой? – спросил Николай у  рабочего про военного.

- Откуда ты свалился? Это же Степан Тимофеевич Костюк, комиссар нашего Общественного комитета (органы Временного правительства на местах).

Приглядевшись внимательней, Николай признал в нем  своего соседа с  их Новолозовской улицы, бывшего теперь мужем  Ганны Омельченко. Последний раз он видел его у себя дома в день похорон Ильи Кузьмича. Тот на фронте был ранен в ногу и ходил тогда с палкой. В детстве Степка отличался хитростью, жульничал во всех играх, за что ему часто доставалось от товарищей. Окончил он только церковно-приходскую школу, дальше учиться не захотел, работал вместе с отцом (дебоширом и пьяницей)  в мануфактурной лавке Семикоза,  теперь тоже, вроде Устимовича, дослужился до прапора. Николай не помнил, чтобы он когда-либо интересовался политикой и входил в какую-нибудь партию.

– Товарищи, – неожиданно громко и уверенно произнес Костюк. – Выступавший здесь только что агитатор – анархист и, как все анархисты, хочет допустить в стране хаос. Мы хорошо помним, как они до революции занимались грабежами и террором, а теперь призывают собрать народ в свой Крестьянский союз, учинить расправу над помещиками. Нет! Теперь мы будем решать все с помощью народа и его законов. Для этого и соберется Учредительное собрание, в которое войдут представители от всех партий, сословий и простых людей. Они постановят, кому должна принадлежать власть...

– Хватит брехать, – закричали из толпы солдаты, сопровождая свои слова ругательствами, – скажи лучше, когда Временное правительство будет замиряться с германцами.

– Этот вопрос и решит в первую очередь Учредительное собрание.

– До собрания еще далеко, а людям жрать нечего.

– Землю, землю, когда крестьянам дадите, – надрывалась толпа.

– Этот вопрос и решит Учредилка.

  Не выдержав, Махно  снова вышел на середину трибуны, решительно отодвинув Степана в сторону.

– Товарищи! Здесь    комиссар Общественного комитета гутарил, что в Учредительное собрание войдут представители от всех партий, сословий и простых людей, то есть это будет картежная игра всех политических партий. А спросите кого-либо из посещающих игорные притоны: выходил ли кто из них оттуда не обманутым? Никто. Трудящийся класс – крестьянство и рабочие, которые пошлют в них своих представителей, в результате будут обмануты. Народ сам должен решать, что ему делать и как жить, потому что только он тут и есть настоящий хозяин.

– Бей его, – неожиданно закричал Костюк, резко оттолкнув Нестора в сторону так, что тот чудом не слетел вниз. Раздались выстрелы, крики, свистки. На трибуне завязалась драка.

Николай поспешил к дерущимся, но, пока он пробирался через толпу, их уже разняли. Со стороны Степана людей было больше, они плотным кольцом окружили Махно и его свиту. Руки у тех были связаны.  Пистолеты и сабли лежали на земле. Махно грубо ругался, грозя убить своего обидчика и разнести к чертям собачьим весь его Общественный комитет.

Николай подошел к Костюку.

– Степа, я знаю Махно, отпусти этих людей под мою ответственность.

– Да ты сам зараз подозрительная личность: чи  вражина, чи  иностранный агент. И тебя следует арестовать.

– Будет брехать. Приходи ко мне вечером домой, мы с тобой по-соседски выпьем и погутарим, а людей этих отпусти. Мы  с Махно вместе сидели в  тюрьме, он пострадал от царского режима.

– Нашел, чем хвалиться. – Костюк презрительно усмехнулся, однако приказал развязать руки Нестору и его товарищам.

– Ты хто такой? –  вместо благодарности грубо спросил своего спасителя Махно, с интересом слушавший их разговор. – Что-то тебя не припомню…

– Где тебе припомнить,  ты из карцера не вылезал?

– Но, но, осторожней, – угрожающе поднял кулак один из хлопцев Махно, надвигаясь на Николая.

– Остынь, Исидор, – сверкнул на того глазами Махно и уже более приветливо спросил. – Так ты кто будешь?

- Николай Даниленко.

– Большевик?

– Тогда был большевик, сейчас - анархист.
– Большой срок отсидел?

– Полгода. Удалось сбежать за границу, недавно вернулся.

– Значит, интел-лигенц-ия, – презрительно протянул Махно, скривив губы. – Все статейки пописываете, дискутируете. Люди ждут от вас действий, а вы ничего конкретного предложить не можете.

– Ты думаешь, Крестьянский союз сможет без борьбы захватить землю? Тот же Костюк вкупе с Винниченко и Керенским в лучшем случае отправят вас в тюрьму, в худшем – вздернут на виселице.

– Мы не такие дураки. Создадим свои военные отряды. У каждого нынче дома припрятана винтовка, пулемет и пара гранат. Надо будет, достанем и пушки. Мы и сюда за тем приехали, чтобы люди, наконец, поняли: пора самим брать все, что им принадлежит по праву. Только действовать не в одиночку, а всем гуртом.

– Насчет пассивности интеллигенции ты  не прав. Сейчас повсюду организуются анархистские группы и федерации. Меня товарищи усиленно зовут в Харьков, но я пока здесь  остаюсь из-за семьи.

– Я тебе вот что скажу, дорогой товарищ. Я сам в былые годы был террористом, от этого  не отказываюсь. Что было, то было. Теперь  понимаю, в этой тактике была и моя личная ошибка, и более опытных товарищей, которые не смогли вовремя разъяснить это мне и моим боевым друзьям. Пока мы бросали бомбы, большевики и другие партии  готовились к революции, укрепляли свои силы, а мы их распыляли. Я девять лет провел на каторге и, выйдя, на волю, опять вижу наше дорогое движение раздробленным. Все пропагандисты сидят по городам,  забыли о подневольной деревне, от которой в России и на Украине во многом зависит торжество революции, а его Временное правительство уже начало тормозить. Анархистам надо срочно объединяться

Махно говорил с таким воодушевлением, как будто продолжал стоять на трибуне и его слушал не один человек, а огромная толпа.  Николай  радовался: этот бывший каторжник высказывал его самые заветные мысли о целенаправленной, продуманной работе анархистов.

– Да. Нам надо срочно объединяться, иначе мы проиграем революцию, –  еще раз повторил он,  и как-то сразу сник, как будто только сейчас осознал, что зря расходует свой ораторский пыл на одного слушателя. Ты так и отпиши товарищам в Харьков. Пусть они к нам приедут, посмотрят, с народом погутарят… Очень хотелось бы видеть Рогдаева и Рощина. Слышал о таких?

– Конечно, слышал. С Рогдаевым мы были близкими друзьями. Он еще, наверное, не вернулся из-за границы.

К ним подошел Исидор.

– Нестор, пора идти, – сказал он, держа в руках маузер и с  хитрицой посматривая на Николая. – Поезд подходит.

– Поговорили и лады, – заторопился Нестор. – Прощевай, дорогой товарищ.
Пройдя несколько шагов, он резко обернулся к нему.

– Я не могу ручаться за Россию, – сказал он, – но здесь, на Украине народ мне верит, и мы добьемся своего: земля безвозмездно перейдет к крестьянам, и очень скоро. Не сомневайся.

Николай усмехнулся. От кого-кого, а от Махно он такой прыти не ожидал. Считал его таким же бандитом, как Кныш и рыжий Тимоха, видевших суть анархизма в грабежах и убийствах. А теперь вон как круто взялся за дело и мыслит политически зрело.
Уходя с площади, Николай поднял валявшееся на земле объявление, которое бегал смотреть Мирон.  Под фамилией докладчика, Нестора Махно, стоял длинный список его «титулов»: член Гуляй-польского Общественного комитета, председатель Гуляй-польского Совета депутатов, председатель комитета Крестьянского союза. Высоко же взлетел бывший террорист.

                БАЗАР В РОМНАХ

К обеду надо было купить черного хлеба. Николай обошел несколько лавок на ближайших  к училищу улицах. Хлеба – ни белого, ни черного, нигде не было, у дверей стояли длинные очереди уставших от ожидания и неизвестности людей. Это была еще одна примета нового времени: очереди за хлебом, которого на Украине (житнице зерна) всегда было в изобилии, а многие хозяйки и вовсе предпочитали печь его сами. Теперь же  трудно достать не только муку, но даже такие мелкие, но необходимые в кулинарии продукты, как сода, дрожжи, лимонная кислота, не говоря уже о разных специях. Без них не испечешь хлеб, не приготовишь вкуснейшие пампушки с чесноком к борщу, которыми так любят баловать домочадцев Елена Ивановна и Марфа.

Николай направился к базару. Многое изменилось в Ромнах с тех пор, как он бежал за границу, но больше всего изменился базар. В былые времена жизнь на нем начинала бурлить чуть ли с ночи. Около ворот выстраивались длинные обозы с товаром. Приехавшие из дальних и ближних сёл крестьяне, таскали к прилавкам живых поросят, гусей, уток, кроликов, огромные туши мяса, мешки с мукой, зерном, овощами. Осенью в воздухе стоял сладкий аромат персиков, яблок, груш, золотистых дынь. Настоящий праздник души. Между узкими торговыми рядами текла бесконечная река покупателей. К двум часа дня  прилавки пустели. Довольные крестьяне разъезжались по домам или отправлялись посидеть за кружкой пива в соседнюю корчму  Юзефа Ясиновского.

Они сами тут, будучи детьми, продавали с Марфой фрукты и овощи, освоив нехитрую науку под названием «купля – продажа». На ура всегда шла крупная черешня «Воловье сердце» и груша «Бартлет». Их раскупали ведрами. Остальные, менее ходовые сорта приходилось терпеливо расхваливать, объясняя, что одни из них идут на варенье, другие – на компоты и повидло, третьи - на сушку и зимнее хранение. И сколько было радости, когда пятаки, а иной раз и серебряные рубли,  из рук покупателей переходили в широкую ладонь Марфы.

В незапамятные времена славились Ромны и своими народными ярмарками, особенно Иллинской – самой большой на Левобережной Украине. По степным трактам и реке Сула везли товары со всей Украины, из России, разных стран мира. С тех пор остались в городе и ее окрестностях  улицы киевская, полтавская...   Да и  название реки Сулы связывают с именем древнеримского государственного деятеля и  полководца Суллы,  совершавшего походы в эти места. И очень вероятно, что сами Ромны когда-то назывались  Римом. Ученые говорят, что на первых древних картах  их город  обозначался как Romion, почти так же, как   итальянская столица Roma. А, может быть, это название  происходит  от скифского «раймон» (стойбище), или от латинского «ромено» (крепость), или еще поэтичней – от полевого цветка ромашки, ромен-цвета, который летом покрывает всю землю вокруг города белым ковром.

Праздник души кончился. Базар уже не радует своим изобилием, зато цены на нем растут  не по дням, а по часам. Мужики в свитках и папахах, бабы в расшитых украинских юбках и рубахах стали здесь нынче монополистами. Твердой валютой считаются "царские деньги", но особым спросом пользуются дорогие вещи и украшения, когда одну  курицу или мешок картошки можно обменять на золотые серьги или новый воротник из чернобурки. От невиданного досель добра, плывущего в руки почти даром, у мужиков и баб разбегаются глаза. И говорят это только начало. Пока на базар ходят свои роменчане и бегущие от пожаров и разбоев украинские помещики и сахарозаводчики. Скоро повалят на  украинскую землю богатые господа  из Питера и Москвы. Вот у кого тогда можно будет поживиться. И придерживают пока для них крестьяне оставшуюся  в клунях и хлевах муку и живность.

В кармане его пиджака лежали две  ложки из чайного серебра Фальков. Их Лиза дала ему втайне от Елены Ивановны, считавшей, что они не имеют право растранжиривать добро ее родителей, отправленное ими перед отъездом за границу  в Ромны. Сама она давно распродала все ценные вещи (их было не так много), подаренные ей когда-то супругом, и  перешла к сундукам и шкатулкам своей тети, княгини Шаповаловой. Лиза жалела наследство княгини, Елена Ивановна – картины и антиквариат Григория Ароновича. Николай был на стороне Лизы и говорил маме, что все покупает на заработанные деньги. На самом деле  зарплату в училище он получил всего один раз, и то ее хватило только  на новые сапожки для Веры.

Нынешний день явно выдался неудачный. Несколько раз он обошел ряды, где стояли крестьянки с буханками ароматного ржаного хлеба, но серебряные ложки никого не прельстили. Не обращали на них внимания и продавцы муки. Теперь муку продавали не мешками, а в небольших кульках из серой бумаги. Такого кулька едва хватало на три сковородки блинчиков.

Было очень жарко. Июнь в этом году стоял на редкость знойный и сухой – за весь месяц  ни одной капли дождя. Время близилось к 5 часам, а солнце все еще нещадно палило. Николай был в пиджаке, белой рубашке и галстуке. Пот ручьем тек по лицу, падая за воротник рубашки. Без всякой надежды произвести выгодный обмен, бродил он между прилавками, с тоской вглядываясь в лица продавцов, научившихся брать покупателя «измором» – чем больше его помучить, тем он становится  податливей.

– Мил-человек, - неожиданно окликнул его мужик, продававший листы железа и коробку длинных гвоздей (по нынешним временам большой дефицит), – что ты ищешь?

– Черный хлеб.

– Идем, отведу тебя к своей бабе. У нас сын женится. Такие ложки к свадьбе – самый лучший  подарок. Только, сам знаешь, баба есть баба, у нее свое на уме.
Действительно, боевая, разбитная крестьянка в вышитой рубахе и  чепце, покрытом сверху цветастым  платком, даже не взглянула на ложки, а положила глаз на пиджак и рубашку Николая.

– Сымай пиджак и рубашку, – сказала она, щупая тут и там материал быстрыми проворными пальцами.

– Куда ж я без рубашки, а пиджак согласен, – не растерялся Николай, попросив за него четыре буханки.

– Две буханки, и галстук в придачу.

– Нет, тетушка, – не сдавался Николай, – так не пойдет. Четыре буханки и точка.

– Четыре буханки, галстук и запонки.

– Пять буханок и галстук.

– Четыре буханки, галстук и запонки, – твердила упрямая жинка.

– Запонки не могу, подарок жены, – соврал Николай. Запонки были дешевые, но ему жаль было отдавать этой ненасытной крестьянке столько вещей. И буханки ему казались меньше весом, чем обычно, и на вид они были из муки далеко не первого сорта. Крестьяне теперь тоже научились дурить головы городским жителям, кладя в тесто свекольный жмых и семечковый шрот (макуху).

– Так и быть, уговорил, пять буханок, – наконец, согласилась та, – и то только потому, что сын женится. С войны вернулся, а одежды приличной нет.

– Зачем же ему городская одежда?

– Так невеста у него из Орла, медицинская сестричка. В госпитале выхаживала. После свадьбы поедут к ней, как будто своей хаты нет, – без всякой радости вздохнула женщина.

Николай вручил ей пиджак и галстук, забрал свои буханки и, не сообразив, тут же при ней предложил мужику свои ложки за железо и гвозди – мама давно просила починить крышу в летней кухне.

– С удовольствием возьму, – согласился тот. – Одну ложку – сыну, другую – невестке. Будет мой личный подарок.

– Да за такое железо, надо четыре, а то и шесть ложек брать, – закричала неугомонная жинка.

– Тетушка, – опять вступил в роль завзятого покупателя Николай, – ложки-то дорогие, из серебра высшей пробы….

– Пойдем, сами договоримся, – взял его за руку мужик.

– Богдан, меньше, чем на шесть ложек не соглашайся, – кричала  вдогонку жена. – Я проверю.

– Тю, баба ненасытная, – без всякой злобы на свою дрожайшую половину проворчал мужик, – все ей мало. Ведь это серебро, а не солома.

– Тогда давай до завтра, – сказал Николай, поняв, что под таким нажимом сделка  вряд ли состоится.

– Если найдется покупатель, ждать не буду. Железо-то новое, такого нигде больше не сыщешь.

– Откуда оно у тебя? – проявил любопытство Николай, не сомневаясь, что товар – краденный.

Богдан помялся, оглядываясь по сторонам.
– Помещика своего ограбил.

– Один?

– Да нет, с товарищами. Ума-то не было, поначалу все больше палили и ломали, потом  спохватились, что добро может в хозяйстве  пригодится, так ничего уже не осталось,  все своими руками уничтожили, вот только  это железо и гвозди нашли.

– Видно, помещик  над вами здорово издевался…

– Да нет, мы от него не видели ничего, так уж вышло.

– Ты вот что, Богдан, привози завтра это железо ко мне домой на Новолозовскую улицу. Там обо всем и договоримся. И мелких гвоздей захвати. Ложек у меня больше нет, но для ваших молодоженов подберем что-нибудь другое.


* * *
Возвращаясь обратно через Базарную площадь, он снова застал митинг. На трибуне стоял «щiрый украинец» Гришка Устимович и разговаривал с толпой все на те же болезненные  темы о войне и земле.

–  Несколько веков буржуазия и помещики пили нашу кровь. Теперь мы дали им по шапке, скинули царя и его жену, немецкую шпионку. Но что от этого изменилось для украинцев? Наши солдаты по-прежнему проливают свою кровь, а буржуазный ставленник  Керенский призывает продолжать  войну. Нужна ли нам, потомкам вольных казаков, эта преступная война?

– Нет, не нужна! – дружно отвечала толпа.

– Нужны ли нам немецкие и австрийские земли?

– Не нужны, у нас своей довольно!

– Хотите вы проливать кровь за интересы России и ее капиталистов?

– Не хотим! – стонала возбужденная толпа. – Они ее начали, пусть сами и продолжают.

– Хотите  вы мира?

– Да! Да! Да!

– Так слухайте! Керенский, меньшевики и эсеры изменили рабочему народу: они продались русским, английским и американским капиталистам. Вот почему они снова и снова гонят солдат на бойню. Только наша влада – Центральная рада,  даст вам мир!

– Долой Керенского и Временное правительство. Да здравствуют Украина и Центральная Рада, – ревела площадь.

– А даст ли вам продажное российское правительство землю?

– Нет, не даст, – все также дружно отвечала толпа, увлеченная игрой в вопросы и ответы.

– Правильно. Хотите получить даром панскую землю – требуйте независимости Украины. Хватит нам  великороссов!  Триста лет они над нами господствуют! Геть кацапiв з нашоi землi! – завершил традиционной фразой свое выступление Гришка, растянув в  улыбке щербатый рот.

И толпа радостно завопила:

– Хочемо самостiинy Украiну.

Николай не стал больше  слушать и, протиснувшись через толпу, выбрался на Соборную улицу.

    
ГАРАНЬКИН ПРИГЛАШАЕТ НИКОЛАЯ В ХАРЬКОВ

Дома его ждало очередное письмо от Гаранькина. Евгений Федорович с марта жил в Харькове, организовал там федерацию анархистов-синдикалистов и уговаривал Николая приехать с семьей в Харьков и выпускать анархистскую газету. Теперь Гаранькин сообщал, что задумал провести конференцию всех анархистских групп Юга России, и ему  нужна помощь Николая. «Конференция на Украине станет первым этапом к объединению ее анархистов, - писал Евгений Федорович, – если все у нас получится, поставим вопрос о созыве Всероссийского съезда в Москве или Петрограде. Все основные силы сосредоточились в центральных городах, а они сейчас особенно нужны здесь, на Украине, так как народ находится между трех стульев и не знает, кого слушать. В Харькове много предприятий, есть заводы тяжелого машиностроения. Кто как ни ты хорошо знает это производство и рабочую среду? Прошу тебя, приезжайте сюда с Лизой и дочкой, мы вам создадим все условия для жизни. Лиза будет довольна».

Наконец-то Евгений Федорович и многие вернувшиеся в Россию анархисты осознали, что надо менять тактику работы: активно работать с массами и объединяться. Пока все они находились в основном в Петрограде и Москве. Махно в этом был прав.
Спрятав письмо в ящик письменного стола, он вышел на крыльцо покурить. Мама и Лиза расставляли на столе в беседке посуду для обеда. Лиза была на четвертом месяце беременности,  легко ее переносила и помогала Елене Ивановне по хозяйству в доме и саду. Увидев Николая, она крикнула ему, что можно уже садиться за стол. Николай  помахал ей в ответ. Однако продолжал оставаться на месте и курить.
Письмо Гаранькина испортило ему настроение. Привезя семью в Ромны и узнав, что Лиза беременна, он обещал ей оставаться здесь до ее родов, поэтому и устроился работать учителем в реальное училище. Но тут стали приходить письма от товарищей из разных городов, чтобы он приезжал к ним работать, и Лиза хотела обязательно ехать с ним. Вышли из тюрьмы Ольга Таратута и Ита Либерман, вернулась в Россию Маруся Нефедова. Лизе не терпелось их всех увидеть. Николай считал, что до родов и первое время после них она с детьми должна оставаться в Ромнах: здесь были сад, фрукты, огород, запасы круп и овощей. Здесь были мама и Марфа, которые  помогут Лизе с детьми, если он уедет. А сюда бы он  постоянно приезжал. Хотя в Ромнах тоже бушевали  революционные страсти,  здесь  было спокойней и безопасней, чем где-либо. Как говорят англичане: my home is my castle (мой дом – моя крепость).

Ему  хотелось в Харьков, чтобы самому во всем разобраться, понять, что происходит на Украине, как далеко зашли шовинистические настроения в других ее местах. Интересно побывать на заводах и фабриках, поговорить с рабочими, рассмотреть поближе рабочие комитеты и профсоюзные организации, о которых сейчас много говорят и анархисты, и большевики. И потом неясно, как теперь на Украине совмещать революционную борьбу с политикой  ее новой власти.

Подавив досаду на то, что ему придется еще долго оставаться в Ромнах, Николай вошел в беседку, весело улыбаясь и нежно целуя по очереди всех своих  женщин.
Обед по нынешним временам был роскошный: с мясным борщом, котлетами из свинины, отварным картофелем и свежим ржаным хлебом. Свинина была последней, из запасов, которые хранились в  погребе-леднике  с ноября прошлого года, когда на поминки отца закололи  последнюю свинью и трех поросят. Тогда же были проданы корова и овцы. На них поставили новый забор – высокий и сплошной. В хозяйстве остались две козы, десять кроликов, двенадцать кур и один петух – «Петя-петушок» с красивым, переливающимся всеми цветами радуги  хвостом.

К обеду Елена Ивановна делала для Лизы, Верочки и Олеси соки из ягод, для остальных ставила бутылку с домашним вином, того самого, от которого голова остается светлой, а в ногах появляется  тяжесть, и они прирастают к полу.
– Что нового в городе, Колюшка? – спросила Елена Ивановна, чувствуя  сердцем, что сына что-то угнетает.

– Идут сплошные митинги. Рада намерена серьезно заняться украинизацией всех учреждений и школ, рекомендует директорам вести занятия на украинском языке. Горбыль в панике. Удивительно, откуда вдруг появилась такая ненависть ко всему русскому? Понятно там, интеллигенция. Владислав Федорович  рассказывал мне  о Грушевском и его брате, на них еще в университете сильное влияние оказал  преподаватель истории, бывший польский шляхтич. Но простой народ!? Сегодня на площади Устимович настраивал толпу против Временного правительства, и она дружно ревела: «Долой кацапов-москалей!»

– Во всем виновата война и революция, – тяжело вздохнула мама. – Солдаты не хотят больше воевать, ругают Временное правительство. Для людей это правительство и Россия – одно и то же. Ну, и украинские партии делают свое дело. Агитаторов у нас хватает.

– Народ мутят агитаторы Шептицкого, – заметила Марфа, никогда раньше не интересовавшаяся политикой, а теперь бывшая в курсе всех текущих событий. – Хотят обратить нас в униатство.

– Все это мы  проходили  лет 300 назад, когда  католическое духовенство хотело нас насильно ополячить и окатоличить.

– Сейчас они хотят разделить нас с русским народом и русской  Церковью. Отец Некадим жаловался, что от него требуют совершать богослужение на украинской «мове».

– Народ ждет социальных перемен, в первую очередь хочет получить без выкупа землю, - сказал Николай. - А что может решить Грушевский, сам богач и крупный землевладелец? Кстати, Лиза, тебе будет интересно. Сегодня на митинге выступали анархисты из Гуляй-поля. С одним из них, Нестором Махно я сидел в тюрьме. Он убил одного или несколько человек. Теперь, кажется, взялся за ум, распространяет анархистские идеи, организовал в своем родном селе Крестьянский союз. Надеется, что с помощью этого союза крестьяне   отберут у помещиков землю. Его чуть не побили люди Костюка.

– Степан  сильно изменился, – покачала головой Марфа. – Люди поговаривают, что он  вымогает деньги у купцов и крестьян на базаре.

– Если он такой богатый, то почему   Агриппина (его теща) бегает к нам занимать муку и сахар?

– Это только предлог, чтобы душу тут отвести, она сама его боится, – заступилась за  соседку Елена Ивановна. - На днях он привез откуда-то диваны и кресла в шелковой драпировке, богатые ковры,  китайские вазы. Ставить уже некуда, а он все тащит и тащит. Хочет у купца Пшеницына дом отобрать… Неужели, сынок, на него нельзя найти управу? 

– А кому до этого есть дело? От нынешней народной милиции толку мало. Я не видел на улице ни одного милиционера.

– Газеты пишут, что в Питере бывших городовых и жандармов убивают. Они боятся выходить на улицу.

– Что ты, Лизонька, говоришь? – испуганно воскликнула мама. – Роменчане до этого не дойдут, да и Господь не допустит. Хватит уже крови.
Елена Ивановна и Марфа стали собирать посуду. Лиза тоже поднялась, но Елена Ивановна ее остановила.

– Сиди, сиди, доченька, мы сами справимся. Сейчас вскипит самовар, будем пить чай с вареньем.

– Папа, пойдем, соберем к чаю вишню, – сказала Вера, беря Николая за руку, чтобы идти в сад.

– А мама пойдет с нами? – спросил Николай, лукаво посматривая на жену.
Лиза покачала головой.

– Там уже ничего не осталось. Утром Марфа и Олеся все собрали.

- Что-нибудь, да найдется, – улыбнулся Николай. – Мы еще соберем и черешню. Верочка, бери свою самую большую корзинку. Я тебе покажу тайные места. Только о них больше никто не должен знать. Договорились?

– Договорились. И даже мама? – таинственно спросила девочка,  когда они отошли от беседки.

– Маме можно.

– А бабушкам?

– И бабушкам.

– А Олесе?

– И Олесе можно. Только это уже будет всем известно. А мы с тобой хотели иметь свою тайну.

– Тогда я никому не скажу. Только маме…

Лиза с улыбкой смотрела им в след, но как только они скрылись за деревьями,  лицо ее стало серьезным, она задумалась. Два месяца они жили в Ромнах, и все это время  она  была счастлива как никогда. Но вот в эту тихую, размеренную жизнь вторглись письма товарищей-анархистов, звавших Николая к себе. Лиза прекрасно понимала состояние Николая, и не раз уже хотела уступить ему и сказать, чтобы он ехал в Харьков один, но в ней еще жило чувство страха потерять его, которое она испытывала в Нью-Йорке. Или это была та самая гордыня, о которой ей говорила мама? – желание, чтобы все было так, как она хочет, полностью подчинить себе мужа.

Мужчина и женщина – разные существа. То, что сначала устраивает обоих, мужчине может вскоре надоесть даже, если он очень любит женщину. Ему нужны друзья, мужское общество, разговоры, активная деятельность. Умная женщина должна это понимать и идти ему навстречу. В Женеве она этого не поняла, сбежала от него в Нью-Йорк и сама за это поплатилась. Сейчас сложилась похожая ситуация. Правда, теперь никто ни от кого не сбежит, но оба внутри будут страдать, если уже не страдают. Он должен ехать в Харьков, решила Лиза и тяжело вздохнула: ей так не хотелось снова расставаться.

Вспомнился первый день его приезда в Нью-Йорк. Была уже глубокая ночь, они все разговаривали и разговаривали за столом, не зная, что делать дальше, как приступить к той заветной минуте:  оказаться в объятьях друг друга, которая для обоих была желанной, но отодвигалась из-за какой-то непреодолимой преграды, возникшей между ними. Наконец, взглянув на часы, Николай сказал: «Пора спать», снял пиджак, аккуратно повесил его на стул и взялся за галстук, делая все медленно, как будто  до конца не был уверен в своих действиях. Лиза поднялась и направилась к двери. «Постой, ты куда? –   догнал он ее и взял в ладони ее лицо. – Ты отвыкла от меня или, может быть, не хочешь?» «Не знаю, н-нет», –  прошептала она, невольно поддаваясь под его взглядом вперед и прижимаясь к его рубашке, под которой громко стучало его сердце. Также сильно оно стучало и у нее, готовое вот-вот выпрыгнуть наружу.

Сколько раз она мечтала об этой минуте, представляя, как они будут смотреть друг на друга, что скажут, как она сама обнимет его и прижмется к его груди, как они проведут эту свою первую ночь после долгой разлуки, и вот они стоят в растерянности и тянут, тянут, тянут время. «Хорошо, сделаем так, –  твердо и решительно сказал он, – я гашу свет, а ты раздевайся».

Все было ужасно глупо, непонятно, смешно. Лиза быстро разделась и юркнула под одеяло. Ее охватила дрожь: знакомое чувство желания его – единственного на свете любимого мужчины. Николай еще походил по комнате, давая время ей успокоиться, отодвинул к окну стул с одеждой, поставил под диван ботинки (диван был новый, специально купленный к его приезду), – каждый звук его шагов и движений отдавался в ее голове как стук метронома в пустом концертном зале. Она не помнила, как он осторожно лег рядом с ней, как его руки скользнули по ее ногам, животу, застыли на груди, и все куда-то поплыло, растворилось в охватившем их порыве страсти.  Николай первый уснул, а она, стыдно сказать, до утра не сомкнула глаз, боясь, что проснется, а его нет, и его приезд в Нью-Йорк оказался  лишь    миражом.

Позже она поняла, что за преграда стояла в тот вечер между ними. Он изменился. Это уже был не тот студент, которого она встретила на митинге в Екатеринославе, и даже не тот молодой человек в Женеве, удививший всех своими рассказами и романами. Перед ней был зрелый мужчина, суровый, сдержанный, как будто он опередил ее по возрасту на много лет вперед. Так, наверное, повлияла на всех людей война, даже на тех, кто не был на фронте, но так или иначе соприкоснулся с ней, а он успел ей рассказать о своем заводе, военном атташе Игнатьеве, «фабриканте смерти»  Шнейдере, управляющем Дэвисе и ребятах, погибших в Иностранном легионе.

… Из сада вернулись Николай и Вера. Девочка сидела у него на плечах, держа в руках полную корзину с крупной черешней «Воловье сердце». Лицо и руки ее были перепачканы бордовым соком.

– Смотри, мама, сколько мы собрали твоей любимой черешни, - захлебывалась она от радости. - Там ее много. Завтра мы наберем еще больше. Папа знает, где ее искать.
Николай спустил ее на землю, и она побежала с корзиной в летнюю кухню хвастаться своим богатством бабушке Лене и Марфе. На глазах у Лизы выступили слезы. До чего ж она их обоих любит: мужа и эту забавную, маленькую девочку!

– Что ж это у тебя за тайное место? - спросила она,   ласково наклоняя голову мужа и вынимая из его волос  застрявшие  там листья и веточки.

– На самом верху дерева, куда не добраться с лестницы. Мы, мальчишками всегда туда лазили.

– И ты  туда полез?

- Что нам стоит! Есть еще порох в пороховницах, - улыбнулся он, и осторожно привлек ее к себе, чтобы не навредить ребенку, которого она носила.

                * * *
ПОЖАР У САБУРОВЫХ

После чая  Лиза и Николай остались  одни в беседке.

– Что пишет Евгений Иванович? – спросила Лиза, не зная, как перейти к важному для них обоих разговору.

– Они задумали провести конференцию в Харькове, собрать все группы с Украины и Юга России.

– Гаранькин серьезно взялся за дело.

–  Меня волнует обстановка на Украине. Рада ведет шовинистическую политику и вряд ли сможет заниматься социальными проблемами, значит, здесь придется вести борьбу еще и с Радой. Интересно, что наши анархисты думают по этому поводу? Жаль, Евгений Иванович, не пишет об этом...

– Коля, сколько часов ехать до Харькова?

– Восемь - десять, а что?

– Ты к нам сможешь изредка приезжать, если поедешь к Гаранькину?

– Я тебя не понимаю. Ты хочешь, чтобы я ехал работать в Харьков? А как же вы с Верочкой?

– Ты сейчас нужен в Харькове. Там твое место. А здесь мне с твоими родными очень хорошо. Марфа напоминает Зинаиду. Такая же добрая...

– Все младшие дети выросли на ее руках, – сказал Николай, улыбаясь и не скрывая радости от того, что Лиза согласилась на его отъезд в Харьков. – Она и наших детей поднимет. С ней и мамой вы будете, как за каменой стеной, я могу уезжать со спокойной душой.

– Я люблю тебя, и хочу, чтобы тебе было хорошо. А к моим родам ты приедешь в Ромны и останешься до самого конца. Обещаешь?

– Конечно, приеду на столько дней, сколько понадобится.

Договорились, что он уедет, доведя до конца учебный год в училище. Оттого, что, наконец, этот непростой для них вопрос был разрешен, им обоим стало легче. И спало напряжение, которое невольно чувствовали все в доме.

Вечером Николай долго сидел за столом (он устроил кабинет в  кухне, своей семьей они жили в  гостиной). В Ромнах он опять вернулся к литературному труду. Сначала восстанавливал записи украденного парижского дневника, одновременно делая наброски для будущей работы о войне: какой именно (исторического исследования или художественного произведения), он еще не определил, слишком много было впечатлений. Перемены на Украине заставили отложить эту работу и заняться текущими событиями. Весь разговор с Махно он записал в тетрадь и стал готовить статью о нем и Крестьянском союзе для газеты, которую ему предстояло выпускать в Харькове.

Лиза время от времени подходила к нему, обнимала за плечи, предлагала сделать чай с вишней (настоящая заварка и кофе давно кончились). Он сажал ее на колени, и осторожно прикладывал руку к животу, чтобы послушать движение ребенка. Это маленькое, еще не сформировавшееся существо, все слышит и понимает. Оно должно знать, как родители его сильно любят и ждут.

– Мама говорит, что будет девочка, - улыбнулась Лиза, кладя свою ладонь на его руку.

– Она еще совсем крохотная, но скоро начнет себя активно проявлять. Тогда ее хорошо будет слышно.

– Я уже сейчас  ее обожаю.

– А мы с ней и Верочкой обожаем тебя.

Лиза с грустью думала о том, что они скоро расстанутся, но видя его оживленное, счастливое лицо, была рада, что предложила ему ехать в Харьков.
Николай же размышлял о том, как круто за последнее время изменилась его жизнь и как она опять меняется, и как хорошо будет  возвращаться домой после долгого отсутствия.

У него был такой душевный подъем, что, закончив  статью о Махно, он достал свой критический разбор «Апрельских тезисов» Ленина, написанный им сразу по приезде в Ромны, и решил по нему подготовить статью. Эти тезисы его тогда поразили тем, что в них было большое сходство с идеями анархистов, за исключением того, что касалось Государства и Власти. Эта близость в оценках, понимании и предвидении событий представлялась ему достаточно опасной: Ленин провозглашал Страну советов, в которой главенствующая роль  принадлежала большевикам. Все их прекрасные идеи о мире, земле и рабочем контроле на предприятиях будут неизбежно извращены, а народ окажется обманутым.

 «Как только их власть утвердится и узаконится, — быстро писал он, макая перо в чернильницу, так что брызги летели в разные стороны, – большевики, будучи социалистами-государственниками, то есть людьми, верящими в централизованное и авторитарное руководство, начнут управлять жизнью страны и народа сверху. Советы превратятся в простые «орудия центрального правительства». В России возникнет «авторитарный политический и государственный аппарат, который будет железным кулаком давить всякую оппозицию. Лозунг «Вся власть Советам» превратится во «всю власть партийным вождям».

Иногда он выходил на крыльцо, чтобы покурить, и прислушивался к звукам в саду: не забрались ли туда воры? Теперь их не останавливали ни высокий забор,  ни колючки маклюры. Пришлось всю оставшуюся живность: коз, кроликов, кур и петуха, который, не подозревая об опасности, несколько раз перелетал через ворота, но вовремя был возвращен на место, перевести в  летнюю кухню, и по ночам там дежурить. Сегодня была очередь Марфы.

Первый раз он вышел на крыльцо, когда луна стояла высоко над садом, освещая мягким, лимонным светом деревья и виноградную аллею, давно заброшенную и заросшую высокой травой и вьющейся лианой. Без Гриши и папы ею никто не занимался.
Было так тихо, что он слышал удары собственного сердца.
 
Хорошо  вот так одному стоять в этой тишине и наблюдать за окружающим миром. Спать  совсем не хотелось.

      В следующий раз он вышел покурить, когда горизонт начал светлеть, и луна растворилась в  предутренней дымке. На нижней ступени крыльца сидела Сильва. Старая, полуслепая кошка поднялась к нему, потерлась головой о его ноги и улеглась рядом. По-прежнему было тихо, но что-то, как это обычно бывает перед рассветом, изменилось в природе. Появилось больше звуков, новых красок и  особый, тонкий аромат   - цветов из розария.

 У Омельченко  в третий или четвертый раз прокричал самый горластый во всей округе петух, и тут же  откликнулись другие петухи. Из летней кухни, не так громко, но с большим достоинством, как и полагается уважающему себя петуху, прокукарекал их Петя-петушок.

Вдруг с той стороны, где  занимался рассвет, взвился черный столб дыма. Пожар! Горело где-то  далеко: за сабуровским лесом,  а, может быть, и в самом имении Сабуровых. Тут и там залаяли собаки. Сильва испуганно вскочила и убежала в дом. Из летней кухни вышла Марфа, перекрестилась на горящее зарево и подтвердила, что горит у Сабуровых.

- Это все агитаторы, – сердито проворчала она, - берите землю, поджигайте помещичьи усадьбы. Дождались: подожгли. Детишки бы, детишки там не пострадали.

– А много там народу?

– Со старым барином и барыней человек 12 будет. Барыню в прошлом году парализовало, в кресле сидит.

По улице загрохотали телеги. Мужские и женские голоса громко понукали лошадей. Казалось, за воротами мчалась целая татарская орда.

- Куда это они? – удивился Николай. – Неужели гасить пожар?

- Мародеры. Спешат поживиться хозяйским добром. Народ стал дикий, злой. Ничего не осталось святого. Надо нам, Колюшка, с тобой все Лизино антикварное добро в землю закопать, пока эти окаянные сюда не добрались. Степан на поминках все по стенам зыркал, к горке с грузинским серебром подходил. Спрашивал, откуда у нас эти вещи. Ганна на тебя дюже зла, подобьет его на что угодно.

– Я, Марфа, собрался в Харьков ехать. Товарищи меня туда зовут на работу. Лиза не возражает.

- Езжай, езжай, касатик. Я собаку у Коростылевых присмотрела, хороший, умный пес. Приведу на днях. Будет нам защитник. Да и Илюша с Ваней обещали на каникулы приехать. А антиквариат завтра же ночью спрячем…, с той стороны летней кухни, куда маклюра   подбирается. И кто это имение поджег? Вот антихристы. Совсем перестали Бога бояться.

                * * *
НЕОЖИДАННЫЙ ДОПРОС

Подходя утром к училищу, Николай заметил у входа Костюка и начальника народной милиции Щербину. Рядом с ними стояли два милиционера, оба известные в городе личности – бывший околоточный Фелицын и пристав Симак. Видно, особенно не было желающих идти в новые  органы, раз в ней  служили старые кадры.

Сняв фуражку и обнажив черную кудрявую голову, Костюк, юродствуя, произнес:

– Наше вам почтенье-с, Николай Ильич. Ждем вас, не дождемся. Нам с вами поговорить надо.

Николай кивнул головой и, не останавливаясь, вошел в подъезд. «Вот клоун, – подумал он про себя, - и такого поставили во главе Общественного комитета. Что им от меня нужно?»

Незваные гости проследовали за ним. Милиционеры остались внизу, сердито посматривая на проходивших мимо реалистов, корчивших за их спинами рожи.

– Идемте в кабинет директора, – сказал Щербина, уверенно направляясь в конец коридора, где висела табличка с фамилией Горбыля, и без стука входя в комнату.

Увидев местное начальство, Владислав Федорович растерянно привстал с кресла.

– Господин директор, – обратился к нему Щербина. – Разрешите нам здесь побеседовать с вашим учителем?

– Пожалуйста, пожалуйста, я пока выйду в коридор, – не в меру засуетился тот, покидая свое кресло.

– Можете  остаться, вы нам не помешаете.

Горбыль отошел к окну, повернувшись спиной к вошедшим.

Щербина занял кресло директора, Николай и Костюк, недовольный тем, что здесь ему отведена вторая роль,  сели  по разные стороны стола. Николай рассматривал крупное, жуликоватое  лицо Щербины, бывшего когда-то мясником на базаре и нагло обманывавшего покупателей, за что народ прозвал его «упырем». На войне он, видимо,  более усердно служил, чем его нынешние товарищи, получив чин штабс-капитана и, вернувшись после ранения в родной город, стал начальником городской милиции. Но любое прозвище навсегда прилипает к человеку,  люди по-прежнему называли его между собой «упырем», так как он и сейчас не прочь был поживиться на базаре чужим добром.

– Т-ак, т-а-к, – протянул тот многозначительно, тоже  рассматривая Николая,  вызывавшего у него раздражение своим самоуверенным видом. Он знал, что  до революции учитель состоял под надзором полиции, был арестован и сбежал за границу. Бывший мясник никогда не жаловал людей умных, образованных, да еще покушавшихся на государственную власть, при которой до войны ему вольготно жилось, ему хотелось досадить этому Даниленко.

– Вы слышали о пожаре в имении Сабурова? – спросил он, напуская на себя грозный вид.

– Не слышал, но мог догадаться: черный дым валил с той стороны. Из нашего сада это было видно.

– Есть подозрение, что усадьбу спалил ваш знакомый Нестор Махно, выступавший вчера на митинге и подбивавший людей отнимать у помещиков землю и жечь усадьбы.
– Я этого не слышал.

– Как же так? Вы с ним об этом лично разговаривали, вот Степан Тимофеевич подтверждает, – он указал на Костюка, нехотя  кивнувшего головой.

– Мы говорили о Крестьянском союзе,  образованном в Александровском уезде. Махно предлагал крестьянам образовать здесь такой же союз. Меня этот вопрос заинтересовал. После митинга он и его товарищи отправились на вокзал.

– Вы лично видели его в поезде?

– Я слышал, что они собирались в Юзовку.

– Они могли говорить, о чем угодно,  на самом деле отправиться в имение.
Николай пожал плечами.

– Что вы от меня хотите?

–  Вы с ним  долго разговаривали. Можно предположить, что вы были с ним в сговоре.

– Мы с ним сидели в одной камере в 1908 году. С тех пор больше не виделись. Больше мне сказать нечего. Я могу идти на урок?

Раздосадованный неудавшимся разговором, Щербина поднялся из-за стола и направился к двери. С таким же недовольным  лицом Костюк последовал за ним.
Владислав Федорович стоял бледный, как полотно. Левая щека его дергалась. Он тяжело опустился в свое кресло.

– Николай Ильич, я ничего не понял. Что они от вас хотели?

– Сегодня ночью кто-то поджег имение Сабурова. Костюк и Щербина подозревают в поджоге некоего Махно из Гуляй-поля, выступавшего вчера тут на митинге. С этим человеком я сидел в тюрьме до эмиграции и подошел к нему, чтобы напомнить об этом.

– Вы в состоянии вести занятия?

 – Вполне. Владислав Федорович, я хотел с вами поговорить по личному вопросу, думал после уроков, но раз представился такой момент, скажу сейчас. Меня приглашают  работать в Харьков. Я согласился. Доведу до конца  учебный год и уеду.

– Мне искренне жаль. Ученики к вам привыкли. Теперь опять останутся без учителя физики и математики.

– Сейчас все равно начинаются каникулы, за лето кто-нибудь найдется на мое место.

– А украинский язык?  Одни проблемы на мою голову, – окончательно расстроился Горбыль, перебирая на столе бумаги и кладя сверху приказ с трезубцем. – И что этим деятелям в Киеве неймется? Лучше бы дали денег на ремонт здания, а то крыша  протекает, потолки потрескались, вот-вот обрушатся нам на головы.


ГЛАВА  2

АНАРХИСТЫ ХАРЬКОВА ГОТОВЯТСЯ К КОНФЕРЕНЦИИ

 В Харькове с продуктами оказалось еще хуже, чем в Ромнах. Хлеба выдавали в день по полфунта на душу, и то нерегулярно. На базаре  было все, но так дорого, что туда могли ходить только приезжие господа из центральной России, начавшие потихоньку бежать на юг от царивших там беспорядков и перебоев с продуктами.

Николай ходил по талонам в столовую Федерации. Утром на них выдавали жидкую перловую или ячневую кашу, пустой чай и тонкий ломоть серого (белого) хлеба. Обед, как все здесь считали, был приличный, так как в супе плавали кружки жира и на второе обязательно вместе с гарниром из риса или перловки клали мизерный кусок мяса или рыбы. Ужинали сами: кто дома, кто в соседнем со зданием федерации трактире, где за энную сумму денег можно было получить чай, подкрашенный морковным соком, и пирожок из серой муки без начинки.

Хорошо еще, что мама и Марфа заставили Николая взять с собой мешок с картошкой, морковью и луком, немного перловой крупы и добротный кусок сала. С этими запасами, чередуя их с походами в столовую, можно было бы продержаться долго. Но как-то сразу так повелось, что в выделенной ему с расчетом на семью трехкомнатной квартире по вечерам постоянно собирался народ, и он или жена его соседа по лестничной площадке Арона Барона – Фанни, жарили для этой вечно голодной «публики» картошку с салом и луком. Правда, Арон, всегда возбужденный от избыточной энергии человек,  каждый раз предупреждал гостей, чтобы они особенно не «нагличали» и приносили с собой хлеб или что-нибудь из еды. Сам он был мастер по добыче спиртного и вообще любых нужных вещей: касалось ли это типографской краски или бумаги для очередного номера газеты. Николай считал, что он ловко применяет где-то свои прежние экспроприаторские способности.

Квартира, выделенная Николаю (весь дом анархисты заняли после революции) на семью, на самом деле была рассчитана на одного человека – холостяка – она так и числилась у бывшего хозяина, как «квартира для одинокого мужчины». Но и для одного человека комнат вполне хватало:  гостиная-столовая,  небольшой кабинет, длинная и узкая спальня, кухня, туалет и ванная. Мебель в ней полностью отсутствовала, видимо, ее  растащили  при заселении жильцы из других квартир.

На первое время туда перевезли из редакции письменный стол, кожаный диван и четыре стула. Николай сам приобрел по дешевке раздвижной обеденный стол и немного посуды. Арон достал где-то две доски. Когда приходило много народу, их клали между стульями, и всем гуртом рассаживались вокруг стола. Диван и письменный стол кое-как втащили в кабинет, где Николай  работал над газетой «Хлеб и Воля». В  газете он был в одном лице. Днем   выезжал на заводы и в села (беседовал с людьми, читал лекции), вечером принимал людей, приходивших в редакцию по самым разным вопросам, зная, что их тут выслушают и помогут. Затем шел в типографию читать корректору. Для работы над следующим номером оставались  вечер и ночь. Он привык к такому ритму еще с Женевы. Газета всем нравилась, и это приносило ему моральное удовлетворение.

За два дня до открытия конференции у него  собралось особенно много народу. Были тут и свои товарищи из федерации,  делегаты и гости из других городов Украины и России. К традиционному блюду - жареному картофелю, они с Фанни наварили еще перловой каши, потушили ее с морковью и салом и отдельно в виде приправы нажарили две полные сковороды лука. Арон принес откуда-то шесть бутылок  царской водки.

Водка быстро развязала  языки. Говорили громко, все сразу и обо всем. Сначала хвалили Ефима Ярчука и Иосифа Блейхмана,  сумевших две недели назад сагитировать солдат Первого пулеметного полка в Петрограде на выступление, вылившееся  в мощную вооруженную демонстрацию против Временного правительства.  Затем стали ругать меньшевистско-эсеровский Петросовет,  который отказался поддержать выступление рабочих и солдат и взять власть в свои руки, и правительство жестоко расправилось с восставшими.

– Вас поддерживал весь Кронштадт, – возмущенно говорил Арон товарищам из Питера, участвовавшим в этих событиях, – надо было  сбросить и правительство, и   этот никчемный меньшевистко-эсеровский гадюшник.

– Тебе легко говорить,  Арон, а  войска, которые Керенский вызвал с фронта? Правительство и Петросовет действовали заодно. Петросовету предложили взять власть в свои руки, но она ему не нужна, они испугались нашего выступления. Большевики  поначалу растерялись. Им-то как раз власть нужна, но они, видите ли,  посчитали наши действия преждевременными. У них свои расчеты. Потом уже, когда сообразили,  что народ от них может отвернуться, подсуетились и взяли руководство в свои руки… Дошло до смешного. Их «Правда» вышла с белым пятном на первой полосе: изъяли статью, где должна была быть статья с призывом отказаться от вооруженного выступления…

– В Петросовете нас не любят. Блейхман несколько раз обращался к Церетели с просьбой допустить в него анархистов.  Тот ни в какую. Только после  этих событий  и согласился.

– Охота была связываться с эсерами и меньшевиками, унижаться перед ними…

– Я лично против того, чтобы анархисты входили в Совет, – сказал Алексей Горелик, анархист из Екатеринослава, – тем не менее, поведение Церетели меня возмущает. Что  меньшевики себе позволяют?

– Незачем  было допускать их к власти.

– Кто их допустил, не мы же, – возразил ему бывший потемкинец Сергей Пруссаков, страшно худой, с бледным, изнуренным лицом – следствие каторжных работ на  солеваренном заводе  в Иркутской губернии.

– А дача Дурново? – опять завелся Арон. До событий в  Петрограде была еще история с дачей видного сановника Дурново, ставшей  после  революции  штабом анархистов и местом  отдыха рабочих. В здании также находились   типография и редакция   газеты «Русская воля». Не желая терпеть такое соседство, Блейхман привел отряд матросов и захватил всех их помещения. Поднялся скандал,  правительство  силой выгнало оттуда анархистов и отобрало  у них здание. Фактически этот инцидент и спровоцировал недовольство рабочих и все дальнейшие события. – Зачем вы ее отдали?

– Переверзев   пригнал  туда казаков и   батальон солдат с бронемашиной, а против бронемашины не попрешь, только людей зря погубишь.  И так одного человека убили,  и еще 60  арестовали.

– Буржуазная «Русская воля» им дороже, чем свободная пресса анархистов. Вот вам и демократия, вот вам и свобода.

– Газету финансируют крупные банки. Она нападает на большевиков, а это всем на руку: и Петросовету, и Временному правительству.

– Все дело в нашей неорганизованности и разобщенности, – сказал рабочий с Путиловского завода Петр Заварзин. – Большевики и эсеры берут  силой, их много,  у нас же людей везде не хватает.

– Полностью с тобой согласен, – поддержал его Николай.

– А мятеж все-таки подняли мы, – стоял на своем Пруссаков …

– Ваше выступление было стихийным, и заранее  обречено на  провал…

– Ну, не скажи,  Николай. Восстание на Потемкине в 905-м тоже началось  стихийно и привело к революции. Стихия – это как ураган в море, все сметет на своем пути.

– Нет, Сергей, стихия – это плохо. Петр правильно  говорит, все дело в нашей неорганизованности. К любому выступлению надо серьезно готовиться, большевики это хорошо понимают, поэтому  и не   поддержали сначала ваше выступление… Посмотрите, у них сейчас прошло несколько партийных конференций, Всероссийская конференция военных организаций, готовится всероссийский съезд… Ленин за границей работал, как вол, и здесь не дает никому покоя. Четко поставил перед своей партией задачи и цели…

– Народ их не особо поддерживает, поэтому они и лезут из кожи вон.

– Не стоит сейчас говорить о делах, – вмешался Гаранькин, –  оставьте силы для конференции. Лучше порадуйтесь: на наше приглашение  принять в ней участие откликнулись почти 20 городов. Я думаю,  конференция пройдет  с большой пользой.

– Если на нее не приедет Карелин, – пошутил  Максим Волгин, присутствовавший на памятной всем парижским эмигрантам конференции анархистов перед войной.

– Его никто  не приглашал.

– Друзья, - сказал Арон. – Давайте выпьем за Даниленко. Коля, мы - наглые люди. Съели всю твою картошку и сало, но это, пока не приехала твоя семья. Потом  будем вести себя, как паиньки. Пьем за тебя, твою семью и будущее пополнение. Скорей привози их сюда.

- Ты еще намучаешься с нашей Верочкой, отвечать на ее вопросы: что и почему? Это такой философ.

– Выпьем за маленького философа.

Николай перестал следить за ходом беседы. Разговор переходил с одной темы на другую. Арон время от времени куда-то исчезал. После этого на столе появлялись новые бутылки водки. На кухне Фанни в  шестой или седьмой раз жарила картофель, тушила перловую кашу с морковью. Запах лука и сала разносился, наверное, по всему дому.

ВСТРЕЧА С МАРУСЕЙ НЕФЕДОВОЙ

Когда большая часть гостей разошлась, и остались только все свои, неожиданно появились Ольга Таратута и Маруся Нефедова. Они были, как две тени, из прошлого.
Таратута  состарилась,  щурила близорукие глаза. Она обняла Николая (они виделись в Екатеринославе всего два раза на их квартире, и  Николай тогда был недоволен ее приходом) и долго так стояла, прижавшись к его груди. Из всех членов боевого отряда Борисова всего несколько человек получили длительные сроки заключения. Ольге присудили 21 год каторги: 4 года – за отряд и 17 – за прежние преступления.  Если бы не революция, ей   сидеть и сидеть  в Лукьяновской тюрьме.

– Оленька, идите пить чай, - ласково сказал Гаранькин, беря ее за руку и  усаживая на свое место.

- Не обращайте на меня внимания, - улыбнулась Ольга. – Я, Николай, только второй месяц из тюрьмы, но на конференции буду активно выступать.

– Только не о терроре, - замахал руками Евгений Федорович.

- И о терроре тоже…

Маруся была в узкой юбке и удлиненном пиджаке. Короткая стрижка с прямой челкой, закрывающей весь  лоб и брови, придавала ей мужское выражение лица. Даже улыбалась она теперь как-то иначе и, не переставая, курила отвратительные папиросы, от которых в комнате  вскоре нечем стало  дышать. Кроме Маруси, курили еще несколько человек, но они выходили на лестничную площадку. Николай смотрел на нее и диву давался: неужели это та художница, которая когда-то принадлежала к богемному миру Парижа и Женевы, восхищая  всех  своим мастерством?

Гаранькин распахнул окно и тут же его закрыл: на соседней площади проходили занятия с новобранцами украинской армии.

– Марусенька, пожалуйста, не курите, – взмолился он. – От ваших папирос болит голова.

– Мы хотим кушать, – заявила Маруся и ушла вместе с Фанни на кухню. Снова на столе появились полные сковородки жареного картофеля и снова все ели, как будто перед этим не опустошили по нескольку тарелок этого «наивкуснейшего блюда», как заметила Ольга. Вскоре она стала клевать носом, и ее отвели на квартиру Баронов, где был лишний диван.

Маруся пила водку наравне со всеми, затем села рядом с Николаем и стала вспоминать  Париж (первый период ее творчества), как ее целовал сам Модильяни и как высоко ценили ее картины и скульптуры в Европе. В Женеве они с Николаем были на вы,  здесь она сразу перешла на ты.

– Коля, ты помнишь мои картины, которые я готовила к Летнему салону в  Париже?

- Конечно, помню. В них везде была Лиза.

– Я их тогда продала из-за Януша. Но суть не в этом. Меня и без этих картин  знали, а теперь в Париж приехала Наташка Гончарова, рисует кривых баб и мужиков, какое-то лубочное искусство. А «Черный квадрат» Малевича? Придумал бог знает что, а все говорят -   шедевр.

– Осторожней, Маруся,– услышал их разговор Евгений Иванович. –  Этот квадрат – родной брат нашего Чёрного знамени.

Маруся поморщилась, как будто проглотила кусок лимона, но  тут ее лицо  осветилось радостной улыбкой, она вскочила и  захлопала в ладоши.

– Прошу внимания. Всем замолчать, а ты, Коля, на  минуту закрой глаза. Сюрприз!
Николай закрыл глаза. Зашуршала бумага, послышались восхищенные возгласы.
- Теперь открывай, - разрешила Маруся.

На столе лежала  акварель, которую он отнес в художественный салон «Монблан», когда переезжал из Женевы в Париж.

– Не может быть, - воскликнул он радостно. – Откуда она у тебя, Маруся?

- Из салона «Монблан». Перед отъездом в Россию я зашла попрощаться с ее хозяином,  Эриком Гвинденом, Он показал мне эту акварель и  рассказал о твоем визите. Знаешь, какое он дал ей название? «Перед расставанием». Я не могла поверить, что вы навсегда разошлись с Лизой. И потом… эта картина совсем о другом. Шарф улетел, ну и что? Ветер, осень, двое влюбленных идут по аллее… В природе все приходящее и уходящее, а любовь – вечна. Я хотела выкупить ее обратно, но мы с Эриком старые друзья, и он отдал ее так. Теперь она снова ваша. Я вас обоих очень люблю, – сказала Маруся, готовая расплакаться от чувств.

– Я отвезу ее в Ромны.  Вот Лиза обрадуется.

– Я сама к ней обязательно съезжу, когда родится малыш, буду его крестной матерью.

Маруся расчувствовалась. Присутствие человека, который был в курсе ее прежней жизни, потянуло  раскрыть ему душу. Она говорила и говорила. Из ее сбивчивого рассказа Николай понял, что с  художником Жюлем Дюверже они прожили в Ницце недолго, пока не кончились ее деньги. Тогда он куда-то исчез (подлец! подлец!). Затем на горизонте появился еще один художник, и с ним были какие-то приключения, кончившиеся тем, что она  оказалась на краю такой нищеты, что ей пришлось  выйти замуж за богатого старика-испанца. Всю войну она прожила с ним в Мадриде. Богач умер. Его дети (подлецы! подлецы!) обвинили Марусю в том, что она отравила их отца,  и подали на нее в суд. Посадить  не посадили, а оставили без доставшегося ей наследства. Дальше уже Николай ничего не мог понять: Маруся заплакала, и Фанни отвела ее к Ольге.

– Бедняжка, - сочувственно покачал головой Гаранькин, - видно, здорово ей досталось за последние годы.

- Вероятно, раз она бросила живопись и поступила в Париже в военную школу офицеров, - просветил их Максим Волгин.

– Вот почему она так изменилась, – удивился Николай, –  курит, пьет.  Теперь будут с Ольгой агитировать за террор.

- Ну, нет,  мы этого недопустим, – сказал Евгений Федорович. – Сейчас не те времена, когда можно разговаривать на языке пуль. Они сами это поймут,  послушав выступления наших делегатов. Большинство людей против него. Я бы даже не стал этот вопрос включать в повестку дня.

– Посмотрим, что решит конференция.

- А я буду настаивать, – разгорячился  Барон, – времена изменились, а враги остались. В повестку можно не включать, а поговорить надо и о терроре, и об экспроприациях: без них все равно не обойтись.

Глаза его возбужденно блестели. На столе появилась новая бутылка водки.

ПИСЬМО К ШАРЛЮ ГОТЬЕ

В эту ночь Николай долго не мог уснуть. Маруся разбередила его душу. Надвинулись воспоминания о Париже, Шарле, Андре, Франсуа, все их споры с Готье и Бати. Как далеки были французские друзья от того, что происходило сейчас в России.
В Петрограде по-прежнему находились французский посол и французская военная миссия. Значит, сношения между двумя странами продолжаются, и через них можно  отослать письмо Шарлю. Пока было настроение, он сел его писать.

«Милый Шарль, – аккуратно вывел он первую строчку, и сердце наполнилось теплотой, как будто Готье сидел рядом с ним. – Прошло восемь месяцев, как мы расстались, а кажется, что минула целая вечность. У меня теперь большая семья: Лиза, ее дочь Верочка и  ждем еще новое пополнение. Они пока находятся в Ромнах у моей мамы, а я живу в Харькове (крупный, промышленный город на Украине), состою здесь в федерации анархистов и выпускаю газету «Хлеб и Воля».

 О нашей буржуазной революции вы, конечно, слышали. Она привела к тому, что в стране установились две власти: Временное правительство и Советы. Советы, как и в первую революцию 1905 года, состоят в основном из меньшевиков и эсеров. Кое-где есть большевики и анархисты. Не все анархисты согласны с участием наших представителей в этих органах власти, по этому поводу идут серьезные споры. В целом же наши товарищи, как и следовало ожидать, оказались совершенно ни к чему не готовы. Большевики и эсеры сейчас ведут усиленную работу, чтобы увлечь массы на новую авантюру – свергнуть Временное правительство и захватить власть в свои руки. Причем большевики действуют  хитро: они выдвигают лозунги, близкие  нашим анархистским,  зовут массы к созданию страны Советов, но, как вы догадываетесь, эти Советы станут  большевистскими, подконтрольными их партии, то есть  ЦК и Ленину. Везде:  на предприятиях и  митингах у них полно агитаторов, которые разъясняют людям свои идеи, мы же в этом сильно отстаем, наших пропагандистов катастрофически мало.

Я все больше убеждаюсь (мы с вами не раз об этом говорили, но вы  всегда выступали против), что  анархисты должны  иметь свою партию (или центр)  для объединения всех сил, общих целей и, что особенно важно, соблюдать организованность и строгую дисциплину. Без этого мы никогда ничего не добьемся.

Через три дня в Харькове состоится конференция, на которую съедутся представители анархистских групп из южных  городов России. Я ожидаю от нее многого. Сейчас все дело во времени. Кто первый овладеет умами масс, тот и победит. Для нас это, конечно, победа не власти, а наших идей.

Мои военные тетради с записями, письмами Франсуа и вырезками из газет украли в поезде, когда я ехал домой из Петрограда. Пытался их восстановить, но бросил это дело, так как теперь веду тщательные записи и анализ всего того, что происходит сейчас в России и на Украине. Украина решила идти своим «самостийным» путем и еще неизвестно, как это скажется на возможности устроить здесь социальную революцию. На первое место вышел национализм, который постепенно переходит на местах в  экстремизм и бандитизм.

Надеюсь в ближайшее время получить от вас ответ. Всех вас люблю и помню. Николай».


ГЛАВА 3

ЗАГОВОР ПРОТИВ АНАРХИСТОВ

В три часа дня к богатому особняку на Московской улице в Харькове подъехала коляска с закрытым верхом. Из нее вышел бывший пристав пятого участка, а ныне начальник  городской милиции Пушкарь. Пристав три года пробыл на фронте, дослужился до чина капитана, имел четыре Георгия и получил личную благодарность  от командования за оборону небольшой русской крепости  Осовец на востоке Польши. Теперь назначенный городской думой на высокую должность он готов был  с новой энергией послужить на благо отечества и Временному правительству. Одернув мундир и подкрутив непослушные  усы с правой стороны, норовившие влезть ему в рот, он подошел к подъезду и нажал кнопку звонка.

 Старый швейцар в  ливрее с лицом  мрачной мумии пропустил его в  вестибюль. Тут же на лестнице появился невысокого роста, полный человек в черном фраке и  белоснежной манишке,  велев ему следовать за собой.

Такая таинственность удивила Пушкаря. До революции в этом доме жил промышленник  Кабанец. Во время войны он разошелся с женой и переехал в Киев. В особняке остались его бывшая супруга, сын-подросток  и две взрослые дочери, входившие до революции в число самых богатых в городе невест. Поговаривали, что, благодаря махинациям на военных поставках, промышленник увеличил свое состояние в несколько раз. Теперь он  поддерживал национальные партии Украины и был членом Центральной Рады.

Сюда Пушкаря пригласил бывший начальник харьковского сыска барон фон Лунге,  ныне занимавший какой-то важный пост при комиссаре Временного правительства. Гадая, зачем он понадобился   фон Лунгу и почему его вызвали именно в этот дом, Пушкарь шел за человеком во фраке по длинной анфиладе комнат, схватывая краем глаз их богатую  обстановку: картины, вазы, скульптуры,   люстры, зеркала, столики с часами и  шкатулками.

ВПушкарь одной из этих бесчисленных комнат около окна стоял Фон Лунге с серьезным и, как Пушкарю показалось, недовольным видом, как будто он передним  в чем-то провинился. У бывшего пристава все внутри перевернулось. Вытянувшись во фронт, он собирался  доложить о своем прибытии, но тут из соседней комнаты вышел сам Кабанец,  крупный, широкий в плечах мужчина,   пожал гостям руки и пригласил сесть в кресла. Пушкарь оробел: он впервые был в таком богатом доме и близко общался с такими важными господами.

– Павел Васильевич, голубчик, - вкрадчиво сказал  Кабанец, подходя близко к креслу, где тот сидел в, и обдавая его смешанным ароматом дорогих сигар и  душистого одеколона. – Мы вас позвали сюда по сугубо личному делу. Все должно остаться между нами.

Тот хотел вскочить, чтобы выразить свою готовность в услужении – привычка, от которой не так легко  избавиться,  но Кабанец  остановил его жестом руки.

– Сидите, сидите, Павел Васильевич. Дело вот в чем. Вам известно, что местная  Федерация анархистов-коммунистов собирается завтра проводить свою конференцию?

– Да, - кивнул головой Пушкарь, ожидая, что угодно, только не разговора о конференции анархистов. – Они имеют на это право. Временное правительство предоставило всем партиям и движениям полную свободу действий. Мы не вмешиваемся в их дела.

- Вы знаете, кто такие анархисты?

Пушкарь усмехнулся: еще бы не знать! В 1908 году  он месте с бароном фон Лунге и начальником жандармского управления подполковником Поповым    участвовал в разгроме анархистской сети на Украине, лично проводил в Харькове и губернии их аресты.

– Эти господа до революции были  опасными террористами.

- Вот-вот, голубчик. Тогда вы меня хорошо понимаете. Эти люди сожгли мой сахарный завод под Одессой и там же убили  брата Алексея, пытавшегося найти управу на бастовавших рабочих. А теперь эти господа вздумали хозяйничать на моей ткацкой фабрике, установив там свой рабочий контроль. Мужики, которые ничего не понимают и ни в чем не разбираются, лезут командовать инженерами и начальниками цехов, указывая, что и как им делать.  Хорошо бы их всех вздернуть на виселице, но время еще, видно, для этого не пришло. Надо  им помешать  провести конференцию.

- Но…для этого нет оснований.

- Основания  можно найти. Они заняли одно из лучших зданий в городе и, конечно, ничего за него не платят. – Кабанец подошел к столу, вынул из ящика папку. – Здесь приказ с подписями и печатью о том, что анархисты должны немедленно освободить здание.

– Большевики тоже не платят, и эсеры...

– Позвольте, кто же за них всех должен платить? Они там живут, жгут электричество, используют воду. Зимой мы будем снабжать их  отоплением.

- Да, но…

– Никаких но…, – жестко сказал Георгий Михайлович. – На Украине теперь своя власть, она найдет управу на этих «эксистов». Мы не собираемся ждать, когда они начнут вооружаться и устраивать в наших зданиях  военные склады… В папке лежит конверт с вознаграждением. Надеюсь, оно вдохновит вас на решительные действия.

Барон все это время молчал. Когда Пушкарь, забрав папку, ушел, Кабанец упрекнул его.

- Очень жаль,  Франц Иосифович, что вы меня не поддержали. В такое время мы должны действовать вместе, а то неравен час и вам придется обращаться в Раду за помощью, а мы возьмем, да и разведем руками.

– Георгий Михайлович, Пушкарь прекрасно справится со своей задачей и без моих указаний. Человек  старой закалки.

- Надеюсь, - сказал Кабанец и, вынув из кармана еще один конверт, протянул его фон Лунгу. – А это ваша доля.

Смутившись, тот отвел его руку с золотым перстнем на безымянном пальце. Кабанец усмехнулся.

– Дорогой друг, давайте без церемоний… Если у Пушкаря все получится, я заберу его с собой в Киев. Мне нужны надежные люди, а не получится, – грош цена таким сотрудникам.

                * * *
Подъехав вскоре к зданию Федерации анархистов на Садово-Куликовской улице (кроме федерации, там были еще типография анархистов, их общежитие и редакция газеты «Хлеб и Воля»), Пушкарь оставался в коляске, ожидая, когда подойдет вызванный им  отряд милиционеров. На улице было оживленно. В здание то и дело входили и выходили люди.

Взгляд его остановился на двух черных флагах, развивающихся на крыше. Один находился слишком высоко, и надпись белыми буквами на нем трудно было прочитать, на другом красовался лозунг: «Да здравствует Анархизм!». Он поморщился, как от зубной боли. Наконец подошел отряд  милиционеров: бывшие фронтовики, но все какие-то худые и хилые – в них не было и десятой доли того, что всегда отличало могучие фигуры и грозные лица царских жандармов и городовых. Выйдя из коляски, он приказал своему помощнику оставаться на улице, в разговоры ни с кем не вступать, силу не применять и, взглянув еще раз с тоской на своих непрезентабельных  сослуживцев, вошел в  подъезд.

В  вестибюле его остановили дежурные с красными повязками. Выслушав  его требование   поговорить с начальством, один поднялся наверх и, вернувшись, вежливо сообщил, что в федерации идет совещание,  придется подождать.  Пушкарь отошел к окну. На подоконнике лежала листовка.  От нечего делать он взял ее и, прочитав первое предложение,  швырнул   обратно, как будто обжегся крапивой: эти господа опять предлагают гражданам бороться, только уже не с самодержавием, а с неугодным им Временным правительством и эсеро-меньшевистскими Советами депутатов. В России, оказывается, установилось двоевластие.

Охранники сверлили его любопытными взглядами.

– Долго еще ждать? – недовольно спросил он.

 - Сказали, что сами спустятся.

Между тем никакого совещания в федерации не было. Находившиеся здесь до появления начальника милиции Барон, Даниленко, Гребнев,  Флешин  и еще несколько человек гадали, зачем к ним пожаловал столь неожиданный гость. Времена теперь были другие, и появление представителя власти  вызвало у всех недоумение.

- Что мы тут гадаем, – наконец, сказал Барон, - надо узнать, что он от нас хочет. Пойду, позову его.

Пушкаря провели в кабинет Гаранькина,  усадили в  кресло и рассматривали, как какое-то ископаемое. Ему показалось, что одного из этих людей – да, да, вон того чернявого, по кличке «Цыган» он арестовывал и допрашивал в участке в 908-м году,  тот потом надолго загремел в Сибирь. По спине его пробежали мурашки. Он уже жалел, что ввязался в эту аферу с конференцией, но, вспомнив о конверте с деньгами, приятно согревавшем душу, приободрился.

Стараясь говорить, как можно жестче, он заявил, что здание, в котором сейчас находится Федерация анархистов, занято ими незаконным образом, его надо немедленно освободить. В противном случае у него есть приказ применить силу. Он вытащил из портфеля  папку, из папки  лист бумаги  и положил его на стол.Барон небрежно пододвинул к себе бумагу.

- Что за чертовщина? – воскликнул он, едва пробежав документ глазами, – заверен какими-то сомнительными подписями и печатями.

Надев очки, Гаранькин тоже стал внимательно изучать приказ.

- То ли Рада, то ли Временное правительство. На одном штампе что-то по-украински, только не разберешь что… Какое им всем дело до нашего здания?

- Мне это напоминает царские времена, - начал кипятиться Барон.

Тут «цыган» узнал пристава. Глаза его вспыхнули.

– Да это бывший пристав Пушкарь, - заявил он, - выслеживал нашу группу в 908–м году. Он меня допрашивал в участке и угрожал вздернуть на виселице.

– Мы его сейчас сами вздернем. Попался голубь, -  Барон  двинулся к милиционеру, размахивая руками и  шипя, как  раздосадованный  чем-то гусак. Тот побагровел от злости, но старался сдерживать себя, в его интересах было решить вопрос мирным путем.

– Арон, прошу тебя, угомонись, – остановил его Гаранькин и обратился к Пушкарю. – Завтра у нас начинается важное мероприятие. После этого мы рассмотрим все ваши претензии. Мы – цивилизованные люди, должны хорошо понимать друг друга.

– Цивилизованность тут не причем, – сурово произнес Пушкарь, не собираясь идти ни на какие компромиссы. – Вы нарушаете законы. Если к утру не освободите помещение, я вынужден буду применить силу. Внизу стоит отряд милиции.

– К чему такая спешка?

– В приказе все сказано. Честь имею, господа, - сказал Пушкарь, небрежно приложил руку к козырьку фуражки и вышел из кабинета. Что делать дальше, он не знал.  Ехать к фон Лунгу за советом не имело смысла: барон и Кабанец  дали понять, что предоставляют ему  полную свободу действий. Вернувшись на улицу к  отряду милиционеров, он приказал им разойтись и снова сюда явиться при полном вооружении к 7 часам утра.

Оставшись один, он еще целый час гулял по Садово-Куликовской улице, надеясь, что анархисты образумятся и выполнят его распоряжение, но около здания федерации стало еще оживленней. Из подъезда вышли рабочие с лестницей и прибили над парадным подъездом плакат со словами «Добро пожаловать!» «Этих бандитов ничем не испугаешь», – с досадой подумал Пушкарь. В нем вспыхнула прежняя ненависть к анархистам. Он отправился в управление, решив ночью выставить около здания федерации вооруженную охрану, а саму улицу перегородить с обеих сторон милицией.

После его ухода Гаранькин вспомнил, что к ним несколько раз приходила бумага об уплате за аренду здания.  Арон неизменно рвал ее, говоря, что особняк экспроприирован в пользу народа, никакой оплате не подлежит. «Не платили и не будем платить, - заявлял он категорически. - Нас не запугаешь».

- Что же делать? – разволновался Евгений Федорович, – а, что, если они, действительно, применят силу и сорвут конференцию?

– Я могу собрать людей. У меня на «ВЭКе» («Всеобщая электрическая компания») есть отличные ребята, – предложил Барон.

– Арон, прошу тебя, только не это, – взмолился Гаранькин,  протирая платком  очки и вспотевший лоб. – Надо решить все мирным путем. Не пойму только, почему они устроили эту комедию перед самой конференцией, чем мы им помешали?

- Происки большевиков, - уверенно сказал Виктор Гребнев. – Вчера в их «Пролетарии»  была огромная статья по поводу нашей конференции. Натравили на нас фон Лунга, а тот прислал сюда Пушкаря.

- Это свинство с их стороны.

- Мы их не трогаем. Зачем им это надо?

Услышав о визите начальника городской милиции, в кабинете Гаранькина собрался народ. Из общежития пришли делегаты, прибывшие на конференцию. Некоторые горячие головы, вроде Барона, готовы были немедленно схватиться с милиционерами. Тон задавали люди, участвовавшие в начале июля в петроградском мятеже и имевшие при себе оружие.

- Это дело так оставлять нельзя, - горячился рабочий с Путиловского завода Петр Заварзин. – Если это распоряжение комиссара Временного правительства, то мы с товарищами придем к Керенскому и разберемся, что за люди у него работают на местах, а если большевики, то и на них управа найдется.

– Какая разница от кого пришел этот бывший пристав? Они все тут одна шайка-лейка.

- Тиши вы, угомонитесь, - прикрикнул на них Гаранькин. – Голова болит.

– На паровозостроительном заводе есть свой клуб, – вспомнил Семен Флешин. – Можно там провести конференцию.

- Вот это дело, – подхватил кто-то его идею.

– У нас нет времени перетаскивать туда все материалы.

– За ночь  успеем. Так я пойду, договорюсь с ними, Евгений Федорович, - сказал Флешин, - будем иметь запасной вариант.

- Попробуйте, Сеня.

Флешин быстро вернулся.

- Милиционеры ушли, – сообщил он с радостью.

– Это хорошо или плохо? – задумался Гаранькин. – Может быть, они ушли за подкреплением и к утру вернутся? Постарайтесь, Сеня, все-таки решить вопрос с клубом.

– Хорошо, Евгений Федорович.

– Что-то мне все это не нравится,– сказал Виктор. – Я, пожалуй, останусь тут ночевать. Кто со мной?

- Мы все тут останемся, – поддержал его Гаранькин. – Даниленко, ты, как?

– Конечно, останусь. Заодно обсудим еще кое-какие вопросы.

– Тогда предлагаю всем разойтись. Если будет необходимость, мы вас позовем.
К Николаю подошел делегат из Москвы.

– Товарищ, извините, я не всех тут знаю, Барона, где можно найти? Он хотел со мной поговорить.

– Он только что был здесь. Витя, ты не знаешь, где Арон? – обратился он к Гребневу.

- Не знаю.  Наверное, ушел в общежитие.

– Странно, – сказал Гаранькин, – Барон обычно предупреждает, когда уходит. Спустись вниз, узнай у дежурных: может быть, он отправился домой?

Виктор ушел и  быстро вернулся.

– Дежурные его не видели. И в общежитии  нет. Я встретил оттуда двух товарищей, они его тоже ищут.

- Куда он мог деться?

– А мне что делать? - спросил делегат. – Я тогда пойду.

- Я могу с вами поговорить, - сказал Николай. – Что у вас за вопрос?

– У меня не вопрос. Арон интересовался, как работает на нашей фабрике рабочий комитет.

– Я – редактор харьковской газеты «Хлеб и Воля», Николай Ильич Даниленко. Мне это тоже интересно. С удовольствием вас выслушаю.

– Моя фамилия Новотельнов. Алексей Афанасьевич Новотельнов. Работаю на обувной фабрике «Витязь» в Москве.

- О, – обрадовался Николай. – Мы почти коллеги. Я работал в Женеве механиком на резиновой фабрике.

– Ну, тогда мы поймем друг друга, - улыбнулся делегат. – Дело вот в чем, Николай Ильич. Когда наши бывшие хозяева сбежали из города и оставили фабрику на произвол судьбы, рабочие решили сами на ней хозяйничать, так сказать, коллективно.

– Вот это молодцы.

– Конечно, не все сразу согласились. А почему? Не верили в свои силы.  Посуди сам, – неожиданно перешел на «ты» Новотельнов, увлеченный рассказом. – Не было ни топлива, ни сырья, ни заказов, ни людей, которые раньше этим занимались и все знали. Как работать? Где доставать кожу и все остальное? Куда везти свою обувь? Ведь под боком у нас еще ряд таких  предприятий, да и «Скороход» из Питера шлет свой товар. Хорошо нас поддержал старший экономист Лукьянов. Умная, скажу тебе, голова.

– Подождите, Алексей Афанасьевич, не так быстро. А главным инициатором кто выступил, анархисты?

–  В основном да, но были большевики и беспартийные. Так вот. Создали мы несколько комиссий, и каждая занялась своим делом. Вместе с нашим экономистом они решали, что выгодней сейчас выпускать: ботинки, дамские туфли или хромовые сапоги? Военные заказы для армии нам давно перестали давать. Разослали повсюду своих курьеров. Стали заключать договора. Одну часть обуви продавали; другую – обменивали у себя в городе на мануфактуру, посуду, мыло; третью – вывозили в деревни. Зарплата выходила небольшая, но к ней еще рабочие  получали продукты и вещи.

– Замечательный пример рабочей инициативы…

– Да, но сейчас вернулись наши прежние хозяева и хотят фабрику продать.

- Где же они были раньше?

– Это известные предприниматели Холодовы. Испугались, что новая власть их арестует за  махинации во время войны, и сбежали в Париж. Теперь увидели, что их никто не трогает, вернулись обратно. Два их других  завода, кирпичные, загибаются, а фабрика работает исправно. Вот они и решили, пока не поздно, ее с выгодой продать. Нам предложили искать другую работу.

– В правительство обращались?

- Обращались.  Скобелев сказал, что частную собственность никто не отменял, хозяева имеют право распоряжаться ею, как хотят. Управляющий дал нам срок в два месяца, припугнув, что, в случае сопротивления, на фабрику будут введены войска.

-  Ну, это он хватил лишку, какие сейчас могут быть войска. А  Совет рабочих депутатов?

– Что от него толку? Там одни эсеры и меньшевики, они на стороне хозяев, советуют с ними не связываться,  ограничиться профсоюзной работой.

– А  рабочие с других предприятий Москвы?

– Сейчас сами все еле дышат. Некоторые советуют платить хозяевам половину прибыли, тогда мол, они успокоятся. Да с какой это радости делиться с ними: работайте – и получайте, как все.  Так они мало того, что сами не хотят ничего делать, угрожают тем, кто из их инженеров и  служащих нам помогают. Вынудили уйти несколько толковых технологов, и у нас сразу пошел брак, не могли найти причину, пока не обратились за помощью на «Скороход».

–  Надо готовить своих специалистов.

–  Вот то-то и оно. А  у нас или безграмотные, или два класса приходской школы. Барон меня сюда пригласил, хочет, чтобы я выступил на конференции, а я   писать не умею, в смысле статей,  да и с трибуны говорить не мастак.

- Давайте решим так. Я подготовлю материал с вашим рассказом в газете, она выйдет послезавтра, люди ее прочитают, и мы  на конференции ее  обсудим. Так оставлять это дело нельзя. А Барона вы дождитесь. Он обязательно придет.

День за окном угасал. Заглянувшее на минуту  солнце осветило  уставшие  лица людей и исчезло. Сразу стало темно. Кто-то щелкнул выключателем,  под потолком  ярко вспыхнула большая люстра. Николай пересел к другому столу и стал писать статью. В кабинет приходили люди, спрашивали Барона. Однако он так и не появился. Прождав еще  полчаса, Новотельнов ушел  в общежитие.

КОНФЕРЕНЦИЯ СОСТОЯЛАСЬ

Ночью все было тихо. Под утро Гаранькин поехал домой привести себя в порядок и через час вернулся, чтобы отпустить остальных.

– Как там, на улице? – спросил Николай.

– Пока спокойно: ни Пушкаря, ни милиции.

- Непонятно, зачем он  сюда приходил.

Николай отнес готовую статью за подписью Новотельнова в типографию и, довольный тем, что так оперативно все сделал и впереди предстоит интересный день, не спеша шел по улице, вздыхая чистый, свежий воздух, еще не прогретый солнцем и не задымленный машинами. От жары с деревьев нападали высохшие листья, скрипевшие под ногами, как это  бывает осенью во время  листопада. «Кроет уж лист золотой влажную землю в лесу... Смело топчу я ногой вешнюю леса красу…», - пришли ему на ум первые строки стихотворения Майкова, но дальше, как   не старался, не мог вспомнить.

Впереди мелькнула мужская фигура. Занятый стихами, он не заметил, откуда она появилась. По одежде ему показалось, что это – Барон: его серый сюртук и коричневые брюки. Он громко окликнул его. Не оборачиваясь, человек бросился бежать, свернув на соседнюю Черноглазовскую улицу.

«Показалось», – решил Николай, продолжая вспоминать стихи Майкова, но всплыли  чьи-то другие строки на эту же тему:  «Солнце реже смеется. Нет в цветах благовонья. Скоро Осень проснется и заплачет спросонья». «Старею, – подумал он с грустью. – Любимые стихи стал забывать».

В его распоряжении оставалось два часа. Спать  не имело смысла. Побрился, принял душ и стал пить чай в комнате. На глаза ему попался конверт с письмом к Шарлю. Хорошо, что он не успел его заклеить,  вытащил письмо и сделал приписку.
«Шарль! Несколько часов назад я беседовал с рабочим из Москвы. Он и его товарищи на своей фабрике сами, собственными силами, наладили работу предприятия, когда его хозяева сбежали. Сейчас у нас повсюду организуются такие фабрично–заводские комитеты, которые контролируют производство  и  отстраняют хозяев и высший персонал  от  управления. В скором времени все фабрики и заводы смогут перейти в руки рабочих. В Европе  ничего подобного нет, мы идем своим путем».
Когда он закрывал входную дверь, на площадку вышла Фанни Барон с  усталым, измученным видом.

- Коля, - взволнованным голосом сказала она, - я слышала, когда ты пришел. А где Арон?

- Не волнуйся, Фанни. Вчера милиция пыталась сорвать конференцию. Мы все там дежурили по очереди. Арон отсыпается в общежитии.

– Ты в этом уверен?

- Уверен.

- Теперь я успокоилась, а то всю ночь не могла заснуть. Ты же знаешь, какой он заводной. Может попасть в любую историю.

– Я иду на конференцию. Ты готова?

–  Выйду через полчаса.

- Тогда до встречи.

Николай не мог понять, куда исчез Арон, если его не было ни в общежитии, ни дома и, что делать, если его не окажется на конференции?

На Садово-Куликовской улице все было спокойно. Над зданием федерации по-прежнему развивались анархистские флаги, висел плакат с приветствием делегатов. По улице ходили дружинники – рабочие с черными и красными повязками: неизвестно, что все-таки Пушкарь задумал, ведь зачем-то он сюда приезжал и угрожал анархистам?
Первым, кого он увидел, в вестибюле был Арон, отдававший распоряжения дежурившим на входе людям. Сегодня их было шесть человек, они внимательно проверяли пропуска делегатов.

– Ты где пропадал? – накинулся на него Николай. - Фанни беспокоится.

- Ночевал в общежитии.

– Хитришь, братец. Тебя там не могли найти. Фанни скоро придет, покажись ей на глаза.

Николай обратил внимание, что на нем был светлый пиджак и  черные в полоску брюки, которых он раньше у него не видел. Заметив, что Николай с любопытством рассматривает его наряд, Арон весело подмигнул ему и продолжал разговор с дружинниками. «Надеюсь, у него хватило ума, не надевать краденые вещи, – подумал Николай, - а если не краденые, то откуда они у него взялись за одну ночь?»

На втором этаже делегаты, окружив Гаранькина,  что-то оживленно обсуждали. Евгений Федорович поманил его пальцем:

– Ты читал сегодняшние газеты?

– Не успел. Что там такое?

– Убиты Пушкарь и Кабанец. Первый – в помещении милицейского управления, второй – в собственном особняке. 

Посмотрев друг другу в глаза,  каждый прочитал в них один и тот же ответ: «Барон. Его рук дело». Извинившись перед товарищами, они отошли в сторону.

– Ты думаешь, Арон? – спросил Евгений Федорович.

– Утром я разговаривал с Фанни. Дома он не ночевал. И здесь его вчера не видели.

- Только непонятно, причем тут Кабанец?

– Возможно, они связаны друг с другом,  Арону удалось это узнать.

- И когда только он все успевает? – покачал головой Гаранькин.

Николай не стал ему рассказывать, что, возвращаясь утром домой, видел вдалеке человека, похожего на Барона, и, когда он  его окликнул, тот  поспешил скрыться. Произошло это, как он сейчас сообразил, недалеко от Московской улицы, где находится дом Кабанца.

– Во всяком случае, – сказал Николай, - никто нам теперь не помешает провести конференцию. Я, Евгений Федорович, нашел вчера человека, который расскажет интереснейшие вещи о своей фабрике. Горячая дискуссия обеспечена.

ГЛАВА 3

МНОГО ИНТЕРЕСНЫХ ЛЮДЕЙ

Первый день конференции целиком ушел на утверждение регламента, повестки дня, представление делегатов и гостей с мест, которых оказалось значительно больше, чем ожидалось. Иногда слишком долго спорили и обсуждали какую-нибудь мелочь, не стоившую и выеденного яйца, это раздражало Николая еще в Париже, а сейчас и вовсе казалось неуместным.

В результате на обсуждение докладов и основных вопросов осталось  четыре дня. Регламент никто не соблюдал. Каждому  хотелось обязательно выступить и высказать свое мнение, а так как редко кто умел четко и ясно выражать свои мысли, то  каждое заседание затягивалось до глубокой ночи.
Больше всего говорили и спорили о  рабочих комитетах и профсоюзах. Одни считали профсоюзы наследием умирающего капиталистического общества и видели будущее за рабочими комитетами. Другие  заявляли, что эти комитеты должны существовать только как профсоюзные ячейки. Их неумелая,   порой   реакционная деятельность привела ныне экономику и производство к кризису. Об этом же постоянно твердит и министр труда в правительстве Скобелев.

- Все это вранье, чепуха, - возмутился анархо-синдикалист из Харькова Ротенберг.
 
– Хватит подпевать Скобелеву. Профсоюзы обанкротились по всему миру, – в зале послышался смех. – И не стоит смеяться. Да, да. Сегодня нужны совершенно другие методы борьбы с хозяевами. Конечно, им не нравится, когда  рабочие вмешиваются во внутреннюю жизнь предприятия, с профсоюзами легче иметь дело, они всегда готовы пойти на компромисс. Поэтому и Скобелеву, и тем людям, которые доказывают вредность  фабкомов и призывают нас положиться на профсоюзы, мы скажем: «Прочь руки от революционных комитетов. Мы не пойдем по вашему пути. Мы должны закончить борьбу с капитализмом – вплоть до полного его исчезновения».

- Я тоже так считаю, – поддержал его Виктор Брыль, рабочий с Харьковского локомотивного завода. -  Если мы хотим исчезнуть, пусть заводы достанутся профсоюзам, а если хотим выжить, то мы должны их  взять в свои руки и немедля.

– Правильно, – закричал  Новотельнов, потрясая в воздухе свежим номером газеты «Хлеб и Воля». – Читали, товарищи,   статью о нашей фабрике в Москве? Вот какую работу развернул наш  комитет…

– Так у вас   хозяева  отнимают фабрику…

– Пусть попробуют,  мы не сдадимся.

 Тут со своего места  поднялся делегат из Шлиссельбурга Иустин Жук, член комитета по управлению пороховым заводом.

– Ты, товарищ Новотельнов, не дрейфь, мы вам подскажем, как вести себя с бывшими хозяевами. Их время кончилось. Нечего теперь размахивать кулаками и качать свои права.

– Правильно, правильно, – закричал и захлопал зал.

– А мы в свою очередь у вас поучимся, как вести товарообмен с крестьянами и другими фабриками.

– Порох обменяете на хлеб? – пошутил кто-то в первых рядах.

– Товарищи, я не против шуток, но не при серьезном обсуждении вопроса, – с досадой сказал Жук, направляясь к трибуне. Был он  крупный, широкий в плечах. В каждом его движении чувствовались сила и уверенность. – В прошлом номере этой газеты я тоже рассказал, как мы отобрали у нашего хозяина барона Медема пороховой завод, но не упомянул о его кирпичном заводе и молочном имении. Они теперь тоже наши. Вот  и  приспособим их продукцию для обмена. Сейчас кирпич на рынке самый дефицитный товар. А при желании можно и порох пустить в дело.  Была бы голова на плечах.

Ему дружно захлопали, но он  поднял руку, призывая к тишине.

– Вам, товарищи, известно о событиях, произошедших недавно  в Петрограде. Моряки Кронштадта действовали вместе с большевиками. В борьбе с буржуями и капиталистами анархисты всегда готовы  поддержать и большевиков, и эсеров, и даже меньшевиков. Но, товарищи, с большевиками надо быть  осторожными.  Я бы всем советовал внимательно ознакомиться со статьей Ленина «Удержат ли большевики власть?» Во-первых, он не сомневается, что большевики возьмут власть в свои руки и будут всем и всеми командовать, в том числе и нами, анархистами. Во-вторых, - по его мнению, рабочий контроль везде и повсюду должны будут осуществлять Советы, тоже, как вы понимаете, к тому времени подконтрольные их партийным комитетам. Наши же призывы «переходить от контроля к захвату предприятий» и национализации всей государственной собственности он высмеивает, считая, что простые «железнодорожники и кожевенники» могут привести страну  к анархии, а не к социализму.

– Мы еще посмотрим, кто кому будет подконтролен, – закричали с мест. – Кто их  поддержит, кроме анархистов?

– Товарищи, – Жук опять поднял руку. Был он  огромный, широкоплечий, настоящий русский богатырь Иван Попович или Микула Селянинович. В каждом его движении чувствовались мощная сила и уверенность в себе. Подкупало делегатов и то, что он  был родом с Украины, руководил в Черкассах группой анархистов-коммунистов  и как активный боевик  за убийство жандарма отбывал пожизненную каторгу  в Шлиссельбургской крепости.

– Товарищи!  Анархистским призывам Ленин противопоставляет свой: общегосударственный всеобъемлющий рабочий контроль. Сами подумайте, какой может быть рабочий контроль при государстве? Это – ловушка. Вернувшись обратно с этой конференции, мы должны  разъяснять  рабочим этот обман и не дать большевикам нас облапошить.

«Вот молодец, – радовался его словам Николай Даниленко, – ловко раскусил Владимира Ильича».

Не менее горячо спорили об участии анархистов в Советах депутатов, хотя эта дискуссия несколько запоздала: во многих местах, по усмотрению своих групп, анархисты входили в городские, районные и крестьянские советы. Некоторые  даже возглавляли их, как анархист-синдикалист Гринбаум, председатель Губернского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов в Екатеринославе. По ходу обсуждения было названо имя председателя Павлоградского  Совета рабочих депутатов – большевика Моисея Аристова, Услышав эту новость, Николай опешил. Так вот почему Моисей не подает о себе знать. Боится, что старые друзья его осудят, или решил на своем новом поприще держаться от них подальше?

Большинство людей сошлись на том, что участие анархистов в советах желательно только  исключительно с информационной целью. 
 
В последний день приняли решение провести в самое ближайшее время Всероссийский объединительный съезд. Для его подготовки выбрали Осведомительное бюро. Николай был избран его секретарем. На него ложилась  огромная работа по  организации форума и выпуску информационного Бюллетеня.

Ольга Таратута при поддержке Барона два раза пыталась поднять вопрос о терроризме, но его  рассмотрение откладывали на потом, а потом уже и времени не хватило.

                * * *
Выполняя  поручения конференции, Николай опубликовал в Бюллетене несколько обращений к анархистам России и сам лично  побывал в Луганске, Крамоторске, Юзовке, Кременчуге, Херсоне,  Мариуполе, Одессе, Николаеве, Новороссийске, Ростове-на-Дону. Все это были крупные промышленные города, где  за первые месяцы революции анархисты сумели  завоевать   авторитет у масс. Под их влиянием находились целые железнодорожные участки, Донской промышленный район, Донецкий бассейн. В  Екатеринославе   ведущие профсоюзы и  многие фабрично-заводские комитеты  возглавляли анархисты. Все они единогласно поддержали идею о Всероссийском съезде. Теперь Николай собирался ехать в Москву и Петроград, чтобы  окончательно согласовать время и место проведения съезда.

За все это время  в Ромнах он был четыре раза. Побыв там два – три дня, возвращался в Харьков ночным поездом. Теперь, перед поездкой в Москву и Питер, он собирался пожить дома неделю и выполнить давно намеченные хозяйственные работы. Делая пересадку в Полтаве, он встретил в поезде  своего старого товарища, режиссера Петра Остапенко, ехавшего навестить родителей. Друзья не виделись почти десять лет. Петр давно уехал из Екатеринослава. Жил в Харькове, Киеве, Петрограде. Теперь работал в Москве в небольшом музыкальном  театре. Сам писал для него скетчи и водевили, сам их ставил, сам придумывал декорации и играл по нескольку ролей, так как неплохо пел и танцевал.

– В театре сейчас  много пошлости, – рассуждал он. – Серьезные вещи: «Гамлет», «Отелло», «На дне», «Чайка» сейчас никого не интересуют. И так вокруг много смерти и убийств. Зато в оперетту народ валит валом, –  и пропел:
 
   Зашел я в склад игрушек,
   Веселых безделушек,
   Весеннею порою как-то раз.
   Из тысячи игрушек
   Понравился мне турок,
   Глаза его горели, как алмаз.

- Вот самая популярная сейчас песенка из одного водевиля, но не моего...
- А дальше в ней что?

    - Дальше турок говорит:
   «Не беспокойтесь мадам,
    Заменю я мужа вам,
    Если муж ваш уехал по делам».

– Действительно, пошлость, – согласился Николай.

– Театр надо  реанимировать, ему нужен свежий ветер, основательные перемены, как это делает в Питере Мейерхольд. Это талантище, новатор, голова, полная идей. В Александринке  он поставил «Маскарад» по Лермонтову с  декорациями Головина. В конце спектакля опускается  черный прозрачный занавес с белым венком,  за ним молча проходит скелет в треугольнике. Успех был необыкновенный. От государя Всеволоду преподнесли золотой портсигар с бриллиантовым орлом. А ведь это был своего рода реквием по самодержавию. Из Мейерхольда идеи так и брызжут. Представь себе театр будущего: сцена находится посредине зала, публика сидит по бокам и тоже является участником действия. Или спектакль на открытом воздухе.  Всеволод как-то задумал поставить пьесу в имении одной своей знакомой, где от дома шла большая лестница к Финскому заливу. Действие  должно было происходить на этой лестнице ночью, при свете горящих факелов, с участием всего окрестного населения. К сожалению, спектакль не состоялся. Меня эта мысль тоже занимает, и еще – кубизм в театре. Слышал, что-нибудь о таком направлении в искусстве?

– Конечно. В Париже насмотрелся Пикассо и Жоржа Брака.  Но геометрические фигуры на сцене не представляю.

– В Париже шли такие балеты в декорациях Гончаровой и Ларионова.

– Это было во время войны, я тогда не вылезал со своего завода.

– Да, старое искусство устарело. Новому обществу нужны новые формы выражения духовного и внутреннего мира.

– По-моему, вы слишком много на себя берете, старое искусство  не может надоесть.
– Как все эмигранты, ты отстал от  жизни.

– Ты сам только что говорил, что в Москве много пошлости…

– Вот с этой пошлостью и надо бороться…

Расставаясь на вокзале, друзья договорились ехать в Москву вместе через неделю.

В Ромнах было тепло.  В садах   деревья ломились от яблок и груш – в этом году их  выдался небывалый урожай. Пахло нападавшими на землю и забродившими плодами. В пыли, у дорог кустились неприхотливые золотые шары и мальва, опутанная повиликой. Во всем этом был привычный покой и уют провинциального города, где, на первый взгляд, годами ничего не меняется. Но, проезжая на извозчике по знакомым улицам, Николай видел в домах закрытые ставни, хотя был уже полдень, железные шторы на окнах магазинов, наглухо запертые ворота и двери подъездов. Даже собаки куда-то  попрятались и притихли.

Перед тем, как приехать, он всегда давал телеграмму. Лиза и Вера выходили к этому часу на улицу, ожидая его около ворот. И сейчас они там стояли. Верочка первой его увидела и бросилась навстречу. По дороге за что-то зацепилась, упала и, больно ударившись коленками, заплакала. Николай подбежал к ней, подхватил  на руки и расцеловал. В сумке для нее был приготовлен обещанный подарок – кукла с закрывающимися глазами. Увидев ее, девочка моментально забыла о разбитых коленках.

- А как ее зовут? - спросила она, еле переводя дыхание от восторга.

– Сама придумай. Хотя давай посмотрим на  коробке, там должно быть  сказано имя. Да, вот есть этикетка – «Светлана».

– Я тоже так буду ее звать.

Забыв о разбитых коленках, счастливая девочка побежала в дом, чтобы  показать бабушкам и  Олесе свой подарок. Николай и Лиза рассмеялись.

– Ты ее слишком балуешь, – сказала Лиза, беря его под руку и крепко прижимаясь к нему. – Третья кукла за наш приезд сюда.

– Ребенок должен запомнить, что у него было хорошего в детстве. Мы, маленькими, всегда ждали приезда нашей бабушки Екатерины Михайловны.  Как-то она подарила мне на день рождения лошадь-качалку. Мне было года три или четыре. Володе она тоже понравилась, и он выменял ее у меня на саблю. Вскоре я сообразил, что обмен был невыгодный, и  разревелся. Бабушка собрала всех братьев  и велела нам играть во все игрушки по очереди.

- Неужели Володя был такой?

– Он же был ребенок. Мы все завидовали подаркам других. Каждый считал, что у кого-то лучше, чем у него. Также было и с подарками папы. Однажды рассердившись, он сказал, что больше не будет нам ничего привозить, но все равно привозил. Любил нас баловать.

Рассказывая, Николай искоса посматривал на Лизу. На ней было синее в горошек платье с белым воротником и белыми манжетами на рукавах в три четверти, черный жакет, накрашенные губы. Выглядела она  эффектно, несмотря на беременность. Явно готовилась к его приезду. Он притянул ее к себе и поцеловал в щеку, почувствовав нежный аромат французских духов.

– А духи откуда?

– Ни за что не догадаешься…

– Рассказывай, не томи.

– Маруся Нефедова приезжала.

– Молодец, сдержала свое обещание. Но как ее сюда занесло, они собирались с Ольгой в Киев?

– Кто-то уговорил ее ехать в Гуляй-поле, к Махно. До него она не доехала, остановилась в Александровске,  организовала там свой отряд. Представляешь: Маруся, верхом на коне и командует  мужиками?

–  Она очень изменилась, даже внешне стала другой.

– Все равно в ней больше женского, чем мужского. Кого только она не любила за свою жизнь… Бжокач,  Жевье, еще целый ряд мужчин, не говоря о поклонниках…

– В ней говорит  обида за  неудавшуюся жизнь.

– С чего ты взял?

– Бжокач вынудил ее продать свои  картины, потом уехал и продолжал вытягивать  деньги. Если бы не он, ее жизнь могла сложиться  иначе.

– В Женеве она вспоминала какого-то Петечку Романовского, сделавшего из нее террористку. Безумно любила его, а он ее бросил.

– Вот-вот, с этого Петечки и идет обида.

– Ей здорово досталось за эти годы, теперь она  хочет доказать, что  все может. Ведь она в Париже окончила школу офицеров и нахваталась суфражистских идей. Нет, я Марусей восхищаюсь. Взбудоражила своим приездом. Идем скорей, Марфа тебе баню приготовила.

После бани (ее топили в летней кухне) и выпитой вишневой наливки Николай чувствовал себя абсолютно счастливым. Женщины не знали, как ему угодить. Мясо не было (на базаре оно было не по карману, а своих кроликов и кур они берегли на зиму), но Марфа и Елена Ивановна напекли целую гору  пирожков – с капустой, луком и яйцом, повидлом. Эти пышные румяные пирожки разной формы, чтобы знать, где какая начинка, могли заменить любое изысканное блюдо.

Елена Ивановна  села за рояль. Затем она попросила Лизу что-нибудь  сыграть. Лиза играла их общие любимые вальсы и пьесы Шопена. Все было, как в старые, лучшие времена. Николай отдыхал душой. Только прибавилось еще особое чувство блаженства, связанное с долгим отсутствием  и возвращением к любящим, родным людям.
Верочка не слезала у него с рук и мучила своими бесконечными вопросами. Отвечая ей, он смотрел на Лизу, которая улыбалась им обоим краешками губ. Он был счастлив, что у них скоро появится малыш, как считала мама, по положению Лизиного живота, это будет девочка. После поездки в Москву и Питер, а это займет не больше двух недель, он вернется в Ромны и будет с семьей до тех пор, пока Лиза не родит, и еще некоторое время после родов, в зависимости от  самочувствия ее и ребенка. Так он договорился с товарищами, а здесь будет писать задуманные статьи и вести переписку с группами по данным на конференции поручениям.

Лиза играла недолго. Ей было уже все тяжело делать: сидеть, стоять, лежать. Как она говорила,  устала от самой себя. Эта беременность на последних месяцах проходила тяжелей, чем первая. Елена Ивановна говорила, что Лиза мало двигается. Николай заставлял ее больше ходить,  а по вечерам они брали Веру и втроем гуляли по дороге вдоль их забора  и березовой рощи.

Утром он поднимался раньше всех и сразу принимался за хозяйство. За эти дни надо было починить крышу,  заделать трещины в  летней кухне, привести в порядок все садово-огородное хозяйство.

У женщин было свое занятие. После завтрака до самого захода солнца они обрабатывали фрукты: варили варенье, повидло,  кисели, компоты, делали мармелад, желе, заготовки для пирогов, моченые яблоки с пряностями. Отборные яблоки и груши укладывали в специальные ящики для зимнего хранения, сохранявшиеся  до весны  на чердаке и в подполе. Все остальное сушили. Сушка была самой утомительной работой: фрукты мыли, чистили, резали на кусочки и  укладывали на противни. Противни расставляли  повсюду, куда заглядывало солнце. К вечеру их собирали и относили в летнюю кухню. Летом также обрабатывали ягоды. Все это потом мама будет отправлять в посылках или передавать с оказией сыновьям. Так было всегда. Мама не хотела отступать от этих правил, хотя сахар неумолимо кончался. Его везде мало клали, рискуя испортить заготовки. «Ничего, – успокаивала сама себя и родных Елена Ивановна, – я накажу ребятам, чтобы сладости ели сразу, а варенье  переваривали».

Лиза не могла надивиться энергии и неутомимости этой уже далеко не молодой женщины. Как простая крестьянка, она целый день крутилась по хозяйству: доила козу, кормила кур и кроликов, пропалывала огород. Особенно Лизе нравилось, когда она, собрав вместе  кур, выводила их в сад «погулять на свежую травку». Высокая, с прямой спиной и палкой в руке, она, как часовой на сторожевой башне, зорко следила за своими питомцами, громко цыкая на них и размахивая палкой, когда они отходили от нее слишком далеко или забредали на грядки. А грядки теперь были повсюду, даже на месте клумбы с часами теперь росли свекла и морковь.

Вечером, казалось бы, можно успокоиться, но нет. После ужина все оставались в столовой-гостиной, читали вслух книги, музицировали. С Олесей Елена Ивановна разговаривала на французском и немецком языках,  советуя и Лизе разговаривать с Верой на  английском, пока девочка его не забыла.

Николаю было жаль, что он разминулся с Ильей и Ваней. Братья  приезжали  в Ромны и быстро уехали, так как  устроились работать в  студенческую трудовую артель. Наверняка они там жили впроголодь, но оба были гордые и в письмах ему в Харьков писали о чем угодно, только не о своих трудностях.

Один только Сергей упорно молчал. Он был членом  Городского комитета большевиков, в который, как Николай знал от екатеринославских анархистов, входили Дима Ковчан и Нина Трофимова. Все бывшие  соратники  собрались в родном городе, даже Петровский входил в губернский комитет партии, был гласным городской думы и председателем её большевистской фракции, одновременно являясь и  членом Предпарламента.
   
АДВОКАТ МИХАИЛ ДАНИЛЕНКО СТАНОВИТСЯ ПРЕПОДАВАТЕЛЕМ КИЕВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

Глава    

Предложение о работе в университете, о котором Михаил говорил Рекашеву, исходило от его бывшего коллеги Евгения Елизарова, того самого, что в 1909 году пригласил его стать защитником у трех женщин «Боевого интернационального отряда» Борисова. Вернувшись с фронта с тяжелым ранением в ногу и ампутированной кистью правой руки, Евгений  защитил магистерскую  диссертацию и, получив звание приват-доцента, стал преподавать в Киевском университете и Политехникуме. Он давно предлагал Михаилу последовать его примеру и тот, в конце концов, начал работать над  диссертацией о профессиональных этических правилах адвоката и его дисциплинарной ответственности.

Вскоре он успешно защитил в университете  диссертацию (его там помнили  и, как оказалось,  студенты изучали его статьи в журналах и речи на заседаниях судов),   получил и звание, и должность профессора.  Научно-преподавательская среда вполне отвечала его взглядам и настроению.

Еще до прихода большевиков Елизаров сошелся с офицерами-украинцами,  озабоченными судьбой Украины.  Михаил несколько раз бывал у него дома на тайных собраниях. Эти  были большей частью люди из аристократической среды - дворяне и землевладельцы. Они критиковали  правительство Рады, называвшее себя социалистическим, за принятые  законы в интересах рабочих и крестьян. Особенно их возмущал  IV Универсал, упразднивший право частной собственности на землю и признавший ее собственностью всего народа без выкупа. Они  мечтали сменить весь состав Рады и ее  правительство, вернуть право собственности, но дальше разговоров дело не шло.

Во время большевистского нашествия многие из них не успели или не захотели покинуть город и погибли. Те же, кто сбежал и вернулся обратно,  лелеяли всю ту же мысль: сбросить Раду и установить новую, удобную для них власть. Теперь они делали ставку на гетмана Скоропадского, бывшего генерал-лейтенанта Русской императорской армии, флигель-адъютанта Николая II, крупного, богатого помещика,  атамана Вольного  казачества,  единогласного избранного на первом съезде казаков в Чигорине, а вместе с ним установить новое государство – гетманство, которое вернет страну к старому режиму – монархическому строю.

Гетман сам был душой заговора, опираясь как крупный землевладелец, не только на офицеров, но и на Союз землевладельцев Украины (помещиков) и Украинскую демократическую земледельческую партию. Все вместе они составляли «Тайное украинское народное общество» («Тайна украинська народна громада»).

Принимая горячее участие в судьбе Михаила, Елизаров опять приглашал его к себе на  тайные заседания. Узнав о  планах заговорщиков, Михаил отказался участвовать в собраниях и   старался как можно реже общаться с Евгением. Он не был сторонником Рады, но категорически был против и гетманства, и генерала Скоропадского и вообще каких-либо новых потрясений на Украине, которые приведут страну к очередному кровопролитию.

Знала ли о готовящемся перевороте Рада? Михаил несколько раз спрашивал об этом Петра Григорьевича. Тот  только усмехался, говоря, что у Рады всегда было много врагов,  кто только не мечтает о том, чтобы поставить на ее место других людей. У нее есть своя агентура,  ей известно обо всех подпольных организациях. Скоропадский же, которого кто-то прочит на должность гетмана, далеко не та фигура, которая может решить проблемы Украины.

– Почему же? – возразил ему Михаил, но не для того, чтобы заступиться за гетмана, а ради справедливости. - Скоропадский занимал большие должности в русской армии. Командование его высоко ценило. И здесь он много сделал для создания украинских частей,  защищал с ними Раду  и Украину от большевиков.

– Зачем вы мне все это говорите?  – разозлился Петр Григорьевич. – Я вас уверяю, что немцев Скоропадский не интересует. Там больше суетятся французы. Плохо то, что есть люди, которые вместо того, чтобы  активно работать и  помогать Раде, настраивают немцев и Антанту против нас,  требуют сменить правительство и руководство. Хуже нет, когда, свои же украинцы строят козни за твоей спиной. Но ничего. На днях  мы примем Конституцию Украины, ряд важных законов. Рада начинает активно действовать. Кстати, вы заметили: Скоропадский съехал из нашей гостиницы, наверное, заметил, что наша агентура за ним следит,   живет теперь где-то на частной квартире.

                * * *
В конце марта Ангелина Ивановна неожиданно слегла. Она простудилась еще в Житомире и до сих пор сильно кашляла. Врачи опасались, что ее заболевание может перейти в  чахотку.

Мария и Катя навещали ее каждый день. Как-то Михаил после университета зашел за ними в отель. Очередной (пятый по счету) врач только что вышел из их номера, прописав новые лекарства. Михаил предложил сходить в аптеку,  Петр Григорьевич сказал, что пойдет их  провожать и сам все купит.
- Я бы разрешил и Ангелине Ивановне, прогуляться, - сказал Михаил. – Володя всегда советовал так делать моим братьям, болеющим легкими. Сейчас на улице тепло, светит солнце.

- Нет, нет, – испуганно замахал руками Рекашев. – Не дай бог ветер подует, снова поднимется температура. Вот, если бы ваш знаменитый доктор здесь курировал Ангелину Ивановну, тогда другое дело.

– К сожалению, он не отвечает на мои письма. Мы отрезаны от остального мира. Но любой врач вам скажет, что для легочников воздух очень полезен.

– Хорошо бы маме в Крым, – мечтательно произнесла Мария.…

- Замечательная мысль, только не в Крым, а снять дачу где-нибудь под Киевом, как в старые добрые времена, - подхватил ее мысль Петр Григорьевич.

– Помните, как Катюша боялась купаться в Днепре, и мы ее силой затаскивали в воду? Было такое замечательное время. Кому понадобилось все это разрушить?

- Все это скоро кончится. Завтра, мы примем свою Конституцию,  Украина начнет новую жизнь, - сказал тесть, радостно потирая руки.

Михаил не стал его больше слушать, взял рецепты и  отправился в аптеку.
Шел седьмой час вечера,  жизнь в Киеве била ключом. Везде работали кафе и рестораны, откуда неслись  музыка Вагнера и вальсы Штрауса. Через широкие стекла  можно было видеть немецких офицеров  с  молодыми   женщинами. Они пили вино и ели деликатесы, которые привозили откуда-то в Киев спекулянты. Все самое лучшее и дорогое было  для этих завоевателей. Афиши извещали о приезде венской оперетты и известной берлинской певицы Сарры Штайнер, в которую, как говорят, был влюблен Эйхгорн,  специально пригласивший ее из Берлина.

Возвращаясь обратно в отель, он как назло встретил Елизарова. Тот приветливо протянул  ему руку.

– Ну, что, Миша, избегаешь меня, только не пойму почему. Мы все желаем добра нашей родине. Должен тебя предупредить как старого товарища, что Раде скоро настанет конец, мы провозгласим нового правителя.

– Какого-нибудь немца? – решил над ним поиздеваться Михаил.

– Причем тут немец? Я же тебе  говорил, гетмана Скоропадского.

– Не все ли равно. Кого бы вы ни поставили с подачи немцев, он будет плясать под их дудку.

– Напрасно ты так. Скоропадский привык действовать самостоятельно. Он, кстати, о тебе хорошего мнения, готов взять тебя в новое правительство или  в любую военную или юридическую структуру. Деньги у него есть,  высокая зарплата  обеспечена.

– А тебе он что предложил?

– Я сам вызвался работать в Министерстве юстиции, – сказал Елизаров, не обращая внимания на сарказм Михаила. – Хочешь, будем работать вместе?


– Спасибо. Меня устраивает преподавательская должность… – Он с некоторым подозрением посмотрел на своего собеседника. – Ты так уверенно обо всем говоришь, как будто Скоропадский уже сидит на своем троне.

– Поживем, увидим, –  загадочно улыбнулся Елизаров.

 Михаил рассказал об этом разговоре жене и забыл о нем. Все они были заняты здоровьем Ангелины Ивановны, которое с каждым днем все  ухудшалось.  Мария и Катя теперь жили в отеле;  по просьбе жены Михаил тоже иногда там ночевал. Надежда была на лето, сухую погоду и возможность больной больше находиться на свежем воздухе.

НЕМЦЫ В РОМНАХ

ГЛАВА

Узнав о преступном сговоре Рады с Германией и вступлении немецко-австрийских войск на территорию Украины, Николай Даниленко решил забрать семью в Харьков. Но, пока он добирался до Ромен по забитой беженцами и военными составами железной дороге, немецкие войска  заняли город.

Все там уже было чужое. На привокзальной площади висел огромный щит со словами «Deutsch Faterland». Группа немцев с винтовками через плечо, в своих  огромных касках подозрительно осматривала каждого приезжего с   ног до головы.

– Хозяева, – услышал Николай шепот в толпе, -  били их, били на фронте, да видно мало. Теперь сюда приперлись.

– Говорят, их сам Голубович  позвал.

– И этого расстрелять вместе с ними. Теперь маршируй  под их команду: эйн, цвей, дрей...

 Из здания «Почты» к нему  бежал Аникий Дмитриевич Дорошенко, размахивая на ходу руками и что-то крича. Николай пошел ему навстречу.

- Николай, - сказал Дмитрич, с трудом переводя дыхание и оглядываясь по сторонам, –  домой тебе нельзя.   Костюк и Щербина около вашего дома выставили караульных. У нас на Почте сейчас полно людей. Зайди с другой стороны и посиди   в подсобке. Через час у меня обед, закрою дверь и приду к тебе.

Николай прошел в подсобку, но сидеть  в духоте и одиночестве было невыносимо. Время от времени он выходил в коридор и приоткрывал дверь, ведущую в операционный зал. Огромная комната была заполнена немцами, отправляющими продовольственные посылки. Запах сала и копченой колбасы стоял, как в мясной лавке.

Давно наступило время перерыва, но немцы не хотели слышать об обеде. Только к вечеру стих этот бесконечный поток. Еле живой Митрич сидел за столом, обмахиваясь газетой.

– И так каждый день, – сказал он Николаю. – Несут и несут полные ящики. Каждый старается урвать свой «кусок хлеба с маслом». В городе давно ничего нет. Крестьяне на базар  боятся ездить – эти нехристи устраивают на дорогах засады и все у них отбирают без всяких денег. Так они теперь сами ездят в села или посылают туда  карательные отряды. Народ  и частушку сочинил: «Украина моя хлебородная, немцу  хлеб отдала, а сама голодная».

– Аникий Дмитриевич, давайте ближе к делу.  Что Костюку и Щербине от меня нужно?

– А то, что по просьбе немцев они составили список неугодных новому режиму лиц. Агриппина слышала, как Степка хвастался Ганне, что этот список открывают братья Даниленко – вы с Сергеем – как большевики, Миша, Володя и Илья – как офицеры. Володя в России, на остальных они отправили сведения по месту их проживания. А тебя около дома караулят круглый день. Тюрьма  забита,  с иными расправляются прямо на улице. Столько людей уже погубили.

– Не пойму, чем мы этим деятелям не угодили. Ну ладно я, Ганка на меня зуб имеет, настраивает против мужа, а братья причем? Большевики били офицеров, и эти теперь туда же.  Костюк сам был офицером, да еще председателем Общественного комитета. Его первого должны вздернуть на виселице.

– О, он не так прост: при каждом новом хозяине меняет свою шкуру. Теперь он официальный представитель Рады,  а Медный – его заместитель. Они из-за этого чуть горло друг другу  не перегрызли. Здесь  еще не так зверствуют, а вот в селах... Нашли даже тех, кто  якобы поджег дома Сабуровых и Деминых: те, конечно, оказались евреями, из-за этого  устроили в городе погром. Ясиновский пришел к немецкому коменданту жаловаться на гайдамаков,  изнасиловавших его дочь. Его избили, а затем вздернули на виселице перед корчмой. Хороший был еврей, всех жалел, долги прощал… Народ за эти годы измельчал. Много подлости, низости, немцам одно место лижут. Куда наша гордость  подевалась? Кричим о самостийности Украины, а сами хуже  проклятых ляхов. Так что, Миколушка, пока тебя  здесь никто не видел и не донес, кому следует, поезжай обратно. Скоро будет поезд на Полтаву, а там как-нибудь доберешься до России. На Украине сейчас делать нечего. Это Елена Ивановна и Лиза так рассудили и просили тебе передать.

– Нет, Аникий Дмитриевич. Раз  я сюда приехал, то должен побывать дома. Меня  никто не видел. Я у вас посижу до вечера, а  в часов 10  проберусь к задней калитке сада. Она заколочена досками. Вы как-нибудь незаметно сообщите Марфе, чтобы она вытащила из них  гвозди.

–  Ох, и попадет мне от Елены Ивановны за такую самодеятельность. Но раз надумал, иди. Оставь  здесь все вещи и документы, да пальто сними,  возьми мой запасной кожух, в нем не так будешь привлекать внимание.

Ночью Николай подошел к березовой роще с обратной стороны их сада, куда выходила задняя калитка. В роще расположились какие-то люди,  на дороге был выставлен их караул, в темноте ржали лошади. Дорошенко почему-то об этих людях его не предупредил: или не знал, или забыл. Что делать? Он походил вокруг, надеясь, что караульные уйдут спать, но тех сменили новые  мужики. Наконец,  решив: будь что будет, он подошел к  караульному с краю рощи, попросился на ночлег. Тот осветил спичками его лицо, пошарил по карманам  дедова полушубка, провел рукой по  брюкам.

- Странная ты личность, – сказал он, - тулуп на тебе старый, а   брюки и пиджак, видать, из-за границы, и ботинки не наши. Да меня это мало интересует. Ботинки и весь твой костюм я реквизирую в пользу общества,  шляпа и шарф тоже пригодятся. Давай, сымай, - приказал он суровым голосом и стал с какой-то радостью срывать с себя свою  рваную и давно не стираную одежду, чтобы отдать ее Николаю, а взамен  надеть его. – Теперь порядок –  улыбнулся он, оглядывая себя со всех сторон  и похлопывая по карманам чужого пиджака, не осталось ли и там чего-нибудь полезного. Хорошо, что Николай, по совету Митрича, оставил на почте  документы и все бывшие при нем ценные вещи.

Николай вынужден был натянуть на себя его  грязное тряпье.

- Вот теперь ты выглядишь  по-нашему. Бери свой кожух и идем к костру.

У костра вповалку лежали люди. Один только бородатый мужик, видимо, костровой, сидя дремал, машинально ворочая   палкой потухшие угли. Из открытого рта его тонкой струйкой стекла  слюна.

- Садись тут, – сказал караульный, потрогав рукой чайник на перекладине и подбрасывая в костер лежавшие рядом дрова. - Еще горячий.  Посиди тут немного за кострового, а потом разбуди Лешего. Э, черт, всегда так. Пять минут посидит и начисто отключается,  костер за него дядя будет поддерживать.
Дрова быстро разгорелись, синее пламя  устремилось вверх, к большой ветке березы,  почерневшей от огня.

– Смотри, парень, - обеспокоился Николай, – дерево загорится,  рощу сожжете.

– В такой холод? Нет, дело давно проверено. Так куда же ты все-таки, браток, идешь?

– Вчера приехал из Полтавы, иду домой в Житное, есть тут недалеко такое село, да задержался у старой знакомой.

- Остался бы  у нее ночевать.

- Батя ее неожиданно с хутора приехал. Шум бы поднял. А в соседней хате немцы стоят. Сам понимаешь, чем бы это кончилось.

- Учитель что ли? Больно складно говоришь.

– Учитель, – обрадовался Николай. – Преподаю детям математику.

– А мы сами из посада Яновец Радомской губернии. В 14-м нас  оттуда выгнали по приказу Генерального штаба, так и бродим по белому свету, теперь идем обратно, да народу мало осталось.  Хотим где-нибудь тут осесть. Говорят, у немцев порядок. Землю засеем, пусть часть урожая отымут, да что-то и нам останется. Только бы не подыхать с голоду… Все у нас болеют… Ну, ложись, спи, а я Лешего сам разбужу.

Он дернул кострового за бороду, тот вскочил, растерянно оглядываясь по сторонам и не узнавая своего земляка в новой одежде. Тот показал  ему рукой на Николая и что-то зашептал на ухо, наверное, давал указание присматривать за ним. Вот уж совсем некстати. Оставалось надеяться, что эти люди не связаны  с  местной властью. Он улегся на спину, но так, чтобы держать  кострового в поле  зрения. Караульный ушел обратно на дорогу. Леший принес новые дрова, подбросил их  в костер, выпил остатки  чая и снова задремал, опустив голову на грудь.

Выждав некоторое время, Николай  встал и, оглядываясь по сторонам, подошел к соседней березе как будто по нужде. Постояв там довольно долго, перешел к соседнему дереву, другому, третьему и, наконец, убедившись, что за ним никто не следит, вышел к своему забору. Калитка настолько  заросла маклюрой, что он два раза прошел мимо. И тут послышался шепот Марфы.

– Коля, это ты?

- Я, Марфа.

– А я слышу, кто-то тут ходит и ходит. Иди сюда.

Вросшая  в землю калитка еле открылась, и то Марфе пришлось ее сильно  подкопать. Николай снял дедов кожух и с трудом  пролез  через узкое отверстие. Марфа подала ему шурупы и  отвертку.

– Ввинти, чтобы не стучать, а я землю притопчу, да маклюру с обеих сторон поближе к земле пригну, мало ли кому вздумается сюда придти. А что это за тряпье на тебе?

– В роще какие-то люди лагерем стоят, позарились на мою одежду. Митрич о них не предупредил.

- Беженцы, только вчера появились. Костюк приказал им убираться. И то дело, нам это соседство ни к чему.

– А немцев он не приводил?

- Приводил, два раза. Первым не понравилось, что дом стоит на окраине. Я потом Степану говорю: «Что ты, сукин сын, делаешь, здесь дите малое, а ты немцев на постой приводишь?», а он нагло улыбается: «Чем вы лучше других, они у всех живут». А у самого никого нет, и даже в дом не водил. Через три дня  привел  группу солдат за продуктами. Те сразу  к леднику бросились. Думали,  найдут мясо, сало, а  там остались одни бочки с соленьями. Вылезли оттуда и лопочут: «Сало, яйки, молоко, муку». Я им говорю: «Какое молоко и яйки, у нас дети малые, самим есть нечего». Они, супостаты, только зубы скалят, даже смеяться толком не умеют. Стра-ш-ные, – протянула она, зябко передернув плечами. - В доме и летней кухне были кое-какие запасы муки, круп, сахара. Все забрали, остальное, ты знаешь, закопано в саду, сало прячем за будкой Пушка.

– Что же теперь делать? И уехать нельзя. Кроме немцев, банды кругом орудуют.
– Чего удумал? Куда же с малыми детьми ехать?  Даже не заикайся. Елена Ивановна с девочками духом воспрянула,  ожила, как при Ильюше. Иди в кухню, там  в печке вода горячая,  а я за  одеждой  схожу.
В доме никто не спал, кроме  Оли, ждали его. Как только он вошел в комнату после бани, все сразу повисли на нем, обхватили  за плечи и шею, смеялись, плакали, говорили. Он не знал, кого целовать в первую очередь. Верочку посадил на колени; одной рукой обнял маму, другой притянул к себе Лизу и Олесю, целуя всех по очереди.

Окна были плотно закрыты ставнями,  керосиновые лампы еле теплились. Все были так напуганы, что говорили шепотом.

– Неужели Степан и ночью может придти? - спросил Николай

– Он теперь все может,  окончательно потерял совесть.

В этот момент в спальне заплакала Оля. Лиза встала, чтобы пойти к дочери.

- Подожди,  я с тобой, – сказал Николай, и пошел за женой.  Пока Лиза зажигала керосиновую лампу и готовилась к кормлению, он вынул девочку из кроватки и прижал ее к себе, осторожно целуя  в обе  щечки. Ей было уже четыре месяца. Маленький человечек с осмысленным, серьезным взглядом.
Лиза с улыбкой отобрала у него ребенка и стала его кормить. Николай любовался этим вечным сюжетом: кормящая мать с прильнувшей к ее груди головкой младенца. Лиза была в этот момент очень хороша. Не выдержав, он  поцеловал малышку в голову, а Лизу в  открытую пухлую грудь. На щеках ее выступил румянец.

- Ты, наверное, голодный, – спросила она, смутившись.

– Голодный во всех отношениях, - пошутил  он, и, осторожно запрокинув ее голову, поцеловал в губы таким долгим поцелуем,  что у нее закружилась голова. Она еще больше покраснела.

– Что это ты так покраснела? – поддел ее Николай.

– Здесь просто жарко, натопили к твоему приходу, - смутилась Лиза, прижимая свободной рукой его голову и не отпуская ее. -  Коля,  когда же мы начнем нормальную жизнь? Я так по тебе скучаю.

– И я скучаю. Брожу в Харькове по квартире и представляю, как нам вместе было бы хорошо и как мы с тобой обустроим комнаты: тут поставим шкаф для одежды, там книжный шкаф, детские кроватки, уголок для игрушек.

– А что же ты  не говоришь про кухню?

– Кухня на твое усмотрение. Купим буфет и круглый стол. Впрочем, у наших соседей Баронов до сих пор в кухне стоит один стол, сколоченный из досок, и две табуретки. Они презирают уют.

-  Фанни – красивая?

- Нормальная, - улыбнулся Николай, уловив в ее вопросе женскую ревность, – и очень  мужественная. С таким беспокойным мужем, как Арон,  жить не  просто…

- Как мне хочется их всех увидеть. Когда все это кончится? Рада, большевики, теперь немцы, хозяйничают, как у себя дома.

–  Помню, в Женеве мы спорили с Георгием Гогелия об интернационализме рабочих. Он утверждал, что ничего страшного не будет, если немцы придут в Россию, они принесут нашему отсталому народу цивилизацию,  поднимут промышленность и сельское хозяйство. И  Гюстав Эрли об этом же говорил до начала войны. В этом им очень хотелось видеть международную солидарность рабочих. Вот он, пожалуйста, их интернационализм – пришли сюда  освободить нас от большевиков, а грабят и убивают, как бандиты.

– Большевики тоже не лучше их. Говорят, весь Киев разграбили, устроили там ловлю на офицеров и евреев. Надеюсь, у Миши хватило ума избавиться от формы и всех своих регалий. - Лиза вдруг заволновалась. – Подожди, Коля. Что же мы тут с тобой разболтались? Тебе самому надо срочно уходить. Степан может  придти в любую минуту.

– Не волнуйся, – сказал Николай, осторожно забирая у нее из рук дочку, чтобы после кормления подержать ее в вертикальном положении и прижаться щекой к ее пахнущему молочком тельцу, но девочка уже заснула, и он с сожалением положил ее в кровать. - Я всегда могу уйти через заднюю калитку. У меня там есть новый знакомый. Мы с ним обменялись одеждой.  Жаль, ты не видела меня в его штиблетах.
- Так тебя кто-то видел?

– Только этот мужик. В темноте он вряд ли меня  рассмотрел.

Позвали ужинать. Николай с сожалением отошел от детской кроватки и к столу вышел один, Лиза  осталась привести себя в порядок после кормления.

Марфа  успела сходить на двор за салом, вытащила из печки картошку, поставила на стол  тарелки с соленьями, его любимую наливку из вишни. Мама пить не стала. Они выпили вдвоем с Марфой и повторили еще несколько раз. Женщины все подкладывали ему то картошку, то розовые куски сала, то  огурцы и кислую капусту.

Марфа все делала спокойно. Мама пыталась ей помочь, но  только мешала своей  суетливостью. Марфа ласково останавливала ее. У Николая навернулись слезы на глаза: что бы  они делали, если бы рядом  не было этой замечательной женщины. Он не удержался и расцеловал их обеих.

– Коля, - спросила Елена Ивановна. – Ты из Екатеринослва ничего не получал?

– Получал, – на ходу сочинил Николай, чтобы ее успокоить. – У Ильи и Вани все в порядке. Университет, правда, не работает, но они сами занимаются по учебникам и где-то подрабатывают.

– А Сережа и Даша с детьми?

– У них тоже все хорошо.   Сережа прислал   фотографии Светланы (четвертой дочери). Богатырь по сравнению с нашей Оленькой.

 Николай настолько увлекся своей фантазией, что Елена Ивановна посмотрела на него с подозрением, недоверчиво покачав головой.

 – Ах, сынок, сынок, что же в мире творится. Вот тебе и революция, ударила всех обухом по голове. Тебе тут тоже оставаться нельзя. Пока поезда ходят, уезжай  в Москву. Костюк хуже немцев. И то спасибо, что Лизу с детьми не трогает. В городе и селах все время идут погромы.

–  Как же я могу уехать, если вам  угрожает опасность?

- Хуже будет, если  тебя арестуют или убьют. Степан  стал невменяемый. Глаза безумные, пустые, смотрят мимо тебя, как будто его чем-то  накачали.
– Много пьет или употребляет кокаин.

– Господь с тобой, откуда здесь  кокаин?

– От немцев, они им балуются…

Вошла Лиза в накинутом на плечи белом пуховом платке – не столько для тепла, сколько для красоты, знала, что он ей очень идет, села рядом с мужем, прижалась к его плечу. На щеках ее горел румянец. Елена Ивановна не смогла сдержать улыбки – такой у Лизы был счастливый вид, и красота ее расцвела новыми красками.

Женщины упрямо твердили, что Николаю надо уехать если не прямо сейчас, то рано утром, до рассвета.

- Что вы поднимаете панику, - улыбался Николай, глядя на их озабоченные лица, такие родные и любимые, - никто не знает, что я тут. Побуду завтра весь день, и ночью уйду.

- Ох, Колюшка, – сказала мама со вздохом, - плохо ты представляешь, что тут теперь в Ромнах делается. Оставайся, только из дома не ногой, и к окнам не подходи.

– Вы потом, когда я уеду,   у Митрича  мои чемоданы заберите, там для всех  есть подарки. Да,  и мои  документы у него  остались, – спохватился он, – их-то как  взять?

– Завтра  решим, – сказала Марфа, – давайте спать, а то поздно уже.
Все разошлись по комнатам, одна Марфа то и дело выходила на крыльцо, прислушиваясь к темноте и звукам на улице: везде было тихо.

                * * *
Ночь прошла спокойно. Днем, как обычно, занимались текщими делами. Марфа колола дрова и складывала около летней кухни поленницу. Мама затеяла там же стирку. Время от времени она выходила с тазом во двор и развешивала белье на веревках. Рядом с ней вертелась  Вера, подавая ей из таза мелкие вещи.

Лиза вывезла коляску с Олечкой и долго сидела с ней на скамейке. 

В четыре часа  пообедали и оставались за столом, ожидая, когда поспеет самовар. Но еще раньше в березовой роще  послышались крики и ружейные выстрелы. Марфа вышла на улицу узнать у караульных, что случилось. Оказалось,  вартовые по приказу Щербины и Костюка выгоняли из рощи беженцев.
Не успела Марфа войти в дом и доложить домочадцам новость, как раздался сильный стук в ворота, и тут же залился хриплым, срывающимся лаем Пушок.
Все засуетились. Еще раньше было решено, что в случае опасности, Николай спрячется в «летнем» подполе  столовой. Обычно в хатах было по одному подполу, в кухне. Илья Кузьмич специально сделал в столовой еще один подпол, чтобы хранить там запасы овощей, которые  начинали использовать ближе к лету (почему его  и называли между собой – «летний»). На нем  всегда стоял обеденный стол.
Женщины  быстро сдвинули в сторону стол и стулья.

– Никуда я не полезу, -  заупрямился Николай. –Пусть Степан объяснит, что ему от меня надо.

- Коля,  - умоляюще сказала Лиза, - с ним бесполезно разговаривать. Ему ничего не стоит с нами со всеми расправиться. Он на площади стрелял в детей и женщин.

– Сынок, ради бога, спрячься, – зашептала побелевшими губами Елена Ивановна: она была близка к обмороку. – Он  же нас всех  со свету сживет.

– Я бы все-таки  поговорил с ним по-мужски, -  сказал Николай и, вынужденный покориться женщинам,  полез в погреб.

– Только, пожалуйста, молчи, чтобы они тут ни говорили. Мы сами справимся, – сказала Лиза, закрывая крышку  и пододвигая к ней стол.

– Может быть, нам с Верой наверх подняться? - спросила Олеся, прижимая к себе  расплакавшуюся девочку.

- Нет, оставайтесь тут, - Лиза делала все быстро и решительно: пододвинула стулья, вынула из горки посуду. – Вера, перестань плакать и смотри: не проговорись о папе, если тебя будут спрашивать. Его тут давно не было.
Расселись вокруг стола. Лиза придирчиво всех осмотрела и дала Марфе знак, что можно идти к воротам.

– Кого это нечистая принесла? – закричала  Марфа, спуская  с привязи Пушка. Тот с лаем ринулся к воротам.

– Давай, мать, открывай ворота и убери собаку, а то пристрелю ее ко всем чертям, - закричал с той стороны Костюк и выстрелил в забор.

- Чертова кабелина, что же ты стреляешь,  тут дети малые, - разозлилась Марфа, водворяя на место пса.

– А поворачивайтесь быстрей, когда власть  приходит.

Во двор ввалились Костюк,  Щербина и четверо вартовых. С ними был  избитый в кровь мужик, босой, без брюк, в одних кальсонах и рубахе: он еле держался на ногах, вытирая рукавом   слезы и кровь на заплывшем от побоев лице. Степан держал в руках ботинки, черные брюки и пиджак, в которых Марфа  узнала вещи Николая.

– Узнаешь? – спросил Степан, ткнув ей в лицо  ботинки, – обувь Николая.

– В жизни у него таких не видела, а что случилось?

- Этот беженец утверждает, что ночью к нему подошел человек, по всем описаниям  похожий на Николая. Он с ним обменялся  одеждой. Ботинки импортные, на подметках  клеймо на иностранном языке и одежда с иностранными бирками. Такие могут быть только у Николая.

- Чем удивил? На базаре сейчас полно заграничного барахла, – всплеснула руками Марфа. – Ваши караульные тут простояли всю ночь, никто через ворота не проходил, а забор вы уже несколько раз проверяли. Кто же через маклюру продерется?

– Значит, в заборе есть другая калитка, эти олухи проглядели.

- Мы только что обошли весь забор по периметру, – оправдывался один из вартовых,
 – нет там больше калиток, кроме той, что забита. Под нее и  собака не пролезет.

- Гришке бы за эту маклюру голову оторвать, – зло процедил сквозь зубы Степан, – надумал, что сажать.  Ну, что стоите? - накинулся он опять на вартовых. - Обойдите весь сад, постреляйте по углам и маклюре. Не мог же он сквозь землю провалиться? Про летнюю кухню  и ледник не забудьте. И ты, Щербина, иди с ними, – приказал он начальнику варты.

На крыльцо вышла Елена Ивановна, надеясь по-соседки поговорить со Степаном, бегавшим к ним в детстве за пирогами и сладостями, но столкнулась с очередным хамством.

– Здравіє бажаємо, наше вам пошану*(* Здравие желаем, наше вам почтенье), – с издевкой произнес Степан (и когда только  научился говорить по-украински), презрительно сплюнув в сторону. – Вот человек утверждает, что ночью разговаривал с вашим сыном и поменялся с ним одеждой. Ботинки, весь костюм и рубашка – его.

–  Здесь он не был.

– Ох, вже ці благородні, – сказал Костюк, - прикидаються овечками, а самі собі на умі**.(** Ох,  уж эти благородные, прикидываются овечками, а сами себе на уме). А вы двое, – приказал он оставшимся караульным, –  обыщите весь дом, и без одежды этого оборванца не возвращайтесь, а его самого отпустите. И чтоб я твоего табора тут больше не видел, – крикнул он вслед мужику, согнувшемуся от страха в три погибели.

Елена Ивановна первой вошла в прихожую, приказав вартовым вытереть ноги. Те старательно терли  о тряпку испачканные в земле сапоги, не решаясь двигаться дальше.

– Чего вы топчитесь? – закричал на них   Костюк, проходя в грязных сапогах  в коридор, устланный чистыми дорожками. – Поднимитесь на второй этаж и чердак, а я здесь пройдусь по комнатам.

Марфа  повсюду его сопровождала. Он  осмотрел комнату Елены Ивановны и гостиную, где теперь жили Николай с Лизой. Залез под кровати и матрасы,  ощупал во всех шкафах вещи и постельное белье, слава богу, не выбрасывая ничего на пол, заглянул в погреб в бывшей кухне, где теперь был кабинет Николая, и направился в столовую.

– Т-а-а-к, – протянул он, осмотрев с наглой усмешкой всю семью,  собравшуюся за столом, и поманил пальцем Верочку. Та от страха вжалась в стул. –  А, ну, малая, иди сюда,  Иди, не бойся, я тебе дам что-то вкусное, – и вынул из кармана плитку шоколада. – Ты – хорошая девочка, скажи дяде честно, кто сюда ночью приходил.

– Оставь ребенка, – Марфа вскочила и забрала у него Веру. – Ишь, разошелся. Забыл, как я тебя в детстве от пьяного отца спасала?

– Ты, тетка, брось здесь свои порядки устанавливать. За сокрытие преступника я имею право вас всех в тюрьму посадить или расстрелять на месте.

– Какой же  Николай преступник? – не выдержала опять Марфа. – Новая власть его полностью амнистировала.

- Теперь у нас другая власть, все бывшие преступники – ее преступники, так как снова народ мутят. А еще лучше вы обе идите отсюда, – он бесцеремонно выставил  за дверь  Елену Ивановну и Марфу. Олеся со страху прижалась к Лизе. Лиза же больше всего боялась, что Николай, услышав, как  над ними издеваются, не выдержит  и потребует выпустить его наверх, навредив  себе и всем родным. Она   поднялась со стула.

-  Что же ты, Степан, так поступаешь со старыми женщинами?  Мы же   соседи, должны помогать друг другу, а ты караул  расставил, обыски устраиваешь, девочек моих напугал. Если тебе муж мой нужен, он сам к тебе придет, когда  тут появится. Сам подумай: неужели он способен прятаться за спинами  женщин?

– Пой, пташка, пой, – ухмыльнулся Степан. – Придет и твой черед. А теперь черт с вами, – он отобрал у Веры плитку шоколада и подошел к висевшей над диваном картине Верещагина. – На сей раз разойдемся полюбовно: дадите мне  эту картину и вон ту, – он указал на картины: «Богатый киргизский

охотник с соколом» Верещагина и «Ночь»  Айвазовского.  Рояль тоже придется конфисковать. Комендант клуба гер Лехман давно просил достать рояль или пианино. Ты, Лизавета, хорошо поешь. Будешь для них петь, а Олеся тебе подыгрывать. Они любят красивых женщин,  дарят им подарки, хорошо кормят, не за просто так, конечно, –  он громко расхохотался, довольный своей остротой.

- Я давно не пою и не играю, а про Олесю забудь –  она еще ребенок.

– Ребенок, а на свиданье с Ванькой Прокопенко бегает. Губа у Ваньки не дур-р-а, гарна дівчина.

- Так ты картины сейчас заберешь или потом? – поспешила увести его от этого разговора Лиза. – Верещагин и Айвазовский – не модные художники, может быть, ты лучше возьмешь Поленова?

– Давай и Поленова. Я  и море люблю, и лес. Кречетов, Самоха – позвал он со второго этажа  вартовых. – Ну, что, нашли там что-нибудь?

– Нет там  ничего, одни цветы да пальмы. Чудно как-то, чтобы в доме столько цветов  было, и деревья в кадках растут?

– Гришка – садовод-любитель,  дурью маялся,  к Новому году  нарциссы для мамаши выращивал. Буржуи! Вы у меня еще попляшете, – сказал он с такой злостью, как будто эти люди всю жизнь над ним издевались, и им следовало отомстить. - Самоха, сыми-ка скатерть со стола,  заверни   картины. Да  и вон те часы, только в другую тряпку. Ну, а теперь прощивайте, Лизавета Григорьевна, спасибочки за подарунки. Правильно ты подметила, соседи должны делиться  друг с другом. Да по нынешним временам, – вдруг спохватился он, что находится при делах, – нет соседей. Есть патриоты Родины, а есть враги, вот все ваше семейство -  вражье племя.
В голове у Костюка  все смешалось: революция, большевики, Рада с немцами. И те, и другие разделяли  людей на своих и врагов и, назначая его в городе главным, предоставляли ему, бывшему голодранцу, возможность властвовать над теми, кто был слабей его.

– Игнат, а ты,  что примолк? – вспомнил он про начальника варты,  незаметно вошедшего в комнату и застывшего у входа.

- Весь сад облазили, - сказал он угрюмо, - ничего не нашли.

- Черт с ним, все равно поймаем. Тебе-то, что тут нравится?

– Все, но не имею права:  при обязанностях.

- Ладно скромничать. Мы все тут при обязанностях: облегчаем жизнь буржуям. У тебя есть такие картины? Нет. Рояль есть? Нет. А у тебя, Самоха? Нет, говоришь. Так будут, на то у нас и произошла революция. Придем за роялем, возьмем остальное. Я запомнил все, что тут есть, от меня не спрячешь, – погрозил он пальцем Лизе. – Здесь нам больше делать нечего, идемте в контору, а ты, Самоха,  отнеси свертки ко мне домой. Только не говори моим бабам откуда.

– Слушаюсь, пан начальник.

Как только они ушли, в комнату вошла Марфа и, набросившись на Самоху,  возившегося с картинами, велела ему  повесить их на место.

– Оставь его, Марфа, – устало сказала Лиза, – Костюк не успокоится, пока все не отберет. Сказал, что скоро придет за роялем и остальным добром.

– Чтобы  у тебя глаза повылазили, – запричитала Марфа, выталкивая вартового в спину и идя за ним, чтобы закрыть ворота, – чтобы тебя черти на костре в аду зажарили.

– Что ты, тетка,  ругаешься, – огрызнулся тот, – я выполняю приказ начальства. Мне твои картины даром не нужны. Лучше бы дала  хлеба или сала.

– Я тебе дам хлеба, я тебе дам сала. – Марфа вытолкала его за ворота и  с силой задвинула задвижку.

Николай вылез из погреба мрачней тучи, сидел на диване, не поднимая глаз. Ему было стыдно, что он ничего не мог  сделать, чтобы защитить своих родных от такого произвола. Степан и раньше хамил,  забирая понравившиеся ему вещи, но чтобы  допрашивать ребенка, унизить  старых женщин, наговорить всякие гадости Лизе и Олесе? Это уже был предел всему. Не меньше его  переживала и Марфа:  она тоже ничего не могла сделать с этим бандитом, бесцеремонно вытолкнувшим их с Еленой Ивановной за дверь.

– Как же, сынок, ты теперь выберешься отсюда? – спросила Елена Ивановна.

– Выберусь, мама. За меня  не  беспокойтесь. С вами, что теперь будет? Они не оставят вас в покое.

– Как жили, так и будем жить, – сказала Марфа. – Степан же – дурной, завтра ему в голову придет новая блажь,  он и забудет про нас. Давай лучше думать, как тебе отсюда выбираться?

–  Пойду пешком до Беловодов (следующая станция за Ромнами). Только документы надо  у Митрича забрать.

– Я схожу к Ване, – обрадовалась Олеся. - Они не догадаются.

– Нет, пожалуйста, никуда не ходи. Пусть Ваня сам сюда приходит или временно не встречайтесь, пока Костюк не успокоится. Не вечно же они будут меня караулить? Рояль жалко. И антиквариат теперь не спрячешь, Степан все приметил. Дорогие мои, как же   я вас тут одних оставлю? – сказал Николай, заключая в объятья всех своих женщин.

– Как жили, так и будем жить, –  сказала Лиза, которой на ум пришли  кое-какие мысли. –  Костюк еще обо всем пожалеет. И на него найдется управа.

– Ты это о чем? – спросил Николай, услышав в ее голосе  угрозу. – Кто-нибудь приезжал  из наших анархистов?

– Если бы приезжал. Есть и другие пути.

Он посмотрел на нее с подозрением: что это она задумала?

– Коля, так кто пойдет к Митричу? – спросила Олеся, которой не терпелось, пользуясь случаем, увидеть  любимого.

– Ты и Марфа вызовите подозрение. Да и мама тоже. Давайте еще подождем.   Митрич сам  догадается и пришлет Ваню.

ГЛАВА

 УГНАЛИ ВАГОН С ПРОДУКТАМИ

На московской обувной фабрике «Витязь» случилось чрезвычайное происшествие: ночью, прямо с территории фабрики, угнали охраняемый вагон, в котором накануне группа рабочих привезла из Тульской области муку, овощи и мясо, приобретенные в обмен на обувь. С этим обменом с самого начала были одни приключения.   В Туле, за два часа до отправления поезда, к вагону неожиданно подошли красноармейцы,  посланные местным Советом депутатов, и объявили Новотельнову, возглавлявшему рабочую группу, что, так как и они, и крестьяне произвели незаконные действия, все продукты реквизируются на нужды местного населения. Формально Совет был прав. Еще в марте Совнарком издал Декрет об организации товарообмена для усиления хлебных заготовок, по которому этим вопросом могли заниматься только местные продовольственные органы и уполномоченные на то Комиссариатом организации. Нарушители Декрета подлежали ответственности по суду. Но, если рассудить по-человечески,  тульский Совет депутатов должен был понимать, что москвичи нарушили декрет Совнаркома от безысходности.

Не теряя времени, Новотельнов побежал выяснять отношения в Совет депутатов. Там его не только не пропустили к председателю совета Федорову, но, обругав  обидными словами, попросили «закрыть дверь с другой стороны». Он  разыскал в городе анархистскую группу, и  те, возмущенные действиями Совета, целой делегацией во главе с  анархистом Ярославом Полонцом отправились в Совет.  Новотельнов при разговоре двух сторон не присутствовал. «Ты, Алексей Афанасьевич, постой в коридоре, – сказал  Полонец, – мы сами  разберемся». Слушая, как   за дверью анархисты на повышенных тонах «разбираются» с  Федоровым, он с тоской смотрел на висевшие в коридоре круглые часы. Время отправления поезда давно прошло,  вагон, наверное, отцепили, и за его простой  теперь придется платить железной дороге  солидный штраф.

Наконец анархисты вышли из кабинета.  Полонец протянул ему разрешение на вывоз продуктов, скрепленное  синей печатью Совета депутатов. Новотельнов с благодарностью  обнял его.

– Спасибо, Ярослав Иванович, от имени всех наших рабочих спасибо.

– Прости, товарищ, что так получилось, - хмуро сказал Полонец. – Да ты особенно не радуйся.  Федоров предупредил, чтобы это было в последний раз: наши туляки  голодают, а мы Москву подкармливаем. В какой-то мере он  прав.– Мы же не просто так. В обмен за честно заработанный товар. Слышал, наверное,  Ленин призывает рабочих создавать «продовольственные отряды»  и силой изымать у крестьян «излишки» хлеба. Посмотрим, что скажут на это ваши мужики: бесплатно никто свое добро не отдаст. А мы уступаем им в цене за свою обувь, да еще теряем на железной дороге… Ты бы, Ярослав Иванович, поговорил с  железнодорожниками, пусть снимут с нас  штраф за простой вагона…

– Поговорю. Так бывай, товарищ.

– Бывай, –  с удовольствием пожал ему руку  Новотельнов.

До Москвы доехали спокойно. На  станции «Москва-товарная»  повторилась та же самая  история:   подошли люди   в кожанках (чекисты) во главе с представителем  Районного совета депутатов Фельдманом. Фельдман предъявил  ордер на конфискацию продуктов. С этим типом Новотельнову иногда приходилось  сталкиваться по делам фабрики: самоуверенный, грубый и въедливый до тошноты  чиновник, недаром  до революции он служил ревизором по акцизной части. Фасону много, а толку   мало. «Как такие люди попадают в Советы?» - задавался иной раз вопросом Новотельнов, имея с ним дела. И сейчас Фельдман вел себя, как большой начальник: ходил по вагону, заглядывал в мешки,  считал и  сверял их  содержимое  с документами на куплю-продажу.

Новотельнов  приказал своему помощнику Михееву  бежать за помощью на фабрику, благо она была рядом: от товарной станции к ней вела одноколейка, по которой  на фабрику привозили сырье и отправляли  грузы. Рабочие всполошились. На станцию быстро прибыл  отряд дружинников. Не обращая внимания на грозный вид чекистов, они оцепили вагон.

– Ну, и чего вы добиваетесь? - спросил Фельдман с враждебно-насмешливым презрением, как будто  имел дело с бандитами, а не рабочими. – Я могу вызвать два и три отряда красногвардейцев. Крови захотели?

–  Дайте время до утра,   мы  все решим, - попросил Новотельнов, понимая, что силой здесь не поможешь.

– Новотельнов, тебе давно пора понять, кто в стране и городе хозяин, бросить свои анархистские замашки. Декреты правительства вашу фабрику почему-то не касаются. Вы предпочитаете своевольничать.
«Петух расфуфыренный, – рассердился про себя Новотельнов, – ты, что ли наших рабочих накормишь? Ишь, отъелся на чужих харчах,  щеки лоснятся от жира».
– Постановления мы читаем и исполняем, – спокойно сказал он,  чтобы умилостивить этого чинушу. – Может, какой из них и пропустили, так теперь исправимся. Только дайте нам  отсрочку до утра.

– Не знаю, на кого ты там рассчитываешь, но до двух часов дня потерплю, – смирился тот,  не желая связываться с дружинниками. – У меня уже люди и грузовики задействованы. Я не могу их держать  без дела.

Утром рабочие обзвонили все анархистские федерации, редакции газет и журналов. Туркин лично поехал к Карелину, возглавлявшему анархистскую фракцию во ВЦИКе. Боровой позвонил наркому Луначарскому. Даже председатель профкома большевик Лазарь Ефимович Метельский, бывший когда-то в ссылке в Нарыме  вместе со  Свердловым и  гордившийся этим,  сумел попасть на прием к своему старому товарищу. Днем вопрос был решен в пользу рабочих,  вагон перевезли на территорию фабрики. Около него выставили охрану в семь человек. Сама одноколейка от общей дороги перекрывалась  железными воротами. С той стороны в будке круглосуточно находились  сторожа – обычно  два человека, теперь с учетом криминальной обстановки в районе туда определили еще одного. На случай тревоги у всех были винтовки и свистки.

Охрана была также у проходной  и в действующих цехах. Время от времени несколько человек  группой обходили всю территорию фабрики. Люди  все свои, и не было нужды  лишний раз напоминать им, какой жизненно важный для всех груз находится в вагоне. Проверив еще раз надежность охраны, Новотельнов,  толком не спавший  две недели, в половине первого  ушел домой.

Ночь была тихая, звездная, как обычно бывает весной, когда днем  светит солнце, а ночью  подмораживает.  Луна, как фонарь, ярко освещала облупленное здание фабрики с нависшими на крыше сосульками, одинокий вагон и застывших около него караульных.  Тишина и бездействие на одном месте  наводят скуку и убивают бдительность, поэтому, когда от железных ворот к вагону направился рабочий Степан Аверин, известный на фабрике весельчак и балагур, караульные оживились. Забыл, наверное, Степа дома  папиросы, а без папирос человеку на ночном дежурстве погибель. Глядишь, и расскажет  что-нибудь веселенькое. 

Так и оказалось. Попросив папиросу, Степан сел на ступеньки вагона покурить. Рядом с ним присели еще двое рабочих. Поговорили, пошутили, посмеялись над рассказами Аверина и его любимой поговоркой: «Вот тебе и чудеса в решете». Тот в благодарность за папиросы угостил их домашним мармеладом. «Супруга сама делала, - хвастался он, подставляя товарищам  кулек со сладостями. – Она у меня на все руки мастер». Подошли другие караульные. Он и их угостил мармеладом – со вкусом малины и небольшой горчинкой.

Мимо прошли трое рабочих из охраны, обходившей территорию, поинтересовались:

– Ты чего, Степан, тут делаешь? В будке кто  остался?

- Одинцов и Терещенко. Да я на одну минуту. Папиросы  забыл, а ребята не курят.
– Смотрите там в оба. Под утро  спать особо охота.

С другой стороны вагона находился забор. Когда-то за ним был пустырь,  теперь понастроили там склады и сараи от  Курского вокзала – место мрачное и  подозрительное. Охранники внимательно осмотрели все доски на заборе, для верности провели по ним палкой – все в порядке. К воротам не пошли, раз оттуда  пришел Аверин. Повернули обратно к главной проходной. Под их тяжелыми шагами звонко похрустовал ледок, затянувший ночью  лужи.

Аверин встал.

– Ну, что, ребята, пойду я.

- И, правда, что-то в сон потянуло, – сказал один из рабочих и, присев на ступеньки вагона,  опустил вниз голову и захрапел.

– Стой, черт, подожди, - вдруг что-то сообразив, закричал другой рабочий и схватил Аверина за руку. - Ты же не женат. Тревога, - хотел закричать он, но язык  его онемел, прилипнув к зубам. Он опустился рядом с товарищем на ступеньки вагона, привалился к нему плечом.

Через минуту все семеро карульных крепко спали. Аверин оттащил их в сторону и, взмахнув рукавицей, подал кому-то знак в воротах. Они моментально открылись. Задним ходом, тихо пыхтя,  въехал локомотив. Сверху спустились люди, прицепили  к нему вагон с продовольствием, и – состав был таков.

Когда   обнаружили, что вагон  исчез, дали знать на товарную станцию и в ближайшее отделение милиции. Вагон быстро нашли, но  уже пустой: грабители успели все вывезти.

Дружинники все еще мертвецки спали. Охрана, видевшая ночью около них Аверина, сообразила, что он дал ребятам каким-то образом сильное снотворное. Два других сторожа за воротами, Одинцов и Терещенко,  исчезли. Около будки нашли следы крови, видимо, сторожа не были в сговоре с Авериным, и тот или кто-то другой их убили и увезли с собой.

Новотельнов  почернел от переживаний, коря себя, что сам не остался  около вагона. Сколько раз он убеждался, что в такие ответственные моменты нельзя  полагаться, даже на самых проверенных людей. А ведь Аверин был свой человек, входил в рабочую комиссию, не раз ездил с ним  по деревням обменивать обувь на продукты. И вот,  на тебе, оказался предателем и бандитом.

- А чтобы ты сделал, Алексей Афанасьевич, если сидел тут, - утешали его товарищи, - тебя  тоже «угостили» снотворным или чего хуже – убили, как  Одинцова и Терещенко. У бандитов все было продумано заранее.

-  Может, и Аверину  пригрозили,  силой заставили  подчиниться, - высказал кто-то мысль, уж больно не хотелось верить в его предательство.

– Теперь не узнаешь, – тяжело вздохнул Новотельнов. – Ребята попались на его удочку. Наказать бы их по всей строгости, да жаль,  и так животами мучаются…

- Хорошо  еще живы остались. Был бы мышиный яд, то  разговаривали бы  с Богом…

- Говорят, это банда Шелудивого действует, из Питера. Там милиция  вышла на их след, так они в Москву перебазировались.

-  Поймать бы сволочей, задушил своими руками …

                * * *
Эта неприятная история послужила лишним поводом профсоюзному комитету фабрики поднять вопрос о том, чтобы рабочая комиссия   вошла в состав профсоюза. О таком слиянии большевики сейчас твердили на всех  своих конференциях, забыв,  что Ленин еще в апреле 17-го  выдвинул лозунг «рабочего контроля» и  призвал рабочих «немедленно требовать  введения контроля, фактического и без отступлений, с участием самих рабочих».

На все заявления Метельского Алексей Афанасьевич  отвечал, что сам он ничего не решает: его выбирало общее собрание рабочих, пусть оно теперь думает, что делать дальше. Рабочие  фабрики были в растерянности. Новая власть наступала  со всех сторон. То вышел один декрет, то второй, а то Наркомат прислал  приказ о том, что  вся  промышленность переходит на государственное централизованное планирование,  фабрика должна  выпускать то количество обуви, которое ей предписывается сверху (четверть ее загруженности), под них давались деньги и сырье. Из десяти цехов теперь работали только три, остальные  простаивали.  500 человек остались без работы и  зарплаты. Их ждало  сокращение. Защищая советскую власть, Метельский убеждал рабочих, что это временное явление: ВСНХ и Московский совет депутатов ищут пути, чтобы выйти из экономического кризиса.

Верил ли преданный партии большевик  в то, что  говорил людям? Глаза его обычно  возбужденно горели, но сейчас, кажется, и он понимал, что производство находится накануне краха, поэтому, когда Новотельнов собрал людей  и объявил, что рабочая комиссия готова продолжить свою работу по сбыту и обмену товара, обеспечивать цеха заказами, профком  не стал возражать.

Фабрика снова заработала на полную мощность, и две тысячи рабочих получили за март свой обычный заработок.


ФАБРИКУ "ВИТЯЗЬ" ЗАКРЫВАЮТ

ГЛАВА

За развитием событий на «Витязе» следили все газеты. Многие  возмущались, что из-за таких людей, как Новотельнов, безграмотных,  не имеющих представление об управлении производством, рухнула вся промышленность. Вспоминали   министра труда Временного правительства Скобелева, который в свое время предупреждал, что рабочая инициатива пагубно сказывается на всей экономике и рано или поздно приведет ее к краху. Только анархисты  поддерживали обувщиков и другие немногочисленные предприятия, где продолжал  действовать  рабочий контроль.
Николай Даниленко, работавший сейчас в  газете «Вольный голос труда» (московском органе анархистов-синдикалистов), сам постоянно  звонил Новотельнову, приезжал на фабрику поддержать рабочих. Со времени их встречи в Харькове на июльской конференции 1917 года  Алексей Афанасьевич заметно вырос,  стал  опытным, уверенным в себе, хорошо разбирался в сложных вопросах купли-продажи, оставаясь в то же время мягким, отзывчивым человеком, заботящимся о людях.  Сколько ударов обрушилось на фабрику за последнее время, а она продолжала работать. Даже более грамотный и политически образованный Лапигин с кабельного завода не сумел мобилизовать коллектив,  предприятие  остановилось. Пример кожевенников и им подобным давал  анархистам-синдикалистам уверенность, что рабочие вполне могут управлять своими предприятиями (а в будущем и всем народным хозяйством), только бы не мешали им действовать.


Однако у большевистского правительства  были свои взгляды на работу комиссии,  оно решило   закрыть «Витязь». Официально  коллектив уведомили, что по постановлению  Наркомтруда  фабрика, как нерентабельное ныне предприятие,  закрывается.

 Упорный Новотельнов снова собрал людей; рабочие, среди которых было много анархистов, решили проигнорировать постановление правительства, продолжать работать. 
 
Наркомтруда возглавлял бывший рабочий-металлист Александр Гаврилович Шляпников, одновременно исполняющий обязанности наркома торговли и промышленности.. Нарком выразил желание сам приехать на фабрику,  поговорить с людьми, рассказать о  состоянии  народного хозяйства.

Николай посоветовал Новотельнову,  воспользоваться этим случаем и разъяснить членам правительства точку зрения анархистов на творческую инициативу масс.

– Я  не смогу, – запротестовал  тот. – Что угодно, только не выступать перед высоким начальством. Лучше вы приезжайте с Волиным или Максимовым (эти оба анархиста переехали из Петрограда в Москву и тоже работали в «Вольном голосе труда»).

–  Хорошо. Соберите как можно больше народу.

- Да все придут. Наша судьба решается.
– А как мой подопечный? - спросил Николай, имея в виду кучера, которого он когда-то направил к нему на фабрику с запиской.

- Пряхин-то? Работящий  мужик. Все операции  освоил. Ну, а теперь видишь, что произошло?
– Не отчаивайся раньше времени.

         * * *

Фабрика стояла. Эта непривычная тишина для большого предприятия  наводила страх на людей, не привыкших отступать от трудностей ни во время первой русской революции, ни в тяжелые годы войны, ни при  Временном правительстве.  Теперь они ничем не могли побороть волю захвативших  власть большевиков. Даже Метельский приуныл: он сам и его  профком оказались  беспомощны в данной ситуации.

Заседание проходило в столовой - самом большом на фабрике помещении. Хотя в успех дела никто не верил, зал был переполнен: хотели посмотреть в глаза людям,   представлявшим новую власть. Кто  этот бывший рабочий-металлист Шляпников, обрекающий ныне их, как и тысячи других рабочих в стране,  на голодную смерть?

За столом президиума сидели представители рабочей комиссии, профкома и   партийных групп. Николай пришел вместе с  Волиным. Им   тоже предложили сесть за стол в президиум, но они  остались в зале среди рабочих. Председательствовал Новотельнов, облаченный по такому случаю в   темно-синий  костюм в мелкую клеточку, далеко не новый, но хорошо отутюженный его супругой и ладно на нем сидевший.

С портфелями в руках появились представители правительства. Их было четверо. Впереди шел Шляпников, смотря прямо перед собой. Подойдя к столу, он пожал каждому  сидящему там руку, и тяжело опустился  на указанный ему в центре стул. Он явно был не в духе.

Первым выступил Антон Васильевич Лукьянов  – бывший главный экономист, а ныне правая рука   Новотельнова.  Сильно волнуясь, так что у него дрожал голос, он доложил начальству о том, каким образом фабрике удается работать в нынешних условиях. Звучали такие термины, как оборотные средства, дебит, кредит, излишки поступлений, прибыль, рынок сбыта. Специалист из «бывших», как сейчас называли всех, кто имел отношение к буржуазии и интеллигенции, Лукьянов был уверен, что представители Наркомтруда должны во всем этом хорошо разбираться (или просто хотел задурить им головы).

Поднялся Шляпников.  Он говорил  долго: о трудностях переходного времени, саботаже капиталистов, которые всеми путями стремились и стремятся дезорганизовать производство, вызвать экономическую катастрофу.
– Надо было сразу обуздать капиталистов, сломать их саботаж, -  говорил он, стараясь убедить рабочих в правильности своих суждений. – Можно было это сделать в начале революции посредством  немедленной экспроприации всех фабрик и заводов. Но пролетариат тогда не имел  опыта управления и экономических органов, способных  взять в свои руки руководство хозяйственной жизнью страны. Поэтому советская власть сразу не декретировала национализацию всей промышленности, а ввела на предприятиях, принадлежащих капиталистам, рабочий контроль. Теперь все изменилось: есть правительство, есть твердая рука власти. Промышленность полностью национализирована, но из-за войны и разрухи мы вынуждены многие предприятия временно закрывать. Не сомневаюсь, что опыт рабочих комитетов еще пригодится. Такова тяжелая реальность нынешнего времени, – сказал он, сворачивая бумаги, в которые даже не заглядывал, – ваша фабрика – ни единственная, кто оказался в таком положении.

Зал взорвался. С разных сторон  громко кричали, чтобы в президиуме их услышали.

– Нам ваша национализация не нужна. Мы без нее жили и проживем. Куда нам теперь деваться?

– При Временном правительстве нас прижимали, и вы туда же.  А что дети наши с голоду будут пухнуть, вам наплевать.

- Что мы вам слепые котята, чтобы с нами шутки шутковать?

- Это Ленин у них такой умный. Он то так, то этак, сперименты над нами ставит. Говорят, теперь своих директоров и инженеров везде назначает, чтобы под его дудочку плясали. Кричали: народ, народ, а до власти дорвались, так и народ стал не нужен…

- И верно: на «Богатыре» красного директора назначили, так он хуже хозяина: чуть что, увольняет. Ему и профсоюз не указка.

Не выдержав,  Шляпников быстро встал, призывая к порядку.

– Вот что я вам скажу, уважаемые товарищи.  Интересы социализма требуют беспрекословного повиновения масс единой воле руководителя трудового коллектива. Поэтому управление хозяйством должно быть централизовано. Во главе предприятий теперь будут стоять директора, назначаемые советской властью, – он остановился и оглядел зал. - Наше решение о закрытии фабрики окончательное. Тот, кто ему противится, нарушает дисциплину, к ним будут применяться соответствующие меры, как к провокаторам и саботажникам.

Это заявление еще больше всех возмутило.

– Ишь, напугал. Голод, небось, пострашней  твоих мер.

- Откуда он такой взялся? Говорят, из рабочих. Дайте ему молоток в руки. Пусть покажет, как он умеет работать.

– Тише, товарищи, тише, –  позволив людям выпустить пар, Новотельнов постучал карандашом о край стола. – В зале находятся анархисты-синдикалисты, мы хотим знать их мнение, просим  выступить.

– Просим, просим, - раздались голоса, - пусть объяснят наркому, что сейчас нужно рабочим людям.

- Мы уважаем только анархистов, а большевики пусть катятся обратно в Германию.
Николай встал.

– Подожди, – остановил его Волин. – Я им сейчас покажу. Пропадать, так с музыкой, – и направился к трибуне. Члены правительства смотрели на него с нескрываемым любопытством.

– Товарищи, – обратился Всеволод к залу. – Мы много  раз вам говорили, что любое правительство, из кого бы оно ни состояло: буржуазии, меньшевиков, эсеров или большевиков, придя к власти, будет заботиться только о собственном благополучии. Так было при Временном правительстве. Так стало и при новых товарищах, которые назвали свое правительство Советом народных комиссаров. Вы многие годы работаете на этом предприятии. Вы хотите продолжать работать на нем и имеете на это полное право. А в настоящее, тяжелое для страны время, когда враги угрожают революции, – это еще и ваш прямой гражданский долг. И долг правительства, которое считает себя народным,   поддержать ваше решение.   Но правительство только что заявило, что оно не в силах вам помочь и что-либо предпринять. Закрывает ваше предприятие, не считаясь с вашим решением и вашими интересами. На наш взгляд, а я говорю от имени нашей группы анархистов-синдикалистов, бессилие правительства не является поводом для того, чтобы лишить вас честно заработанного хлеба.

Раздались оглушительные аплодисменты. Один из  спутников Шляпникова вскочил, чтобы прервать красноречие анархиста, но нарком его остановил.    Сева усмехнулся и продолжал дальше, указывая на Шляпникова и его товарищей.

- Эти люди, которые называют себя правительством, должны были приветствовать вашу инициативу и одобрить ее, но они смотрят на вас, как на нарушителей дисциплины, готовы применить свои жандармские санкции. Задам вам вопрос: «У вас есть силы, чтобы продолжить работу?»

- Есть, есть,   - дружно закричали рабочие.

– Вы верите в успех, вы можете   создавать команды, которые занялись бы поисками топлива, отправкой грузов, проблемами сырья и, наконец, поисками заказов и клиентов?

–   Да, мы все это умеем.

- У нас есть государственный план, -  не выдержав этой игры в вопросы и ответы,  поднялся   Шляпников, –под него составлен бюджет, а вы предлагаете нам анархию.
- Вот видите, как реагирует правительство на вашу инициативу, – заявил Волин, – они боятся ее, как огня. Мы, анархисты, всегда считали и считаем теперь, что сами рабочие, зная свое производство и умея его организовать, смогут проблему решить лучше, проще и быстрей, чем правительство или назначенный партией директор. Ваш  опыт это  доказал. Что вы об этом думаете?

- Правильно. Правительство нам не указ. Мы   без него прекрасно справимся.

Сева вернулся на место. Николай от души пожал ему руку.

Тут же стали выступать рабочие, прося правительство поверить им, и, если они не справятся с работой, наказать, как положено, только не останавливать фабрику. Те сидели   с каменными лицами. Не выдержав, Шляпников снова попросил слова.
– Рабочие сами, – заявил он, не скрывая раздражения,   – совершив революцию, по доброй воле доверили большевистскому правительству судьбу страны. Оно, это правительство должно   отвечать интересам всего народа, а не отдельно взятого предприятия и его коллектива. Своими непродуманными действиями вы наносите вред всему рабочему классу. Все, что здесь говорил анархист-синдикалист, – провокация, которая служит на руку нашим врагам. Вы должны вести себя так же, как и все другие предприятия, а не требовать  привилегий для своей фабрики. Подобное поведение по сути своей является буржуазным, эгоистическим и дезорганизующим. Если некоторые рабочие под воздействием анархистов, по преимуществу мелкобуржуазных дезорганизаторов, не хотят этого понять, тем хуже для них! Мы не можем тратить время на отсталые элементы и их вожаков.

Шляпников остановился, и на лице его отразилась внутренняя борьба.

– Я еще раз вас  предупреждаю, а также господ анархистов, этих профессиональных неудачников и дезорганизаторов, что правительство ничего не может изменить в принятых с полным на то основанием решениях. Оно заставит так или иначе их уважать. Если рабочие сопротивляются, тем хуже для них! Они просто будут уволены без выходного пособия. Самых упрямых застрельщиков, врагов дела всего пролетариата будут ждать гораздо более серьезные последствия. А что касается господ анархистов, пусть они поостерегутся! Правительство не потерпит, чтобы они вмешивались в дела, которые их не касаются,  подстрекали  рабочих к неповиновению... Правительство сумеет покарать их, и без колебаний. Пусть имеют это в виду!

– Никто ваше правительство не выбирал, – раздались голоса. – Вы сами себя назначили.  Нам ваш Совнарком не нужен.

– Мы вашу власть не признаем.

– Ленин – хуже царя, делает, что ему вздумается.

– Мне очень жаль, что мы не услышали друг друга, - сказал Шляпников и с трибуны сразу направился к выходу. Вслед за ним поднялись его спутники и члены профсоюза  во главе с перепуганным на смерть Метельским.
Рабочие не спешили расходиться. Они были готовы к тому, что предприятие закроют, поэтому стойко выдержали последний и окончательный бой с новыми хозяевами. Выступление Волина им понравилось. Они жали ему руку, говоря, что анархистам надо сбросить большевиков и взять власть в свои руки.

–   Хорошо бы анархистской партии, - сказал кто-то, - объединиться с солдатами и арестовать нынешнее правительство, встав на их место. Рабочие вас поддержат.

- Ты, товарищ, ошибаешься, – заметил ему на это Волин, -     у анархистов нет никакой партии. Сам говоришь, что тебе не нужна власть Совнаркома, и  тут же взамен ее предлагаешь другую.
   
- Тогда я не возьму в толк, - рабочий смущенно почесал затылок, – как же товарищи-анархисты будут это…, ну,   распоряжаться этим…ну всем, одним словом, Россеей?

– В вашем, товарищ, вопросе я вижу большевистское мышление. Вам обязательно нужно, чтобы вами  кто-то управлял, стоял начальник с кнутом и штрафами. Это только что красноречиво продемонстрировал товарищ Шляпников. Мы же по-прежнему стоим за то, чтобы предприятия переходили в руки трудовых коллективов.
Николаю неожиданно пришла  смелая мысль.

– Подожди, - сказал он, останавливая рукой товарища. – Во Франции много лет назад на стекольном заводе произошла ситуация, аналогичная вашей. И Жан Жорес, был у французов такой депутат и известный социалист, предложил рабочим выкупить у хозяев  завод и самим на нем хозяйничать. Фабрику, конечно, вам не потянуть, а вот выкупить часть оборудования, вполне реально.

–   Ну, допустим, выкупим, а   куда его ставить?

– В городе полно заброшенных помещений. Можно присмотреть какую-нибудь развалюху,  привести ее в порядок.

– А что, дело? Только как мы будем тягаться с другими предприятиями?

– Зачем с ними тягаться? Сейчас  люди предпочитают не покупать обувь, а чинить старую. Откроете пока починочную мастерскую, затем наладите производство новой обуви.

– Так ты предлагаешь нам создать кооператив?

– Да. У вас есть   специалисты,   примите Устав, утвердите его. Главное,  все сделать по закону, чтобы никто не мог придраться.

– В кооператив всех людей не возьмешь.

– Человек 300 будут заняты и то хорошо. Другие смогут выполнять   заказы на дому.

– Можно еще сумки шить из кожи и мужские жилетки, – предложил кто-то, загоревшись идеей.

– Чего удумал, для этого надо уметь…

– В Сибири меня один ссыльный  эсер этому научил,  и я вас научу, дело прибыльное. Мы бывало….

– С чего же все-таки начать? – перебил его  Новотельнов, воспрянув духом. Его давно небритое, потемневшее от  всех переживаний лицо просветлело.

–  Первым делом, – сказал Николай, –  соберите  деньги, первоначальный капитал. Это  будут пайщики. Придется  потуже затянуть ремни, но через некоторое время с вашей инициативной командой все пойдет на лад, я  не сомневаюсь. Будут и работа, и зарплата.

– Мягко стелешь, да жестко спать. Сейчас и хлеб-то купить не на что, а вы хотите получить у меня пай… Нет, я буду искать другую работу. Это верней.

– Поди, сыщи. Безработных пруд пруди…

– Такие серьезные дела с ходу не решаются, – сказал Николай. – Обдумайте  все и узнайте,  у кого покупать оборудование, пока Шляпников  не раздал его  по другим предприятиям.

– Надо  покумекать, что брать.

–  А ты, Сева, что скажешь? – обратился Николай к молчавшему  Волину.

– Честно сказать,  не знаю. Идея хорошая, но где взять столько денег.

– Может быть, «экс» устроить, – предложил кто-то из рабочих …

– Про «эксы» забудьте, – остановил его Волин. – Дзержинский и так считает, что у нас в организации полно бандитов и шлет нам ультиматумы.

– А может, он и прав. Вот «Анархия» недавно написала, что банк на Спиридоновке анархисты не грабили, а потом призналась, что грабили. А куш там, наверное, был немалый, как раз бы нам на кооператив пригодился…

– Товарищи, – сказал Новотельнов, – давайте ближе к делу. У кого еще есть соображения?

Вперед выдвинулся рабочий в аккуратном черном пиджаке и  белой рубахе. Николай с трудом узнал в нем своего старого знакомого – кучера.

– Здорово, Николай Ильич, – весело сказал тот, протягивая Николаю руку, – узнал меня,   Сергей Михайлович Пряхин.

– Здорово, Сергей Михайлович, – радостно пожал ему руку Николай, – рад тебя  видеть. А ты что скажешь на мое предложение или опять подашься в извоз?

– Нет. Это занятие не для меня. Теперь я могу и сапоги шить, и подошвы латать, а могу, если товарищи разрешат, в этом кооперативе делать на заказ табуретки и чинить мебель на дому. – В голосе его была уверенность: вот что значит  человек нашел свое место, а не занимается бог знает чем. –  Правильно  здесь анархисты говорили: рабочий человек с головой и  руками не пропадет, только не мешайте ему, дайте возможность проявить себя. Я тебе, товарищ Новотельнов, в кооперативе стану первым помощником, а надо будет для общего дела –  и в кучера  пойду, только на время…

Все рассмеялись.  Пряхин смутился и отступил назад в толпу.
– Считайте, что  сегодня вы провели  свое первое собрание, – сказал Николай, довольный, что рабочие заинтересовались его предложением. – В следующий раз обсудите организационные вопросы, выберите правление и председателя.

– В председатели Новотельнова, тут и обсуждать нечего.

– Принимай, Алексей Афанасьевич новые дела.

– Нет, все-таки дело это мудреное, мы не потянем, – опять попытался кто-то внести смуту в общий энтузиазм, но его остановили. – Не дрейфь, товарищ, не пропадем.

– Хуже, чем сейчас не будет, а попробовать можно, – поставил последнюю точку  Новотельнов.
               
   РАБОЧИЕ СОЗДАЮТ КООПЕРАТИВ
             
ГЛАВА

Наконец и Метельский с профсоюзом пригодились. Лазарь Ефимович предложил Новотельнову вместе сходить к председателю районного Совета депутатов   Лесниковскому. Новотельнов его хорошо знал: тот, хоть и большевик, но  имел славу человека «своего в доску». За большие дела не брался, однако там, где не надо было прилагать особых усилий, охотно помогал, особенно если предвидел  для себя какую-либо выгоду. А нюх у него в этом отношении, как у бывшего полкового интенданта, был чрезвычайно хорошо развит.

Лесниковский внимательно выслушал  рассказ рабочих о кооперативе и   предложил    для этой цели  в их же районе бывший  склад купца Мелешева без всякой арендной платы, то есть бесплатно.  Склад сильно пострадал во время декабрьских событий 1905 года. Купцу в то время проще было построить новое здание, чем восстанавливать старое, что он и сделал, построив другой склад  через квартал.
Лесниковский убедил  Новотельнова, что никаких официальных документов на «бесхозный» дом оформлять не надо: достаточно подать заявку в Совет, а он лично возьмет это дело под свое крыло и всячески поддержит. Обещал  выпросить у Шляпникова и  оборудование с закрытой фабрики. За эту услугу рабочие всего-навсего будут бесплатно чинить обувь служащим Совета –  это такая мелочь, ведь не каждый день у них  протираются подошвы и ломаются каблуки.

Николая  эти предложения «своего в доску» насторожили. Он сказал, что все надо делать по закону: оформить, как полагается, здание в аренду, выбрать правление, составить Устав кооператива, утвердить его на общем собрании  и получить  Патент. Лесниковский сегодня здесь,  завтра на его место придет другой человек, и тогда пойди, докажи, что это здание и оборудование ваше, а не принадлежит тому же Лесниковскому или неизвестному дяде.

- Ну, ты, Николай Ильич, уже слишком, - обиделся Новотельнов, - нужно доверять людям.

- И это ты  говоришь мне после того, как большевики два раза арестовывали ваш вагон с продуктами, а потом  еще этот вагон кто-то угнал?

- Что же теперь никому не доверять?

- Доверяй, но проверяй. И на каждую полученную откуда-то и истраченную копейку имейте документы и храните их.  Я продал кое-что из бижутерии своей жены, вручаю тебе деньги и  квитанцию на них.

– Люди уже сдают мне деньги и дорогие вещи без всяких расписок.

–  Я удивляюсь тебе, Алексей Афанасьевич. Сколько  Лукьянов вас  учил  строгому учету, видимо, не доучил или всем занимался сам.  Это он зря делал.

– Обижаешь, Николай. Мы работали вместе.

– Так что же  ты такие промашки допускаешь?

– Там было огромное производство, а здесь все свое, рабочее.

– Э-эх, товарищ Новотельнов, Алексей Афанасьевич! – сказал Николай с досадой. – Прогорите вы с такой  доверчивостью. Жаль, что Лукьянов отказался участвовать в кооперативе,  он бы вас научил  бдительности при открытии такого важного дела. А вообще вам всем пора серьезно учиться, особенно членам правления.

– Я дома занимаюсь математикой.

– Этого недостаточно. Нужно знать экономику, технологию производства,  оборудование. Купите станки, а у них износ на 90 процентов…

– Когда же учиться, если целый день на работе?

– Вечером,  после работы.

– На это вряд ли кто согласится, да и башка к вечеру плохо соображает.

– Придется подыскать людей, которые подготовят вам Устав, а ты  попроси Лукьянова подключиться. Он не откажет.

Общими усилиями кое-как достали деньги: кто-то не пожалел, продал опустевший дом в деревне, кто-то сдал в наем угол в комнате, большинство же относили  вещи в ломбард или скупку. И принялись сами ремонтировать здание, не выходя оттуда ни днем, ни ночью. Многие анархисты из федерации, заинтересованные новым делом, тоже безвозмездно вложили в него свои деньги и оказывали посильную помощь в ремонте.

  Пряхин  привел   друзей, оказавшихся мастерами на все руки. Один  показывал рабочим, как  перекладывать балки и выравнивать стены. Другие учили  штукатурить потолки, укреплять рамы, вставлять стекла. Николай нарисовал схему вентиляции и указывал рабочим, где прокладывать трубы и ставить защитные решетки. На новый пол денег не хватило, прогнивший пол  укрепили собранными по дворам досками и покрасили  коричневой краской.

Лесниковский сделал еще одно  большое дело – договорился  с наркоматом, чтобы рабочим безвозмездно отдали с фабрики нужное им оборудование. Его все равно некуда было девать, и, как показывала практика, ловкие люди, обходя охрану,  выносили с закрытых предприятий все, что можно было унести.
Получилась большая мастерская, с пятью рабочими помещениями и приемной для заказчиков. Все делали для себя, поэтому для уюта и комфорта приносили из дома приличные стулья, занавески, цветы, фикусы в кадках, дешевые картины.
Одно помещение выделили для Пряхина и его  товарищей – мастеров на все руки,  пожелавших войти в кооператив,  делать на заказ табуретки и любые другие столярные и жестяные работы, перечень которых висел в приемной мастерской.

 В типографии размножили цветные рекламки об открытии  сапожной мастерской «Бегунок», как ее назвали при общем решении,  и  развесили их по всему району. Такое же объявление дали в  газетах, указав, что в первый месяц клиентов ждет скидка в 10 процентов.

Начался апрель, а с ним и дожди. Народ понес в мастерскую свою старую обувь с такими дырами в подметках, что их давно пора было выбросить на помойку. Приемщицы приветливо улыбались каждому посетителю и шли за советом к старшему мастеру Федоту Федотовичу Преснякову. Федот Федотович, только вчера ставший мастером и членом Правления, а до этого бывший  лекальщиком, тяжело вздыхая, просил передать клиенту, что он получит завтра же свои галоши или сапоги, как новые. «А сегодня  нельзя?» – с виноватым видом спрашивал какой-нибудь старичок приемщицу, пряча под стул  рваные носки.

– Пойду, спрошу, –  приветливо улыбалась приемщица и снова шла к  мастеру, уже успевшему закинуть эти сапоги на самый верх: заказов было много, и все  – срочные.

– Завтра и только к вечеру, – сурово отвечал Федот Федотович, – рабочие и так сидят до ночи. Зря объявили о скидке, несут одну дрянь. Так мы прогорим за милую душу.

– Федот Федотович, – пыталась разжалобить его  женщина, – клиент сидит в одних носках, ему не в чем идти домой.

– Знакомая история. Так многие делали до революции. Ты, Зинаида, им меньше улыбайся, они почувствовали твою слабинку. Иди к Новотельнову.

– Говоришь, в одних рваных носках сидит? – переспрашивал Новотельнов. – Надо на такие крайние случаи иметь  запасные тапочки.

– Тогда, Алексей Афанасьевич, они совсем нам на голову сядут.

– А ты войди в их положение. Это от отчаянья. Вся Москва разута и раздета, да и клиента упускать не стоит. Пойдут к Хабибулину за углом или  в мастерскую    Капустина.
– У нас скидка, а у них нет. Вот что будет после скидки?

– Так, Зинаида, ты – приемщица или уборщица? Иди и решай сама что делать. С такими пустяками ко мне больше не подходи.

У каждой приемщицы был «свой»  мастер, который безотказно соглашался выполнить сверхсрочный заказ. У Зинаиды таким был  Игорь Кулагин, ее сосед по дому. Он отставлял в сторону свою работу и брался за рваные сапоги. Через час работа была готова, и довольный старичок, выложив свои жалкие гроши, уходил восвояси, приходя через неделю  к другой приемщице, чтобы также разжалобить  ее своими  еще одними рваными сапогами или полуразвалившимися ботинками  жены.

Больше всего  заказов получал столярный цех. Они изготавливали ножи, вилки,  буржуйки, ключи, замки, скобы для дверей.  Женщины, оставшиеся после войны без мужей, приглашали их чинить кровати, диваны, рамы, отвалившиеся  дверцы в буфетах и шкафах, старинные кресла. Иногда выпадали и более крупные работы: поставить кирпичную печку, застеклить окна или сделать ремонт в квартире.
Пряхин для этого дела нашел еще людей. Зарабатывали по нынешней жизни не так много, но больше, чем другие цеха, и все сдавали в общий котел (так  решили записать в Устав, пока не встали на ноги). Тем, кто выражал недовольство, живя по старой привычке «грести все под себя», Сергей Михайлович, поставленный  в свой цех мастером, с обидой, что люди не понимают всей своей нужности для общего дела, указывал на дверь: не нравится – уходите, как-нибудь без вас обойдемся.  Конечно, никто не уходил: в Москве царили безработица, голод и нищета.

Новотельнов понимал, что эти люди не только правы, но и приносят кооперативу самую большую прибыль, и пообещал им и всем остальным через месяц-другой пересмотреть нормы труда и зарплату. Про себя он надеялся летом открыть еще один  цех (с закроечным и пошивочным отделениями) – для изготовления женской обуви.

ПРОФЕССОР ВЛАДИМИР ДАНИЛЕНКО КОНСУЛЬТИРУЕТ БОЛЬНОГО ЧЕКИСТА


Глава

Автомобиль свернул с Садового кольца и долго петлял по  арбатским переулкам, пока не  остановился около старинного особняка  с шестиколонным коринфским портиком и массивным фронтоном.

– Приехали, Владимир Ильич, – шепотом сказал водитель своему пассажиру – профессору Даниленко, думая, что тот задремал.

- Уже, - сказал  Володя,  открывая глаза, но не спеша выходить. – Скажи мне, Максим, вот ты водишь машину три года, хорошо водишь, знаешь в ней каждый узел, а завтра  начальство прикажет тебе вести паровоз, да не простой, а с ответственным грузом, например, с бомбами, что бы ты на это сказал?
– Отказался бы, Владимир Ильич, я себе не враг. Машину знаю, как свои пять пальцев, это точно, а на машиниста  паровоза еще выучиться надо.

– Здраво рассуждаешь. А вот некоторые люди этого не понимают.
Максим догадывался, о чем говорил профессор: с переездом в Москву советского правительства Владимира Ильича постоянно вызывали на консультации к большим начальникам по болезням, не имеющим к нему никакого отношения. Один раз были у самого Григорьянца, страдающего сердечными приступами. Там был и кардиолог Кирьянов, но Григорьянцу и его жене важно было знать мнение именно  профессора Даниленко.

В этом старинном особняке, куда они сейчас подъехали, жил один из заместителей Дзержинского -  Жмудский. Володя был здесь   уже два раза, объясняя  чекисту и его жене, что он специализируется в области мозговых заболеваний, а у больного – камни в почках и желчном пузыре.  По этим болезням в больнице есть другие прекрасные врачи. Но супругам кто-то внушил, что, раз Даниленко возглавляет хирургическое отделение, значит, он специалист во всех областях.

– Нам сказали, что вы  раньше делали операции и на желудке, - говорила ему  супруга Жмудского Вета Брониславовна,  красивая полька, моложе своего мужа, наверное, лет  на 20. Ей очень хотелось, чтобы операцию ее мужу непременно делал  профессор Даниленко. Володя был уверен, что она не столько  озабочена здоровьем супруга, сколько желанием рассказывать  об  этом  своим знакомым. Современная правительственная элита требовала все самое лучшее, считая, что имеет на это полное право. Ленин вообще предпочитал вдобавок к своим специалистам выписывать  врачей из-за границы.  И лечились эти люди за границей, в основном в Германии, ездили в дорогие санатории, конечно, за счет государства, предпочитая там жить  в комфортных условиях. Еще он обратил внимание, что  мужья, как правило, были из рабоче-крестьянской среды, а  жены – из  бывших аристократок, но снобизм у тех и других  переваливал через край.

- Уверяю вас, - убеждал он женщину, - у нас  все прекрасные врачи,  доктор Назаров (заведующий терапевтическим отделением в их больнице, который до Володи обследовал ее мужа и лично отвозил в отделение на рентген), – поставил  очень точный диагноз.

– И все же Владимир Ильич, мы так на вас рассчитываем.

 Володя прошел в спальню к больному, страдавшему больше всего от  чрезмерной полноты – его вес превышал 100 килограммов. Ему недалеко от апоплексического удара и серьезных проблем с сердцем. Такие люди страшно боятся физической боли. Стоило Володе поднести руку к его животу, как он начинал стонать. Жена вздыхала и охала вместе с ним.

– Геннадий Петрович,  – сказал Володя, так и не сумев пощупать его живот и беря со стола  рентгеновские снимки. –  Посмотрите на ваш снимок. Вот ваш желчный пузырь, вот камень, самый крупный и вызывающий  тревогу. В любой момент он может перекрыть выход желчи из пузыря.  Желчь пойдет в кровь, произойдет интоксикация организма, а там недалеко и до печального исхода. Вы носите в себе бомбу.

- Ах, я сам ничего не могу решить. Жена выписывает журналы, она все знает.

– Хорошо. Мы все обсудим с Ветой Брониславовной, но я вас предупредил.

– Веточка, - елейно-сахарным голосом произнес больной. – Оставь нам с профессором одних.

Та удивленно посмотрела на супруга: какие у него могут быть от нее тайны? – и нехотя вышла из комнаты.

– Профессор, скажите, Николай Ильич Даниленко случайно вам не брат?

- Брат. А что случилось?

- Пока  ничего. Он состоит в федерации анархистов и ведет антибольшевистскую деятельность;  газета, в которой он сотрудничает, находится у нас под особым контролем. Самая вредная газета, подрывающая авторитет советской власти и ее руководства. Таких людей сейчас относят к числу  врагов, - в голосе его послышалась угроза.

У Володи пробежал мороз по коже. Это расплывшаяся медуза, оказывается, не так  проста: решила его припугнуть, чтобы он взялся за  операцию. Он  не знал, что ответить.

- Мне пора идти, – с трудом выжил он из себя, поднимаясь. - Мы все обсудим с вашей супругой.

Веточка ждала его в столовой – большой комнате со всей оставшейся от прежних хозяев обстановкой: мебелью из красного дерева, картинами,  занавесками и гардинами. Круглый обеденный стол был заставлен тарелками с обильной едой. Отсюда и шли все болезни Жмудского, да и сама супруга страдала  нездоровой полнотой.

– Прошу вас отпить со мной  кофе, – произнесла она бархатным голосом с  акцентом, придающим  ей особый шарм, – заодно и поговорим.

– Спасибо, – сказал Володя, продолжая стоять, – я должен  ехать. С операцией больше тянуть нельзя. Для вас, как я понимаю, важно мое непременное участие в ней. Я обещаю вам быть на операции рядом с профессором Назаровым. Немедленно отправляйте мужа в больницу,  его начнут готовить к операции.

– Владимир Ильич, –  обрадовалась супруга, – мы в долгу не останемся. Здесь, в  особняке, есть прекрасные вещи, которые не многие могут оценить.

– Мне пора ехать.

– Разве вы не будете сопровождать мужа в больницу?

– За ним приедет машина с носилками и санитарами. Все будет хорошо, уверяю вас.
Поцеловав ей по старинке руку, он   вышел из комнаты. Его распирало от злости.  На завтра в отделении намечалось много важных дел, но из-за  операции Жмудскому все срывалось. А операцию  надо делать срочно, пока бомба в его желчном пузыре не «взорвалась», и они с Назаровым не оказались виновны в ее последствиях.

– Ну, что, Владимир Ильич, придется паровоз везти? - пошутил водитель, видя его озабоченное лицо.

– Придется, Максим.

Дав в больнице   необходимые распоряжения о Жмудском, он позвонил   Николаю. Того, как всегда не было дома. Вежливый женский голос – жены или родственницы его нового соседа Максимова, спросил, что ему передать.

– Передайте, что он большой свинтус, и совсем забыл старшего брата. Мне с ним нужно срочно поговорить.

– Обязательно передам, – засмеялся голос на другом конце,  Володя тоже улыбнулся на собственную шутку.

Рассказ чекиста настолько его обеспокоил, что,   не заезжая домой, он поехал к Николаю, решив его дождаться, когда бы тот не появился.

У него были запасные ключи от квартиры и комнаты брата, но он все-таки позвонил. Открыла дверь красивая молодая женщина,  средняя сестра Ольги Максимовой - Татьяна.
 
- Николай Ильич еще не пришел, - сказала она улыбаясь. Видимо, это он с ней разговаривал по телефону, и она вспомнила его «свинтуса». – Хотите, я вас угощу чаем или ужином, только разогрею. Наших мужчин никогда не дождешься.
 - Спасибо, у меня есть ключ от  комнаты брата. Я там подожду.

Комната оказалась незапертой. Это Володе не понравилось. На столе лежали газеты, тетради, недописанные рукописи. Он прочитал лежавший сверху свежий номер газеты «Вольный голос труда» со статьей Николая, его охватил ужас: Николай  ругал советскую власть и Ленина. Заглянул в лежавшую сверху тетрадь, где брат  вел свои ежедневные записи, и тоже ужаснулся. «Большевизм, - писал Николай на  первой странице, – днем за днем и шаг за шагом доказывает, что государственная власть обладает неизменными характеристиками; она может менять свое название, свои «теории», своих прислужников, но суть ее остается –  власть и деспотизм в новых формах». У Володи опять, как во время разговора со  Жмудским, пробежал мороз по коже. Конечно, большевики, да и любая правящая партия не будут  терпеть таких злостных выпадов против себя.
 
Пока он тут сидел, дверь несколько раз открывалась: заглядывала то Татьяна, то ее брат Игорь. Такая бесцеремонность соседей еще больше возмутила Володю. Он  закрыл дверь на ключ.

Николай пришел в половине первого ночи. Володя  успел заснуть и резко вскочил, когда он постучал в дверь. Увидев брата, Николай сразу засуетился, побежал на кухню ставить чайник. Володя пошел за ним.

- Да, подожди ты, не суетись. Мне надо сказать тебе пару слов, и я поеду домой.

- Еще чего вздумал. Я тебя не отпущу, останешься ночевать. Я нынче – буржуй. У меня есть ливерная колбаса и соленые огурцы. Хорошие люди угостили.

- Ты, чертяка, – прошипел ему в ухо Володя, – почему не закрываешь дверь, когда уходишь из квартиры, и оставляешь на виду все свои крамольные записи?

- Здесь все свои.

– Ты знаешь эту Татьяну, знаешь этого братца, который то и дело заглядывает в комнату и наверняка шарит по всем  ящикам в твое отсутствие?

– Они тоже не закрывают дверь на замок,  но мне и в голову не придет заходить к ним в комнату, когда их нет. Говори прямо, что случилось.  Ты же не просто так пришел и срываешь на мне всех собак?

- Доставай свою ливерную колбасу и банку огурцов. Так уж и быть останусь  ночевать, но в 8 утра я должен быть в больнице.

–  На счет этого не беспокойся. В храме чуть свет зазвонят к утренней обедне. Лене будешь звонить?

– Да. Ты пока тут все приготовь.

Вернувшись обратно, он стал рассказывать о своем визите к Жмудскому.

 – Это лишний раз подтверждает, – сказал Николай, –  что они нас боятся. Их все предупреждали, что рабочий класс к восстанию не готов. Они никого не послушались. Теперь, мало того, что потеряли часть России,  посадили ее  в калошу, и не знают, как из нее выбраться. Все свои обещания нарушили. Мы не собираемся с этим мириться.

– Ты  так раньше верил большевикам, конспектировал каждую статью Ленина, а теперь с ними воюешь. Мне этого не понять. Да и  анархистов я не понимаю, чего вы хотите?

– Ленин!? - усмехнулся Николай. – Да, когда-то, по молодости лет, я верил ему и всем нашим товарищам в Екатеринославе. Многих из них я до сих пор уважаю и надеюсь, что  они думают о народе, а не о власти.  Ленин же всегда стремился к власти, причем  единоличной. Посмотри, кто его окружает, – ни одного достойного человека: Зиновьев, Каменев,  Троцкий, прозванный им еще за границей «иудушкой». Зиновьев любое начинание Ленина встречает в штыки, выступил против "Апрельских тезисов", а затем и против Октябрьского восстания. В ноябре  организовал протест против  однопартийного большевистского правительства и демонстративно вышел из ЦК. Каменев его во многом поддерживал. Теперь они снова все с ним. Троцкий вошел и в ЦК, и в Совнарком. «Почему?» – напрашивается вопрос. Очень просто: такими «карманными» людьми легче управлять, навязывая  им свою волю, вроде Николая II: я так хочу, и на всех остальных мне наплевать. Кто его не знает, считает его  величайшим стратегом и тактиком, а он всего лишь  кукловод, который вертит в разные стороны своими марионетками, за исключением, может быть, Троцкого. Этот тоже любит власть. Показал на переговорах в Брест-Литовске, что Ленин и  ЦК ему не указ. В результате немцы  теперь стоят в двух шагах от Петрограда,  зря гибнут рабочие, срочно призванные защищать город и революцию.

– Действительно, странно. Вместо того чтобы отдать его под трибунал или хотя бы отстранить  от продолжения переговоров, Ленин снова послал его в Брест-Литовск. Думаешь, боится его?

- Кто его знает? Боится, но, скорей всего, не его, а  эсеров, меньшевиков и нас, анархистов.  Троцкий, хоть и «иудушка», свой человек, одного поля ягодка. Все остальные его постоянно кусают. Эсеры вообще грозят выйти из Совнаркома. То-то обрадуют Ленина.

– Все хороши, – взбаламутили страну, довели людей до крайности,  теперь свои амбиции удовлетворяют. Не дают спокойно  жить.

- Вижу, Жмудский тебя сильно напугал.

- Смутные они люди, Коля. С ними опасно играть. И разговор тонко ведут: спасибо, пожалуйста, попейте кофе и тут же тебе  – информация о родном брате и Троцком.  Я бы на твоем месте срочно отсюда уезжал: в Курск или Орел.

- Что я там буду делать? Там та же советская власть,   ничем не отличается от здешней.

– У тебя вечная борьба. Что за жизнь? Ведь в таких условиях  вы, анархисты, ничего не сможете сделать.

– Напрасно ты так думаешь. Мы  хотим того же, что и большевики, только они давят своей диктатурой, а мы требуем, чтобы все делалось по инициативе народа, и народ нас поддерживает. Все декреты, выпускаемые Совнаркомом, идут людям во вред.

– Я в этом плохо разбираюсь.

– Тут и разбираться нечего. Возьми, хотя бы декрет о продразверстке. Рабочих отправляют в деревни отбирать у крестьян все, что у них есть.

-  Дикость какая-то. Кто же им просто так  отдаст свое добро?

–  Не отдадут сами,  применят силу. Таких дикостей будет все больше, поэтому многие рабочие  прислушиваются  к анархистам, обращаются к нам за советом и помощью. Нет, здесь я на своем месте.  Лизу бы сюда и детей.

– Размечтался, Манилов, – Володя громко зевнул. – Давай уже спать. Только дверь закрой, а то твои соседи и ночью не дадут покою.


ПОХИЩЕНИЕ В КИЕВЕ БАНКИРА

Глава

В эти смутные дни в Киеве было много всяких происшествий: убийств, самоубийств, громких ограблений, поджогов домов и магазинов. 25 апреля   газеты   сообщили о похищении из собственной квартиры известного миллионера Абрама Доброго. Новость взволновала  город:  было известно, что, кроме всего прочего, миллионер был членом финансовой комиссии Центральной рады и главой «Русского для внешней торговли банка», через который шли финансовые операции оккупационных войск с Рейхсбанком. Поползли разные слухи. «Тот, кто похитил банкира, - говорили одни, - надеялся  вызвать скандал в Германии и под шумок перевести все деньги банкира на свои счета». «Нет, – уверяли другие, – это большевики увезли его в Петроград и передали в руки ЧК, чтобы  Дзержинский заставил его пожертвовать на нужды Советов один миллион рублей». «Глупости, – возражали третьи, – эти деньги от него требовали не большевики, а Добровольческая армия.  Деникин приказал отдать его в руки контрразведки и получить у него все тот же миллион, только бы он не достался немцам». Еще одни досужие умы приписывали похищение  банде Зеленого, недавно появившейся под Киевом и нуждавшейся в покупке оружия и  обмундирования. Были еще варианты такого же толка, заменявшие фамилию Зеленого на других атаманов:  Григорьева, Соколова, Крука и чуть ли не самого Петлюры.

Еще одни подробности сообщила  «Киевская мысль», узнавшая из «надежного источника», что похищением банкира руководил некто Осипов — чиновник особых поручений украинского Министерства внутренних дел, личный секретарь начальника политического департамента МВД Гаевского. Чиновник, якобы, предложил банкиру освобождение за 100 тысяч рублей, но тот ему отказал. Похищенного увезли в  Харьков и хотели поместить в Холодногорский централ, но там отказались его принимать  без ордера на арест. Банкира отвезли в «Гранд-Отель», и там под нажимом вымогателей он  подписал чек на указанную  сумму.
Враждебная Раде  газета  «Утро» со злорадством отмечала: «Своей акцией украинское правительство хотело нейтрализовать членов влиятельных промышленно-финансовых кругов, которые с ненавистью относились к полуинтеллигенции из Рады, невежественной и самоуверенной, но  не способной к какой-нибудь государственной и хозяйственной деятельности».

Германское командование обещало жестоко расправиться с его исполнителями и заказчиками, кто бы они ни были. То, что немцы не шутили, горожане почувствовали уже следующим утром, увидев на Крещатике немецких солдат и  грузовики с пулеметами, прикрытыми брезентом. Прохожие со страхом смотрели в их сторону, стараясь поскорей свернуть на соседнюю улицу.

Михаил в этот день ночевал в отеле у Рекашевых и, направляясь в Университет, сам мог  лицезреть на Крещатике своих бывших врагов, стоявших группами у  грузовиков.

– Что это они тут делают? - спросил он у встретившегося ему знакомого учителя из    Александровской гимназии. – Даже пулеметы приготовили.

– Сегодня открывается съезд помещиков и землевладельцев. Наверное, боятся провокаций, - сказал учитель, переходя на шепот. – Говорят, и похитителей Доброго нашли, чуть ли в самой Раде. Жди теперь расправы.

– Причем тут съезд землевладельцев?

– Дело не в съезде, а в земле. Народ хочет земли, а землевладельцы за нее крепко держатся. Крестьяне  повсюду бунтуют, бьют и помещиков, и немцев, дождутся себе на голову Емельяна Пугачева, – сказал учитель и, спохватившись, что слишком разговорился в двух шагах от немцев, заторопился дальше.

Михаил купил в ларьке «Киевскую мысль». Редакция сумела получить  свежие новости о похищении банкира – в нем замешаны депутаты и министры Центральной Рады. Назывались фамилии министра внутренних дел Михаила Ткаченко, военного министра Александра Жуковского и самого премьер-министра Всеволода Голубовича. Это сообщение  встревожило Михаила. Немцы могли начать репрессии против членов Рады и ее правительства, поверив в любые сведения, попавшие в их руки. Рекашевы тоже могли пострадать.

С таким настроением он пришел в аудиторию.  Студентов было мало.  Михаил был рад и этому: на лекции других преподавателей никто не ходил (было свободное посещение), и деканат вынужден был постепенно их отменять. Главный упор  делался на самостоятельную  работу  в  библиотеке и дома. Удивительно, что университет вообще работал, и преподаватели получали зарплату.

Во время перерыва после третьей лекции к нему подошел декан факультета Евгений Васильевич Спекторский. Вид у него был встревоженный.Он взял Михаила под руку и отвел в конец коридора, где никого не было,

Михаил Ильич,  только что в деканат звонила ваша супруга. Два часа назад немцы  на заседании Рады арестовали несколько человек, среди них и ваш тесть. Идите домой, я дам указание, чтобы студентов отпустили с  лекций, а то, не дай бог, в городе начнутся военные действия.

С кафедры Михаил позвонил домой. Подошла Мария.

– Миша, - сказала она, плача, – тебе передали  о том, что произошло в Раде?
– Передали. Я сейчас приду.

– Приходи скорей. Маме совсем плохо.

Немцев на Крещатике уже не было. На афишной будке висело свежее объявление –  новый указ Эйхгорна. Фельдмаршал предупреждал, что отныне все уголовные преступления на территории Украины: похищения, убийства, выступления против немецких войск и властей, нарушения общественного порядка и пр.,  будут рассматриваться германским военно-полевым судом (при сохранении параллельной работы украинской правовой системы).

Кусок объявления отклеился, под ним виднелся старый приказ большевиков о  расстреле контрреволюционных элементов.

Подошел дворник с банкой клея, бесцеремонно отодвинул боком Михаила и, намазов темной жидкостью угол отклеившегося объявления, с силой прижал его ладонью.

– Порядок, – сказал он, обращаясь к Михаилу, а то вот также на Никольской дворник не доглядел  и  – каюк, – он провел  рукой по шее.

– Неужели расстреляли? Чудовищно.

– А что тут удивительного? Для немцев важно, чтобы все было в ажуре. На то он и немец, – сказал дворник, наверняка приукрасив свой рассказ  и бормоча что-то себе под нос, отправился дальше. Михаила охватило еще большее беспокойство. 

В гостинице он застал Сергея Григорьевича. Взволнованным голосом тот рассказывал о том, что произошло в Раде, не забывая повторять, какой это был особенный день для Украины.

– Мы  приняли  Конституцию, объявившую полную свободу и независимость нашего государства. И так  печально все закончилось.

- Что же вы еще ожидали от немцев, ведь я вас, кажется, с Петром Григорьевичем предупреждал? – сказал Михаил. – Волки остаются волками, как их не корми.

Сергей Григорьевич коротко пересказал Михаилу о том, что произошло в  Раде. Все это было крайне возмутительно. В самый разгар их работы  в зал  ворвались немцы во главе с офицером и, наставив на людей винтовки, именем германского правительства приказали всем  встать и поднять руки вверх. Все  встали, кроме Грушевского, пытавшегося что-то сказать   им о депутатской неприкосновенности. Не обращая на него внимания, немцы приступили к обыску, искали и отбирали оружие. Затем офицер объявил, что  министры Ткаченко, Жуковский, Ковалевский, Любинский, Гаевский  и ещё ряд лиц  арестовываются в связи с  похищением банкира Доброго. Из министров оказались только Любинский и Гаевский. Всех арестованных увели, остальных  отпустили домой.

– Что же делать? – спросила Аделаида Ивановна, во второй раз внимательно слушавшая рассказ деверя. – Не представляю, к кому теперь обращаться.

– Может быть, к Эйхгорну, – сказала Мария. –Объяснить ему, что это ошибка.
– Пока не стоит никуда ходить, – сказал Михаил. - Если Петр Григорьевич не виноват, они его сами отпустят. И все-таки, наверное, что-то есть, раз его арестовали. Ткаченко и Жуковский здесь постоянно бывали. Он мог находиться с ними в заговоре или знал о похищении, что фактически одно и то же. Интересно, каким образом Ткаченко  успел сбежать? Кто-то его предупредил…

– Михаил Степанович был здесь вчера, - сказала Ангелина Ивановна. – Вечером они с Петей куда-то уходили. Их мог, кто угодно видеть. Петя говорил, что они дорабатывают Конституцию. Он вернулся в 4 часа утра, очень довольный, говорил, что получился хороший документ.

– Вы уверены, что немцы будут разбираться? Видели на улицах объявления Эйхгорна?
– сказал Сергей Григорьевич. Он был рад, что остался на свободе, хотя и  уязвлен тем, что брат играет в Раде более важную роль, чем он, и многое от него скрывает.

– Нет, не видел, – сказал Михаил, чтобы лишний раз не расстраивать Аделаиду Ивановну, сразу изменившуюся в лице. – Давайте все-таки подождем. А я попробую, что-нибудь узнать через своих знакомых.

– Дорогой мой, я так на вас надеюсь, – сказала Аделаида Ивановна, вытирая слезы и прося зятя подойти к ее креслу, чтобы поцеловать его. – Скажите мне все-таки, что за объявления Эйхгорна везде развешены?

– Да это, мама, старые объявления о наведении в Киеве порядка, – опередила его Мария. - Не стоит на них обращать внимания.

– Ты же, Машенька, не была сегодня на улице. Стараетесь от меня все скрыть, а я все равно узнаю. Прочитаю газеты и узнаю, - упрямо повторила она, обводя воспаленными от жара глазами лица своих родных.
Сергей Григорьевич вскоре ушел, обещав прийти завтра с женой. Время близилось к вечеру. От ветра открылась форточка,  в комнату  ворвался  свежий воздух. Мария быстро ее закрыла.

– Никто из Рады сюда не позвонил и не выразил сочувствия, кроме Порша, – с горечью проговорила Аделаида Ивановна.

– Все теперь думают о собственной шкуре, - с иронией заметил Михаил. - Не удивлюсь, если завтра в Киеве никого из Рады и правительства не окажется. Сегодня арестовали одних министров, завтра настанет очередь других.

– Неужели Добрый им важней, чем депутаты верховной власти Украины?

– Мама, - сказала Мария, – тебе надо успокоиться. Миша завтра все выяснит и что-нибудь предпримет.

– Пропал наш особняк. Денег нет, ремонт не закончен. Этот отель тоже слишком дорогой. Если Рада нас бросит, нам будет плохо.

– Мама, вы же не одни. Мы вас с Мишей никогда  не бросим. Правда, Миша?

– Как это, Аделаида Ивановна, вам  такое могло прийти в голову? Вам давно пора  переехать к нам. Здесь очень шумно и  столпотворение, как на вокзале.

На следующий день произошло другое потрясающее событие: собравшийся утром съезд «Союза помещиков и землевладельцев»  провозгласил гетманство во главе со Скоропадским. Немцы их полностью поддержали. В 3 часа дня съезд закончился, а в 4 часа все его участники собрались на Софийской площади на молебен. Перед этим  епископ Никодим благословил и миропомазал гетмана.

 Раде настал конец, а вместе с ней и Украинской Народной Республике. Вместо нее была создана Украинская Держава во главе с наследственным правителем – гетманом Скоропадским. Министерства реорганизовались по старым  образцам, восстанавливалось и прежнее российское административное деление на губернии, уезды и волости. Опять появились Земские управы и Городские думы, избираемые по старым законам. Премьером кабинета министров стал Федор Лизогуб, бывший, как и Скоропадский, потомком казацкой украинской аристократии. Все прежние указы Рады  отменялись.

В день переворота на Грушевского было совершено покушение,  на смерть напугавшее старого профессора. И другие лидеры Центральной Рады ожидали всяческих провокаций. Но, кроме  проведенных арестов, никаких  особых или крутых  мер к ним от новой власти не последовало.

                * * *
Михаил все-таки решил обратиться за разъяснением об аресте тестя к Скоропадскому, с которым он сталкивался, когда служил в  военно-судебном управлении при русской армии, а тот  командовал 34-ым армейским корпусом, написав ему личное письмо. Однако прошло две недели, а ответа семье арестованного Рекашева так и не поступило. Выждав еще две недели, Михаил отправился на прием к Елизарову. Тот был  занят, просителю  предложили прийти через неделю. Подавив гордость, Михаил пришел через неделю и снова ушел ни с чем.

Вечером он направился к Евгению домой. Тому некуда было деваться, и он пригласил гостя в свой кабинет. Проходя по коридору мимо гостиной, Михаил услышал там  мужские голоса и смех.

– Миша, я ничем не могу тебя порадовать, – сказал старый друг, старательно избегая смотреть ему в глаза. – Эйхгорн настаивает на проведении военно-полевого суда для всех, кто причастен к похищению Доброго, он расценивает его как саботаж  немецких властей.

- Виновность Петра Григорьевича не доказана.

– Его часто видели вместе с Ткаченко. Я, кстати, сам их встретил на Крещатике в день похищения.

- Они вместе работали  над Конституцией. Есть люди, которые по минутам покажут, где Петр Григорьевич был все эти дни: в Раде, отеле или у кого-то дома. Накануне ареста они сидели у Рекашевых в номере, работая над документами,  принятыми Радой  на следующий день. Это могут подтвердить служащие и дежурный администратор.

- Ты сам в этом уверен? - сказал Евгений, закуривая сигарету. - Петр Григорьевич всегда был неразборчив в людях, легко поддавался всяким авантюрам.

– Ты должен ему помочь. Не забудь, что он тебя утверждал в звании присяжных поверенных и на первых порах много помогал.

– Нет, Миша, не могу ничем помочь. Честно тебе говорю. Этот вопрос решают только немцы.

- Попробуй через Скоропадского?

– Это бесполезно.

- Ты сознаешь его бессилие?

- Он не будет ссориться с немцами. Ему сейчас самому надо утвердиться.

- Рада потерпела поражение из-за того, что связалась с немцами. Скоропадского ждет та же участь, – сказал в сердцах Михаил и, холодно распрощавшись с Евгением, направился к выходу.

Через два дня после этого визита Петр Григорьевич вернулся домой. Михаил так и не узнал: отпустили ли его, не найдя состава преступления, сыграло ли свою роль его письмо к Скоропадскому или все-таки помог Елизаров? Так или иначе, тесть оказался на свободе, просидев в Лукьяновской тюрьме больше месяца. Другие товарищи: премьер-министр Рады Всеволод Голубович и  министры, обвинявшиеся в похищении банкира  Доброго, вскоре предстали перед судом. Прокурором был немец. Во время процесса с Голубовичем произошла истерика. Обвиняемые признали свою причастность к похищению, удивив всех тем, что выкуп, оказывается, им был  не  нужен, своей акцией они  хотели выразить  протест   фон Эйхгорну за  отмену универсала Рады о социализации земли. Немцы посчитали нужным смягчить наказание, не желая предстать перед всем миром жестокими диктаторами. Голубович и Жуковский получили по два года тюрьмы, остальные – по году.

 Петр Григорьевич сразу  постарел и замкнулся, так на него подействовали не столько арест, сколько предательство немцев, разогнавших Раду и нашедших теперь опору в лице Скоропадского. Михаилу было жаль тестя. Вместе с тем его одолевало любопытство, станет ли он работать на Скоропадского, если от того поступит приглашение. Приглашение последовало от министра юстиции Чубинского, работать в одной из комиссий под его руководством. Петр Григорьевич согласился, объяснив  свое решение тем, что нужны деньги, чтобы доделать ремонт в особняке и содержать семью. Теперь он работал без всякого энтузиазма, новых друзей не заводил и говорил домашним, что правительство гетмана  слабое и разношерстное по взглядам,  Скоропадский с ним долго  не продержится, хотя у него  много хороших идей

– Кто же теперь займет его место? – поинтересовался  Михаил.

– Не знаю, но те же самые офицеры, о которых вы мне рассказывали, что-то опять затевают.  Елизаров в их числе.

– Может быть, Евгений сам стремится на это место?  Не знал, что он обладает такими амбициями.

– Я никого не вижу на этом месте, кроме Грушевского. Это – личность.

- Мне жаль Украину. Еще одного переворота она не выдержит.

– Надо ожидать другого – нового нашествия большевиков. Если такое случится,  Михаил Ильич,   нам всем придется бежать из Киева.

– Куда же на этот раз?

– Умные люди уезжают за границу. Поедем по следам вашего брата во Францию. Заживем весело. И Аделаида Ивановна, глядишь, поправится. Особняк нам теперь ни к чему, все равно пропадет. Лучше его продать и начинать копить деньги на другую жизнь.

– Вы это серьезно?

– Серьезней не бывает. Вы тоже потихоньку что-нибудь откладывайте. Или покупайте золотые вещи. Оно надежней.

– На зарплату преподавателя золото не купишь, - усмехнулся Михаил, проигнорировав слова тестя о бегстве за границу.


 

РАЗГРОМ АНАРХИСТОВ

Глава

Петру Остапенко не повезло с пьесой  о Парижской коммуне по книге Николая «Цена измены», и все из-за небольшого монолога, написанного им самим для введенного им героя - депутата Миллера. Не желая перед казнью вставать на колени, депутат обличает Тьера и его правительство в  насилии  и  кровавой диктатуре. Вряд ли, сочиняя этот текст, Петр, далекий от политики, хотел нанести удар по большевикам и их правительству, но попал  в самую точку. На первом просмотре пьесы оказались бдительные товарищи и донесли об этом куда следует. Пьесу запретили, усмотрев в ней выпад против советской власти. Театры теперь были государственные, и местный партийный босс (секретарь ячейки), некий Иван Петрович Гудков,  помощник директора по хозяйственной части, бывший столяр, работавший когда-то в мастерских Московского Художественного театра и возомнивший себя чуть ли не Станиславским, предупредил режиссера, что, если еще раз подобное повторится, ему придется расстаться с театром..

Ошарашенный вмешательством в его творческий процесс каким-то  партийцем, Петр  посчитал все это за недоразумением и  включил пьесу в репертуар на следующий месяц. Ему повторно пригрозили увольнением из театра, и тогда он крепко призадумался, как  в такой обстановке  работать дальше.  Тот же партиец посоветовал ему поставить спектакль об Октябрьской революции. «И без всяких фокусов», – прибавил он, озадачив молодого режиссера,  мечтавшего сотворить что-нибудь в духе мейерхольдовского «Маскарада».  Эти деятели дошли до того, что указывали  режиссерам пьесы и другие произведения, которые нужно ставить в зависимости от "подготовки аудитории".

Засев в библиотеке, Петр отыскал в советских журналах пьесу  начинающего драматурга Артемьева «Смерть атамана» – об одном из вожаков контрреволюции в Псковской губернии Султане Соломатине. Тема революции в ней тесно переплеталась с любовной линией главных героев и их    гибелью  – то, что могло удовлетворить требованиям партийцев и понравиться  публике, которую во все времена больше  привлекали человеческие судьбы с их чувствами и переживаниями, чем политическая идея. Пьеса имела успех и получила одобрение свыше, что немедленно было отражено во всех газетах.

 Петр давно звал на нее Николая. Тот, наконец, собрался сам и предложил сходить на спектакль рабочим кооператива «Бегунок». Заодно пригласил на него и своих соседей  Максимовых.

Сюжет пьесы захватывал с самого начала. Ее главная героиня  – молодая женщина Анна, дочь рабочего, необыкновенная красавица, решила убить белогвардейского атамана Соломатина, но промахнулась. Кто-то сообщает атаману, что  его убийца  – очень хороша собой. Соломатин приказывает  привести девушку к нему, собираясь над ней надругаться, но, побеседовав с ней, поражается  ее красоте и уму.  Анне тоже кажется, что этот  диктатор, о котором ходили самые чудовищные слухи, совсем не такой страшный. Оба влюбляются друг в друга. Атаман приказывает  отпустить убийцу.

Выйдя на свободу, Анна видит, что рабочие и солдаты-красногвардейцы продолжают гибнуть под ударами  войск атамана, и сам он бесчинствует больше всех. Мщение снова овладевает девушкой. Во второй раз она уже не промахнулась. Враг рабочих и любимый ею человек убит. Ее арестовывают и  сажают в тюрьму.

В речи своих героев автор вставил столько революционных  фраз, что пьеса вполне соответствовала духу времени,  цензорам не к чему было придраться. И, конечно, была замечательная постановка Петра: освещение, музыка, монологи героини в сопровождении женского хора вроде греческих жриц Еврипида,  небольшие пантомимы, дополняющие  то, что лучше выразить музыкой и пластичными движениями, чем словами.

В последней сцене перед казнью  героиня находится в своей камере одна. Она в белой нижней рубашке (хитоне) с длинными распущенными волосами. Бледный свет прожектора освещает ее печальное лицо: девушка тоскует о любимом человеке -  атамане. Но вот за окном ярко вспыхивает красное зарево от костра, на котором ей предстоит погибнуть, как Жанне Дарк. Лицо ее преображается. Она протягивает руки к окну, готовая на любые муки. Зарево постепенно заполняет всю камеру и поглощает героиню. Последние ее слова: «Да здравствует революция!» звучат на фоне тихих голосов женского хора и скрипки. 

Несколько минут потрясенный зал молчал, затем взорвался аплодисментами. Рабочие фабрики первый раз были в театре и хлопали громче всех. Зная, что главным тут  был товарищ Николая, они попросили  его позвать  режиссера и  долго жали Петру руку, обещая еще раз прийти на спектакль.

Родные Григория  отправились домой, а они с Николаем решили еще погулять по городу. От сада Эрмитаж, где находился театр,      спустились переулками к Самотечной площади и по Садовому кольцу возвращались обратно к  центру. Стоял небольшой мороз. Нападавший  днем снег, приятно хрустел под ногами.  Вскоре   их обогнала колонна грузовиков с вооруженными людьми. Часть из них повернула на Малую Дмитровку, другие поехали дальше, к площади  Триумфальных ворот.

– Что бы это значило? – насторожился Николай.

– Мало ли что? – пожал плечами Максимов. –  Большевики вечно что-нибудь придумают. Возможно, пока мы здесь гуляем, новый нарком* (*Троцкий) объявил  мобилизацию в Красную армию…

– В  газетах об этом ничего не было. И почему они собрались в  этом районе?  Пойдем, сходим к нашему клубу.

Грузовики остановились в начале Малой Дмитровки. Около   Дома анархии все было спокойно. Из его окон  по-прежнему торчали пулеметы,  у входа стояла пушка. Их никто не собирался убирать, проигнорировав Обращение Дзержинского к населению Москвы, немедленно сдать  в ЧК все оружие, не получившее правительственного разрешения. У федерации анархистов такого разрешения не было. Согласно этому постановлению, они объявлялись врагами народа. 

– Туркин так и не убрал пушку и пулеметы, сказал Максимов. – Ты бы как близкий  друг разъяснил ему, что они играют с огнем.

– Да говорил я ему и не один раз, и Бармашу говорил, и Гордееву. Мне самому не нравится там обстановка. Ходят какие-то подозрительные личности. Везде грязь, стены расписаны неприличными словами. У нас в Харькове за этим строго следили.
 
– Это дело коменданта. Говорят, и в других клубах не лучше. Мы же там не бываем.  На предприятиях идет одна жизнь,   в клубах  – другая. Я думаю, что и Туркин с Бармашом многого не знают. Почему ЧК упорно твердит, что у нас укрываются уголовники?

– ЧК волнуют отряды Черной гвардии. Боится, что анархисты с их помощью совершат новый переворот и сбросят большевиков. Хорошо бы, да таких сил у нас нет и не будет.  Эсеры и те не смогли их свалить в Петрограде. Ленин и Дзержинский могут спокойно спать.

Около Страстного монастыря  стояли еще грузовики. Стояли они и на углу Тверской, и вдоль Тверского бульвара с той и другой стороны. В некоторых кузовах под брезентом угадывались пулеметы. Где-то впереди  тарахтели моторами бронемашины.

– Все это странно, –  сказал Николай, – напоминает  октябрьские дни, когда по улицам разъезжали  вооруженные красногвардейцы.

Редкие прохожие тоже в недоумении останавливались, рассматривая грузовики и сидевших в них людей. В целом же обстановка выглядела вполне мирной и  будничной. Мчались  автомобили, скрипели и взвизгивали на поворотах старые, разбитые трамваи. В сторону Самотечной площади, наверное, от Брянского вокзала прошли два вагона с дровами в сопровождении охраны – большой нынче дефицит.

Постояв еще с полчаса около  монастыря, Николай и Григорий направились домой. Время подходило к 12. Не успели они подойти к Елисеевскому магазину, как сзади  раздались выстрелы. Они переглянулись и, не сговариваясь, повернули назад. Около монастыря по-прежнему стояли грузовики,  но уже без людей. Малую Дмитровку перегораживала цепь красноармейцев во главе с двумя чекистами и никого туда не пропускали. Напрасно Николай и Григорий показывали им  свои пропуска сотрудников газет и членов анархистских организаций и просили  пропустить их в Дом анархии, все было бесполезно. Разозлившись на их настырность, один из чекистов сказал, что из бывшего Купеческого клуба выбивают бандитов, и, если они сейчас же не уйдут, их  арестуют вместе с этими бандитами.

Ближайшие переулки со стороны Тверской: Настасьинский, Дегтярный и Старопименовский, тоже были оцеплены красноармейцами, чекистами и милицией.  Таким образом весь   район вокруг Дома анархии оказался наглухо заперт. А в Доме анархии, видно, бой разгорелся не на шутку: строчили пулеметы, ревели пушки (с обеих сторон), взрывались снаряды.

Кто-то из прохожих сказал, что бои идут в Леонтьевском переулке и на улице Воровского, где находились другие клубы анархистов. Действительно, теперь уже гремело в разных концах  центра.

- Пойдем домой, - сказал взволнованный Григорий, – может быть, и наш дом обстреливают.

- Успокойся, там ни у кого нет оружия, только у Игоря, так он не умеет им пользоваться.

Около их дома милиции не было, но проход в соседний, Леонтьевский переулок, где обосновался Союз анархистов-синдикалистов, был перекрыт грузовиками. Около них в полном  вооружении  стояли красноармейцы и люди Дзержинского.

В своей квартире они застали Туркина и  анархиста-синдикалиста Сергея Маркуса.

- Что происходит, – спросил  Григорий – вы можете нам объяснить?

- Сами толком не знаем, - удрученно произнес Маркус. –  Мы только что были в Моссовете. Там никого из начальства нет.  Охранник  сказал, что поступил приказ:  этой ночью отобрать  у анархистов все  здания. Нас попросту решили  уничтожить.

– А что же эта старая лиса, Карелин, – возмутился Николай, – наверняка  знал о готовящейся операции и не предупредил? Надо из него вытрясти  всю душу.

- Оставь его в покое, – сказал  Туркин. – Я уверен, что он ничего не знал.

- Пойду, посмотрю, что там творится, – не выдержал Николай. – Какой-то гул на улице, подходят новые машины.

– Я с тобой, - сказал Григорий.

Картина на улице изменилась: теперь грузовики с вооруженными людьми стояли по всей улицы. Около их подъезда гарцевали на лошадях два милиционера.

- Куда? Назад, – закричали они в один голос.

- Можете объяснить, что тут происходит? - спросил Николай. – Мы – анархисты, в Леонтьевском переулке находится наша федерация.

- Анархистов мы не трогаем, только бандитов. В федерации оружие есть?

– Нет.

– Так чего вы беспокоитесь? Возвращайтесь обратно. Вам тут делать нечего.

 Туркин пытался дозвониться до других клубов: на Поварской (их там было несколько), Большой Дмитровке, Донской, Мясницкой, Большой Семеновской, Покровской, Арбате,  в Архангельском и Чудове переулках, на Софийской набережной. Телефоны или не отвечали, или кто-то грубо кричал в трубку, что здесь никого нет, видимо, это были чекисты,  захватившие  здания.
Спать так и не ложились, прислушивались к звукам на улице – стрельба постепенно утихала. Рано утром снова вышли на улицу. Она по-прежнему  была перегорожена красногвардейцами и милицией.

Около дома настоятеля стоял батюшка, молча наблюдая за происходящим. Говорят, в октябре, когда бои шли   на Тверском бульваре и Большой Никитской, он спасал у себя  раненых юнкеров. Его потом  забрали на Лубянку и несколько дней продержали в камере.

Милиционеры смотрели на него одни с недовольством, другие с любопытством. При грохоте орудий он широко осенял себя крестом и шевелил губами, читая  молитвы. К нему подошел  старший в  группе, попросил уйти домой. «Мало ли что может случиться, - вежливо сказал он. – Мы, хоть Бога не признаем,  вашу кровь проливать не хотим». Угрюмо посмотрев на него, батюшка  скрылся в подъезде.

– Вчерась вот также священника на Воздвиженке убили, - сказала какая-то бойкая старушка, отважившаяся выйти на улицу, и заплакала. – Что же они все убивают и убивают, креста на них нет.

Леня беспокоился, что не может попасть домой, в Козихинский переулок, где его ждали мать, сестра и  племянник. Ему подсказали пройти сквозными дворами в Газетный переулок, и оттуда выйти на Тверскую.

Через три  часа он вернулся, держа под мышкой ворох утренних газет. Все они сообщали, что ночью ВЧК совместно с красноармейцами  отбили у анархистов  все здания, захваченные ими самочинно (как будто большевики заняли самые лучшие здания (дворцы) в Петрограде и Москве  не тем же путем) и разгромили отряды Черной гвардии, готовившиеся произвести в России третью революцию и свергнуть советскую власть. Среди задержанных выявлено много бандитов, находящихся в розыске. Нет ничего удивительного, что они оказали вооруженное сопротивление, стреляя из  оружия,  специально собранного для бандитских нападений и ограблений. Самый продолжительный бой произошел в Кускове, на загородной даче анархистов. Поняв бессмысленность сопротивления, бандиты, находившиеся внутри дома, взорвали бомбу и заживо сгорели. В ходе  боя там погибло 15 человек,  столько же было ранено. О количестве пострадавших чекистов не сообщалось. В каждой заметке употреблялись слова: бандиты, аферисты, грабители, наркоманы; клубы и дома анархистов назывались не иначе, как логова бандитов и контрреволюционеров.

Подобные захваты клубов и зданий, где находились типографии, издательства и федерации анархистов, под предлогом уничтожения бандитов и преступников, были произведены в Петрограде и других городах России. Все анархистские газеты и типографии  закрыли.

Николай напрасно грешил на Карелина, что он все знал и не предупредил товарищей. Тот сам прочитал об этом только в утренних газетах и выступил с  заявлением на заседании ВЦИК. Он и другой анархист во ВЦИК  Александр Ге потребовали от властей объяснений. Им  ответили, что были арестованы и разгромлены  одни бандиты. Идет проверка задержанных,  если там окажутся идейные анархисты, их немедленно отпустят домой. В их числе оказались  Владимир Бармаш и другие члены Секретариата федерации.

ЧК также  заявила, что  многие дома и клубы анархистов использовались антисоветским подпольем.Дом анархии на Малой Дмитровке якобы полностью контролировал «Союз Защиты Родины и Свободы» Бориса Савинкова, а видную роль там играли подполковник Бредис  и комендант Дома, полковник Эрдман, укрывавшие   под своим крылом бывших кадровых офицеров и снабжавшие их оружием. Вместе с отрядами Черной гвардии они готовили выступление против советской власти. Следственный комитет ВЧК  официально обвинил арестованного Бармаша и  других членов Секретариата Московской федерации в укрывательстве  контрреволюционеров. Но до суда дело   так и не дошло,  и их вскоре выпустили на свободу.
 
Подобные захваты клубов и зданий с типографиями, издательствами и федерациями анархистов, под тем же предлогом уничтожения бандитов и преступников, были произведены в Петрограде и других городах России. Многие анархистские газеты и типографии  впоследствии  были запрещены и закрыты.

 КООПЕРАТИВ ОБУВЩИКОВ ЗАКРЫЛИ
               
                Р
Разгром анархистов повлиял на всю их работу в городе. Приезжая теперь на предприятия, Николай встречал  настороженные взгляды  рабочих. Чаще всего его просто останавливали в проходной, ссылаясь на указания сверху. В это же время  в приказном порядке стали прикрывать рабочие комитеты, передавая их профсоюзам, подвластным администрации заводов и районным Советам депутатов. Везде большевики открывали   партийные ячейки,  внедряли свои порядки и следили за бывшими  «активистами», чтобы вовремя  их приструнить и поставить на место.

Одни только рабочие сапожной мастерской продолжали  радовать своими успехами. Они работали и  получали зарплату. Лесниковский их во всем поддерживал, оставаясь «своим в доску», но что-то изменилось и в его поведении. Рабочие все время ждали от него подвоха. И этот подвох появился однажды в приемной мастерской в виде прекрасного создания, надушенного и  накрашенного,  - Инги Эрнестовны Лесниковской, жены Петра  Захаровича. Женщина уселась в кресло и на вопрос приемщицы, что она хочет сдать в ремонт, требовательным голосом с сильным акцентом  заявила:

– Позови мне вашего самого лучшего мастера.

Перепуганная на смерть приемщица привела  старшего мастера Климова, бывшего у Новотельнова заместителем.

Лесниковская презрительно осмотрела его с ног до головы, как будто это был приказчик в бакалейной лавке, и протянула  раскрытый  журнал с изображением иностранных зимних сапожек.

- Вы можете сделать такие же? – спросила она, не решаясь назвать мастера на "ты".

- Можем, - не моргнув глазом ответил Климов, когда-то давным-давно, еще до фабрики, работавший  колодочником в известной мастерской Стулова и выполнявший там самые сложные заказы московских модниц.

– Так вот, пожалуйста, сделайте  ровно через неделю, к моему дню рождения
Угодливо изгибаясь по старой привычке, (видно, не так просто выгнать из себя рабские привычки или желая угодить клиентке в общих интересах), Климов попросил даму снять ботики и измерил все стороны ее ступней и лодыжек, обтянутых тонкими шелковыми чулками.

Приемщица шепотом спросила у него, сколько взять  с нее денег, хотя бы аванс, как обычно это делалось с другими клиентами, заказывающими новую обувь. Мастер прошипел ей в ответ: «…все потом, потом, потом».

Ровно в срок сапожки были готовы. Поблагодарив мастера, довольная Инга Эрнестовна сказала, что деньги  вечером занесет ее муж. Денег никто не принес,  обращаться к Лесниковскому  Новотельнов не стал, решив, что один раз простить забывчивость супругов можно.

С тех пор так и повелось: личные заказы стали приносить и сам Лесниковский, и его жена, и их знакомые, ссылавшиеся на имя председателя райсовета или приносившие от него записки, и все срочно, и все без денег.

– Что делать? - спросил Новотельнов Николая Даниленко, с которым теперь постоянно консультировался во всех сложных случаях.

– Не принимать больше от них  заказов.

– Он нас погубит.

- Вы нигде не нарушаете законов. Ни ему, ни другим организациям у вас  не к чему придраться.

- Если захотят,  повод всегда найдут.

Но «свой в доску» оказался не так прост. Вскоре он потребовал, чтобы они отдавали ему часть своей прибыли, иначе он найдет на них управу. Так и заявил  Новотельнову: «Сопротивляться не советую. Долг платежом красен». «Лицо его при этом было наглое-пренаглое, - рассказывал один из рабочих, присутствовавший рядом в этот момент, - так и просит пулю в лоб».   Уверенные, что правда на их стороне, рабочие отказались платить. Несколько недель никто их не трогал, и вдруг  на мастерскую пришли две разнарядки: выделить людей в продотряд и мобилизовать в Красную армию тех,  кто подходит по возрасту (по декрету о всеобщей воинской повинности, люди от 18 до 40 лет), то есть большая часть коллектива. К  выполнению  приказов подключилась ЧК.
 
«Вот тебе и «свой в доску», - возмущались рабочие, - так  ловко нас обошел. Откуда только такие  берутся? На вид порядочный  человек, а за душой: одна подлость».

Через несколько дней еще один удар – с проверкой нагрянула финансовая инспекция. Целую неделю  трое мужчин с непроницаемым видом и отпечатком важности на  явно чекистских, лицах внимательно изучали все записи и документы, где, конечно, не упоминалось о левых  (Лесниковских) заказах, но был очевиден  перерасход дорогих  материалов. Нашлись и нарушения в уплате государственных налогов (при желании их всегда можно найти). На мастерскую наложили крупный штраф. Доказать козни супругов Лесниковских  было невозможно и главное – бесполезно.

За этой комиссией пришла другая, и опять наложила  штраф, теперь уже за нарушения техники безопасности и санитарных норм. Терпение рабочих лопнуло. Они направили жалобу  Свердлову, описав всю создавшуюся ситуацию с «иждивенцами» из Совета депутатов. Председатель ВЦИК  обещал разобраться, но все осталось по-прежнему, только Лесниковский, видя свою безнаказанность, еще больше обнаглел, теперь уже  открыто вымогая деньги.

– Как ты думаешь, – спрашивал Новотельнов  Николая, – он  взяточник или так относится к нам, потому что мы – анархисты, а значит над нами можно как угодно издеваться?

– Да самый обычный прохвост. Они сейчас, как черная пена, всплыли на поверхность общества и готовы загубить любое хорошее дело.

– Вот не повезло, а так удачно все начиналось.

Напряжение нарастало. Чем-то это должно было кончиться и кончиться печально. В коллективе были свои  Бароны,  Кныши,  Меженновы. Николай был уверен, что кто-нибудь из рабочих  обязательно прибьет  Лесниковского вместе с его драгоценной супругой. Петр Захарович  это тоже предвидел и снова натравил ЧК на рабочих. Без всякого предупреждения  мастерскую закрыли и опечатали, не разрешив даже вынести оттуда оборудование, а рабочим, в случае сопротивления, пригрозили арестом. Чекисты – не жандармы (в этом анархисты, и не только они, давно убедились), эти жестоко выполняют свои угрозы. Обувщики отступили. О том, что, согласно Уставу, при ликвидации кооператива всем его членам полагаются равные паи, никто не заикался. 

Лесниковский  вскоре пошел на повышение, став  большим начальником в каком-то Главке Совнаркома, переехал в другой район, но возмездие настигло его семью и там:  как-то днем по весне, на улице рядом с его домом, был найден труп Инги Эрнестовны. Сумочка и дорогие вещи остались при ней, что наводило на разные размышления. Милиция долго искала убийц, в конце концов, списав все на действующую  в этом районе банду Степана Рыжего – «Рыжего дьявола», как он значился у них в деле. Много тогда в Москве и Питере развелось подобных банд, которые пополнялись за счет оставшихся не у дел бывших солдат и рабочих.

МАХНО В МОСКВЕ

Глава

Воскресенье днем Максимов привел неожиданного гостя – Нестора Махно из Гуляй-поля, приехавшего в столицу посмотреть, чем живут и дышат московские анархисты. Одет он был в гимнастерку с портупеей и кирзовые сапоги, на голове красовалась  все та же белая барашковая папаха, что была  у него  во время его визита в  Ромны.

- Анархист с Украины Нестор Махно, - представил его Григорий Николаю, - ищет по всей Москве Аршинова. Туркин его зачем-то послал сюда, к тебе.

– Правильно, Петр приходил ко мне за книгами, но давно ушел.

– Жаль, – расстроился Нестор. – Он случайно не сказал, куда?

– Кажется, в «Метрополь» к Бурцеву.

– Нестор  живет в Москве две недели, и уже успел встретиться с Кропоткиным, Свердловым и даже Лениным. Так что мы его не отпустим, пока он все не расскажет.

–  Мы с Нестором знакомы, – сказал Николай,  пожимая ему руку. – Сидели в одной тюрьме, а год назад встречались в Ромнах. Любопытно, как ты попал к Ленину?

– Подожди, Коля. Сядем за стол и все узнаем, – остановил его Григорий и повел Нестора на кухню, где обычно принимали общих гостей, а они почти всегда были общие – анархисты из Москвы и других городов.

Ольга, ее сестры Татьяна и Раиса стали быстро накрывать на стол. Им помогал их брат Игорь (Изя), маленький горбатый еврейчик, веселый и добродушный,  не стеснявшийся своего физического недостатка.   В Харькове  все друзья Николая питались его продуктами из Ромен. Здесь  Максимовы привозили  из своей  родной деревни  Митушино  (где-то под Смоленском) овощи, соленья,  грибы (сухие, соленые и маринованные),  разные наливки. Как только они кончались, Игорь собирал  в большую корзину пустые мешки  и отправлялся за провизией в Митушино.

 Угощение было нехитрое: пайковые хлеб и селедка, сало, вареная картошка, соленья. В центре стояли три бутылки с вишневой наливкой.

После нескольких рюмок – за гостя и хозяев, Махно    принялся критиковать московских анархистов, мол, ожидал  увидеть в столице их деятельную работу, а услышал одни пустые разговоры.

– Понятно, что большевики учинили здесь разгром,  – говорил он  жестким голосом, –  но нельзя целыми днями сидеть в клубе и слушать лекции своих товарищей, пусть и таких уважаемых, как Боровой и Рощин-Гроссман. Зачем мне, например, сейчас знать о творчестве Льва Толстого или падении Римской империи в первом веке новой эры, когда мой народ страдает от насилия немцев. Товарищи целыми днями просиживают в клубе, вместо того, чтобы ехать в глубинку, где сейчас они больше всего нужны. Да и язык лекций никуда не годится. Половину  не поймешь…

– Нестор, – возразил ему Николай, – ты в Москве всего несколько дней, а берешься судить о нашей работе. Конечно, обстановку на оккупированной Украине не сравнить с более спокойной жизнью в Москве, но это спокойствие мнимое.  Здесь полно своих трудностей. Большевики устроили террор против эсеров, теперь они взялись за нас. Если мы все разъедемся, как ты предлагаешь, по глубинкам,  бросим рабочих на произвол судьбы, то все, что здесь осталось от анархизма, будет уничтожено в два счета.

– Я тут не видел людей, которые могли бы возродить наше движение. В Гуляй-поле,  до вступления немцев на Украину,  мы сделали  гораздо больше, чем вы тут. Ты, товарищ, сам об этом писал в своей газете.

Нестор всегда отличался своенравным характером и страшно не любил, когда ему  перечили. Николай помнил это по тюрьме. За это надзирателя его постоянно били и бросали в карцер. Годы и Бутырская каторга не изменили его бурную натуру.

–  Никто с этим не спорит, – продолжал Николай. –  Немцы  уничтожили все ваши начинания, а здесь все уничтожают большевики. В феврале они объявили об организации Красной Армии и сейчас идут на Украину вышибать оттуда немцев и Скоропадского.  В случае их победы на Украине установится точно такая же советская власть, как в России, с диктатурой Ленина и Совнаркома.

– Пока еще этот фронт раскачается... Украинские крестьяне больше не могут терпеть присутствие немцев. Они разорили всю деревню. Я тебе, товарищ Даниленко, писал в письмах, что у нас в Гуляй-поле был образован  Комитет защиты революции, был и свой отряд Черной гвардии. Но  немцы это – силища, их двумя – тремя отрядами не одолеешь. Мы уехали в Таганрог, провели там конференцию и решили  снова собраться в Гуляй-поле в июне,  чтобы серьезно взяться за немцев и гетмана.

– Зачем же ты приехал в Москву?

–  Посмотреть, чем тут занимаются анархисты и можно ли ждать от них помощи. Теперь  вижу: надо надеяться только на себя. Беседовал я с товарищем Туркиным. Больно и обидно  смотреть на этого деликатного товарища, но еще обидней  видеть в нем безвольного человека,  с которым другие делают то, что хотят, а он, как безвольное существо, не имея необходимого в его положении характера, не может  постоять за себя.

- Ну, это ты зря, Нестор. В тебе  живет многовековая обида  крестьянина на городских жителей, которые, по мнению сельчан, жируют и бездельничают, и лишь они одни пашут  и трудятся в поте лица. Ты глубоко ошибаешься. Анархисты в Москве немало сделали для того, чтобы развить и укрепить наше дело. До  разгрома на многих предприятиях они пользовались не меньшим уважением, чем большевики или эсеры. И на счет Туркина ты  неправ. Ты застал Леню в самый неподходящий момент, когда  федерацию разгромили. Да,   сейчас он занимается хозяйственной деятельностью, но  в период войны и после февральской революции, находясь в Москве, он многое тут сделал  не в пример другим.
– Ты на кого это намекаешь? –  вскочил Махно, размахивая руками, так что Максимов с трудом усадил его обратно на место. – Вы все сбежали за границу, а мы с Аршиновым и другими товарищами сидели в тюрьме, закованные в кандалы.

- Это не дает тебе право оскорблять хороших людей.

– Ну, хорошо, допустим, ты прав. И все вы правы, но все равно я остаюсь при своем мнении. Задумывались ли вы над тем, почему мы отстаем от большевиков и эсеров, ну и остальных, кто там еще: меньшевики, бундовцы? Ответ самый что ни на есть простой: в силу анархических традиций, унаследованных от   уважаемых основоположников анархизма. Наши ряды состоят из групп и группок, – заговорил он привычным для себя языком трибунного оратора, – они ничем организационно не связаны между собой и не несут никакой ответственности перед всем обществом. Весь их пыл состоит в том, чтобы агитировать массы за анархизм и толкать  к революции. В то же время, отрицая организованное руководство этими массами, они  обрекают людей, готовых отдать жизнь за анархические идеи, на бездействие и созерцание того, как это делают другие. В этом вы меня никогда не переубедите, - закончил он, оглядев всех с  победным видом.
– Значит, Нестор,  ты решил  начать войну с немцами и гетманом? – спросил Максимов, не желая с ним спорить.
–  Конференция  решила, –  недовольно сказал Нестор, не получив ответ на свои мысли: ему хотелось еще порассуждать на  больную для него тему об объединении анархистов, –  я только поддерживаю и исполняю то, что поручают мне товарищи. Дело ответственное, одних только слов и желаний  недостаточно. Вот и Кропоткин мне сказал, когда я с ним встретился и поведал  о наших планах: «Вы должны помнить, дорогой товарищ, что наша борьба не знает сентиментальности. Самоотверженность, сила духа и воли на пути к намеченной цели преодолеют все». Я этих слов никогда не забуду.

Махно  много пил: Григорий уже принес из своей комнаты шестую бутылку с наливкой. Глаза Нестора горели нехорошим, желтым огнем.

- Так ты тоже с Украины? - неожиданно спросил он Николая.

- Из Ромен. Именно там мы с тобой и встречались последний раз.

– Да помню я все, помню, – отмахнулся Нестор.

- Но если помнишь, так я тебе вот что скажу как украинец украинцу. Сейчас на Украине полно  разных отрядов. Все – патриоты и революционеры, а занимаются грабежами и еврейскими погромами. Я в Ромнах сталкивался с гайдамаками – настоящие бандиты, хотя в то время они  были официальным войском  Петлюры. Тебе придется бороться не только с немцами и Скоропадским, но и с этими отрядами. Ныне Украина  –  бурлящий котел.

– Мы со всеми справимся. Всех в этот котел и –баста, – воскликнул он, ударяя кулаком по столу, глаза его снова демонически вспыхнули.

– Планы у тебя большие, – продолжал на него давить Николай, – но ты  не военный человек, у тебя нет ни опыта, ни знаний.

– Ты, товарищ, не учитываешь одного: да, я –  не боевой офицер, но  я всегда добиваюсь своего,  характер у меня такой, народ меня за это уважает и пойдет за мной, куда угодно. Соберу  людей, организую школу офицеров. Армия будет, как у Николая II,  – со штабом,  полевыми командирами,  связистами, разведчиками, агентурой. Зря ты думаешь,  я  по  России так долго ездил, н-е-е-т, все продумал: кого куда поставлю, но приказывать не буду, все на демократических началах, голосованием, как решит народ.

– А дальше что будете делать? – спросил Григорий,  пытаясь понять: серьезный это человек или распелся  тут соловьем под влиянием спиртного?

– Не понял?

– Что будете делать, когда немцев  и Скоропадского прогоните?

– Создадим на Украине свою анархическую республику, будем строить социализм. Да что там Украина.  Россия и все другие страны мира должны покрыться местными самоуправлениями, или Советами тружеников, что одно и то же. До прихода немцев мы готовили крестьян к жизни в свободных коммунах.

Он обвел всех своим тяжелым взглядом из-под бровей.

– А я люблю   смелых, как ты,  – сказал он Николаю и схватил его за галстук. – Не побоишься, если  к стенке приставлю?

Николай перехватил его руку и сильным движением пригнул к столу. Тот вскочил и стал шарить рукой в кармане, ища пистолет. Испуганные женщины и братец тоже вскочили. Братец неожиданно для всех вытащил из кармана новенький браунинг. Татьяна ахнула.

– Тише, тише,  друзья, – успокаивала их Ольга. – Вы, Нестор Иванович, лучше скажите, зачем вам  Аршинов понадобился?

Нестор опустился на стул и, вытерев рукавом гимнастерки вспотевшее лицо, налил новый стакан наливки.

- Аршинов и Рогдаев – мои первые учителя. Я им верю, как самим себя. Н-н-настоящие революционеры. Хочу, чтобы они оба вели у меня в армии пропаганду, как комиссары у большевиков. Будем выпускать газеты, воззвания. Вот так. У меня все продумано.

– Что же вы, Нестор Иванович, про Ленина и Свердлова не расскажете? – вступила в разговор Татьяна, самая красивая из трех сестер. Ее огромные черные глаза смеялись и заигрывали с гостем. – Говорят, для простых смертных эти люди не доступны.

– Один товарищ послал меня к Затонскому, чтобы он помог  мне оформить документы на выезд из России,  а я  попал к Свердлову. Тот, узнав, что я  с Украины, повел к Ленину, оказывается, Владимир Ильич любит общаться с простыми людьми. Я ему всю правду про крестьян и выложил. Он не сразу понял, что я анархист, а когда понял, то спрашивает: «А зачем, товарищ, вам нужно развивать анархическое явление в жизни крестьянства?» «О, - отвечаю ему, - ваша же партия его не развивает». Ленин сразу с подковыркой: «А во имя чего нужно бы его развивать? Во имя того, чтобы раздробить революционные силы пролетариата, чтобы открыть путь росту и развитию контрреволюции и, в конце концов, пойти самим и повести весь пролетариат на ее эшафот?» Я не сдержался и  заметил ему, что анархизм и анархисты к контрреволюции не стремятся и не ведут к ней пролетариат. И стал доказывать, что без серьезной организации широкого масштаба мы не сможем организовать пролетариат и беднейшее крестьянство и, следовательно, потеряем все, что ими завоевано. Вообще интересно было с ним беседовать, человек широкой эрудиции, в курсе всех событий, но себе на уме. Он потом сказал при мне Свердлову: «Анархисты всегда самоотверженны, идут на всякие жертвы, но близорукие фанатики, пропускают настоящее для отдаленного будущего». Положил под конец в бочку меда ложку   дегтя.

– Молодец, Нестор, правильно мыслишь, – искренне похвалил его Григорий. 

– Вы, товарищи, на меня не обижайтесь, –  горящие жаром глаза  Нестора потухли и увлажнились.  Мы тут  громко погутарили. Это только на пользу между людьми, которые делают одно общее дело. А Украина наша  загибается. Душа болит, разрывается на части, что все над ней измываются. Я даже  посвятил ей стихотворение. Хотите послушать?

– Конечно, – воскликнули в один голос сестры, и Татьяна одарила его томным взглядом  и игривой улыбкой.

 – В будущем я мыслю ее такой:

Где не было бы ни рабства,
Ни лжи, ни позора!
Ни презренных божеств, ни цепей,
Где не купишь за злата любви и простора,
Где лишь правда и правда людей…

– Неплохо получилось, – искренне похвалил его Николай.

– Теперь я должен доказать Ленину и Свердлову, что анархисты не бросают слов на ветер. Мы не только выгоним всех врагов, но возьмем власть в свои руки и построим нашу жизнь по своему собственному разумению.

 Пришел Аршинов и, ссылаясь на позднее время,  увел  его.

– Интересный человек этот Махно, – сказал Григорий, – только много в нем фанфаронства.

–  Выпил много. А на Украине  он, действительно, успел проявить себя многими ценными начинаниями. Народ его слушает. Так что и с армией  может получиться. Там уже есть одна такая  одержимая  – Маруся Нефедова, я тебе о ней рассказывал. Была хорошей художницей, устраивала светские приемы в  Женеве и Париже, а теперь гуляет по всей Украине со своим  боевым отрядом.

ГРАБЕЖ.

ГЛАВА

Костюк сдержал свое слово. На следующий день к дому Даниленко подъехал грузовик. Из него вылезли четыре здоровых мужика в сопровождении двух вартовых. На стук в ворота вышла Марфа. Сунув ей под нос какую-то бумагу о конфискации имущества и рояля, Степан направился  в дом.

– Ну, что, барыня, - сказал он с издевкой Елене Ивановне, – попользовались своим роялем, теперь дайте и другим поиграть. Только как его отсюда вытащить? – задумался он, так как рояль не мог пройти через  дверь. – Придется ломать стену.
Когда рояль в свое время привезли из имения Шаповаловых, Илья Кузьмич  разобрал часть стены между окнами. Как хозяин, он делал все аккуратно. Мужики же  так усиленно работали ломом, что вместе с бревнами выбили оба окна. Наконец рояль вытащили и еле-еле на веревках подняли на грузовик, поцарапав  полированную поверхность.

– Варвары, душегубы, чтоб у вас руки поотсыхали, – кричала на них Марфа,  но те только посмеивались.

– Оставь их в покое, Марфушка, – сказала Елена Ивановна, – все равно теперь он не наш.

– Так и их власть не вечная, завтра придут большевики и всех их повесят.

– Ты, тетка, говори, да не заговаривайся, –пригрозил ей Степан. – Тебе давно пора язык отрезать.

– Напугал, шут гороховый. Ты сам бандит, и власть твоя бандитская.
Костюк крикнул, чтобы ему принесли мешки из машины, и ушел с двумя вартовыми в дом собирать вещи,  примеченные  накануне:  шесть картин, двое настольных часов Григория Ароновича (одни были те, что Сарра Львовна и Лиза однажды  выбрали ему в подарок на Новый год),  торшер с россыпью рожков, саксонскую посуду Шаповалов. С этим и уехал, обещав наведаться еще раз и произвести более тщательную «обструкцию» в шкафах и буфете. В этот раз ему еще приглянулся секретер Елены Ивановны, на который  он раньше не обращал внимания. Пока мужики ломали стену, он, как ребенок, открывал и закрывал многочисленные ящички в нем, прихватив оттуда две «вечные» ручки и бронзовый бюст Наполеона, присланные  Николаем  из Парижа до войны.

В доме стало холодно, как на улице. В  комнату нападал снег, обои покрылись инеем. Марфа побежала звать на помощь соседей. Пришли Дорошенко – дед и внук, зять  деда Афанасия – Иннокентий, еще двое мужчин, общими усилиями заделали дыру в стене, вставили рамы, поклеили обои.  Тетка Агриппина тут тоже вертелась: охала и ахала, ругая на чем свет стоит своего «ненасытного» зятя.
Женщины испекли пирогов и после работы все уселись за стол. Агриппина принесла из дома вино, водку и три круга колбасы (из награбленных припасов Костюка). «Их там много, – весело объявила она, – все равно не заметит». Посидели и поговорили в своем домашнем кругу, как в былые годы. Елена Ивановна даже воспрянула духом, так ее тронуло участие и помощь соседей.
Лиза   позвала Митрича в свою комнату.

– Аникий Дмитриевич, дорогой, – сказала она, вынимая из шкафа конверт с письмом, – не в службу, а в дружбу, передайте с кем-нибудь из надежных людей  это письмо в Александровск Марии Нефедовой. Я не знаю ее нынешнего адреса, но она человек известный, люди укажут, где ее найти, только чтобы оно не попало в чужие руки, иначе всем нам придется плохо. Деньги у меня есть. Вот этот перстень, моей мамы, он стоит очень дорого.

–  Есть у меня один человек, перевозит письма в Александровск, но в дороге всякое может случиться. Бандиты нападут и все, считай, пропало: и письмо, и перстень, и отправители.

– Попытка не пытка.  А если найдет Марусю, то получит еще одно вознаграждение. Обещаю.

– Что же ты, дочка,  втягиваешь старика в такие дела, да и у тебя дети малые. Ведь, если что, всем отвечать придется.

– Мы попали в такой круговорот, что, как говорится, пан или пропал. Сегодня рояль вынесли,  завтра дом спалят или всех нас на улицу выгонят.

– Так ты надумала этих извергов… того? – догадался старик, так как имя Нефедовой постоянно мелькало в украинских газетах в связи с нападением на немцев и вартовых.

– Митрич, добрая вы душа, не задавайте лишних вопросов, мы же теперь одна семья.

– Во грех ты меня втягиваешь, Елизавета Григорьевна, во грех. И Миколки нет тебя вразумить.

–  Елене Ивановне и  нашим  – ни слова...

–  Это уж как водится.

Аникий Дмитриевич сейчас в городе был самый востребованный человек. Почта на Украине давно не работала, люди передавали письма с самыми надежными людьми, кто за большие деньги, а кто за продукты или дорогие вещи. Для многих ловкачей это стало прибыльным делом,  своего рода коммерцией. Но самую ценную почту доверяли только проверенным «курьерам», и кто мог найти и порекомендовать их, как ни почтальон  Дорошенко, работавший на своем месте  40 лет и  знавший  всех машинистов, проводников, торговцев и торговок, чиновников и служивых людей, ездивших еще в мирные времена по городам и весям в служебных и личных целях.

Был у него и сейчас один знакомый, часто ездивший в Александровск  по делам своей ремесленной артели. Через него почтальон не раз передавал и письма, и деньги, и посылки с  вещами на продажу, за что тот, конечно,   получал  от заказчиков хорошее вознаграждение. За дорогой перстень артельщик охотно согласился взять письмо Лизы.  Через неделю Митрич сообщил Лизе, что  посыльный вернулся. Конверт передан лично в руки адресата.

Теперь Лиза каждый день с нетерпением ждала возвращения Марфы из города, ходившей на базар за покупками или продавать цветы,  – о чем говорили люди. Та охотно передавала ей     сплетни, но все  было не то, что интересовало Лизу.

И  вот  Ромны облетело известие: исчезли три городских начальника – Костюк, Устимович и Щербина. Заметили это не сразу. Они и раньше надолго пропадали, уезжая с карательными отрядами в села или  проводя где-нибудь  дни и ночи в загуле («яшкались с бабами», как язвила тетка Агриппина). Прошла неделя, вторая, третья. Тут спохватились и их родные, и самое главное немцы, которым те потребовались для  новых карательных экспедиций.

Поползли разные слухи. Кто-то вспомнил, что последний раз видел Степана в корчме в компании гайдамаков. Кто-то говорил, что Устимович и Костюк сидели в клубе с двумя красивыми приезжими женщинами. Командир  расквартированного в городе полка оберст Нейман утверждал, что видел всех троих в ресторане  с  немецкими офицерами, но не из их полка. Он велел провести расследование и объехать с дознанием все соседние села, но те, как в воду, канули.

Спустя месяц Митрич  передал Лизе письмо, полученное из Александровска, как он говорил, по «голубиной почте», то есть через надежных людей. Оно было от Маруси Нефедовой. «Ну, что, подруга, – писала Маруся, – просьбу твою выполнила. Дела разворачиваются так, что скоро всех погоним отсюда  метлой. Махно был в Москве, видел кое-кого (Лиза догадалась, что Колю), разговаривал с ним и нашел в нем полное взаимопонимание. Они с Волиным задумали в Харькове новое дело. Ждать осталось недолго».

–  Откуда письмо? – поинтересовалась Елена Ивановна, видевшая, что Лиза разговаривала в саду с Аникием Дмитриевичем.

– От Маруси Нефедовой, помните, ко мне приезжала художница из Парижа, подарила духи от Шанель? И эта бумага также пахнет. Пишет о своей жизни в Александровске, немцы их там замучили.

– Она, кажется, отрядом командует?

– Об этом молчит: дело все-таки секретное. Еще пишет, что анархист Махно, тот с которым Коля сидел в тюрьме, был в Москве и видел кое-кого. Думаю, что Колю.

– Ты уверена?

– Конечно, иначе бы она указала кого.

– Слава богу, – радостно воскликнула Елена Ивановна, – значит, он благополучно добрался до Москвы. – С Володюшкой  там не пропадет.

 Дорошенко, конечно,  догадался, что исчезновение роменских начальников  каким-то образом связано с Лизиным письмом  в Александровск. И, когда она хотела передать артельщику еще одно вознаграждение за услуги,  посоветовал  этого не делать.

– Елизавета Григорьевна, – сказал он,  – народ нынче догадливый пошел, может сообразить, что к чему, тогда нам с вами несдобровать.

– Наверное, вы правы, – согласилась Лиза,  с благодарностью целуя старика в обе щеки.

– Пуще  всего теперь надо опасаться Ганки, – добавил растроганный  старик. – Дюже поганая жинка. Будет  ходить по городу, вынюхивать у всех, как ищейка.

– Пусть ходит, а много будет знать, туда же отправится.

Митрич  покачал головой: что же это с людьми нынче творится, если даже такие  милейшие создания, как Лиза, говорят и думают о мести.

И сразу  стало спокойней жить. Караул около  дома исчез. Немцы, зная, что в их летней кухне и погребах, ничего нет, кроме бочек  с соленьями,  перестали к ним заглядывать.

* * *
После встречи с Махно  Николай  загорелся как можно скорей уехать на Украину. Он постоянно говорил  Володе, что невозможно тут жить, не зная, что  происходит дома (почта с Украины по-прежнему не приходила). Брат часто посылал через каких-то знакомых письма  в Ромны, Екатеринослав и Киев. Дальнейшая их судьба  была не известна,  ответы не приходили.

В конце августа   Володе передали письмо с Курского поезда. Оно было от мамы, с вложенными в него запиской от Лизы   и  фотографиями. Узнав об этом, Николай немедленно примчался на Сухаревку.  Володя  заставил его сначала прослушать  письмо мамы.

«Дорогие мои сыночки, – писала Елена Ивановна. – Вся душа истосковалась по вам. Пишем вам с Лизой в Москву каждую неделю, и не знаем, доходят ли до вас эти письма, поэтому на всякий случай повторяю то, о чем сообщала раньше.
В Ромны приезжал на пять дней Миша. Оказывается, он защитил магистерскую диссертацию и  преподает в  университете "Теорию государства и права". Был грустный: у них сильно больна чахоткой Ангелина Ивановна. Много гулял в саду, помогал, как мог, с одной рукой по хозяйству. Привез  семейный альбом с карточками и большую фотографию Катюши в рамке. На прощанье долго обнимал и целовал всех нас, как будто  расставался навсегда.

Ребята в Екатеринославе работают и учатся, – сообщала мама дальше. – Дашиного отца австрийцы убили за то, что он показал им кулак, а заодно с ним и женщину, которая за ним присматривала. Даша долго не хотела переезжать в родной дом, но недавно все-таки переехали, чтобы не платить лишние деньги за аренду. Гриша женился на  студентке агрономического техникума Надежде Хромченко. Намерен вернуться в Киев или Харьков;  пока живут в Барнауле. На лето  уехали вдвоем в экспедицию куда-то в Тюменскую губернию, место ссылки Александра Меншикова.
Костюк, как и обещал, забрал  рояль, все картины и много ценных вещей. Когда выносили рояль, разобрали часть стены, и обратно ее не заделали. На помощь пришли  соседи, стену восстановили. В комнатах стало  пусто. Особенно жаль рояль бабушки Екатерины Михайловны. Немцы поставили его в свой клуб и барабанят на нем с утра до вечера. Без музыки очень грустно, зато больше читаем вслух. Лиза иногда поет а капелла.

Вскоре после этого злодеяния Костюк и его дружки Устимович и Щербина куда-то пропали. То ли сбежали из города, то ли их убили, до сих пор остается загадкой. Я  надеялась, что Ганка вернет все, что Степан у нас забрал, но она ходит злая и, по словам  Агриппины, почему-то винит в   исчезновении мужа и его друзей нашу семью.

Я уж думаю, бог с ним с этим добром, лишь бы нас  не трогали. Живем своими тихими радостями. Ваня Прокопенко усиленно ухаживает за  Олесей. Хороший будет жених,  но ей сначала надо окончить гимназию и дождаться, когда немцы уйдут, чтобы все родные могли собраться на свадьбу. Да покою видно не бывать. Скоропадский   объявил  поголовную мобилизацию всех  лиц  от  15  до  35  лет,  под нее попадает даже Коля, не говоря о  младших братьях.  Белые билеты не признаются.

Я знаю, что Коля рвется к жене и детям, но ты уж, Володя, его останови. Его дочки – нам всем большая радость на старости. Олечка уже встает в кроватке, во всю гугукает и смеется. Вера ходит хвостом за Марфой, помогает ей копать и пропалывать огород, иногда Лиза отпускает ее вместе с Марфой на базар».

Наконец Николай принялся за Лизино письмо, читая его вслух. Она тоже писала о детях, Костюке, Марусе Нефедовой, которая очень «успешно выполнила одну ее просьбу. «Ты, конечно, догадываешься, какую?»

–  Ну, ну, любопытно, что за просьба? – оживился Володя.

– Наверное, попросила Марусю «убрать»  из города, эту троицу, и та исполнила ее просьбу. А вот подожди, что она пишет о Махно, я о нем тебе недавно рассказывал. Он здесь был, встречался с Лениным и Свердловым. «У Махно, – читал он дальше, – пока он отсутствовал, немцы сожгли дом и расстреляли брата, инвалида войны.   Теперь понимаешь его настрой?

Не дождусь той минуты, кода мы снова будем вместе. У Елены Ивановны опять волнения в связи с мобилизацией в армию Скоропадского. Так что ты пока оставайся в Москве. Завидую Володе, что он рядом с тобой, и вы можете часто видеться. Целую и люблю вас обоих. Большой привет Елене и мальчикам».

– Да-а-а, – протянул задумчиво Володя.  – Почему мама решила, что Миша приехал к ним прощаться? Куда они могут уехать,  раз больна Ангелина Ивановна?  Н-нет, мама зря себе это внушает.

В комнату заглянула Елена.

– Что там пишет мама?

– Разное. Она и Лиза шлют  привет тебе и мальчикам.

– Спасибо. Тетя Паша приготовила вам ужин. Будете в столовой или принести  в кабинет?

– Принеси сюда. Сейчас мы немного отметим это дело, – подмигнул Володя брату, когда Елена ушла, и вытащил из ящика квадратную бутылку с коньяком.

Елена сама все принесла, расстелила на углу  стола большую накрахмаленную салфетку, налила кофе в чашки. Володя с благодарностью поцеловал ее в щеку. Николай, не знавший о сложных отношениях между супругами до войны и видевший Елену не так часто, считал их идеальной парой.

– Ну, как ваша организация? - спросил Володя, когда они с удовольствием пропустили по три рюмочки отличного коньяка от очередного пациента «из бывших», спасенного профессором. - Оставили вас в покое?

- Видно, что ты не читаешь газет или читаешь непонятно что. Большевистские официозы «Правда» и «Известия» регулярно сообщают о «злодеяниях» анархистов и их арестах. Не хотел тебе говорить: за мной и моими соседями Максимовыми  постоянно следят  чекисты. Нагло стоят около дома и ходят  следом, как шпики при царизме.

– Переезжай ко мне. Здесь за тобой не посмеют следить.

– Их ничто не остановит. Только напугают твоих родных и вахтершу, которая из любви к тебе раскланивается со мной, как с самым важным господином.

– Не господином, а товарищем. Она обожает советскую власть,  обеспечившую ее работой и комнатой в подвале нашего дома. А Жмудский-то, помнишь, меня вызывали к нему по поводу камней в почках и желчном пузыре, погиб при мятеже эсеров. Не могу представить, как он  с такой полнотой и одышкой  участвовал в операции.

– Стал хорошей мишенью. Видишь, ты все-таки в курсе  разгрома эсеров. Скоро нас всех изживут. Будут одни большевики со своей муштрой: «Встать!», «Сесть!»,
«Налево!», «Направо!». Тошно, братец ты мой, тошно, хочется, как Чацкому,  бежать отсюда, куда глаза глядят.

– Из Москвы я тебя все равно не отпущу, не могу – мамин приказ.

–  Сам подумай, кто меня возьмет в армию с моими легкими.

– Если людей нет, то и с такими легкими возьмут. Им все равно, лишь бы было, кому их власть защищать.

– Зато, говорят,   гетман не вмешивается в дела партий. Здесь совсем невозможно работать.

– А твой Максимов?

– Он надеется тут восстановить работу, но есть другие товарищи, готовые ехать со мной. Верней собралась группа людей, чтобы осуществить наши планы.

– Все бессмыслица, – усмехнулся Володя. – Планы рухнут. Большевики доберутся и туда.

– Это еще как посмотреть.

– Упрямый, как черт. Был и остался таким. Не забудь сообщить о своем отъезде, а то у тебя все решается в последнюю минуту.

– Это будет не так скоро.

                * * *
Наконец Николай и Волин приняли твердое решение: ехать в Харьков. Австрийцы уже бежали на родину, немцы пока оставались на Украине, но особенно не вмешивались в ее общественно-партийную жизнь. Сейчас был самый подходящий момент, чтобы возобновить на Украине деятельность анархистов и осуществить давно задуманное ими  дело: объединить все анархические течения в одну организацию. Пора  покончить со всеми разногласиями, выработать общий план  борьбы с врагами революции. Придумали даже  название новой организации: Конфедерация анархистских организаций Украины «Набат».

Многие товарищи в Москве поддерживали их намерение. Но были и противники  объединения.  Григорий Максимов убеждал Николая и Всеволода, что анархисты-коммунисты займут в конфедерации главенствующее место и погубят синдикалистское движение: он твердо верил только в синдикализм. Кое-кто, как в прежние времена, упрямо твердил, что  анархистам не нужна единая организация, другие, наоборот, приветствовали эту идею, говорили  о необходимости создать  анархистскую партию, ссылаясь на Кропоткина,  когда-то ставившего об этом вопрос. Кто бы там что ни говорил, Волин давно разработал  документы к созданию КАУ  «Набат» и вез их в своем чемодане. 

Аршинов  колебался с поездкой, считая,  что пока, большевики их окончательно не прижали, нужно продолжать     работу в Москве. Он возглавлял “Московский союз идейной пропаганды анархизма”, организовывал лекции по  анархизму, издавал анархическую литературу.

Туркин не решался бросить своих родных и в то же время не знал, чем заняться в Москве, где применить свои силы. Махно был прав: погром анархистов его сломал.
 В конце октября они выехали в Харьков группой в восемь человек. Провожала их большая компания друзей, обещавших вскоре последовать за ними.

На вокзал приехал Володя с подарками для родных. Отругал  брата за то, что тот так неожиданно собрался, и он не успел ничего толком подготовить, хотя  и без того притащил три короба вещей и продуктов.


- Ты хоть разрешение на  въезд  оформил? – спросил он озабоченно.

- Зачем? Эта такая волокита, как-нибудь обойдемся. А ты мне опять  тяжестей надавал, ну, как я с ними буду делать пересадку на границе?

- Ничего, вас много, помогут.  До Екатеринослава, я знаю, ты потом доберешься, постарайся и  к Мише съездить. И мне чаще пиши, авось, хоть одно письмо дойдет.



ГЛАВА

     ПЕТЛЮРА  СБРОСИЛ ГЕТМАНА

    
Жестокие дела обычно влекут за собой еще более страшные и непредсказуемые события. Теплым майским утром, когда в Киеве солнце уже припекало по-летнему и  все кругом цвело и благоухало, вселяя  надежду на тихую, безмятежную жизнь, конец войне и кровавой междоусобице, где-то в районе Подола раздался мощный взрыв. Он был такой силы, что даже на Крещатике во многих домах зазвенели стекла, а кое-где  вылетели рамы и двери.  Звук повторился еще и еще раз, как будто в той стороне  разгорался  бой, строчили пулеметы и рвались шрапнели. В небо взметнулся огромный столб  пламени с черным дымом,  запахло гарью. Думая, что это наступают  большевики, а именно такую канонаду устроили пять месяцев  назад войска Муравьева,  горожане в панике разбежались по домам.  Вскоре выяснилось, что это  на  Лысой Горе  взорвался  склад с порохом и снарядами, и возник сильный пожар.
Днем поползли слухи, что огонь не могут остановить, и он подошел к  баллонам с ядовитыми газами. Если они взорвутся, то все жители отравятся и  погибнут, как  это было на фронте во время химических атак. К счастью, баллоны не взорвались, а, может быть, их там и вовсе не было – у страха глаза велики. Дома вокруг склада продолжали гореть,  среди местных жителей было много раненых.
Через несколько дней взрывы  и пожары прекратились, небо снова стало бездонно-голубым, улицы ожили, на Крещатике  появились крестьянки с  тюльпанами и гиацинтами.

Немцы попытались  провести расследование и найти виновников диверсии, но так ничего и не добились.

Однако этот город не знал покоя. 30 июля  днем на углу  Екатерининской улицы и Липского переулка были убиты  фельдмаршал  Эйхгорн и  его  адъютант Дресслер. Сам террорист, бросивший в них бомбу, не пострадал и остался на месте происшествия,  чтобы его арестовали. Им оказался левый эсер Борис Донской, в прошлом матрос Балтийского флота. Так  эсеры  отомстили фельдмаршалу за русских пленных солдат, которых, по приезде на Украину, он посылал вместе со своими войсками усмирять народные бунты, а тех, кто отказывался это делать, — расстреливал и вешал на крестах и виселицах. Еще  своим поступком  Донской хотел поднять украинцев на борьбу с оккупантами.

Через неделю смельчака казнили     на площади перед Лукьяновской тюрьмой. Его тело с надписью: «Убийца фельдмаршала Эйхгорна» два часа висело на телеграфном столбе, приводя в ужас и без того перепуганных на смерть  киевлян.
Только люди успокоились, как надвинулась новая опасность:   появился очередной претендент на украинский «трон» Симон Петлюра. При гетмане он дважды сидел в  тюрьме. Во второй раз Скоропадский  его  выпустил по настоянию немецких  социалистов, депутатов Рейхстага, считавших, что тот содержится в заключении только за то, что он – социалист. Гетман  взял с Симона  «слово чести», что он не будет  участвовать в борьбе против него.  И напрасно: уже на следующий день тот выехал в Белую Церковь и  начал группировать вокруг себя людей, недовольных немцами и самим Скоропадским. Гетман больше не удовлетворял ни землевладельцев, ни офицеров, когда-то поддержавших его в прогрессивных стремлениях и поставивших  во власть. Больше всего им возмущались простые крестьяне, у которых он  отобрал назад помещичью землю. Решив его свергнуть, все  украинские  политические  партии объединились в Украинский  национальный  союз.

 Немцам теперь тоже было не до Скоропадского. В Берлине вспыхнула революция, и Германия подписала  соглашение  с  союзниками  о капитуляции. «Друзья и помощники» заспешили домой. Пользуясь этим, Украинский  национальный  союз  избрал Чрезвычайное правительство Директории во главе с Винниченко  и Петлюрой. Собрав    довольно приличные силы гайдамаков и сечевиков, Симон двинул их на Киев. Там оставался еще гарнизон в три тысячи человек, состоявший  из русских юнкеров и офицеров и германских частей, не успевших отбыть на родину.
В ночь  на 15 декабря начался артиллерийский обстрел города.  По мере продвижения петлюровцев к центру   на улицах завязывались тяжелые бои. Первый штурм защитники гетмана  смогли отразить, но после подхода новых  отрядов Петлюры Киев пал, а с ним и Скоропадский, продержавшийся у власти восемь месяцев.

      В эту ночь  Ангелине Ивановне было совсем  плохо: она хрипела и задыхалась, но никто не отважился к ним прийти: ни их семейный доктор Терешкин, ни кто-либо другой из знакомых  врачей. Доктор Пантюхов, живший когда-то в их доме, исчез вместе со всей семьей и сыном, связавшимся с большевиками. На следующий день Михаил сам  привез Терешкина, предложив ему за визит удвоенный гонорар.  Еще  летом врачи говорили родным, что больная вряд ли переживет зиму, но благодаря заботе  и дорогим лекарствам,  которые с трудом удавалось доставать, она держалась. Была надежда, что обстановка на Украине нормализуется, и можно будет на все лето уехать в Крым или на курорт за границу.

Терешкин вспрыснул Ангелине Ивановне два укола: со снотворным и лекарством. Кашель успокоился, больная уснула.   Доктору предложили остаться на обед и после этого Михаил отвез его обратно.
Как только перестрелка  стихла, Мария  стала одеваться, чтобы  пойти в Софийский собор: поставить свечи и заказать молебен отцу Иоанну о здравии мамы.

– Машенька, ты куда? – спросил ее убитый горем Петр Григорьевич.

Мария смутилась

– Догадываюсь, ходишь к отцу Иоанну. Подожди, – он вынул из  шкатулки деньги. – Передай ему от меня, скажи, чтобы простил  и как следует помолился за нашу маму.
Обливаясь слезами, Мария выбежала за дверь. День был морозный, ясный. Купола Софийского собора, хорошо видные с их улицы, отливали золотом. И она уже отсюда начала читать молитву о здравии и исцелении больных.

Собор был  хорошей мишенью для тех, кто входил в город,  его обстреливали издалека, не жалея снарядов, на нем была масса разрушений, но он по-прежнему непоколебимо стоял  во всем своем величии и красоте.

Служба в эти дни шла по-разному: то через день, то раз в неделю. Отца Иоанна не было. Взяв в лавке   свечи, она ставила их по кругу у икон, и у каждой  горячо молилась. У иконы  Святого Пантелеймона опустилась на колени и уже без всякой молитвы, как безумная, повторяла одну и ту же фразу: «Святой Пантелеймон, вылечи нашу маму, вылечи, пожалуйста, мы тебя все слезно об этом просим».

Кто-то тронул за ее плечо. Это был отец Иоанн,  за ним стоял  папин слуга  Андрей. По их лицам Мария поняла: случилось самое страшное – мамы больше нет. Поднявшись с колен, она уткнулась отцу Иоанну в грудь и зарыдала.

– Крепись,  дочка, крепись, – сказал протоиерей, обращаясь к ней по-отечески и ласково гладя  по голове.

Мария протянула ему пакет с деньгами и передала просьбу отца простить его.

– Бог его простит, – тихо вымолвил тот, возвращая пакет. – В этой жизни ничего даром не проходит, каждый рано или поздно отвечает за свои поступки. Привозите Ангелину Ивановну сюда, я ее отпою и провожу с вами на кладбище.

На следующий день бои в городе продолжались. Женщины остались дома, и они вчетвером: Петр Григорьевич, его брат Сергей Григорьевич, Михаил и  слуга Андрей отвезли гроб в собор.

Отец Иоанн не спеша провел отпевание. Мужчины собрались выносить гроб, но оказалось, что извозчик с повозкой для гроба и  две пролетки, нанятые  на целый день и стоявшие здесь с утра,  исчезли. Отец Иоанн предложил оставаться всем в соборе, пока не прекратится обстрел. Тронутый участием прежнего соратника, Петр Григорьевич   расплакался. Он был совершенно растерян от горя и того, что происходит в городе. Как будто над ним уже сейчас, в этот день и час, свершался   Страшный суд за все его прегрешения.

– Да,  сын мой, – утешал его протоиерей,  растроганный встречей с раскаявшимся бывшим другом и соратником, – потеряли мы Россию, а с ней и Украину,  вряд ли здесь теперь восстановится покой. 
 
 Михаил отлучился на некоторое время домой предупредить жену, что они вернутся  поздно.

Вечером, когда выстрелы несколько стихли, отец Иоанн послал дьячка за двумя  извозчиками из прихожан, и те не посмели отказать самому протоиерею. Тот, как и  обещал Марии, поехал с ними на кладбище. Страшная это была картина, когда  при свете самодельного факела косматые мужики-могильщики опускали гроб в яму и засыпали ее землей. Метались тени деревьев, кричали перепуганные спросонья птицы.
В отель, на поминки по усопшей  отец Иоанн отказался ехать. Он заметил, что Сергей Григорьевич, в отличие от старшего Рекашева,  держится  высокомерно и терпит присутствие  протоиерея только ради  такого скорбного случая.
               
  * * *
 
Через четыре дня бои кончились.  Симон Петлюра второй раз торжественно вошел в Киев со своим войском –  гайдамаками,  с длинными чубами   на  бритых  головах и в разноцветных жупанах. «Что это за шуты гороховые к нам пожаловали, – смеялись в толпе, – мы их уже однажды бачили, откуда они опять повылазили?»
Как и каждая предыдущая власть, Директория, начала  свое правление с  поборов, грабежей, расправы с неугодными лицами и  погромов. И еще – с восстановления украинской старины. Вышел приказ об уничтожении в городе всех русских вывесок и замене их на украинские. В витринах магазинов появились плакаты с  длинноусыми батьками в национальной одежде, державшими в руках  жирных гусей и поросят. Подписи под ними обещали людям  богатую и красивую жизнь: «Так тепер будуть жити всі українці. Це вам обіцяє сам Симон Петлюра». 

Такие же батьки  в  распахнутых кожуках, под которыми виднелись вышиванки, в шароварах и оботах, расхаживали по улицам, строго следя за тем, чтобы все вокруг   гутарили только на рiдней мове. Стоило кому-нибудь, забывшись, произнести слово  по-русски, как на него  набрасывался недовольный гайдамак, угрожая нагайкой; особенно доставалось евреям и русским буржуям, «понаехавшим» из Совдепии при Скоропадском  и жившим при нем весьма вольготно.

Поборы с евреев быстро перешли в погромы,  распространившиеся по всему городу и его окраинам. Никогда еще не было такого дикого издевательства над  евреями, как при правлении Петлюры. Бесчинствовали и гайдамаки, и всевозможные банды,  делавшие набеги на город при каждой новой власти.  На улицы  страшно было выходить. Днем и ночью там слышались крики и выстрелы, а утром находили обезглавленные и изуродованные  трупы.

В одну из таких ночей во сне  умерла нянюшка Рекашевых – Евдокия Христофоровна. Для всех членов семьи она была  родным и  близким человеком. Снова  отвезли  гроб в Софийский собор. Отец Иоанн, хорошо знавший эту благочинную прихожанку, отпел ее и проводил вместе с родными на кладбище. На этот раз  младший Рекашев и там, и там отсутствовал, сказавшись больным, и, действительно, какое ему было дело до чужой няни.

Дела Сергея Григорьевича  шли в гору. Когда-то он был в хороших отношениях с Петлюрой, занимаясь вместе с ним украинизацией  полков в российской армии, а затем и на  Украине. Придя к власти, Петлюра вспомнил о нем и порекомендовал новому премьеру Владимиру Чеховському поручить ему какой-нибудь ответственный комитет при военном министерстве. Теперь Сергей Григорьевич не расставался с родовой саблей, постоянно нося ее на боку, как носил, наверное, их далекий предок,  полтавский сотник Василий Забудько. Старший брат не одобрял его связь с Петлюрой, помня  амбициозные выступления  того при Грушевском и том же Винниченко.

– Сережа, – внушал он ему, – неужели ты не понимаешь, что Петлюра – самый слабый политик из всех, кого мы имели за последнее время на Украине? Дай бог, если он продержится три месяца. На нас наступают Красная Армия и Деникин, они в два счета его разобьют. Что ты тогда будешь делать?

– Нам с тобой вместе надо думать, что делать, – неожиданно заявил тот. –  Ты сам еще недавно предлагал бежать в Европу. И чем раньше мы это сделаем, тем будет лучше, пока в Крыму  находятся  войска союзников.

Петр Григорьевич молчал. Теперь, когда здесь появилась могила его жены, ему не хотелось  покидать Киев, но надо было думать не о себе, а о членах своей семьи.

–  Петя, –   неожиданно задался вопросом младший брат, – я все думаю, почему  на Украине такое творится? Ведь так хорошо все начиналось, были великие планы, люди, настроенные патриотично. Всего-то и нужно было: жить, как мы хотим, ни от кого не завися.
–  Сами наделали полно глупостей, а теперь ищем виновных.

– Ты имеешь в виду немцев?

– И их тоже. Знаешь, как в детской сказке: посадил дед репку, выросла она большая. Тянет дед, потянет, вытянуть не может. Позвал дед бабку. Тянут вдвоем, потянут, вытянуть не могут и т. д., пока не прибежала самая маленькая – мышка.  Так и у нас, на Украине. Все тянут, потянут ее, а вытянуть к новой жизни никак не могут, забыли про мышку. А мышка-то это – народ, о котором  никто не заботится, хотя и прикрывается его именем. Меня после смерти Лины бессонница  одолевает. Вот я от нечего делать и размышляю по ночам о том, о сем. Мы в своем «Союзе русского народа» меньше всего думали о народе и больше всего его мучили. То же самое делают все нынешние властители. Симон люто ненавидит  и боль-шевиков, и евреев, и крестьян. Вся деревня от него стонет и поддерживает  атаманов-разбойничков. И Добровольческая армия со своей контрразведкой хочет вернуть прежние порядки для того, чтобы опять мучить народ, нашу несчастную, маленькую мышку. Про большевиков и вспоминать нечего.

– По-моему, ты впал в нездоровую сентиментальность. Твоя несчастная мышка под названием народ устроила вторую революцию и давно вытащила репку. Только ей этой репки мало. Она съела и бабку, и дедку, и  внучку с Жучкой, и нас с тобой съест, если мы вовремя отсюда не сбежим. Пока я при делах у Петлюры, могу для всех нас подготовить документы и вывезти в Крым. Надо бежать отсюда без оглядки, а, когда все уляжется, можем вернуться назад.

–  Как мне Михаила Ильича еще  уговорить?

– Поставь перед ним вопрос ребром: или едет с нами, или пусть остается  один?

– Маша его не бросит. И Катя захочет остаться, а я без них не поеду.

– Я сам с Машей поговорю и напущу на нее жену и дочь.
                * * *
После смерти Ангелины Ивановны Петр Григорьевич стал часто ходить в Софийский собор:  выстаивал службу, затем они с протоиереем Иоанном поднимались наверх и пили чай, когда молча, а когда вступая в философские беседы.

На 40 дней Ангелины Ивановны Рекашев заказал большую панихиду, надеясь отстоять ее вместе с Марией и Катей, но в эти дни Киев опять переживал наступление новых войск – теперь уже большевиков, двигавшихся со стороны   Броваров и Дарницы. Несколько суток подряд канонада не утихала ни днем, ни ночью.
Вечером Петр Григорьевич один пробрался к Софийскому собору. Протоиерей, не зная, когда они придут и придут ли вообще, когда такое творится в городе, час назад отслужил  заупокойную панихиду по Ангелине Ивановне, и сейчас один наверху чаевничал.

– Присаживайтесь, сын мой, – сказал он, сгребая со стола крошки  хлеба и аккуратно отправляя их в рот. – Сейчас мы с вами выпьем что-нибудь покрепче за упокой Ангелины Ивановны. Тут одни господа-офицеры  еще при гетмане оставили мне в благодарность за службу целый ящик «Смирновской» водки. Иван (дьячок)  обменивает ее на рынке на хлеб и колбасу. 
Не чокаясь, выпили,  по рюмке водки, очень хорошей, такой, что была когда-то до войны.

– Ванюша, – крикнул протоиерей  молодому дьячку, – будь любезен, принеси  чашку для Петра Григорьевича.

Отец Иоанн, видимо, успел хорошо выпить   до него,  был оживлен и расположен к разговору. Подождав, когда Иван поставит перед Рекашевым чашку и нальет туда заварку и кипяток из самовара,   продолжил свой рассказ об офицерах.

– Так вот эти господа решили пробираться к Деникину на Дон. Был среди  них заместитель вашего брата по кадетскому корпусу Черепанов Михаил Васильевич, тоже когда-то пребывал  вместе с нами в «Союзе русского народа». Вы должны помнить его, высокий такой, крепкий, с крупным лицом, здоровым юношеским румянцем. К самостийности Украины и ее украинизации относится отрицательно, хотя родился в Киеве и всю жизнь прожил здесь. Мы, говорит, непременно отвоюем у большевиков Россию и восстановим монархию. И Украину к ней присоединим. Я ему говорю: «Украина теперь другая. Ее просто так не возьмешь, только кровью». А он мне: «Надо будет и кровью зальем». Слово в слово, как пишут большевики в своих листовках.

Помолчав и не получив ответа от Рекашева, продолжал.

– Вот и мы с вами когда-то провозгласили борьбу с евреями. Прочно она застряла в умах людей, раз они до сих пор кричат: «Бей жидов, спасай Россию!»

– Мало  били.  И не добили. В правительстве у Ленина одни евреи: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Цюрупа, а здесь Гамарник, Горвиц,  Крейсберг. Теперь они нам мстят. Троцкий-Бронштейн – сам сатана.

В России началось гонение на церковь и священнослужителей, в храмах изымают иконы и церковную утварь, священников арестовывают и расстреливают.  У  патриарха Тихона произвели несколько обысков, а самого посадили  под домашний арест. Да и у нас они натворили невесть что… На  митрополита Владимира руку подняли, растерзали, как собаку. Царство ему небесное, – он медленно и размашисто перекрестился, – и монахи-Иуды к тому злодеянию руку приложили, нашептали большевикам, что будто бы он золото прячет.

– Говорят, Муравьев после пребывания на Украине  устроил  где-то мятеж, и большевики его расстреляли.

– Неуправляемый был человек, опасный для общества.  Да и Петлюра, что тут вытворяет? Опять тюрьмы переполнены, кругом ложь, предательство, обман, сосед боится соседа, слуги выдают своих хозяев. А еще разврат, похоть, блуд. Вот во что превратили землю русскую.

     Отец Иоанн взял со стола толстую книгу в старинном кожаном переплете с серебряным окладом.

    – Перечитал тут толкования пророчеств из  Священного писания  священномученика Ипполита.  До чего в нем все точно сказано о нашем времени, особенно об этих нехристях.

     В книге лежала закладка. Открыв ее в этом месте, он стал медленно читать: «Итак, все будут поступать по своей собственной воле, и дети наложат руки на родителей; жена предаст своего мужа на смерть, а муж приведёт жену свою, как виновную, в судилище; господа по отношению к своим слугам будут бесчеловечными деспотами, а слуги по отношению к господам будут питать дух неповиновения; никто не будет чувствовать уважения к седине старца, а красоту юношескую никто не будет жалеть. Храмы Божие будут обращены в обыкновенные дома и повсюду последует разрушение церквей; Писания будут в пренебрежении, а песни врага всюду распеваться. Блудодеяния, прелюбодеяния и клятвопреступления наполнят землю, и чародейства, волшебства и прорицания быстро и усиленно последуют вслед за ними. Вообще со стороны тех, которые будут только казаться христианами, будут воздвигнуты лжепророки, лжеапостолы, колдуны, губители, злодеи, обманывающие друг друга, прелюбодеи, блудники, хищники, корыстолюбцы, клятвопреступники, клеветники, ненавидящие друг друга. Пастыри будут как волки; священники будут лю-бить ложь; монахи будут иметь пристрастие к мирскому; богачи проникнутся духом, чуждым милосердия; начальники не будут оказывать по-мощи нищему; сильные удалят от себя щедрость; судьи лишат праведного правды и, ослепляемые дарами, будут склоняться на сторону несправедливости».

Закрыв книгу, протоиерей посмотрел на Рекашева. Тот сидел с потухшим, окаменевшим  лицом.

– Да, мой друг, – промолвил отец Иоанн с горечью, – к этому и добавить нечего.



            ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

          МАХНО ПОДНИМАЕТ НАРОД

ГЛАВА 1

Пока анархисты раздумывали, как себя вести дальше, после разгрома, и продолжать работу в новых условиях, другая мощная  партия в России – эсеры, начала решительное наступление на большевиков, действуя так же, как в царские времена, – устраняя видных советских деятелей. Были убиты  член президиума ВЦИК и Петроградского комитета РКП(б).  Моисей Володарский, глава Петроградской Чека Моисей Урицкий, отличающийся особой жестокостью к арестованным. В Москве  полуслепая террористка Каплан совершила покушение на самого Ленина. Желая спровоцировать войну   с Германией,  они убили  германского посла   графа Мирбаха (еще раньше ими же в Киеве был убит фельдмаршал Эйхгорн). Убийство посла послужило сигналом для начала левоэсеровского мятежа в столице,  за которым последовали антисоветские выступления  на Восточном фронте и вооруженные столкновения в Петрограде и других городах.

Указания ЦК партии левых эсеров открыто ориентировали рядовых членов партии на подготовку и проведение террористических актов, восстаний в деревнях и частях Красной Армии.

Но крестьяне уже сами начали активно действовать. Не желая терпеть непопулярные меры в виде продналогов, национализации земли и передачи ее крестьянским коммунам, а больше всего – произвол ЧК и красногвардейцев, они поднимали восстания и создавали партизанские отряды для борьбы с советской властью. В центральной России не было почти ни одной губернии, где бы ни  полыхали костры антибольшевистских выступлений. Фактически началась необъявленная война города с деревней.

По мере распространения продразверстки поднялась и вся Украина. Там еще во время немецкой оккупации и гетманщины образовалось множество партизанских отрядов. Ни тогда и ни сейчас, когда объявились новые враги в лице большевиков, Добровольческой армии и Директории, свободолюбивые потомки запорожских казаков не хотели мириться с теми, кто отнимал у них хлеб и покушался на их свободу. По бескрайним просторам  степей гуляли  сотни боевых  отрядов под руководством  народных атаманов.

Однако частая смена власти, разгульная жизнь, легкая нажива при налетах на города, еврейские поселения и немецкие колонии  постепенно привели к тому, что многие из них утратили свою первоначальную революционную сущность, предали интересы народа. Кое-кто из них  успел послужить и Украинской  Раде,  и  Директории, и  Добровольческой  армии (Илья Струк даже  получил  от Деникина чин полковника), и даже  большевикам.  И только анархист  Нестор Махно, объединивший к  тому времени вокруг себя десятки разрозненных партизанских отрядов и отколовшихся от других армий воинских частей, смог перевести  народно-освободительную борьбу  в организованное революционное  движение со своей    идеологией и своим планом строительства общественно-экономической жизни в освобождаемых им районах.

Сначала его имя   мелькало в новостных сообщениях наравне со всеми. Потом ему стали уделять все больше  внимания, признавая его повстанческую армию самой грозной силой  в борьбе   с немецко-австрийскими войсками и гетманщиной,  а затем с Петлюрой и Деникиным. Сам Махно не уставал  повторять на  митингах и в воззваниях, что повстанцы стремятся освободить от всей этой контрреволюционной нечисти Украину, установить на ее территории  единственно справедливый  анархический строй. «Мы победим, – говорил он, – но не для того, чтобы следовать примеру прошлых лет и вручать нашу судьбу какому-то новому хозяину, а для того, чтобы взять ее в свои руки и строить наши жизни по своему собственному разумению и пониманию правды».

На освобождаемых им от врагов территориях  создавались вольные трудовые советы крестьянских и рабочих депутатов – органы самоуправления, независимые от какой-либо центральной власти и партийных организаций. Люди  получали свободу, землю и возможность самим распоряжаться и управлять своим хозяйством так, как они считали нужным. Ни одна политическая партия не находила у них поддержки, а  их  агитаторы со своими программами  встречались  враждебно. Такая же участь постигла и советскую власть.

Народные массы упорно шли своим путем, игнорируя государственные органы большевиков, разгоняя  их комбеды, чрезвычайные комиссии  и продотряды. В самом Гуляй-Поле власть  не решилась организовать ни одного советского учреждения. В других местах такие попытки приводили к кровавым столкновениям. Повсюду эта чуждая людям власть терпела крах.

В  военном отношении повстанческая армия тоже была необычной. Махно сам изобрел тактику, которая позволяла простым  мужикам одерживать  победу  над превосходящими силами противника. Верхом и на пулеметных тачанках (легких рессорных экипажах с установленными на них пулеметами: это тоже было  изобретение Нестора) его бойцы  стремительно передвигались из одного района в другой, вселяя ужас  и страх в сердца  врагов. Крестьяне  сообщали им обо всех передвижениях вражеских частей, давали  продукты и свежих лошадей. Благодаря этому махновцы могли преодолевать по сто верст в сутки, оставаясь неуловимыми.

Если же враг оказывался сильней, и бойцы попадали в безвыходное положение, они закапывали  оружие в лесах и оврагах и расходились по домам, принимаясь за повседневные хозяйские работы и ожидая очередного сигнала от штаба, чтобы извлечь из тайников свои  ружья и пулеметы  и снова вступить в бой. Несомненно, их успехи зависели и от исключительных достоинств  Махно. Этот дерзкий когда-то и темпераментный анархист оказался  талантливым командиром, сочетавшим железную волю с необыкновенной личной храбростью.

Помня встречу с Махно в Кремле, Ленин с интересом следил за его успехами на Украине, мечтая о ее освобождении не меньше, чем сам Нестор, ибо там были хлеб,  мясо, сахар и главное – уголь, которые, несмотря на их активный  вывоз в Германию и Австро-Венгрию, все еще оставались в избытке. «А что я вам говорил, батенька, – обращался он к  Свердлову, читая ежедневные военные сводки, – в простом мужике заложены великие силы. Он и Григорьев (руководитель еще одной крупной армии, одно время поддерживавший большевиков) помогут нам установить на Украине советскую власть».

Однако военный нарком Троцкий  доказывал Ленину, что Махно со своими анархическими взглядами и стремлением установить на освобождаемой им территории анархический строй  представляет немалую, если не большую,  угрозу советской власти, чем другие ее враги. Лев Давыдович ненавидел и не понимал крестьянство, называл его несознательным буржуазным классом, настаивал на применении к нему самых жестких мер. Владимир Ильич тоже видел эту опасность, но, учитывая тяжелую экономическую обстановку в стране,  был более осторожен в своих оценках крестьянских вожаков.

– Пока идет гражданская война, и он и Григорьев бьют наших врагов, – внушал он Троцкому,  – мы должны их всячески поддерживать. С их помощью наши войска   в оккупированных областях встречают как освободителей. Потом  можно  изменить свою политику, но делать это очень осторожно. Для поощрения их обоих можно наградить орденами Красного знамени. Это притупит их бдительность. Помните, что нам нужен украинский хлеб и уголь. Без  них революция погибнет.


    

ВТОРОЙ СЪЕЗД МАХНОВЦЕВ
               
ГЛАВА 2

Поезд медленно полз по степи, вырывая из темноты то будку стрелочника, то стоявшую на переезде повозку с лошадью, то  плетень с навешанными на него глиняными горшками и крынками. Милый сердцу украинский пейзаж, который не способны изменить никакие политические потрясения. Такой плетень и глиняные горшки встретишь в каждом украинском доме, сразу вспомнишь мать, самого себя в детстве,  братьев, когда они после обеда  все вместе начищали до блеска такие горшки. Это и есть частица твоей родины и тебя самого.  Николай смотрел в окно и от нечего делать слушал сидевшего напротив него крестьянина, травившего байки. Пламя от плошки со свечей освещало его худую фигуру, бледное лицо, рыжую реденькую  бороду, которую он то и дело теребил черными от земли пальцами. 
Через каждые полчаса состав останавливался, надолго замирая, хотя не было ни встречных составов, ни следовавшего за ними пассажирского или скорого поезда, чтобы  уступить им дорогу. Любую непредвиденную остановку пассажиры связывали с налетом   местной банды. Больше всего почему-то боялись махновцев, говоря, что они на месте расстреливают не понравившихся им людей или увозят их в неизвестном направлении.

Тут крестьянин, болтавший всякую чепуху, вдруг заявил, что никто не имеет наводить «напраслину» на Махно, который борется за  справедливость, не позволяя никому обежать простых людей.

- А ты, почем знаешь? – затараторили  две тетки,   дважды подвергавшиеся нападениям бандитов и теперь дрожавшие от страха.

- Знаю, так как сам  с ним знаком, а сейчас еду к нему в Гуляй-поле на II съезд Советов, –  похвастался мужичок.

 - Вы едете на съезд, – оживился Николай. – Я тоже туда еду. Вы откуда будете?

- Из села Василевка, что  под Харьковым. Слышали о таком?

- Нет, не слышал.
 
- Величать-то тебя как? – перешел мужичок сразу на «ты».

– Николай Даниленко, из «Набата».

– А меня Федосий Середа.

–  Я, граждане-товарищи, о Махно знаю не понаслышке, – сказал он, польщенный всеобщим вниманием. – Помните весну, когда к нам пришли немцы? Все говорили: цивилизованная нация, культурный народ, а они самые настоящие бандиты, похлещи Круга или Зеленого. Грабили нас каженный день,  не оставили даже зерна для будущего посева.

 – Ты, давай ближе к делу, –  не выдержал один из слушателей. – Про немцев  мы и сами  знаем, они и у нас грабили и насильничили. Так если бы они одни, а то и большевики этим занимались, и григорьевцы, и петлюровцы…Им всем жрать подавай, а нам с голоду помирай. Думают, деревня резиновая…

–  Так и я о том же, – охотно согласился делегат. – Только, браток, вы все терпели, а мы собрались с мужиками и перебили  варту и немецкую охрану. Тут, знамо дело, нагнали  карателей. Те уж  поиздевались над нами вволю, и село  подожгли.   Махно в это время находился в наших местах.  Приехал  к нам со своими командирами, денег дал, мужиков  прислал подсобить.

  – Тю, – разочарованно протянул его сосед справа, косоватый мужик в засаленном овчинном тулупе. – Я думал, ты  к нему в армию подался.

–  Конечно, подался, только меня быстро ранили в левое колено. Нога теперь  не сгибается, замучила окаянная, - сказал он, вытягивая вперед свою больную ногу и слегка ее поглаживая. – В партизанах у нас  все мужики. Так теперь на нас большевики давят. Новое украинское правительство с энтим, как его главным у них …

– Христианом Раковским, – подсказал Николай.

- Да, чтоб ему не ладно было, Раковским, решило отобрать у нас помещичью землю и   сдать новому хозяину — уездному земотделу. Что ж это выходит? То  сами призывали взять землю у помещика,  теперь  в приказном порядке отбирают ее, да еще в свои коммуны и совхозы загоняют. Нет, такая продажная власть нам не нужна.
–  Кто же свою землю  отдаст обратно? Наши мужики тоже ее не отдадут, – подал кто-то голос в проходе.

– У вас  ее силой отберут.

– На-ка, выкуси, так мы ее и отдали. Костьми ляжем, а свое родное не отдадим.
– Так вот,  товарищ Даниленко, – невозмутимо продолжал Середа, возвращаясь к своему рассказу. – Командируя меня на съезд, наши крестьяне просили узнать у делегатов и самого товарища Махно, что нам теперь делать. Мы не хотим входить в ихние коммуны и гнуть спины на большевиков. «Если съезд  даст на это добро, – сказали они мне, – лучше не возвращайся обратно: набьем тебе морду».

– Так и сказали? – спросил Николай, сдерживая улыбку.

– Именно так. И набьют. Народ у нас крутой.

– А сами, без совета  других решить не можете?

– Дело больно серьезное. Махно лучше видать.

– Большевики возьмут полную власть и загонят вас туда силой, – гудит в проходе прежний голос (из-за плохого освещения Николай не мог рассмотреть его лица). –  Сам Ленин дает такие указания  Раковскому.

– Ишь,  ты, какой грамотный. Ну, нет,  крестьяне этого не допустят.  Знаем мы эти коммуны: половину отдай туда, половину сюда, а тебе от жилетки рукава. Да еще нагло заявляют, что это – для общего блага.

– Обращайтесь с нами по-человечески, дайте нам все, что нужно: мануфактуру, обувь, сеялки, плуги и берите себе взамен,  что вам нужно. Зачем же силу применять? Мы вам сами хлеб отдадим.

– Видать, еще не приходили до вас продотряды, они вам дадут мануфактуру –  свинец в лоб.

– … или красного петуха.

– Я буду работать, а другой — лежать, и из одного котла со мной есть! Хай вони здохнуть зі своєю властью!


– Кажуть, що власть народу, а сами выбырають партийных и прысылають в волости незнайомих людей на должности.

Увидев заинтересованность   слушателей, Федосий пересел ближе к проходу. Его монотонный голос усыпил Николая.

Проснулся  он от тишины. На нижних полках никого не было. Федосий спал наверху,  оттуда раздавался его могучий храп. Поезд стоял на  крупной, хорошо освещенной  станции. Неужели Екатеринослав?  Прижавшись к стеклу, он увидел знакомое здание вокзала.  Здесь к нему могли  присоединиться Волин, Барон и Яков Алый,  выступавшие сейчас в городе  с лекциями. Сам он собирался  побывать  у братьев на обратном пути.

Открыв окно, Николай высунул голову, чтобы подышать свежим воздухом, и остолбенел: у входа в вагон стояла группа людей в кожаных куртках и фуражках. Чекисты! И тут  в коридоре послышался возмущенный голос Барона.

– Ну, погодите, сволочи, вы  у меня еще попляшете. Всех  к черту перестреляю.
Николай выглянул в коридор. Там шли Барон, Волин и  Алый.

– Арон, Сева, – позвал он, – идите сюда.

Барон  никак не мог успокоиться, встряхивал головой, как будто его кто-то дергал за нитку. Сева, наоборот,  ничего не мог сказать – он успел где-то простудиться и потерял голос.  Но и так было ясно:  большевики им чем-то сильно досадили.
- Что случилось? Выкладывайте, – сказал Николай, когда поезд тронулся, и все немного успокоились.


– ЧК запретила нам выступать, – сказал Барон, все еще встряхивая головой от возбуждения. – Лекции анархистов и эсеров у них объявлены «антисоветскими». Незадолго до нашего приезда они арестовали 50 человек  -  анархистов и эсеров. Мы пошли разбираться в городской Совет  и получили от ворот поворот.

– Знакомая история, - заметил Николай, – действуют, как в Москве.

– На следующий день я отправился в Нижнеднепровск, а Сева и Яков – в Каменку. Надеялись там выступить.  Тоже ничего не вышло.  Оказывается, есть распоряжение местного ЧК – не разрешать анархистам  выступать.

- ЧК все время за нами следила, - сказал Яков, –  вечером мы вернулись в Екатеринослав, а ночью нас   забрали  из гостиницы и отправили в тюрьму.

– Произвол, самый настоящий произвол, – вмешался в их разговор Федосий Середа, свесив вниз свою рыжую  бороду.

- Ты кто такой? – уставился на него Арон, готовый сейчас растерзать любого, кто попадется ему  под руку.

– Это наш человек,  -  успокоил его Николай, – едет на съезд.  А дальше что было?

- Продержали там четыре дня. Из федерации позвонили  какой-то партийной даме и привезли на этот поезд.


- Партийная дама – Нина Трофимова? – спросил Николай.   

– Она, кремень-баба, – кивнул головой Алый. – Там и твой брат Сергей заправляет. Тоже неприятный тип. Только ты, Коля, не обижайся. Говорю, как есть. Терпеть нас не может.

– К сожалению, это так, –  нехотя согласился Николай.

– Мы с Севой  и Яковом решили после съезда остаться  у Махно, все равно большевики работать не дадут, – сказал Арон. – А ты, как?

Николай растерялся. Он знал о желании Барона и Волина перебраться к Махно, они об этом говорили давно. Барон сам в  начале германской оккупации организовал отряд и успел повоевать с немцами, правда, недолго. Его кипучая натура не знала покоя – он не мог усидеть на месте. Для Севы же  важно было, другое: Махно воевал под анархистским знаменем и нес в массы анархические идеи. Чем не  шанс установить на освобождаемой от врагов территории анархический строй? Исполком «Набата» тоже подумывал о том, чтобы слить свою деятельность с партизанским движением (свои надежды он одно время связывал  и с другой армией – Григорьева), но большая работа  велась и на предприятиях, бросать ее Николай не собирался.

– Нет, - сказал он удрученно, так как ему жаль было расставаться со старыми друзьями, - я пока останусь в Харькове. Будь что будет.

– Тогда поможешь Фанни выехать в Гуляй-поле. Она тоже хотела сюда приехать.

- А  Лия? - спросил Николай Волина о жене.

– У нас младший сын постоянно болеет, – прохрипел тот. - Мы еще раньше договаривались, что она уедет к моим родным в Воронеж.

Поезд опять остановился и надолго застыл посреди голой степи. Увидев, что никакой опасности со стороны ЧК нет, друзья постепенно успокоились и, примостившись, кто куда мог, заснули. Николай уже выспался и думал о словах Якова, сказанных о Сергее. Действительно, брат за последнее время сильно  изменился, стал раздражительным, злым. Когда, Николай первый раз появился в Екатеринославе после возвращения из Москвы, встретил его неприветливо. Даша в этом момент возилась с детьми в комнате, они одни сидели на кухне. 

– Ну, что, – грубо спросил он, - вас из России выгнали, теперь вы сюда приехали разлагать народ?

- Не говори глупостей, никто нас не выгонял, - возмутился Николай не столько  словами Сергея, сколько его тоном. – Нас предали, расстреляли, обозвали контрреволюционерами, хотя анархисты принимали в революции самое активное участие, и до сих пор пользуются у рабочих большим уважением.

– Мне  об этом не говори.  Анархисты  плодят бандитов и грабителей. Махно воюет под знаменем анархизма, а ведет себя как все остальные атаманы-самозванцы.

–  Если он самозванец, то зачем ваш ревком позвал его на помощь, когда  в Екатеринославе бесчинствовал  Петлюра?

– Позвали потому, что в то время  не знали, что он из себя представляет. Его отряды  занимались  мародерством и насилием, а потом быстро сбежали.

- Я слышал другое. Ваш ревком объявил себя единственной властью и начал организацию учреждений, не допуская туда представителей Махно и других партий. Эсеры потребовали  организовать новый ревком. Вы желаете властвовать одни, не понимая, что народ хочет видеть во власти людей, которым доверяет, а не тех, кто навязывает им  свою волю  силой. Ты же не можешь не понимать опасность для крестьян декретов Ленина о продотрядах и загранотрядах?

- Почему же? Они вполне оправданы: иначе не накормить город и не остановить спекулянтов. Я читал твои статьи о рабочем контроле на российских заводах. Это вредные идеи, мешающие партии осуществлять задачи по восстановлению промышленности. Мы идем вперед, а вы нас упорно тянете в никуда.

– Что-то не видно, чтобы вы шли вперед. Общее положение города и губернии печально. Заводы стоят. Люди сидят без зарплаты,  всем недовольны.

–  Вы своими выступлениями и сеете это недовольство. На Украине  вам  не позволят проводить свою агитацию, ваши группы  скоро разгонят.

Николай был ошарашен его злостью. Он напоминал Троцкого и Дзержинского, сеявших в умах рядовых большевиков ненависть к их идейным противникам. Сергей ненавидел анархистов, а вместе с ними и его, родного брата. Что с ним случилось? Тюрьма ли его так изменила или слишком преданно служит своей партии? Чужой человек, если не сказать хуже, – враг.

Николай быстро с ним распрощался и, не отвечая на вопросы выскочившей из соседней комнаты Даши, захлопнул дверь. С тех пор, бывая в Екатеринославе, он с ним ни разу не общался, передавая Даше деньги и подарки   через младших братьев.

                * * *
В Гуляй-Поле их встретил местный «набатовец» Марк Черняк. Все уселись в повозку. Бородатый махновец, одетый в длинный овчинный тулуп и папаху, весело покрикивал на лошадь, легко бежавшую по ровной шоссейной дороге (село находилась от станции в семи верстах). По краям ее тянулись окопы, заваленные соломой, – остатки сражений махновцев с немцами.

Въехали на центральную улицу. Здесь, как в  любом большом селе,  были двухэтажные каменные дома, магазины, парикмахерская, кинотеатр, красное здание гимназии, из-за крыш виднелись купола  церкви. Стороной объехали шумевший базар. Вполне мирная, провинциальная жизнь, если бы не наличие большого количества вооруженных людей, напоминавших о том, что здесь находится военный штаб большой армии. Бойцы   увешаны пулеметными лентами, при саблях и пистолетах. Одеты, кто во что горазд:  немецкие и австрийские шинели,  овчинные полушубки, на головах (бритых, чубатых и кудрявых) - фуражки, кубанки, офицерские папахи.

Съезд открывался в три часа дня в здании Совета депутатов. Делегатов было много, почти 250 человек. В качестве гостей пригласили большевиков и матросов из Одессы и Севастополя.  Последние  выделялись своей формой, но больше всего –    самодовольным выражением на лицах: все моряки считали себя главными участниками октябрьских событий. Около подъезда духовой оркестр играл «Марсельезу» и военные марши.  Махновские командиры, приехавшие на съезд, встречали людей на крыльце, пожимали всем руки, говорили приветливые слова. Махно в селе не было. Его ждали с минуту на минуту, прямо с линии фронта из-под Мелитополя, где повстанцы сдерживали деникинцев.

В вестибюле Николай встретил Марусю Нефедову. Вот кого он не ожидал  здесь увидеть. Из газет он знал, что еще недавно в Москве над ней проходил суд Революционного трибунала. Ее обвиняли в дискредитации советской власти, неисполнении приказов, незаконных реквизициях и грабежах. Это был уже второй суд над ней. В прошлый раз ее  обвинили  в грабежах и насилии, собирались  расстрелять, но, благодаря заступничеству Антонова-Овсеенко и Дыбенко, оправдали и сняли все обвинения. Теперь обвинения были куда более серьезными – Маруся  подняла голос на самих большевиков.

– Тебя  оправдали? – спросил он, радостно обнимая ее и рассматривая ее одежду: она была в черном мужском пиджаке, поддевке и шароварах, на голове  красовалась высокая черная (чуть ли не полковничья) каракулевая шапка.

– Черта с два, – не сдержалась Маруся. – Обвинения в реквизициях и грабежах  сняли. Все остальное оставили в силе и запретили полгода  занимать командные должности. Теперь вот хожу у Махно в заведующих  детскими учреждениями.

– Неужели это правда, что пишут о тебе в газетах? Ты и – ограбление магазинов с убийствами? Не укладывается в голове.

– Все это ложь  большевиков. Связалась с ними, а они требуют полного подчинения, я  и взбунтовалась. Хотя, конечно, случаются и грабежи. Это же война. Попробуй, удержи ребят, когда они после боя входят в большое село или город. К тому же и есть хочется. Просто так тебя никто не накормит.

– Спасибо тебе, что откликнулась на Лизину просьбу.

– Это ты насчет тех  дружков, которых мои ребята убрали?

– Они унесли из дома все ценные вещи, рояль,  твою акварель…

- Можно вернуть, только скажите.

- Все равно растащат, не эти, так другие.

Заседание начали без Махно. Он появился в президиуме, когда кончили обсуждать повестку дня. Вошел незаметно из боковой двери, присел у  края стола. В зале его заметили и бурно захлопали. Нестор нахмурился и, продолжая сидеть, поднял руку – видно было, что такие овации  ему не по душе. Кто-то предложил передать ему председательство,  он отказался, сославшись на то, что ему нужно постоянно держать связь с фронтом. Его назначили почетным председателем;  руководить заседанием продолжал Борис Веретельников.

 Обсуждали текущий момент. Веретельников как основной докладчик рассказал, что ездил в Россию с надеждой «найти там свободу и духовный простор», а нашел лишь «полный разгул угнетения, тяжелой зависимости рабочих и крестьян от начальства свыше».

В том же духе были и остальные выступления о власти  большевиков уже здесь, на Украине. Махновцам  было обидно, что в конце января, исходя из общих интересов борьбы с Петлюрой и Деникиным, они заключили военно-политический союз с советской властью. Надеялись  получить от командования помощь в виде одежды, оружия и боеприпасов, но так ничего и не дождались.

Махно тоже выступил с большой речью. Осветил положение на Украине, поругал большевиков, но сказал, что, пока они борются с буржуазией и теми, кто ее защищает, они должны поддерживать новую власть. Каждое его слово люди впитывали в себя, как воздух.

- Как же практически должны поступить мы, революционные повстанцы, – горячо говорил он, – чтобы наша борьба принесла нам желанные плоды, настоящую свободу и подлинное равенство? Выступать ли против существующей власти в целях ее свержения и установления другой, «лучшей», как говорят меньшевики и левые эсеры? Нет и нет! Всякое свержение власти сейчас вызовет к жизни другую власть, не лучшую, а скорее худшую. Не в замене одной власти другою найдет народ свое избавление от позора рабства и гнета капитала, но лишь в устройстве жизни, при которой вся полнота власти находится у самого трудового народа и ни в какой степени не передается какому бы то ни было органу или политической партии...

Съезд выразил недоверие правительству советской Украины, которое крестьяне «не избирали», а получили в виде назначенцев из Москвы, и заявил о полной самостоятельности Советов на местах. Был избран Военно-революционный совет – верховный исполнительный орган всего движения. Резолюция по этому вопросу заканчивалась призывами: «Долой комиссародержавие и назначенцев!», «Долой чрезвычайки – современные охранки!», «Да здравствуют свободно избранные Рабоче-Крестьянские Советы!»

 В предпоследний день решался один из главных вопросов, ради чего и был созван съезд, – о мобилизации людей в Махновскую армию. В тот момент она насчитывала около 20 тысяч бойцов-добровольцев, изнуренных непрекращающимися боями с Деникинскими войсками и другим противником. Нужны были свежие силы.
Ставя этот вопрос на усмотрение делегатов, Махно волновался. Все попытки Центральной рады и Скоропадского о  мобилизации  населения кончались провалами. А здесь еще весна на носу. Крестьяне  ждут не дождутся, чтобы начать посевные работы и получить летом хороший  урожай.

Обсуждали долго и горячо. Одни говорили о пустых амбарах, о голоде, о том, что война и без того унесла всех мужиков: в поле выходят одни бабы да старики. Кто будет пахать и сеять, если в армию уйдут последние мужики? Другие доказывали, что, мол, амбары пустые из-за немцев и карательных отрядов гетмана, а теперь пришли новые вороги – деникинцы. Эти еще больше ненавидят крестьян, отнимают у них землю и восстанавливают власть прежних хозяев и землевладельцев, как при Скоропадском. Не дашь им отпор, так они поставят всю деревню на колени.
Все это время Махно молчал, хмурил лоб и чертил что-то на бумаге. На кону стоял вопрос  не только о жизнедеятельности повстанческой армии, но и о его личном авторитете: верят ли ему люди, пойдут ли за ним до конца? Съезд ему верил. Выплеснув все свои  эмоции, делегаты проголосовали за всеобщую добровольную,  обязательную и уравнительную мобилизацию жителей свободного района. Никто не  принуждает их вступать в повстанческую армию, каждый  действует  так, как  подсказывает ему совесть.

Вечером  Махно принял  «набатавцев» в штабе – красивом двухэтажном кирпичном здании с балконами, украшенном тяжелыми черными знаменами. Довольный, что Барон, Волин и Алый, самые уважаемые анархисты,  решили  у него остаться, он  долго пожимал им руки, На Николая бросил свой острый взгляд исподлобья.

– А ты, Даниленко,  не надумал?

– Пока нет. В Харькове полно работы.
– Опять в Харькове, – недовольно буркнул Нестор, – поймите вы, наконец, что здесь сейчас идет основная работа. Лекторы, агитаторы нужны в каждом полку, каждой роте, каждом взводе.  Не хватает листовок и номеров газеты. Провели удачно бой, – давай листовку. Проиграли –  разъясни людям, почему какой-то петлюровский или деникинский отряд смог нас одолеть, покажи бойцам наши промахи. Для этого вы мне все тут нужны, весь ваш набатовский актив.  Троцкий вон выпускает свою газету «Путь к свободе», нам ее подбрасывает, людей смущает. Мы должны отвечать ударом на его удары...  И Аршинову давно пора приехать. Все кормит меня обещаниями. 
 
– Нестор, ты на нас не можешь обижаться, – сказал Николай. – Мы тебе помогли с типографией, прислали  наборщиков, печатников,  вагон бумаги.

–  Мне этого мало. Нужны грамотные люди, нужен еще один печатный станок,  а для печатанья в полевых условиях – бостонки. Мы боремся под знаменем анархизма, а многие крестьяне  не имеют о нем никакого представления.

–  Хорошо, постараемся прислать вам еще станок и людей. Ну, а насчет бостонок, честно тебе скажу,  не представляю, где их взять.
 
–  Скоро  здесь будет центр всей вашей работы. «Набат» перейдет сюда, – гнул свое Махно.
 
– Не торопи, Нестор,  события. Этот момент еще не наступил.

– И так видно: большевики на вас и эсеров наступают. Вчера арестовали лекторов, завтра арестуют  ваш актив, закроют газету. Они и нас терпят, пока мы сдерживаем Деникина. Подлейшие твари, - воскликнул он в сердцах. –  Идемте, покажу вам  село и потом ко мне, на ужин.

Гуляйпольцам  было чем гордиться: в селе находилось  три гимназии, высшее начальное училище, с десяток приходских школ,  детские коммуны, много мельниц и маслобоен, разные предприятия, госпитали. В одной из гимназий  они зашли в класс литературы. На стене висели  художественные портреты Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Шевченко,  рядом – современные русские поэты Блок и Есенин.

Поймав удивленный взгляд Николая, молоденькая учительница, сама недавняя выпускница  гимназии, сказала, что эти портреты по ее просьбе нарисовала Маруся Нефедова.

– Вы и Есенина знаете?

- Да. Мне он  нравится. Товарищи, зная об этом, привезли мне откуда-то московскую газету * (*Левоэсеровское «Знамя труда» (11 июня 1918 г.) в день принятия декрета о комбедах опубликовало есенинский «Сельский часослов») с его «Сельским часословом». Вы  читали его?

– Нет, даже не слышал о таком, –  Николай переглянулся с товарищами. Те тоже пожали плечами.
- Удивительно то, –  девушка покраснела,  смущаясь присутствием Махно и  гостей, – что удалось его напечатать, ведь он направлен против новой власти. «Где моя Родина, – восклицает поэт с горечью, – где Русь, что с ней случилось, что над нею сделали?»  Хотите, прочитаю отрывки? Нестор Иванович,  вы не спешите?
– Читай, – сказал Нестор, довольный, что его учительница обскакала городских интеллектуалов.

О, красная вечерняя заря!
Прости мне крик мой.
Прости, что спутал я твою Медведицу
С черпаком водовоза...

Пастухи пустыни -
Что мы знаем?..
Только ведь приходское училище
Я кончил,
Только знаю библию да сказки,
Только знаю, что поет овес при ветре...
 Да еще
 По праздникам
 Играть в гармошку.

Но постиг я...
Верю, что погибнуть лучше,
Чем остаться
С содранною
Кожей.

Гибни, край мой!
Гибни, Русь моя,
Начертательница
Третьего
Завета.

Девушка читала   с большим чувством, расставляя те акценты, которые вкладывал в каждую строчку и каждое слово сам поэт.
        – Наш человек, – сказал Нестор, находясь под сильным впечатлением этих строк, – прямо в душу заглянул.  А как верно сказал: «Верю, что погибнуть лучше, чем остаться  с содранною  кожей». Это про нас. Надо этот Часослов отдать в типографию. Пусть размножат и раздадут бойцам.

ГЛАВА 3

ГИБЕЛЬ ВАНИ ДАНИЛЕНКО

Утром  друзья проводили Николая на станцию – она отстояла от села в семи верстах. Он  рассчитывал вскоре быть в Екатеринославе. Однако, проскочив без приключений Александровск, поезд остановился где-то посреди степи и так простоял несколько часов. Никто не знал в чем дело. Только в два часа дня  выяснилось, что  Екатеринослав заняли отряды какой-то части, отколовшейся от армии Григорьева. На подступах к городу стоят эшелоны с  артиллерией и пулеметами. Вокзал и мост заняты их людьми. «Вот так оказия, - расстроился Николай, – три дня назад там никого не было, а теперь пожаловали «гости».

 Люди стали обсуждать, что делать дальше. Возвращаться назад, не имело смысла, да и далеко,  стоять здесь не только бесполезно, но и опасно: если григорьевцы будут отступать в эту сторону, то разнесут их поезд на части. Послали делегацию к машинистам. Те  ждали указаний из Александровска.

Наконец по вагонам прошел кондуктор, объявив, что поезд пойдет на Кривой Рог, минуя Екатеринослав. Ехать  было одно мученье, каждую минуту поезд останавливался,  в вагоны влезали  подозрительные люди с ружьями, спрашивали документы, но больше заглядывали в корзины и отбирали из них то, что им понравилось. Все молчали, провожая их ненавистными взглядами.
Один старик, в белом тулупе и сам весь белый, как лунь, когда у него потребовали показать, что он везет, стал неумело выкручиваться.

– Та що ж я везу, ничего такого я не везу. Трошки яичек, трошки сала. Сродственница у меня в Боголюбове... Вельможие пане,  вы все-таки по-божецки, не все берите...

      – Мовчи, - толкнула его в бок жена.

- А що у тебе під яйцями, мабуть листівки?

– Та що ви пани, - перепугался на смерть старик, - беріть хоч все, для таких шанованих людей мені нічого не наде.

-  Все і візьмемо, нас багато, а ти один, – сказал, нагло улыбаясь, здоровый детина с широким лицом и  мутными от пьянки глазами, и забрал у старика корзину. Тот даже не сопротивлялся, лишь бы его самого не трогали.
– От дурень, - зашипела на старика  жена, – я ж тобі казала: мовчи. Тепер все через тебе з голоду помремо.

Старик не выдержал и заплакал.

За Екатеринославом Николай приготовился к выходу и на одном из поворотов, когда поезд замедлил ход, спрыгнул вниз. Далеко справа горело зарево Брянки. Ориентируясь на него, он пошел в ту сторону и и вскоре  оказался на окраине Чечелевки.

Поселок  были занят войсками. На улицах горели костры. Григорьевцы, одетые, как и махновцы, во что попало, спали вповалку на земле или чистили оружье.
На 3-ей Чечелевской улице  небольшая толпа жителей угрюмо слушала высокого худого мужика – григорьевского оратора в длинном черном пальто и остроконечной теплой шапке, похожей на скуфейку. Своей одеждой он смахивал на монаха, и говорил   так же странно, как будто  обращался с  амвона к верующим.

–  Труженик святой! Божий человек, посмотри на свои мозолистые руки и оглянись кругом; повсюду неправда, ложь и насилие. Ты – царь земли, ты кормилец мира, но ты же и раб, благодаря святой простоте и доброте твоей… Если ты  дорожишь своей свободой, бери  власть в свои руки…

Николай дождался, когда оратор закончит свою смутную речь, и вместе  с   толпой дошел до дома брата. Калитка  была заперта. На стук  вышла Даша – в теплой кофте, накинутой на ночную рубашку, с распущенными волосами.

– Коля!  – в голосе ее послышалось разочарование. – Я думала Сережа, выскочила, не одевшись.  Идем в дом.

– А где Сергей?

– Его второй день нет. Как ушел позавчера на совещание в ревком, так и пропал.   Сердце всю ночь болело, боюсь, не случилось бы чего.

– Ребята с ним?

 – Не знаю. Проходи сразу на кухню, накормлю тебя. Держу все горячим для Сережи.
Пока он умывался, она  поставила на стол в чугунках  борщ и отварную картошку.

- Ешь,  не стесняйся.
 
– Попробую пробраться в город. Где находится Ревком?
- Был в отеле «Астория» на Екатерининском проспекте, а теперь не знаю…
– Это где, что-то новое…

– «Пальмиру» и «Бристоль» знаешь?

- Знаю.

- Увидишь напротив них пятиэтажное здание. Только, как ты проберешься, если кругом солдаты? Артиллерия   гремит, не переставая. Нам  еще на окраине везет, а там, поди, все дома разрушены.

- Кто же с ними воюет? Я сейчас еду из Гуляй-поля,  армия Махно в других местах.

– Наши рабочие отряды и студенты. У Сережи ноги болят, еле ходит и туда же полез. Что за жизнь  проклятая? То австрийцы, то петлюровцы. Теперь вот эти.

 - В Ромнах то же самое, власть меняется без конца.

- Вы с Лизой не жалеете, что вернулись из-за границы?

- Мы об этом  не думаем. Долго оставаться в чужом месте нельзя. Тоска замучает.
- У Сережи  плохо с ногами. Ему нужно серьезно лечиться.

–  Я не знал, а что у него?

– В плену  били палками. Вены вздулись под кожей, как толстые провода.

– В больницу  обращались? Там раньше были неплохие врачи.

– Никуда он не ходит. Я сама разговаривала с доктором Волковым, бывшим коллегой Володи. Такие вены удаляют, но Сергей и слышать об этом не хочет. Хоть бы ты его уговорил.

– Волкова знаю. Ему можно довериться. Непременно с Серегой  поговорю, - сказал Николай,   заглушив свою обиду на  брата.

Сидеть без дела он не мог и, как только стемнело, решил пробраться в  город. Дойдя до Гимназической улицы, он задумался, куда идти дальше. Отсюда  было недалеко до того места, где жили братья, но к ним не имело смысла идти, раз они где-то сражались. Он направился к «Пальмире» и по дороге встретил знакомого рабочего с Брянки  Семена Луценко. Тот был ранен в руку,  шел в больницу.

– Ты не знаешь, где находится Ревком? –  спросил  его без всякой надежды Николай.
Семен, все еще находясь под впечатлением боя, взволнованным голосом стал объяснять, что вчера  сам разговаривал с Ковчаном  в гостинице «Астория», а где они все сейчас,  не знает.

– Будь осторожней, – сказал он, - бандиты установили пушки  в Потемкинском дворце, обстреливают  проспект. Я сам чуть не угодил под  их снаряды, пришлось идти в обход.

– Проводить тебя до больницы?

– Да что ты, сам как-нибудь доковыляю, - улыбнулся Семен и бодро зашагал дальше.

 На Екатерининском проспекте  стоял страшный грохот. Артиллерия безжалостно била, куда попало. У тротуаров стояли  покореженные автомобили. Кругом валялись стекла, пули, осколки от снарядов,  винтовки. Несколько раз в темноте он наткнулся на  трупы. 
 
Прижимаясь к домам скачками, чтобы не угодить под обстрел, он пробрался к  гостинице «Астория». Охранник устало спросил:

– Вы к кому?

 – Мне нужен кто-нибудь из Ревкома.

– Там, по-моему, никого нет. Посмотрите в 12-ой комнате.

В огромном вестибюле с красивыми панно на стенах  сидели и лежали люди. Приглядевшись внимательней, он заметил, что все они спят. На втором этаже несколько человек около окна курили, громко разговаривая. При его появлении они замолчали. Он спросил их, где находится 12-я комната. Ему указали на дверь с резной ручкой.

В большой комнате, уставленной диванами и креслами,  оказалась одна Нина Трофимова.  Не удивившись его появлению, как будто он только что куда-то выходил и вернулся обратно, на его вопрос, где сейчас могут быть братья, она сказала, что студенческий отряд  разбит, Илья ранен и отправлен в больницу. О Сергее  ничего не знает. Все члены Реввоенсовета участвуют в боях.

– А Ваня?

Нина вытащила сигарету и закурила. Руки ее дрожали.

– Нина, что с Ваней? -  спросил он, чувствуя что-то неладное.

– Его убили, – сказала она, глядя мимо него в сторону, в огромное окно, где взвивались лентами  огненные ракеты.

Николай опустился на стул и закрыл лицо руками. Плечи его вздрагивали. Нина подошла к нему, прижалась головой к его спине.

– Прости, что сообщила тебе такую новость. Хороший был паренек, похож на тебя в эти годы. Ты, наверное, удивишься, но я пыталась его отговорить… 

- Где он сейчас? – Николай вытер глаза и поднял голову.

–  Есть специальные люди, которые подбирают убитых и раненых и отправляют в больницы. Оставайся пока тут.  А сейчас прости, мне нужно к телефону.
Только тут Николай обратил внимание, что черный аппарат на столе звонит, не переставая. Нина принимала какие-то сообщения и передавала их дальше, по назначению. Время от времени она подходила к большой карте на стене, передвигала на ней красные и синие флажки. Синие все больше смещались к вокзалу – большевики теснили туда григорьевцев.

- Я пришел из Чечелевки, - сказал Николай, - там полно солдат. И в Новых Койдаках.

– Там их   разбили. Сами войска не так велики,  у них много орудий. Все в наш город стремятся за добычей,  а у нас уже нет сил  отбиваться: многие рабочие   воюют в Красной армии с деникинцами.
э
 Нина заметно постарела, выглядела  уставшей, разбитой,  под глазами висели  большие, некрасивые  мешки. Он испытывал к ней благодарность за то, что она пыталась остановить Ваню от участия в боях. В голове не укладывалось, что брат  погиб. Этот серьезный, ласковый мальчик, мечтавший стать врачом и спасать людей.  Вспомнилось, как когда-то, давным-давно, когда Ване было лет 5, он ехал в овраге по ледяной дорожке, упал и разбил  лицо. Николай  подхватил его на руки, и малыш, плача от стыда и обиды, стал оправдываться, что  упал случайно. Ему хотелось быть сильным и смелым, как старший брат. И вот  этого мальчика нет. Зачем и почему его убили? И как сказать об этом маме?

 Неизвестно, сколько прошло времени. Телефон все звонил и звонил. Нина курила и передвигала на карте флажки,  теперь на ней оставались одни красные, а синие возвышались кучкой на рабочем столе.

За огромным окном  светало. Вместе с рассветом наступила тишина. Звуки боя теперь слышались где-то  далеко: на мосту или  на той стороне Днепра.

Пришли какие-то люди.  Нина сказала, что они едут на городское кладбище: там будут похороны погибших,    велела ему идти с ними.

- Я попросила разыскать Сергея, чтобы он приехал туда, если, конечно, он сможет, – добавила она. – Ты знаешь, что у него больные ноги?

– Только сегодня узнал от его жены.

–  Мы его видим каждый день. Это невозможно скрыть.

– Спасибо тебе, Нина, за все,  за моих товарищей, которых ты помогла освободить из ЧК.

– Я всегда помню о тебе. В Екатеринославе сейчас находится Петровский. Его прочат на место Председателя Всеукраинского ЦИК.

- Вот как. Он будет на кладбище?

– Не знаю.

– Не хотел бы с ним встретиться.

 У подъезда стояли два грузовика с погибшими телами бойцов, прикрытыми брезентом. Среди них мог быть Ваня.

Николай сел в кабину передней машины. Проехав несколько кварталов, свернули на Первозвановскую улицу. По этой дороге они провожали в последний путь Мишу Колесникова и доктора Караваева. Кто бы мог подумать, что  через какие-то десять лет по ней  будут везти  убитого Ваню.

К удивлению Николая, на кладбище собралось много народу. Сергей был тут, весь какой-то сникший, подавленный. Ему уже сказали, что Николай приехал в Екатеринослав и все знает.  Стараясь не смотреть друг на друга,  братья, молча пожали  руки. Ладонь у Сергея была горячая.

– Как твои ноги? - участливо спросил Николай.

– Уже нажаловались, - усмехнулся тот. – Если честно, еле стою. Смотри, - он приподнял вверх брюки на правой ноге, Николай увидел сильно распухшую ногу, едва умещающуюся в ботинке. -  И вторая такая же. Сапоги не могу носить.


– Надо лечиться.

– Сейчас не до этого, - махнул он рукой.

Привезли доски, уложили на дно длинной ямы – братской могилы. Подошло еще несколько машин с телами погибших. Если родные находили среди них своих близких, их укладывали для прощания на специально сколоченный  стол. Положили Ваню. Он был в студенческой шинели, без  фуражки, с растрепанными русыми волосами. Слева на виске виднелась маленькая дырочка с застывшей по краям темной кровью. Наверное, смерть наступила мгновенно,  лицо его было спокойное, без страданий, даже с каким-то радостным выражением и, если бы не эта дырочка на виске, можно было подумать, что он спит и видит во сне что-то  хорошее. Подошла  девушка в черном пальто, положила ему на грудь  гвоздики, поцеловала  в губы.

– Его невеста, Ирина, - шепнул Сергей,  голос его дрогнул. Девушка подошла к ним и, разрыдавшись, уткнулась Сергею в грудь.

- Ну, ну, Ирина, крепитесь, - сказал Сергей, растерявшись и не зная, как ее утешить,  показал на Николая. – Это еще один наш брат, Николай.

Девушка с безразличием взглянула на Николая  и отошла в сторону.

Ждали Петровского. Он  приехал через полчаса, когда уже хотели начинать без него. Николай его не узнал, настолько он изменился, как-никак они не виделись с 905-го года. Депутатство в Государственной думе пошло ему на пользу: из простого рабочего с Брянки он превратился в солидного интеллигента (типичного русского либерала) в круглых очках и с бородкой клином. Одно время он был наркомом по внутренним делам России и подписал директиву о красном терроре.

Подойдя к братской могиле, Григорий Иванович окинул всех  убитых и собравшихся на кладбище усталым взглядом. Говорил  тихо и мало, отметив, что все погибшие – герои, они спасли от бандитов город, и город их никогда не забудет.  Затем выступали члены Реввоенсовета, горкома партии, совета депутатов, преподаватели университета, студенты. Все клялись отомстить за погибших товарищей и помнить их вечно. Был среди них и профессор горного института (так теперь называлось их училище)  Александр Митрофанович Терпигорев, сильно постаревший, седой, сутулый. Вот также много лет  назад они вместе с ним проводили митинг на могиле Миши Колесникова. И так же, как тогда, качались от ветра деревья и носились  над толпой перепуганные вороны.

Прозвучал оружейный салют. Военный оркестр исполнил Интернационал.

В последний момент откуда-то вынырнул Дима Ковчан, как всегда,  занятый всеми организационными вопросами, радостно пожал Николаю руку.
– Студенты приняли на себя основной удар, – сказал он угрюмо, как будто был виноват в гибели Вани, – и вообще народу много погибло. Не хватает времени обучать людей военному делу... Ты еще долго тут пробудешь?
– Не знаю. Хотел с вами поговорить насчет наших лекторов, почему вы  запрещаете анархистам выступать на заводах?

Ковчан отвел его в сторону.

– Это ЧК. Скажу тебе откровенно: мы с ними не всегда согласны, но они слушают Москву, а не нас. Предупреждаю тебя по-товарищески: «Набат»  скоро ликвидируют. Есть  негласное указание. Нашу губЧК возглавляет бывший анархист Арон Ефимович Могилевский, знаешь такого?

- Не может быть.  Помнишь, дело Дуплянского? Ты еще нам помог с побегом из полтавской тюрьмы Лизиного брата Иннокентия. Могилевский был главный участник того убийства и ограбления… Теперь стал большевиком, да еще возглавляет ЧК?  Чудны дела твои, Господи!...  Жестокий человек.

- Не то слово. Чуть что, хватается за револьвер. У него все – бандиты и контра.
 
– Школа Дзержинского. Тот тоже   причислил анархистов к бандитам и  врагам революции, громил наши отделения с пушками.

– Лично мы с Ниной не согласны с такой политикой, - сказал Ковчан, понизив голос. – Я хочу, чтобы ты это знал. Нам многое  не нравится.

Его позвали, и он ушел, оставив Николая в растерянности.
Подошел Сергей.

– Я договорился насчет машины, нас отвезут в больницу. Илья  тебе будет рад.
               
         * * *
  Седенькая нянечка, может быть, даже та, что работала при Володе, торопливо открыла им входную дверь и  повела  на второй этаж.

– Волков здесь? – спросил у нее Сергей.

– Здесь, возится с сыном Хазина.
Николай не предал значения этой фамилии, возможно, даже ее не расслышал – так он был занят мыслями о гибели Вани.

 В палате, кроме Ильи, лежали еще пять человек. Около одного из них сидела женщина в халате и белой косынке. Когда они вошли, она обернулась, и он узнал Лялю Зильберштейн, теперь Хазину.

Она тоже его узнала, медленно поднялась и, не имея сил сдвинуться с места, ждала, когда он к ней подойдет.

- Ляля, а ты тут с кем? – удивленно спросил он и увидел на кровати мальчика  лет семи с перевязанной головой.

– Это мой сын, Сережа, - сказала она шепотом, еле сдерживая слезы. – Наш дом попал под обстрел. Старшая дочь и тесть погибли, а сына контузило в голову.

– Мама, с кем ты разговариваешь? – спросил мальчик.

– Это мой очень хороший знакомый, Николай Ильич.

– Здравствуйте, – сказал мальчик. – Вы кого здесь навещаете?

– Своего брата, он находится справа от тебя.

- Он не видит, – шепнула Ляля. – Я тебе потом все  расскажу.

Илья лежал  на кровати, уставившись немигающим взглядом в потолок, как будто там  что-то изучал. Он слабо пожал Николаю руку и, оставаясь в той же позе, сказал, чтобы его ни о чем  не расспрашивали.

– Могу я узнать, хотя бы как ты себя чувствуешь?

– Это никому не интересно, раз Вани больше нет.

– Ты в этом не виноват.

– Виноват не виноват, я  должен был за ним следить.

–  Пуля не выбирает, в кого попасть.

– Ты пришел меня утешать?

– Я  страдаю не меньше тебя.

– Прости, мне надо все пережить. – Илья, наконец, оторвался от потолка и повернулся к брату. Николай увидел в его глазах невыразимую тоску. – На фронте люди гибли  сотнями – и ничего,  а здесь –  совсем другое, как будто осколок засел в сердце. Мальчика тоже жалко. Сын мерзавца Хазина, а жена – хорошая, приносит нам фрукты. Ты ее знаешь?

- Лизина близкая подруга. Скажу тебе по секрету:  Володя был в нее влюблен, только у ее отца оказались меркантильные интересы,  он  насильно выдал ее за  Хазина. Володя очень страдал из-за этого.

– Она – красивая. Может быть, он до сих пор ее любит? 

– Не знаю, – улыбнулся Николай, вспомнив прощальный ужин  в ресторане «Пальмира»,  устроенный Володей перед отъездом в Петербург.  Брат тогда долго скрывал от Ляли свой отъезд, боялся огорчить ее.

– А Ирина была на кладбище?

– Была, подходила к нам.

– Я этих гадов всех уничтожу, даю вам слово, – сказал Илья, сжимая в руках угол простыни. Глаза его, до этого  наполненные тоской, вспыхнули гневом.

– Ты, боец, давай выздоравливай, – остановил его Сергей, –  потом  будем думать, что делать дальше.

Подошла Ляля.

– Сережа заснул. Коля, ты  можешь мне уделить несколько минут?

– Да-да, конечно. Я сейчас вернусь, –  сказал он братьям и пошел за Лялей в коридор. Она сняла косынку, и ему открылись ее чудесные золотисто-рыжие волосы, уложенные в прическу.   

– Молодец, что сохранила длинные  волосы, – улыбнулся Николай, чтобы как-то подбодрить ее, – а Лиза свои подстригла.

– У вас есть дети?

– Двое.

– Я ничего о вас не знаю. Хотела сходить к  Сергею, да так и не решилась. Он тут – большая власть… Большевики нас всего лишили. Папа не смог этого пережить. Когда их с мамой выселили из особняка, умер от удара.  У отца мужа тоже особняк отняли.

– А  муж?

– Он давно уехал из города.  Детей он любил.

– А тебя?

– Ты же знаешь, как мы поженились… Жили, каждый по себе.

– Если хочешь, в следующий свой приезд я отвезу вас с сыном в Ромны. Там тоже круговорот бандитов, но все-таки спокойней, чем здесь. Лиза будет рада.

– Подожди, Коля. У Сережи очень тяжелое ранение. Он ослеп,  доктор Волков, помнишь, что был тогда с нами в ресторане «Пальмира», говорит, что операцию делать бесполезно,  прогноз на будущее самый неутешительный.  Я уверена, что Володя  сможет его спасти. Это по его профилю.

- Ты хочешь отвезти сына в Москву? Но это невозможно. Пассажирские поезда идут в Россию только из Белгорода, кругом идут бои.

– Как-нибудь доберусь. Надо успеть, пока, пока… – Она заплакала. Николай обнял ее и только тут заметил в ее прическе седые волосы. Сколько испытаний выпало на ее долю за эти годы.

– Я завтра или послезавтра поеду в Харьков, если освободят дорогу от григорьевцев. Поедем вместе. Помогу вам перебраться через границу. В Москве у меня есть жилплощадь. Дам тебе еще несколько адресов и телефонов. Тебе обязательно помогут.

 - В Москве  живет мамина сестра, моя тетя. Лишь бы Володя взялся за операцию, иначе… не знаю, как  жить дальше.

Они вернулись в палату. Илья, зная, что старшие братья находились  в ссоре, протянул  Николаю  ключи от своей квартиры,  тот покачал головой:  теперь неуместно  говорить о какой-то ссоре.

Внизу их ждала  машина. Сергею надо было еще заехать в ревком.
Автомобиль выехал на Екатерининский проспект. Над городом разливался вечерний закат. На его фоне  особенно нелепой казалась страшная картина разрушений: обвалившиеся стены домов,  зияющие пустотой окна, покореженные трамвайные линии. Удивительным образом сохранились башенные часы с музыкой на колокольне Успенского собора, выписанные когда-то купцом Остроуховым в  Москве в фирме братьев Бутеноп, тех самых, что поставили куранты на Спасской башне в Кремле. По «успенским»   сверял свою жизнь весь Екатеринослав. Они шли, и вскоре отбили 5 часов вечера.
Народ потихоньку выходил на улицы. Кое-где открылись лавки, обычно в такое время  уже прекращающие свою торговлю,  показались извозчики. Давя сапогами осколки стекол и обвалившийся щебень, нестройным маршем прошел отряд рабочих с винтовками. Раненый город  оживал.

Дома братья много пили, курили, утешали рыдающую Дашу. Ссора была забыта.
Сергей быстро организовал для  Ляли и ее сына необходимые документы в Россию и достал три билета на Белгород, там Николай должен был посадить их на  поезда, ходившие до Курска. 

До последней минуты братья решали, кто  сообщит домой о гибели Вани. Вмешалась Даша, разумно рассудив, что нужно  все скрыть до поры до времени. Братья переглянулись и согласились с ней.

ПИСЬМО ИЗ ПАРИЖА

В Харькове Николая ждал приятный сюрприз –письмо от Шарля Готье. На нем стояли штампы Парижа – от 12 марта прошлого года, Петрограда – от 18 декабря и Харькова – от 10 февраля этого года. Долго же оно бродило по белу свету.
Шарль  восторженно писал о социалистической революции в России, и это понятно: вся правда о большевиках до Европы не доходила,  о разгроме анархистов они и подавно не могли знать. На рассказ Николая о рабочем контроле, он уточнял, что идею рабочего самоуправления  сформулировал еще Пьер Прудон, и именно она  легла в основу появления профсоюзов. В Европе он особенного развития не получил. Возможно, в России он окажется более эффективным. Эту уверенность, по его словам, вселяет статья Ленина «Государство и революция». Во Франции  анархисты и синдикалисты встретили ее с энтузиазмом: большевики отходят от своей диктатуры и  решаются на строительство общества без государства. Бедный Шарль! Как можно глубоко заблуждаться, не имея ежедневных новостей из России.

Шарль  сообщал, что Франсуа закончил книгу о войне, назвав ее  «Все круги ада». Жорж Дартуа (парижский издатель Шарля) ее уже издал в хорошем исполнении, с военными рисунками Поля Решара. Книга имела успех. Теперь Франсуа мечтает побывать в России и увидеть строительство нового мира своими глазами. Ему бы тоже хотелось побывать в России, но – увы!  - здоровье и возраст не позволяют.
Была важная семейная  новость. Каролина  вышла замуж – за   музыканта-скрипача из Гранд-опера и  ждет ребенка. Старшая сестра ее опередила, родив третьего сына, так что он теперь дед, богатый внуками.

Николай написал ему в ответ длинное послание. Подробно описал разгром (расстрел) анархистов в Москве и по всей России, разрушивший все их надежды на строительство безгосударственного общества. 

«На опыте России, – писал он дальше, - мы убедились, что придуманная   Марксом диктатура пролетариата - совершенно  не нужная  в революции стадия. Без нее вполне можно обойтись,  сразу перейдя от буржуазно-капиталистического строя к анархическому коммунизму. И осуществлять это должны вольные Советы, а не большевистские, управляемые своей партией. Ленин и его правительство (Совет народных комиссаров – Совнарком), как спрут, опутали все стороны деятельности государства. Все указания и приказы поступают сверху. Советы   превратились в принудительные учреждения.

В начале революции кое-кто из наших товарищей считал возможным входить в Советы и другие массовые организации, чтобы разлагать власть изнутри. Из этого ничего не получилось и не могло получиться,  этих людей было слишком мало, чтобы побороть огромную  махину  государственного аппарата.   

В связи с этим мы выдвинули лозунг «третьей революции». Февральская революция свергла самодержавие, власть помещиков; октябрьская – Временное правительство, власть буржуазии;  новая, «третья» должна сбросить советскую власть, власть рабочего класса, и устранить государство вообще, то есть ликвидировать государство пролетарской диктатуры».
В конце он не мог удержаться и описал посещение в Москве  спектакля своего близкого друга Петра Остапенко «Смерть атамана» – рождение нового советского искусства. «Жаль, что вы не пишете больше книг, - посетовал Николай, -  была бы хорошая возможность порассуждать над всеми нашими «революционными» опытами».

ГЛАВА 4

             СТАРАЯ-НОВАЯ ЛЮБОВЬ

Сережа умер через пять дней. Володя помог Ляле с похоронами. На кладбище они были вдвоем. Тетя не поехала, сославшись на плохое самочувствие и сильные морозы.
Ляля оставалась в Москве, у нее не было сил ехать обратно, и они часто встречались с Володей, считавшим своим долгом поддержать ее.   
Неожиданно быстро пришел апрель, за ним теплый и буйный листвой май.  Они бродили по улицам или  бульварам в центре города. Оба понимали, что эти встречи стали больше, чем прогулки людей, которые  ходят по улицам, чтобы в трудную минуту один поддержал другого, что ничего хорошего из этого не выйдет потому, что у Володи есть семья, дети, но было мимолетнее счастье,  неожиданно налетевшее на них, и никто не решался первым его нарушить. «Я еще ей нужен, – убеждал себя Володя, назначая  день и место следующей встречи. – Она в таком состоянии, что ей нельзя оставаться одной». «Раз он со мной встречается, значит, я ему небезразлична», – думала Ляля, – он  не чувствует себя счастливым со своей женой». 
Тут в ситуацию вмешалась тетя. У Ляли кончились деньги,  и Лидия Петровна, жившая все это время за счет племянницы, предложила ей вернуться в Екатеринослав или подыскать работу, а заодно  и другое место жительства.
– Тетя не дождется, когда я уеду, –  сказала  как-то Ляля. – Надо возвращаться домой. Не знаю, как я там смогу жить без детей.
– Оставайся в Москве. Я  устрою тебя на работу, в нашу больницу или другое место. Снимешь комнату. Я тебе помогу.
– Спасибо. Ты такой хороший, - сказала Ляля и первый раз за все это время обняла его за шею и поцеловала. Он тоже ее обнял и прижался щекой к ее лицу. Затем придвинул губы к ее губам и поцеловал долгим, сильным поцелуем  так, что у нее закружилась голова. Она попыталась что-то сказать, и он тотчас снова закрыл ее рот поцелуем. Сердце ее радостно запрыгало.
– Ты меня любишь? – спросила она, сразу пожалев об этом, так как его ответ, который должен был быть именно таким, а не другим,  ее больно ранил, обнажив самый острый нерв их отношений.
– Люблю, – сказал он и, сделав над собой усилие, добавил, – но  семью бросить не  могу.
– От тебя этого  не требуется.
– Я должен был  это сказать .
Несмотря на этот неприятный для обоих разговор, неожиданный поцелуй  их еще больше сблизил.
Володя устроил ее в Солдатёнковскую больницу санитаркой в хирургическое отделение, там ей  помогли получить  комнату в бывшем доходном доме в Газетном переулке.
Ляля теперь часто работала по вечерам и в ночную смену,  они стали реже видеться. Как-то они встретились после ее работы на Страстной площади. Было ветрено и дождливо. «Что мы с тобой ходим как неприкаянные, - сказала Ляля, -  пойдем ко мне».
Квартира была огромной, как все квартиры в этом  доме, принадлежавшем когда-то  крупному домовладельцу, купцу первой гильдии  Якову Семеновичу Шиманскому. В смутные дни февральской революции на купца напали пьяные солдаты, избили, отобрали кошелек, сняли шубу и оставили  лежать на снегу при сильном морозе, пока его полуживого не нашли прохожие и не доставили в больницу. В эту же ночь купец умер. Все остальные члены некогда большой купеческой семьи исчезли сразу после революции. Осталась лишь  46-летняя дочь Евгения Яковлевна, ставшая в замужестве Назаровой.
 Теперь «Евгеша», как называли ее за глаза соседи,  занимала в своей прежней  квартире  одну комнату – первую, с левой стороны от входа, откуда выходила два раза в день: утром, отправляясь на работу – она преподавала в советской школе на Арбате литературу, и вечером,  возвращаясь обратно. В кухне и местах общего пользования ее  никогда не видели, что было предметом постоянного обсуждения среди жильцов. Старший по квартире,   Сергей Пафнутьевич Мельников, благообразный старичок, тоже из бывших (служащий Общества  взаимного  кредита),   постоянно вывешивал на ее двери бумагу:  «Пользоваться примусами и спиртовками в целях пожарной безопасности категорически запрещено». В тот же день эта бумага  исчезала.
Коридор – широкий, длинный. Судя по одежде на вешалках и обуви в галошницах около каждой двери,  в квартире проживало не меньше 30 человек. Лялина комната находилась в самом конце и, пока они шли к ней,  каждая дверь непременно приоткрывалась, и оттуда выглядывали любопытные лица. Обсуждая потом на кухне Володин визит, все задавались вопросом, как это «тихоня», как прозвали Лялю за ее молчаливый  и скромный вид, смогла подхватить такого представительного мужчину, слегка припадающего на одну ногу. Кто-то заметил у него обручальное кольцо на правой руке,   еще больше усилив интригу.
Они пили чай, обсуждали события в его больнице и на ее работе. Володя нервничал, с тревогой посматривая на часы, стрелки  неумолимо приближались к десяти. Ляля нервничала, слыша за дверью тяжелые шаги  Сергея Пафнутьевича, бдительно следившего за порядком и нравственностью жильцов. У него было право докладывать обо всех правилах нарушения советского образа жизни в домовый комитет и милицию.
– Мне пора. –  Володя вышел из-за стола и снял с гвоздя пальто: Ляля попросила его раздеться в комнате.
– Подожди.
Она повесила пальто обратно и, сама не зная, как это случилось: невозможно было удержать накопившиеся в ней чувства, обняла его и потянула  за собой на кровать. Невольно он подчинился ее желанию. Его губы оказались на ее губах, руки медленно заскользили вдоль тела, опускаясь все ниже и ниже, где задравшаяся юбка обнажила нижнее белье. И все куда-то поплыло, закрутилось в  испепеляющей их    страсти.  Когда оба спустились на землю, Ляля его обняла и прижалась к его груди. Его сердце еще билось громко и тревожно.   
– Мне никогда не было так хорошо, - прошептала она. - Я люблю тебя с тех самых пор… и никогда не переставала любить.  – Все остальное неважно.
–  Что неважно?
– Что мы никогда не сможем быть вместе. Ты ведь любишь меня?
– Люблю,  ты это знаешь,  – он поцеловал ее в шею. У нее была все та же, как в юности, нежная бархатная кожа,  покрытая мелким золотистым пушком. – Скажи,  ты никогда не жалела, что послушалась тогда отца и не поехала со мной в Петербург? Ведь все могло  быть по-другому…
Она закрыла его рот рукой.
– Той девочки уже давно нет. Возможно, сейчас бы я  поступила иначе… Н-н-нет, не думаю, папа угрожал тебе и выполнил бы свое слово, испортив тебе жизнь, и маму бы извел. Он над ней все время издевался.
– Прости меня, но не тогда, не сейчас я не понимаю твоих аргументов. Ты просто не хотела мне довериться. 
       – Володенька, – неистово зашептала она, покрывая его лицо поцелуями, – любимый мой, я уже за это достаточно наказана. Ты мое счастье, моя жизнь, единственное, что у меня осталось.
– Ты терзаешь мне душу, – сказал он, пытаясь вырваться из ее рук. – Мне пора идти.
 –  Останься до утра, хотя бы один раз…– она еще крепче прижалась к нему.
– Не сегодня… В следующий раз. Я что-нибудь придумаю, –  он высвободился из ее рук  и стал быстро одеваться. 

                * * * 
Прошло две недели безумия, дошедшие до того, что Володя предупреждал дома, что у него срочные ночные дежурства, и оставался  у Ляли. Отрезвление пришло, когда одна из нянечек сообщила ему, что его жена приходила  ночью в отделение и спрашивала его. Ей сказали, что профессора срочно вызвали в Кремль, но она не поверила. В больнице весь персонал обожал профессора за его «золотые руки» и одинаково ровное  отношение ко всем  больным и медперсоналу.
– Владимир Ильич, а если  Елена Сергеевна опять придет, что ей говорить? – заговорщицким тоном спросила женщина, догадываясь, что в жизни даже такого уважаемого человека могут быть мужские «тайны».
– Вам не надо ничего придумывать, – сказал Володя, невольно краснея, – у меня было срочное дело,  не успел жену предупредить. Теперь она знает.
Елена давно поняла, что у Володи  появилась другая женщина: слишком часто он стал задерживаться на работе и откуда-то возникли  ночные дежурства,  которые раньше случались крайне редко. Это было что-то новое в его поведении. Она испугалась. В Москве она, наконец, оценила его положение: высокую должность в больнице,  авторитет в научном мире, вызовы к руководителям новой власти, участие в консилиумах по поводу  их болезней  и, наконец, закрытые распределители и правительственные пайки... Зная отношение всех Рекашевых к новой власти, она ее не любила, но, будучи практичным человеком, сблизилась  с женами некоторых важных партийных чиновников, получая через них пропуска в Большой театр  и на закрытые мероприятия партийной элиты.   
Перебирая в уме всех женщин из его окружения в больнице, она не видела ни одну из них, кем Володя мог бы серьезно увлечься. Мимолетную связь она не исключала, но не настолько, чтобы где-то пропадать целыми вечерами и оставаться на ночь.
Зная, что ее ночной визит в отделение (проверить  дежурство мужа) может отразиться на его репутации, она все-таки отважилась на такой шаг. Ужас и отчаянье охватили ее, когда выяснилось, что его там нет. «Я вам говорила, что он завел другую женщину, –  доложила она тете Паше, вернувшись домой,. – А вы все: не может быть, не может быть. Все делают из него идеал, а он  такой же, лицемер, как все мужчины». Говорила она нервно, резко, готовая учинить на следующий день мужу грандиозный скандал. Тетя Паша посоветовала ей успокоиться и сделать вид, что ничего не произошло: все уладится само собой.  Домработница (так теперь назывались кухарки, горничные и прислуга) всегда была на стороне Володи, вызывая у Елены ненависть к ней за такую «собачью преданность». Случись это в Киеве или Петербурге, она ушла бы с детьми к родным, в Москве ей даже не с кем было посоветоваться, выплакать свою боль и обиду. Одна из ее новых знакомых – жена режиссера Суздальцева, Светлана,  которой она все-таки рассказала об этой ситуации, имея, конечно, в виду не себя, а некую «близкую подругу», порекомендовала  «этой подруге»  перестать общаться  с мужем, то есть просто напрасно объявить ему бойкот, что Елена и сделала.
В доме воцарилась гробовая тишина, не было слышно  даже тети Паши, обычно  гремевшей на кухне посудой. Володя был подавлен. Встреча с Лялей перевернула всю его жизнь. Еще недавно, занятый работой, он не обращал  внимания на женщин в своем отделении, пресекал попытки  молодых медсестер или  женщин-врачей заигрывать с ним и навязывать  отношения. 
И вот все  изменилось. При появлении Ляли старая любовь, задавленная им самим десять лет назад из-за корыстных целей ее отца,  вспыхнула с новой силой, оказавшись выше его сил. Он  любил эту женщину,  поэтому  так остро ощущал ее горе, переживал вместе с ней смерть ее детей, и  давно  не был так счастлив, пожалуй, с тех самых пор, как у него родился первый сын.
Поведение жены невольно втягивало в эту ситуацию и  детей: смотря на мать, оба сына сторонились отца,  за столом сидели, уткнувшись в тарелки, а если встречались с ним глазами, то  он читал в них упрек:  предатель. И, как  это было не  тяжело, он решил поставить точку в  отношениях с любимой женщиной, опять,  задавив  в себе все чувства. Выдержав несколько дней, он позвонил Ляле домой, чтобы сообщить о своем решении.
–  Прости меня, – удрученно произнес Володя, – я не могу поступить иначе.
– Пожалуйста, ни в чем себя не вини, – сказала она, старательно сдерживая слезы. – Я тебе за все благодарна, ты и так  для меня много сделал.
– Я буду тебе звонить.  Ты… ты мне очень дорога…, – сказал он с отчаяньем в голосе и повесил трубку.
Сознавая свою вину перед Володиной женой, Ляля сама страдала от этого и первой хотела  разорвать их отношения, но все тянула и тянула, и вот он  опередил ее.  Сейчас для нее это оказалось намного мучительней, чем в прошлый раз: невольно возникало чувство горечи, что у него все хорошо, есть семья, дети, а она, потеряв дочь и сына, осталась в полном  одиночестве. Однако теплился маленький огонек – его обещание звонить, и  она жила в ожидании его звонков. Разговаривала с ним веселым, бодрым голосом, иногда нервно смеялась, скрывая под этим смехом вырывавшиеся наружу слезы.
Так прошло несколько месяцев. Володя успокоился, решив, что она тоже успокоилась. Теперь, когда он звонил,  голос у Ляли был ровный, даже какой-то счастливый. За это время она успела окончить медицинские курсы и  работала в своей хирургии медсестрой. «Очень рад за тебя, – похвалил ее Володя, когда она сообщила ему об этом. – Теперь учись дальше. Помнишь, ты мечтала поступить в медицинский институт?» «Посмотрим, – ответила  Ляля. – Мне сейчас некогда».
«Чем она так занята?» - удивился Володя, опустив трубку и, как всякий мужчина, ревниво предположил, что у нее кто-то появился. Ему стало досадно, что она так быстро утешилась и, возможно, больше не нуждается в его звонках.

ГЛАВА 5

ТРОЦКИЙ ПРОТИВ МАХНО

Хотя украинские большевики и притесняли анархистов, пока  они не решались  на такие суровые меры, как в России. Все изменилось, когда в Харькове появился председатель Революционного  Военного Совета  России  Лев Давыдович Троцкий,  настроенный раз и навсегда покончить с партизанской вольницей на Украине и в первую очередь с армией Махно, пропитанной анархистским духом.
Срочно состоялось  заседание Совета рабоче-крестьянской обороны Украины  под председательством Христиана Раковского. Обсуждался один вопрос: «Махновщина и ее ликвидация». На длинном столе помощники Троцкого   разложили вырезки из анархистских газет «Набат» и махновских изданий, в которых резко критиковалась советская власть, все ее органы, ВЧК, декреты  и в целом вся политика большевиков. Эти безумные политиканы, как называл анархистов военком, призывали к созданию самоуправляющихся коммун,  «вольных советов» и анархическому строю, не желая признавать советскую власть и  ее Советы.

 Оглядев присутствующих острым, цепким взглядом, Лев Давыдович потребовал от них ответа, почему они  до сих пор терпят у себя под носом оголтелых контрреволюционеров. Когда же Раковский   попытался ему объяснить, что благодаря Махно удается удерживать хорошо вооруженную многочисленную армию деникинцев, Троцкий резко оборвал его. 
– Неужели вы  не понимаете, – воскликнул он с раздражением, и глаза его зловеще  сверкнули из-под пенсне, – махновщина куда более опасна, чем Добровольческая армия, Григорьев и другие батьки-атаманы вместе взятые. У вас под боком анархисты   разлагают части Красной армии, перетягивают их на  свою сторону, а вы делаете вид, что ничего не происходит. За такое пособничество врагам революции каждый из вас лично ответит перед партией.
– Что же теперь делать? – робко произнес Раковский, на которого убийственно действовали взгляд и тон военкома, а ведь не так давно, в  эмиграции, они были в дружеских отношениях, и он доставал для Троцкого и Мартова деньги, чтобы они выпускали в Париже  свою  газету «Наше слово». Помнил он и то, что  Лев Давыдович  долгое время находился в оппозиции к Ленину и большевикам, а теперь стал одним из их  лидеров. Его звезда, как он сам любил  говорить о своей ведущей роли в  революции, ярко засверкала на небосклоне.
– Я поражаюсь вашей близорукости, – продолжал военком, и в голосе его прозвуча метал. –  Анархисты устроили  свой центр в селе Гуляй-Поле и стекаются туда из Москвы, Петрограда, Харькова, Екатеринослава, прочих городов. У них есть  культпросвет, газеты, – он небрежно махнул  в сторону вырезок, лежавших на столе, – клубы, театры,  оркестры, хоры. Вы слышали что-нибудь о системе свободного образования Франсиско Феррера? Нет!? А они усиленно внедряют ее у себя в школах. Так работают  анархисты в то время, как наши комиссары и агитаторы бездействуют, и к махновцам переходят  целые подразделения красноармейцев..
– Махно арестовал всех полковых комиссаров, – робко сказал Иоффе, – мы докладывали об этом в штаб фронта. Политработники отказываются идти работать в его отряды. Из-за этого в районе процветают бандитизм и погромная еврейская агитация.
– Он не признает никаких  рангов и приказов, – добавил Бубнов.
Лицо Троцкого потемнело. Вот что его больше всего раздражало: авторитет   этих выходцев из народа, возомнивших себя боевыми командирами.
– Существование наряду с частями Красной армии отрядов с особой организацией и задачами совершенно недопустимо. 

– Что же теперь делать? –  повторил  вопрос Раковский, окончательно растерявшись от такого натиска председателя  РВС.

– Объявить Махно врагом революции, бросив на его уничтожение все силы Красной армии.

Все промолчали. Раковский, и бывшие в постоянной переписке с Махно командующий  Украинским фронтом Антонов-Овсеенко и начальник 1-й Заднепровской дивизии Дыбенко понимали безумие этой затеи, грозившей  провалить Южный фронт на Донецком участке. Вся 2-я Украинская армия  состояла  из бригады Махно и, чтобы ее ликвидировать, нужны были удвоенные силы, то есть две, а то и три дивизии.
По иронии судьбы,  четыре дня спустя, не зная о заседании Совета обороны, командующий 2-й армии Скачко  издал приказ о переформировании разросшейся бригады Махно в дивизию,  сам Махно был утвержден в должности комдива. Узнав об этом решении, Троцкий пришел в ярость. В штаб 2-й армии была отправлена телеграмма: «Развертывать непокорную, недисциплинированную бригаду в дивизию под тем же командованием есть либо предательство, либо сумасшествие».

Скачко, действуя в интересах фронта и  еще не сталкиваясь  с деспотизмом Троцкого, послал в штаб фронта телеграмму: «Реввоенсовет 2-й армии, несмотря на категорическое приказание т. Троцким недопустимости такого переформирования, стоит на точке зрения необходимости его признания по следующим основаниям: Реввоенсовет 2-й армии отлично знает, что бригада Махно представляет из себя крестьянскую массу, пропитанную мелкобуржуазными, лево-эсеровскими, анархическими тенденциями. Совершенно противоположными Государственному коммунизму, в таком же противоположном коммунизму направлении, ведут махновские войска их вожди, и потому столкновение между махновщиной и коммунизмом рано или поздно неизбежно. Это учитывалось командованием второй армией уже давно и еще при образовании бригады Махно. Командармом 2 были даны ей итальянские винтовки, с тем расчетом, чтобы в случае надобности имелась возможность оставить их без патронов. Но Реввоенсовет 2-й армии убежден, что до тех пор, пока общий враг, хотя и мелкобуржуазного, но, безусловно, революционного крестьянства и коммунизма — монархическая реакция, не будет окончательно побеждена, пока добровольческо-казачьи войска не будут оттеснены за Кубань, вожди махновщины не пойдут и не будут иметь возможности идти против Советской власти с оружием в руках, а потому до тех пор мы можем использовать войска Махно в борьбе с добровольческими, в то же время внутренней работой в них постепенно обращая их в более регулярные и более пропитанные духом коммунизма».

Приехав из Москвы Троцкий плохо представлял себе обстановку  в Донецком районе, где махновцы занимали оборону. Между тем, повстанческая армия, не имея  оружия и боеприпасов, в течение четырех месяцев сдерживала в этом месте упорное наступление громадных, хорошо обученных военных частей Добровольческой армии, и те не могли   развить свое наступление дальше, на Киев и Москву. Вместо того, чтобы помочь махновцам оружием и резервными частями, Троцкий повел свою гнусную линию на их уничтожение.

Он шел напролом, как это было во время ведения мирных переговоров в Брест-Литовске, когда он единолично принял решение о прекращении переговоров, и германские войска тут же вторглись в пределы России,  подступив вплотную к Петрограду. Он шел напролом, как это было совсем недавно при уничтожении казачества на Дону, когда он и председатель ВЦИК и руководитель Оргбюро ЦК РКП(б)  Свердлов выработали декларацию о поголовном истреблении богатых  казаков и беспощадном массовом терроре по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. Фактически  речь шла о поголовном уничтожении там всего взрослого мужского населения. Сейчас он также сознательно, не считаясь с военной обстановкой, губил важнейшую часть Украинского фронта – так ненавистны  были ему своевольный и непокорный партизан-анархист и влияющие на него анархисты.   

Столкнулись две противоборствующие силы, каждая из которых не терпела возражений, указаний и   чью бы то ни было власть над собой. Махно стал личным врагом Льва Давыдовича. С его подачи  на него обрушился поток  возмутительной лжи: его обвиняли в измене, разложении фронта, издевательствах над красноармейцами, мародерстве,  антисоветской деятельности, массовых еврейских погромов.
Каплю яда добавила статья “Долой Махновщину!”, напечатанная в  “Известиях” – органе Харьковского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Статья была передовой, без подписи, следовательно, выражала мнение редакции и стоящими за ней «хозяевами» – большевиками. Пропитанная ненавистью к повстанческому движению, газета крайне сожалела о том, что украинские народные массы попали под влияние Махно и его товарищей анархистов.

ГЛАВА 6

ВСТРЕЧА В ГУЛЯЙ-ПОЛЕ

 Неожиданно в Харьков из Гуляй-поля приехали Барон и Уралов, тоже член секретариата «Набат», работавший у Махно в культпросвете. Им надо было узнать, что случилось с товарищами, выехавшими в Харьков  две недели назад для переговоров с Раковским и  украинским Советом обороны по поводу сложившейся нездоровой ситуации вокруг повстанческой армии. С тех пор от них не было никаких известий, несмотря на постоянные запросы по телефону со стороны Махно и РВС.
Друзья   рассказали Николаю об ужасах, творимых повсюду  ЧК и советской властью. Ежедневно к Махно стекаются сотни людей, бегущих от действий продотрядов и местных коммунистов, они просят защитить их от большевиков.

– Они и нам здесь жить не дают, - угрюмо сказал Николай. – Местная ЧК  зверствует не хуже, чем в Москве.

–   Сейчас здесь в качестве  чрезвычайного уполномоченного Совета Труда и Обороны находится Лев Борисович Каменев. С ним приехало другое начальство, есть там зам. наркома труда Аристов. Волин сказал, что это твой хороший знакомый по Женеве. Ты должен с ним связаться, выяснить насчет ребят и попросить у него помощи.
Николай резко покачал головой.

– Сева прекрасно знает, что мы с ним разошлись еще во время войны и с тех пор не общались. У меня нет  желания с ним встречаться.

– Считай, что это не просьба, а приказ… самого Махно, – сказал Михаил,   – речь идет о наших товарищах. Какие тут могут быть обиды!

 – Причем тут обиды, – вспылил Николай, – он нас предал, меня, Лизу. Работал почти год в Павлоградском совете и, зная, что я на Украине, ни разу со мной не связался ни здесь, ни в Ромнах.

   – Все это так, но нельзя, Коля, медлить. Каждый день по вечерам Камнев проводит заседания у Раковского. Давай сегодня же отправляйся в Совнарком и разыщи этого Аристова.

– Арест – дело рук Троцкого, в крайнем случае, местного ЧК.  Аристов тоже ничего не сможет сделать

– Он –  из московского центра, повыше, чем наши украинские товарищи.

– Говорю вам, что тут замешен  Троцкий, – упирался Николай, которому страшно не хотелось идти к Моисею, будь даже это  приказ или товарищеская просьба самого Махно.
– Пусть Троцкий, но попытка не пытка. От решения этого вопроса будет многое зависеть в наших дальнейших планах.

 Барон давил на него, как танк. Поняв, что спорить с ним  бесполезно, Николай отправился разыскивать Аристова.
 Заседания комиссии проходили в здании, где находился Совнарком Украины. На них собирали массу народу – ответственных партийных и хозяйственных работников, разных специалистов, ученых. Как сообщили утренние  газеты, сегодня они должны были обсудить вопрос о том, как оказать помощь голодающему центру и северу России.
      Двери здания охраняли  милиционеры и красногвардейцы, внимательно изучая документы каждого посетителя. Пройти внутрь без соответствующего пропуска было невозможно. Вдоль всей улицы стояли автомобили. Один из них, возможно, ждал Аристова. Николай стал  караулить его около машин, время от времени отходя в сторону, чтобы  не привлекать внимания стражей порядка.

В восемь вечера заседание кончилось,  народ разошелся, а высокое начальство все еще заседало. Наконец, продолжая что-то обсуждать на ходу, появились Христиан Раковский и Георгий Пятаков. Раковский – плотный, широкоплечий болгарин с красивым лицом,  Пятаков – точная копия Троцкого, такой же черный,  лохматый, в очках.
Вскоре показался и Аристов. В руках у него, как  у всех нынешних начальников, был  толстый коричневый портфель с металлическим замком.
 
Сделав над собой усилие, Николай окликнул его по имени.
Моисей остановился, удивленно посмотрел на него, и лицо его осветилось  радостной улыбкой.

– Коля, – воскликнул он, схватил его  руку и крепко сжал, –  наконец-то, мы встретились. Ты с совещания?

– Нет,  жду тебя.

– Тогда едем ко мне в гостиницу, тут недалеко.

Московскому гостю выделили люксовый номер. Здесь были  спальня, рабочий кабинет, столовая, большая ванная комната.

– Это все тебе одному? – изумился Николай, разглядывая  шикарные апартаменты.

– Я не выбираю, – смутился Моисей, – беру то, что мне предлагают. Да если и  попрошу что-нибудь другое, меня  не поймут. Начальству моего ранга положены  комфортные условия. Сейчас мы с тобой  выпьем за встречу, я  только сделаю заказ.

Пока Моисей давал распоряжение официанту из ресторана, Николай подошел к столу. Там стояла     рамка с фотографией Полины и Маши на фоне Триумфальной арки в Париже. Полина – в белом меховом  манто и черной шляпе – шикарная европейская дама. Маше здесь   лет 10,  копия  матери.

Подошел Моисей.

– Ну, как тебе мои женщины?

– Встретил бы Полину на улице, не узнал, солидная  дама. Чем она занимается?

– Работает по профсоюзной линии. У нас есть еще сын Алексей, родился  в Цюрихе перед самой войной. А ты как: женился или по-прежнему один?

– Мы снова вместе с Лизой, у нас двое детей. Я думал, ты обо мне все знаешь.

– Откуда?

– От наших общих друзей. Я лично знал, что ты сошелся с большевиками, возглавлял в Павлограде  Совет депутатов и недавно переведен в Москву на высокую должность. Узнал и о твоем приезде на этот съезд.

– Так наша встреча не случайна?

– Товарищи попросили меня поговорить с тобой насчет делегации от штаба Махно, помочь их освободить.

В дверь постучали. Вошел официант, везя перед собой тележку с едой, шампанским и  бутылкой  вина.

– Куда можно поставить? – спросил он,  растягивая рот в  фальшивой улыбке.

– Поставьте на  стол и налейте шампанское в бокалы.
 
– Давай сначала выпьем за нашу встречу, – сказал Моисея, поднимая бокал. – Ты не представляешь, как я рад тебя видеть. Можешь не верить, но я постоянно думал о вас с Лизой. Вы были и есть для меня лучшие друзья, даже нет, самые близкие, родные  люди. Мы с Полей никогда не забываем, что вы для нас сделали.

– Хорошо, а что ты сможешь сделать для наших делегатов? – прервал его красноречие Николай. Все, что говорил Моисей, казалось ему наигранным, фальшивым. Этот человек не имел ничего общего с его другом из пансиона мадам Ващенковой.

– Они… – Моисей запнулся, – они  расстреляны три дня назад как контрреволюционеры…

– И ты поверил этой чепухе, – взорвался Николай. – Какие они контрреволюционеры, если представляли штаб армии,  защищающей сейчас самый ответственный участок фронта? Как ты вообще можешь с ними работать,  с Троцким, этим обер-жандармом, Дзержинским, Лацисом? Им  наплевать на народ, на то, что завтра Деникин займет всю Украину.

– Не могу с тобой согласиться. Больше того, скажу, что мне самому сейчас кажется опасной для революции  работа, которую ведут  анархисты в повстанческой армии и среди населения. Они восстанавливают людей против советской власти,  призывают к самоорганизации,  недопустимой в военное время. Все попытки рабочих в России, да и здесь, на Украине управлять производством и контролировать администрацию  окончились развалом  промышленности и  экономики.

– Это вы так думаете. А я могу тебе привести много примеров удачного хозяйствования со стороны рабочих. И если бы мы дальше продолжали создавать федерации по горизонтали, а не по вертикали, как строится ваша власть, то промышленность бы быстро возродилась. Вы нам помешали, боясь, что ваш Совнарком и все чиновничьи учреждения останутся не у дел.

– Коля, ты   столько лет проработал на производстве, должен знать, что управлять им могут только специалисты и администрация.

– Насколько мне помнится, в Женеве вы все  и ты лично убеждали меня в обратном. Теперь, выбившись в   начальство, ты заговорил иначе.

–  Хочешь меня оскорбить, а зря. Я три года в Дуэ работал на химическом заводе,   за это время многое пересмотрел в своих взглядах, как и ты. Здесь положение дел на заводах и шахтах находится на грани катастрофы. Ваша анархическая пропаганда его еще больше усугубляет.

– У большевиков вошло в привычку все сваливать на других: в промышленности, продовольственном  вопросе, военных действиях. На Украинском фронте были две сильных армии – Григорьева и Махно. Григорьевских бойцов довели до того, что они устроили восстание против советской власти.

– Что ты говоришь, кто мог их довести? Он, как и Махно, стремится к власти и, не сумев своего добиться, нашел опору у Деникина…

–    Почву для бунта  подготовили ваши комиссары,  ЧК, их антинародная политика, ваша хлебная монополия и продразверстка Махно  не имеет с Григорьевым ничего общего. В настоящий момент повстанцы практически одни голыми руками сдерживают фронт. Вместо того, чтобы оказать им помощь, их расстреливают. Наши товарищи приехали в Харьков объясниться с Троцким или Раковским. Нельзя нормально воевать, когда высшее командование и правительство тебе не доверяют.

 – Вчера Антонов-Овсеенко делал доклад у Раковского  о положении  дел. Из-за восстания Григорьева правительство вынуждено предпринять чрезвычайные меры, перебросить сюда части с важных участков фронта. Ленин очень обеспокоен этой ситуацией. Положение катастрофическое,  решено ознакомиться с положением дел в армии Махно и, может быть, изменить к нему отношение. Завтра  на встречу с ним  выезжает Каменев. Я думаю, Лев Борисович во всем разберется.

– После того, как в Харькове убили людей Махно, – усмехнулся Николай. –  Ты тоже едешь?

– Нет. Я должен вернуться в Москву. Давайте с Лизой тоже туда перебирайтесь, я вам помогу с квартирой. Есть идея открыть Институт научной организации труда. Знаешь, кто там будет директором? Поэт  Гастева. Он серьезно увлекается этим вопросом. Ты со своим производственным опытом мог бы стать его правой рукой или возглавить в нашем наркомате какой-нибудь  отдел.

– Спасибо за предложение, но я не люблю кабинетную работу. Гастев говоришь? – усмехнулся Николай, вспоминая о нем  разговор с Шарлем Готье в Париже. – Да… интересная личность. Сочинял стихи, а  теперь взялся за научную организацию труда…

– Сейчас каждый может проявить свои способности. Ты тоже подумай над моим предложением. Я  оставлю   свои телефоны в Москве. Мы должны  держаться друг  друга.
Несмотря на откровенно вызывающий тон Николая во время всей их встречи, расстались они дружелюбно. По секрету Моисей сообщил ему, что Ленин недоволен делами на Украинском фронте, собирается  сменить всю его верхушку. Придут люди, которые поведут более жесткую политику к повстанцам, чем Антонов-Овсеенко и Скачко.   

          * * *
Известие о расстреле махновских делегатов привело Арона Барона  в бешенство. Он предложил немедленно организовать теракт, взорвать здание Украинского правительства, а Троцкого, Раковского и Пятакова ликвидировать как предателей революции. Он бегал по комнате, кричал, размахивал руками. Его еле-еле   успокоили, сославшись на решение Ленина послать к Махно для урегулирования отношений Каменева. Друзья заторопились обратно в штаб. Николай решил ехать с ними, ему  тоже интересно было побывать на этой встрече, а заодно пообщаться с Махно, которого он давно не видел. Оставалось  выяснить: где будет проходить эта встреча: в Мариуполе, где сейчас находился  полевой штаб 3-й бригады, или в Гуляй-поле?

Знакомые железнодорожники сказали, что по желанию Каменева местом встречи  назначено Гуляй-поле, Махно туда вскоре выезжает. Те же товарищи устроили их на поезд, в котором ехали Каменев и сопровождавшие его лица: член Военного совета Южного фронта Ворошилов и работник ЦК ВКПб Матвей Муранов. У Чрезвычайного уполномоченного Совета обороны, как и у Троцкого, был обустроенный вагон, своя кухня, повара, многочисленная обслуга из военных и гражданских лиц, усиленная охрана с пушками и пулеметами. На  станциях высокого гостя встречало местное начальство,  девушки в национальной одежде подносили  ему хлеб-соль, корзины с продуктами (салом, пирогами, фруктами). Пожав товарищам руки, он быстро уходил обратно, оставляя на перроне все приношения. Иногда вместо него  появлялся Ворошилов. Этот был свой человек – бывший рабочий из Луганска. Климент Ефремович беседовал с людьми, с удовольствием забирая  у девушек  хлеб-соль и  корзины с едой.


Каменев был во френче, брюках-галифе и пенсне. Смотря на него из окна, Николай не мог избавиться от мысли, что он и Зиновьев, выступая против октябрьского вооруженного переворота,  опубликовали свое мнение в меньшевистской газете, тем самым выдав планы большевиков. Ленин, который  никогда  никого не прощал, не только их  простил, но  сделал Каменева первым председателем ВЦИК, затем отправил его  вместе с Троцким на мирные переговоры в Брест-Литовск,  успешно провалившиеся, теперь  прислал на Украину решать продовольственные вопросы. Что он может умного сказать повстанцам, если никогда не держал в руках винтовку и не имеет понятия о военном искусстве так же, как Раковский и Пятаков, да и сам Троцкий? Ворошилов, Скачко  – те хоть воевали, имеют опыт, а у этих только один козырь –   власть, дающая им право распоряжаться судьбами сотен тысяч людей.

  В Гуляй-поле  поезд встречали Маруся Нефедова, адъютант Махно Михалев-Павленко, члены штаба повстанческой армии – Борис Веретельников  и Бурдыга. Самого Махно еще не было. Все окружили высокого гостя. Тот, помня о своей ответственной миссии установить с махновцами диалог, начал их  усиленно расхваливать.

– Ваши повстанцы – герои, – сказал он, обращаясь к Марусе Нефедовой,  – они  прогнали немцев, помещика Скоропадского, теперь храбро дерутся со Шкуро, помогли нам взять Мариуполь.

- Не помогли, а сами взяли, - недовольно сказал Веретельников. Ему не нравился этот визит и весь этот фальшивый разговор. Большевики явно затеяли какую-то непонятную игру.

– Конечно, взяли, – поспешил исправить свою оплошность Каменев. – Вы делаете великое дело для революции, защищая ее от врагов советской власти. – Тут он вспомнил о папке, врученной ему перед отъездом начальником харьковской ЧК  Манцевым. В ней лежали многочисленные жалобы на махновцев. Он поднял палец и  дружески погрозил им  своим собеседникам. – Однако есть к вам и претензии. На днях ваши части реквизировали несколько вагонов хлеба, предназначенного для голодающих рабочих.
 
 –  Вас дезинформировали, – сказал Веретельников. – Этот хлеб   отнимают у голодающих крестьян чекисты. Они  расстреливают их направо и налево. Мы же наводим справедливость. Каждую неделю  отсюда, из Гуляй-поля, и других мест  уезда в Москву и Питер уходят вагоны с хлебом и  продуктами.
– За что расстреляли наших представителей в Харькове? –   неожиданно вмешался в разговор Барон;  они с Николаем  Даниленко выдвинулись в первые ряды.
Каменев сделал удивленное лицо.
– Первый раз об этом слышу. Возможно, это какое-то недоразумение, вернусь в Харьков, обязательно разберусь, – и чтобы прервать неловкое молчание, обратился к Павленко. – А что генерал Шкуро, действительно, сильный противник?

–  О, да. Его части великолепно организованы и идут в атаку  колоннами с пением. Но куда этому генералу до Нестора Ивановича? Деникин  назначил за  его голову полмиллиона рублей.
– Шкуро-то осилить можно, –  сказал Бурдыга, – только подкиньте нам оружие и боеприпасы. Наш смертельный враг – председатель александровского Совета  Аверин. Распускает про нас разные слухи.  Вы, товарищ уполномоченный, ему не верьте и там, в Москве доложите об этом Ленину.

– А как быть с фактами, что вы устраиваете еврейские погромы, грабите дома, магазины? – вступил в разговор Ворошилов, бывший одно время наркомом внутренних дел Украины. – Аверин может клеветать, но об этом есть и другие свидетельства. Как нам известно, товарищ Нефедова, по вашему приказу  в  Харькове средь бела дня были опустошены все лавки дамского белья. Позвольте узнать, для кого оно предназначалось?
Все заулыбались. Маруся покраснела.

– Стоит ли говорить о такой мелочи, товарищ комдив, когда есть вопросы поважней, - сказала она, кокетливо улыбаясь Ворошилову.
Командующий путал ей все карты. Пользуясь случаем, она хотела попросить Каменева похлопотать в Москве о сокращении  срока ее условного наказания и отправиться на фронт. К тому же у самого Ворошилова рыльце было в пушку. Как-то «Набат» с перепечаткой из астраханской газеты сообщал о визите Климента Ефремовича в Астрахань, где он появился в шикарном экипаже, запряженном шестеркой лошадей. За ним ехали десять повозок с солдатами и около 50 подвод с  сундуками, бочками и всякой всячиной. Во время таких наездов местные жители вынуждены   исполнять все  прихоти начальства.

– Погромы и мародерство надо строго пресекать, - ответил Ворошилов, не обращая внимания на Марусину улыбку. – Для этого и созданы чрезвычайные комиссии.

– Нет, товарищ комдив, – сказал Николай, – для тех, кто совершает преступления, есть законы и суд, в крайнем случае – трибунал, а чрезвычайные комиссии расстреливают людей без суда и следствия, из-за этого  гибнут невинные люди…

- В военное время, когда речь идет о вредительстве или саботаже, суд может быть только один – расстрел на месте преступления. Ваши товарищи в этом особенно отличаются.

– Ваши тоже хороши, – сказал Барон. – Кавалеристы под Веденевкой расстреляли мирных жителей за то, что они отказались дать им  свежих лошадей.
Разговор принимал неприятный оборот, но тут  появился локомотив с одним вагоном – это был  Махно. Состав специально задержали, чтобы показать Каменеву,  как повстанцы встречают своего командира.
Как только Нестор Иванович показался в дверях вагона, грянул оркестр, неизвестно откуда взявшийся, видимо, незаметно прибыл из села. Из другой двери вагона выскочили командиры и солдаты, составив за считанные секунды  почетный караул. Махно направился к Каменеву. Одет он был в бурку, папаху, при сабле и револьвере. Отдав честь, он громко отчеканил: «Комбриг батько Махно. На фронте держимся успешно. Идет бой в районе Мариуполя».

Каменев  с любопытством рассматривал маленького человечка в высокой папахе, из-под которой по бокам  свисали длинные  кудри. Острые глаза, как шипы, пронзили его насквозь. Было что-то неприятное и враждебное в этом взгляде и во всем его облике. Махно в свою очередь пытался разгадать в  глазах московского гостя намерения, с какими тот сюда прибыл, и что скрывалось за его наигранной улыбкой. Опытным взглядом военного человека он заметил, что френч на том сидит кое-как,  ворот расстегнут, открывая белую рубаху с потертым воротником.

Подъехали машины (трофейные, взятые у немцев в бою),  увезли начальство. Остальных ждали повозки.  Веретельников успел шепнуть Нестору, что приехали «набатовцы» из Харькова  с известием о расстреле посланной туда группы.

– Когда это случилось?

– Четыре дня назад.

– Что еще удалось выяснить?

– Большевики чувствуют свое бессилие на деникинском фронте, рассчитывают на нашу помощь.

– О-ч-чень хорошо. Попробуем поговорить с Каменевым о нашем тяжелом положении, получить, наконец, оружие и деньги.

С Махно приехали Волин, Аршинов  и еще несколько человек из культпросвета. Все вместе  уселись в повозку со знакомым Николаю бородатым возницей Федором – тем, что вез их в прошлый раз со станции. Как каждый махновец, он был политически образован, считая своим долгом выразить товарищам «набатовцам» свое отношение к приезду Каменева.

– Хитрое же это отродье, большевики, – говорил он, охаживая кнутом   лошадь, – то батьку грязью поливали, а то в гости зачастили (незадолго перед этим в Гуляй-Поле приезжал командующий Южным фронтом Антонов-Овсеенко). Батько-то добрый, он за революцию душой болеет, а то этих бы чертовых бисов всех перестрелять вместе с Троцким и отправить багажом в Кремль к Ленину.
– Ты это зря, Федор,  мы же не бандиты, – охладил его пыл Аршинов.
–  Як с ними можно мириться, товарищ Аршинов, когда они наших людей губят? Мы к ним с душой, а они к нам с кинжалом, як проклятые басурманы.
– Тут, друг мой, нужна особая дипломатия.
Николай сидел рядом с Федором,  и в разговоре не участвовал. У него еще в поезде разболелась голова, ломило кости, как обычно бывает при сильной простуде. Он спросил Барона, у кого он сможет  остановиться. «Конечно, у нас. Только до этого далеко: Павленко сказал, что запланировано много мероприятий, концерт, спектакль, обед в штабе».
– Что-то у меня голова разболелась… Хорошо бы таблетку достать…
– Сейчас  приедем, что-нибудь придумаем. Или Федора попросим съездить ко мне домой. Съездишь Федор? И чемоданы  отвезешь.
– А чего ж не съездить? Съезжу, лучше, чем на этого приезжего гуся смотреть.
Въехав в село, они услышали громкое «Ура». Это на центральной площади  повстанцы приветствовали своего командира и гостей. Со всех сторон туда стекались люди. Федор высадил анархистов перед трибуной и уехал за таблетками.
Первым на трибуну поднялся Махно и произнес речь о неразрывности судеб украинских повстанцев и российских трудовых братьев. “Вместе мы отстоим нашу землю от деникинцев, – сказал он. – У нас с Красной армией одна цель».
По толпе прошел одобрительный гул. Большевикам  давно никто не верил, но раз батько так говорил, значит, так  нужно. Не зря сюда приехали высокие гости. «Добро, батько, говори, говори, – невольно думал каждый присутствовавший тут повстанец, – чтобы перестали на нас лить свою подлую большевистскую грязь, дали  пушки и пулеметы».
 Каменев угрюмо рассматривал  толпу, напоминавшую ему своей пестрой одеждой запорожскую сечь. Встреча  Махно на станции с оркестром и почетным караулом вызвала у него раздражение. Ему хотелось как следует  отчитать этого самоуверенного батьку, а заодно с ним и   людей,  затеявших на станции  провокационный спор с Ворошиловым, но, помня о миссии,   возложенной на него Владимиром Ильичом,  приходилось соблюдать  дипломатию. Поприветствовав “доблестных повстанцев” от имени Советского правительства, российских рабочих и крестьян, он   долго говорил о подвигах махновцев, сумевших сбросить с себя чужеземное иго, гнет помещиков и белых генералов. Ни намека на отрицательное отношение властей  к  Махно и «его контрреволюционным частям».
– Я уверен, – сказал он, обводя притихшую толпу  взглядом, – что славные повстанцы товарища Махно пойдут вместе с Красной Армией  против врага трудящихся, будут бороться в ее рядах до полного торжества дела рабочих и крестьян.
– Тамбовский волк тебе товарищ, – зло прошептал Арон, сжав  кулаки. – Думает, им сойдет с рук убийство наших ребят. Нет, шалите, товарищи, за убийство надо платить убийством.
– Надо намекнуть Леве, – поддержал его Веретельников, – чтобы взорвали  харьковскую ЧК вместе с Покко. Сколько они уже наших людей погубили. Заодно посетили бы и Екатеринослав.
– Товарищ Даниленко, – громко окликнул Николая появившийся Федор. – Привез вам таблетки и бутылку с водой. Фанни Анисимовна  велели   немедленно ехать к ней. Вам надо в постель.
– Тише, Федор,  – смутился Николай, – я же не маленький. Сейчас проглочу таблетку, и все пройдет.
От таблетки толку было мало. Через полчаса он выпил еще одну, но и она не подействовала: голова трещала, перед глазами все плыло,  била лихорадка. В этот момент им предложили пройти в штаб для совещания с  Каменевым. Он с трудом дошел до штаба и, как старик, опираясь на перила крыльца, медленно поднимался по ступеням.
– Коля, что с тобой? – озабоченно спросил Барон. – Ты бледный, как полотно. Голова все болит?
– Не обращайте внимания. Сейчас  пройдет.

 Все расселись за столом, поставленным буквой «П». Махно заметно нервничал, чувствуя, что здесь, в более узком кругу, разговор будет не простой. При малейшем шуме и шепоте своих товарищей он угрожающе произносил: “Выведу!”
Каменев первый взял слово. Теперь его словно подменили. Поздравив еще раз махновцев с успехом на фронте, он перешел к  резкой критике их действий, собрав все в один клубок: продовольствие, транспорт, военное дело, самочинные съезды,  мобилизацию в повстанческую армию. Говорил об отсутствии в районе комбедов,  спекуляции и преследовании коммунистов, “которые, являются защитниками трудового народа и беднейших крестьян”. В зале зашумели, посыпались реплики. Махно   встал, но и он не в силах был зажать людям рты.
– Хотите деревню разорить, а потом любить, – сказал кто-то возмущенно. – Народ вам не верит.
– Мы - простые крестьяне, а вы нас оставляете без хлеба, да еще называете кулаками. 
– Долго будете нас в газетах травить, мы кровь проливаем, а вы нас в контру записали?

Каменев, с трудом  сдерживал себя, чтобы не взорваться. Реплики мужиков вывели его из себя.

–  Все факты  соответствуют истине, – сказал он, стараясь перекричать людей. - Товарищи партийцы жалуются, что нет никакой возможности работать в вашем районе.
 
   Из-за стола  поднялся зам. председателя Гуляй-польского Совета депутатов Лев Коган.

– Лев Борисович, я как ответственное лицо тоже хочу спросить вас: зачем большевики организовывают постыдную травлю нашего революционного движения и наших действий? Ведь это  мелко и  гадко,  подрывает ваш же авторитет. – Он потряс в воздухе бумагами. – Только что из Александровска нами перехвачены провокационные телефонограммы, отосланные в адрес транспортного отдела Губчека Харькова. В одной из них  власти сообщают, что  сегодня, то есть в этот самый момент, когда вы тут у нас находитесь, сформировавшаяся двухтысячная банда махновцев с пулеметами и орудиями идет на Александровск. Следом за этой телеграммой председатель Совета Аверин шлет другую: «Банды движутся. В городе Александровске мобилизованы все коммунисты, стоим на страже. Сегодня вечером выезжаю на мотодрезине по направлению Полог сам для более точного выяснения. Все это доношу для сведения, ждем зависящих от вас распоряжений...» Вот так, товарищ уполномоченный, на нас клевещут и в остальных вопросах. Все, что вы здесь говорили о комбедах, спекуляции и преследовании коммунистов, сплошная ложь.

Раздались  аплодисменты. Подняв руку, чтобы восстановить тишину, Махно тоже не мог сдержать довольной улыбки.  Коган  положил перед Каменевым телефонограммы. Тот скривил губы и отмахнулся от них, как от надоевшей мухи: «Да не обращайте на них внимания!»

Однако на этом критика махновцев не кончилась. Каменев поднял вопрос о районном Военно-революционном Совете.

– Существование такого совета при советской власти абсолютно недопустимо, его надо срочно распустить, – твердо заявил он.

Махно заерзал на стуле. Глаза его вспыхнули, не предвещая ничего хорошего. Несколько минут он и Лев Борисович молча смотрели друг на друга. Рука Нестора медленно поползла  к кобуре.  В зале наступила  тишина. Тут со своего места поднялся Волин.

–  Позвольте мне сказать,  – обратился он к гостю. – Моя фамилия Волин, я являюсь членом того самого Реввоенсовета, о котором вы только что здесь говорили, и членом секретариата анархистской конфедерации «Набат».

– А-а-а – протянул Каменев, вздохнув с облегчением, что обстановка разрядилась, – мозговой центр движения.

– Два месяца назад, - продолжал Сева, не обращая внимания на эту реплику, – комдив Дыбенко запретил нам проводить очередной, третий съезд РВС. Мы дали по этому поводу обстоятельное разъяснение в газетах ему и другим большевистским руководителям. Вам тоже, наверное, будет интересно узнать, что наш Ревсовет был создан по решению предыдущего съезда 12 февраля здесь же в Гуляй-поле с целью организовать фронтовиков и провести добровольную мобилизацию для борьбы с германцами и гетманщиной. Советских войск в нашем районе тогда не было, и  население  могло рассчитывать только на свои силы.

– Ваши советы, – возвысил голос Каменев, не собираясь вникать в то, что говорил анархист, –  восстанавливают народ против советской власти, наносят ей большой, непоправимый урон,  служащий на руку контрреволюции.

– Позвольте вам заметить, товарищ уполномоченный  Совета обороны, – сказал Всеволод с некоторой издевкой, нажимая на «товарищ уполномоченный»,   –  армия Махно еще до появления здесь Красной армии выгнала германцев, разбила войска гетмана, петлюровцев и сейчас фактически одна сдерживает на огромном участке фронта войска Деникина. Все это было организовано нашим РВС. Ваши части  шли на Украине по местам, освобожденным до их появления повстанцами, неся минимум потерь. Так  не мешайте нам и дальше бороться с врагами революции.

Волин вернулся на место.

– Ты замечательно выступил, – сказал ему Николай,  пожимая руку, – говорю тебе искренне, как твой близкий товарищ.

– Он такой же дундук, как Шляпников. Зачем Ленин их держит?

Наконец вышел Махно. К выступлению Волина трудно было что-либо добавить, тот достойно ответил Каменеву, но и Нестору нужно было что-то сказать, люди ждали его слова.

– Товарищи-большевики упрекают нас, – сказал он, и в глазах его вспыхнули  огоньки, – что мы не занимаемся социальными вопросами на  территориях, которые  освобождаем. Нужно понимать: для этого у нас  нет ни времени, ни сил. Этим мы займемся, когда окончится война, но наши советы, в отличие от большевистских, позволяют быстро решать на местах все вопросы и так, как это нужно самому народу, а не тем, кто дает ему указания из Москвы или Харькова. Мы смотрим вперед, мы хотим, чтобы наступила мирная жизнь, и наши крестьяне смогли свободно и радостно трудиться на земле, обеспечивая  трудящихся города хлебом и продуктами.

Устав, Лев Борисович  слушал плохо. Ему было ясно: махновцев трудно в чем-либо переубедить, они уверены в своей правоте. Троцкий взял верный курс на их ликвидацию, но не сейчас. Они готовы защищать советскую власть и   сдерживать наступление Деникина,  это  в данный момент главное. Об этом он завтра же  доложит Ленину. Со своей стороны он пообещал им помочь оружием и всем необходимым для армии.

Каменев торопился уехать;   намеченная   культурная программа, чтобы показать московскому гостю, чем еще живут бойцы, кроме войны, его не заинтересовала. После обеда в доме Махно, где присутствовал узкий круг людей, все вышли проводить гостя. Сам Махно оставался в селе, сославшись на то, что до отъезда на фронт ему надо провести совещание в штабе. Лев Борисович тепло расцеловался с ним, уверяя, что с махновцами, как с подлинными революционерами, у большевиков всегда найдется общий язык, они  должны быть вместе. Махно рад   был бы ему поверить, да, как говорят в народе,  на языке у того медок, а на уме – ледок.

Как только автомобили с уполномоченным и его свитой скрылись, Махно снова пригласил всех к себе в дом:

– Теперь можно расслабиться,  выпьем от души, – сказал он, довольно потирая руки, – потом проведем совещание и – обратно в Мариуполь. Разговор получился полезный, только Троцкого вряд ли кто сумеет переубедить в его политике против нас. Этих бы двух Львов на передовую, поближе к кавалерии Шкуро, тогда  бы они по-другому заговорили, а то смотрят на мир из своих царских вагонов.  А ты что такой смурный, –  заметил он Николая,  – болеешь?

– Есть немного,  в дороге простыл...

– Сейчас мы тебя быстро вылечим. Стакан горилки – и все, как рукой, снимет.
Николай натянуто улыбнулся,  что-то с ним творилось неладное:  ему было совсем худо. Нестор подозвал своего ординарца  Лютого.

– Исидор, отведи товарища в другую комнату и пошли  за врачом. Что-то мне он не нравится.

– Не надо врача, – запротестовал Николай, – сейчас все пройдет.

– Ну, если так, то идем за стол.

Николай шагнул в горницу. Увидел стол, накрытый белой скатертью, уставленный всякими яствами, улыбающуюся Галину Махно, и вдруг все это куда-то поплыло. Ноги подкосились.  Пытаясь схватиться за косяк  двери, он протянул руку и медленно сполз вниз.

ГЛАВА 6

СТРАШНАЯ БОЛЕЗНЬ - ТИФ
               
У него оказался сыпной тиф, сразивший уже половину махновской армии. Несколько дней он находился без памяти. Главный врач госпиталя  Иван Яковлевич Ковтун (по образованию стоматолог, а ныне, из-за отсутствия специалистов,  назначенный штабом РВС лечить тифозных) сказал Марусе Нефедовой, опекавшей больного, что у него нет шансов выжить. Маруся, презрев все постановления большевиков, собиралась ехать на фронт и  отправила в Ромны телеграмму, вызвавшую там переполох. Лиза и Елена Ивановна решили немедленно ехать к нему. Марфе стоило немало усилий отговорить их от этой поездки и самой отправиться в Гуляй-поле, нагрузившись домашней снедью.

Тифозные лежали в отдельном здании, откуда за версту несло карболкой. Туда ее не пустили. Дождавшись, когда Ковтун выйдет на улицу, она устроила ему скандал, заявив, что тифа не боится, и сама будет ухаживать за больным Даниленко. Ковтун впервые видел человека, который сам рвался ухаживать за тифозными. Похоже, эта «горластая» тетка,  не имела представления о самой болезни. Ее настойчивость была очень кстати: в госпитале не хватало медперсонала.

– У меня мало людей, – сказал   Иван Яковлевич. – Будете за всеми  ухаживать, мыть  полы, кормить, выносить судна. И обязательно соблюдать  меры предосторожности, это, как я вам  сказал, чрезвычайно опасная болезнь.

– Все исполню, – заверила его Марфа, готовая на любую работу, лишь бы попасть в палату  Николая: она была уверена, что   обязательно поставит его на ноги.

 На складе ей выдали специальный комплект одежды и марлевую повязку.  В  палате она первым делом установила  привезенные с собой иконы Спасителя, Богоматери и Святого целителя Пантелеймона, окропила  помещение святой водой. Случайно заглянув туда в это время, изумленный Ковтун увидел, как она ходит между кроватями со свечой, осеняя  больных, лежащих без памяти, крестным знамением и читая  вслух молитву: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, окроплением воды сея священныя в бегство …". Местный батюшка в эти палаты не ходил, да  его бы сюда никто и не пустил.

Николай все еще был в забытье, часто бредил,  кричал, размахивал руками и мотал головой по подушке, как будто его кто-то преследовал и терзал. «М-а-ма, ма-м-а, – звал он  на помощь Елену Ивановну, – спасите меня, спасите!». Марфа, не зная, чем ему помочь,  держала его за руки, усиленно крестилась и читала  молитвы, прогоняя, как она считала, мучивших его бесов. Иногда у него случались сильные судороги и конвульсии. Лицо его  принимало трагическое выражение. Марфе становилось страшно.

– Пить, дайте мне пить, – прошептал он однажды, приподнимая голову, чтобы оглядеться вокруг. Все утопало в тумане, но в этом тумане он услышал звуки:  голоса, стоны, крики и  почему-то голос скрипки. Кто-то назойливо водил смычком, извлекая из струн один и тот же  режущий, монотонный, раздражающий его звук, как будто ковыряли ножом больную рану.

– Коленька, это я – Марфа, – выплыло из тумана знакомое лицо, и он узнал Марфу, но не удивился ее присутствию тут, а спросил о том, что его тревожило и доставляло неприятность в данный момент.

– Марфа, кто это играет на скрипке? Нельзя ли сказать, чтобы прекратили.

– Сейчас, милый, сейчас, – засуетилась женщина, бросившись к открытой форточке. – Тут недалеко  музыкальная школа, детки учатся. Теперь не слышно?

– Слышно, но не так. Дай мне пить, все во рту пересохло.

– Подожди, сейчас принесу, – сказала она, поспешно направляясь вниз за кипяченой водой. Соблюдая правила санитарии, Ковтун приказывал держать питье в закрытом помещении.

– Боже праведный! Очнулся, – шептала она,  сбегая по ступенькам, как молоденькая девочка, – очнулся! – слезы радости катились по ее щекам.

Когда она вернулась в палату, Николай лежал с закрытыми глазами. По ровному дыханию она поняла, что он спит, а не борется со своими бесами. С жалостью смотрела она на его голый череп, желтое лицо и провалившиеся щеки – оживший мертвец.

В госпиталь часто заходили Петр Аршинов и Арон Барон. Последний каждый раз грозил доктору, что, если Даниленко умрет, он его собственноручно расстреляет.

– Меня молодой человек, – угрюмо отвечал Ковтун, – давно пора расстрелять,  здесь каждый день умирают люди по разным причинам. Побойтесь Бога, в чем тут моя вина: ведь я стоматолог, а не хирург и не инфекционист, лечу по наитию, у меня нет ни лекарств, ни противотифозных и противочумных прививок. Если завтра заболеют еще сто человек, я сам застрелюсь...

Как только Николай пришел в себя, жена Барона Фанни стала приносить ему бульоны, мясо, картошку – с продуктами в Гуляй-поле  было хорошо. Марфа попросила ее отправить в Ромны телеграмму о том, что Николай пошел на поправку.

Но радость ее была преждевременной. Ковтун ее предупреждал, что организм Николая ослаб, болезнь может вернуться назад  или  из-за отсутствия иммунитета  привяжется какая-нибудь другая инфекция. Что  такое «иммунитет», Марфа не знала, но сердцем чувствовала, что за этим словом кроется что-то очень страшное и неминуемое. И оно пришло. На 15-й день болезни после наступившего улучшения  вновь поднялась   температура  за 40 градусов,  начался кашель. Температура держалась на этом уровне несколько дней, а кашель сделался почти непрерывным,  болели суставы рук и ног, била сильная лихорадка. Николай опять впал в беспамятство, вернулись кошмары и галлюцинации.

Перепуганный Ковтун предположил, что его продуло из открытого окна, поставил диагноз: воспаление легких,  и от греха подальше (и неуправляемого Барона) отправил его в другой госпиталь, где не было тифозных. Новая беда еще больше напугала Марфу: он и раньше страдал кашлем, но  никогда не впадал в  беспамятство. Но она не собиралась сдаваться. Не доверяя врачам, дававшим ему какие-то порошки и микстуры, она попросила Фанни достать барсучий жир, мед, листья алоэ, какие-то травы и стала  лечить больного  домашними средствами. Когда он через две недели снова возвратился с того света, женщина заплакала от радости.
– Домой нам надо с тобой, Коленька, домой, иначе совсем тут пропадем, – сказала она ему, когда тот первый раз попросил  кушать.

– Марфушка, – сказал Николай, гладя ее морщинистую руку. – Ведь это еще не самое страшное, есть вещи куда хуже, – он  хотел ей сказать о смерти Вани, но увидев, как сразу изменилось ее лицо, передумал.

– Ты это о чем? – добивалась от него Марфа, – говори, раз начал…

– Да это я так, уже  забыл...

– Ничего, не печалься, потом вспомнишь. А я поговорю  с врачом, пусть отпускает нас домой.

Николай сам хотел домой, но  была такая слабость, что он не мог даже подняться с постели. От слабости было полное безразличие к тому, что происходит вокруг. Такое чувство, что внутри него все выгорело, осталась одна пустота, даже рассказы приходивших иногда друзей Арона и Петра о положении на фронте и  притеснении махновцев большевиками не вызывали у него никаких эмоций. 
– Что с ним такое происходит? – переглядывались друзья, пытаясь выяснить что-нибудь у  лечащего врача. Тот успокаивал их, что такое поведение типично для тех, кто переболел тифом (врач не сомневался, что вместе с воспалением легких Даниленко  переболел  возвратным тифом) и долго находился без сознания. Они как бы возвращаются с того света, снова привыкая к жизни. Это пройдет.

* * *

ПРИКАЗ - "ДОЛОЙ МАХНОВЩИНУ!"

Пока Николай находился в Гуляйпольском госпитале, и жизнь его висела на волоске, отношения между повстанцами и советской властью приняли трагический характер.  Троцкий, продолжая  взятый им курс на  уничтожение махновской армии, опубликовал в своей путевой газете «В пути»  пасквиль «Махновщина», где изощрялся в оскорблениях  повстанцев и их командира. «Армия» Махно – писал он, специально беря слово армия в кавычки, чтобы как можно больней уколоть  врага, – это худший вид партизанщины… Продовольствие, обмундирование, боевые припасы захватываются, где попало, расходуются, как попало. Сражается эта „армия“ тоже по вдохновению. Никаких приказов она не выполняет. Отдельные группы наступают, когда могут, т. е. когда нет серьезного сопротивления. А при первом крепком толчке неприятеля бросаются врассыпную, отдавая многочисленному врагу станции, города и военное имущество… Мыслимо ли допустить на территории Советской республики существование вооруженных банд, которые объединяются вокруг атаманов и батек, не признают воли рабочего класса, захватывают, что хотят, и воюют, как хотят? – восклицал он. – Нет, с этим анархо-кулацким развратом пора кончить, кончить твердо, раз навсегда, чтоб никому больше повадно не было!»

Его не останавливал даже тот факт, что  армия Григорьева окончательно перешла на сторону Деникина и устроила  в захваченном ею Екатеринославе мятеж.
Ленин в Москве и все военное руководство опасалось, что Махно поддержит Григорьева, и они вместе сольются с армией Деникина,  уверенно продвигающейся на восток. Тревожные телеграммы летели от Скачко к Антонову-Овсеенко, от Антонова-Овсеенко – к Раковскому, от Раковского – в Москву, к Ленину. Владимир Ильич внимательно следил за всеми этими событиями, ожидая, как поведет себя Махно, поддержит ли он мятежного Григорьева.

Они до сих пор не поняли, что  представляет собой  этот человек. Махно, хотя и ненавидел советскую власть,  до самозабвения был предан своему народу,  революции, стойко и мужественно боролся с их врагами. Разобравшись в  причинах мятежа и действиях Григорьева – этого хитрого, честолюбивого и жестокого атамана, бывшего  организатором массовых еврейских погромов, Махно в специальной листовке резко осудил «григорьевщину», самого атамана и отправил несколько эшелонов в Екатеринослав против мятежных войск. «Пока я, Махно, руковожу повстанцами, – говорил он в своих листовках, – антисоветских действий не будет, будет беспощадная борьба с буржуйскими генералами».

  Казалось бы, такие  заявления  должны были снять с Махно все подозрения. Но только не в глазах Троцкого. По его указанию  изнуренное в непрерывных боях со шкуровскими бандами повстанчество  сознательно оставлялось без вооружения и  всякой помощи. Чтобы как-то исправить это положение, штаб махновской армии решил провести   съезд  «вольных советов» и объявить очередную мобилизацию. Его назначили на 15 июня в Гуляй-Поле. Узнав об этом, Троцкий   забил тревогу: «Махновцы, – писал он в своей газете и донесениях в Москву, –  созывают съезд нескольких уездов Гуляй-Поля с целью борьбы против коммунистической советской власти. Ясно, что в данных условиях съезд является открытой подготовкой мятежа в полосе фронта…»

Срочно выходит указ о запрещении съезда,  аресте  делегатов и  передаче их в военно-революционный трибунал 14-й армии, возглавляемой Ворошиловым. Фактически этой армии   поручалось  разгромить махновцев.  В поддержку  указа Троцкого Климент Ефремович  издает свой приказ № 1. В нем  он запрещает проводить какие-либо съезды в районе дислокации вверенных ему войск и под угрозой расстрела переходить бойцам своей армии  в дивизию Махно.

 В то время  14-я армия сама находилась в таком же плачевном состоянии, как и ополченцы. 13 июня Ворошилов пишет Раковскому в Харьков: «Дорогой Христиан Георгиевич!  Я вам посылал телеграммы, в которых вопил о своем положении, прося Вас придти на помощь, но ни помощи, ни даже ответа на телеграммы не получил. Вкратце сообщаю состояние армии: 1) Армии, как организма, нет. Штабы и разные учреждения при армии это в лучшем случае толпа бездельников, а в худшем — пьяниц и саботажников. 2) В довольствующих органах ни снабжения, ни вооружения, ни обмундирования: части до смешного небольшие, разложившиеся, босые, с распухшими и окровавленными ногами, оборванные. Артиллерии никакой. Кавалерия не многочисленная, сильно напоминает своих предков из Запорожской сечи… Очень прошу Вас, Христиан Георгиевич, надавите на все педали, пусть нас снабдят винтовками, хотя бы австрийскими, патронов к которым в складах Киевского округа в достаточном количестве. В Киеве масса пушек. У Вас есть пулеметы. Во всей моей армии найдется пара десятков пулеметов… Прикажите, пожалуйста, в спешном порядке грузить необходимое нам вооружение и, если есть хотя малейшая возможность, пошлите обмундирование и обувь, без которых мы буквально задыхаемся».

      Махновцам так и не удалось провести свой съезд. А Троцкий, как обезумевший охотник, гнавшийся за зверем, продолжал их «обкладывать» со всех сторон. Вскоре последовали новые приказы:  «Перебежчикам к Махно – расстрел» и «Конец махновщине!» (приказ 108). В них повстанцы объявлялись главными виновниками разгрома красного фронта: «Кто является виновником наших последних неудач на Южном фронте и в особенности в Донецком бассейне? – вопрошал военком и без зазрения совести указывал, – махновцы и махновщина… Махновские части оказались совершенно небоеспособными, и конные белогвардейцы гнали их перед собой, как стадо баранов».

Его слова были  унизительны для Махно. Но обух плетью не перешибешь, тем более, что эта плеть представляет собой государство в лице необузданного властолюбца. И чтобы спасти положение, он отказался от командования своей дивизией, о чем письменно известил Троцкого и все остальное начальство: Каменева, Ленина, Зиновьева, одновременно  пытаясь призвать Льва Давыдовича (и всех остальных, кто участвует в этой грязной игре) к революционной совести. «Я прекрасно понимаю отношение ко мне центральной власти, – написал он с горечью Троцкому. – Я абсолютно уверен, что эта власть считает повстанческое движение несовместимым с ее государственной деятельностью. Она полагает также, что это движение связано лично со мной… Это враждебное отношение – которое теперь становится агрессивным – центральной власти к повстанческому движению неизбежно ведет к созданию внутреннего фронта, по обе стороны которого будут трудящиеся массы, верящие в революцию. Я считаю это величайшим, непростительным преступлением в отношении трудящихся и считаю своим долгом сделать все, чтобы избежать этого. Самое простое средство для центральных властей избежать этого преступления заключается, на мой взгляд, в следующем: нужно, чтобы я покинул свой пост…»

Махно сдержал свое слово и с небольшим отрядом ушел на Херсонщину. В своем  воззвании к повстанцам он просил их держать фронт  «с прежней энергией, не смущаясь тем, что они временно будут находиться под командой большевистских штабов». Люди его поняли. Большая часть полков осталась на своих местах, встав под начало красного командования. Командиры уговорились  ждать удобного момента, чтобы вновь  объединиться под  руководством своего атамана и вместе с ним продолжить  освободительную борьбу.

До сих пор повстанцы упорно сдерживали  добровольческие войска на Донецком фронте, не давая им возможности продвинуться на север. Даже  ожесточенные попытки генерала Шкуро с его дикой дивизией прорвать их оборону окончились неудачей.  Но для Троцкого  теперь важна была только борьба с самим Махно. Он вновь и вновь повторял своим соратникам: «Лучше отдать всю Украину Деникину, нежели допустить дальнейшее развитие махновщины. Деникинщину, как открытую контрреволюцию, всегда можно разложить классовой агитацией. Махновщина же идет в низах масс и, в свою очередь, подымает массы против нас».

Теперь и Ленин, напуганный махновщиной и  другими крупными восстаниями в самых разных концах страны, повторял вслед за ним: «Русский бунт представляет наибольшую опасность, во много раз превышающую угрозу со стороны всех белых, сложенных вместе».

 Ворошилов получил телеграмму с напоминанием: «Махно подлежит аресту и суду Ревтрибунала, а посему Реввоенсовету Второй армии предписывается принять немедленно все меры для предупреждения возможности Махно избежать соответствующей кары. К врагам народа не может быть никакой пощады».

Выполняя приказ, красные полки нападали на  тыловые обозы махновцев, арестовывали бойцов и командиров, отправляя их в  Чрезвычайный трибунал. Видя такое предательство большевиков, многие повстанцы  поговаривали о том, чтобы перейти на сторону белых. «Нет, – убеждали их командиры,  преданные, как и Махно, революции, - надо разбить Добровольческую армию – главного врага революции и украинского народа, а затем  взяться за большевиков».

  Троцкий добился своего: Красная армия в этом районе терпела  поражение за поражением и  почти полностью была разгромлена. Инициатива наступления  перешла к деникинцам. Их войска  стремительно продвигались по Украине, заняли Харьков, Екатеринослав, Александровск и приблизились  к Гуляй-полю.
Из «набатовцев», кроме Аршинова  и Барона, в  селе  оставались еще несколько человек, продолжавших заниматься культмассовой и  издательской работой. Даже в эти дни самых ожесточенных боев  выходили газеты и листовки, распространявшиеся среди солдат и населения.
   
Слухи о наступлении деникинцев в  направлении Александровска и Гуляй-поля поступали давно, но односельчане  верили, что батько  не допустит врага в родное село. Никаких частей и орудий здесь не было. Поэтому, когда рано утром по центральной улице к штабу проскакал верховой с известием, что  кавалерия Шкуро находится в 20 верстах от них,  поднялась паника. Находившийся в штабе Борис Веретельников, быстро собрал  оставшихся в селе мужиков, и, вооружившись домашними средствами (у кого, что было): топорами, вилами,  старыми винтовками и охотничьими ружьями, они выступили навстречу казачьей лавине.

 В это время с другой стороны села выезжал обоз, в котором находились раненые бойцы, старики, женщины, дети. Ехали с ними и «набатовцы». На станции друзья расстались. Аршинов, супруги Бароны и еще несколько человек решили пробираться в Харьков, уже занятый немцами, чтобы там продолжить подпольную работу. Марфа везла полуживого Николая  в Ромны. Друзья достали ему крестьянскую одежду, снабдили соответствующими документами. Марфе велели говорить, что он заболел в дороге  тифом, тогда никто не будет приставать. Суеверная Марфа испуганно махала  руками: «Нет, нет, только не это, а то накличете новую беду».

Первым пришел поезд на Харьков. Друзья крепко обнялись.

– Мне очень жаль, что я выбыл из строя, - с горечью сказал Николай. – Увидимся ли мы когда-нибудь снова?

 – Увидеться-то увидимся, –  сказал Аршинов, – а вот сможем ли продолжать работу, это еще вопрос… Кто бы ни победил – белые или красные, они не потерпят у себя ни нас, ни Махно.

– Ты думаешь, Петя, это – окончательный разрыв с большевиками?

– Я смотрю на вещи реально. Троцкий не успокоится, пока нас всех не уничтожит, пусть для этого понадобится пожертвовать всей Красной армии. Это чудовище, а не человек. Махно просил меня написать книгу о нашем движении. Там я изложу все свои мысли о Троцком и большевиках. Пусть весь мир узнает, что они из себя представляют.

–   Хорошая идея. Я тебе завидую.

– Ты сам, когда поправишься, тоже напиши о «Набате». Наш опыт  работы еще пригодится.


                ЧАСТЬ
               
               

                ОДНА ВЛАСТЬ ХУЖЕ ДРУГОЙ

ГЛАВА 1

ЗНАКОМСТВО С БЕЛОГВАРДЕЙСКОЙ КОНТРРАЗВЕДКОЙ

Слово «постой» вселяло в жителей Ромен такой же ужас, как  поборы, грабежи и убийства, так как размещенные  в домах и квартирах солдаты всех армий занимались  и тем, и другим, и третьим, превращая  жизнь хозяев в настоящий ад. Даниленко до сих пор везло: их огромный сад,  роща за ним, овраг и дорога, отпугивали всех, кого интенданты сюда направляли.

Вместе с тем их двухэтажный дом с большим количеством просторных комнат не давал никому покоя.  При советской власти председатель Совета депутатов Мартиросян предлагал расселить в доме рабочих со стекольной фабрики, а сад вместе с рощей сделать местом отдыха горожан. По этому поводу Совет выпустил специальное постановление, но советскую власть скоро прогнали. Пришедшие ей на смену петлюровцы решили открыть здесь  базу для боевой подготовки  гайдамаков, увеличить дом за счет боковых пристроек, сад и рощу вырубить и на их месте устроить учебный полигон. Хозяевам предложили  переселиться в другое место, но и петлюровцы скоро исчезли, оставив им на память проект реконструкции  дома и сада.

 В свой очередной приход в Ромны весной 1919 года большевики оставили их дом в покое, но, как и на всех жителей, наложили денежный налог и  разнарядку на живность, зерно и мясо, каковых у них давным-давно не было.

По этому поводу Елена Ивановна ходила объясняться в Совет депутатов. Человек, выслушавший ее горестное заявление, оказался бывшим товарищем Сергея Даниленко по Иркутской ссылке. Узнав, что просительница – его мать, велел разнарядку на живность и продукты  отменить, а налог снизить в два раза. Однако и она была для семьи непомерно высокой. Козу продали еще зимой. Сундуки и тайники  давно опустели. Кое-как набрали годные к продаже вещи, отнесли их на базар, и все, что удалось выручить, сдали  в Совет. Да, как вскоре выяснилось, поторопились: к городу с тяжелыми боями прорывались белые, и перевес оказался на их стороне.

  В Ромнах началась паника. Большевики  срочно эвакуировали свои учреждения, беспорядочно отступая   в сторону Полтавы. Последние обозы с  награбленным имуществом (каждая власть грабила и уезжала с полными мешками) прогромыхали по Соборной улице, когда на вокзал  прибыли белогвардейские эшелоны с войсками и техникой.

Это было днем, когда в реальном училище на Базарной площади шли уроки. Николай  со своими учениками  видели в окно, как  в город входили деникинские войска. Впереди всех в коляске ехал важный пожилой генерал, это был сам Потоцкий, участник сражений русских войск под Мукденом. Он со скукой взирал на местных жителей, высыпавших на улицу.. За ним двигались в два ряда казаки на гладких, вычищенных до блеска конях;  следом шла пехота во главе с офицерами, затем проехало несколько танков и бронированных машин. Шествие замыкали пролетки и обозы  с  семьями, багажом офицеров и  солдатскими сундучками. Пыль после них поднялась неимоверная.

Горожане их радостно приветствовали. В своих лозунгах и воззваниях  к народу деникинцы обещали возвращение частной собственности, избавление от тирании большевиков, свободу, богатую и счастливую жизнь. В храмах трезвонили колокола. Мужчины махали шляпами. Женщины  дарили солдатам цветы и шелковые надушенные платки. Каким-то образом со всех зданий исчезли красные флаги, плакаты и воззвания, все то, что носило революционный характер. Появились царские знамена со старой российской символикой.

Возвращаясь  из училища домой, Николай увидел на стенах домов портреты Колчака и Деникина и массу наклеенных объявление. А вот и первый приказ: на город налагалась контрибуция в один  миллион рублей. Жители также обязаны пожертвовать на нужды Добровольческой армии лошадей, фураж, продовольствие и «другие необходимые  потребности». Уклонение от них или задержка в  сдаче караются смертью.

 Вот тебе и освободители народа! Повторилась обычная картина для каждой власти, входящей в город:  становясь полновластной хозяйкой, она быстро забывала о  благих обещаниях.

 Солдаты уже успели  у них побывать вместе с начальником варты Перебейносом (третьим человеком на этом месте после Щербины) и вынести все бывшие у них в летней кухне и погребе продукты: муку, сахар, крупу, новый урожай овощей и фруктов. Мяса у них  не было, вместо него Перебейнос приказал предоставить на нужды армии 500 рублей. В это время  из-за дикой инфляции   цены  росли на глазах, к ним не успевали привыкнуть, и все равно названная им сумма показалась  Даниленко гигантской. Это был грабеж среди белого дня. Марфа и Елена Ивановна стали возмущаться. Перебейнос  припугнул их, что деникинская контрразведка намерена рассмотреть дела всех неблагонадежных в царское время роменчан, к коим относятся Николай и Сергей Даниленко.

– Побойтесь Бога, – сказала  Елена Ивановна,  – Сергей  полностью отбыл ссылку, был на фронте, имеет много наград.  Николая  амнистировали еще в  1913 году к 300-летию дома Романовых.

– Контрразведка разберется, - сказал Перебейнос, с тоской взирая на голые стены комнат. Ему было  известно, что здесь хорошо «поживился» представитель прежней власти Степан Костюк. После этого Степан вскоре исчез. В  архиве хранилось заявление его жены Ганны, обвинявшей в исчезновении мужа  и двух других городских начальников семью Даниленко. Сменявшиеся то и дело в Ромнах власти  заявление не рассматривали,  сейчас можно было ему дать ход, чтобы заставить этих буржуев раскрыть свои тайники. В их наличии   Перебейнос не сомневался.

 - Есть также  сведенья о причастности вашего семейства к исчезновению  Костюка, Щербины и  Устимовича.  Так что предлагаю вам хорошенько обо всем подумать. Принесете завтра указанную сумму,   и все бумаги  исчезнут.

– Вы на нас чужие преступления не вешайте, – сказала Елена Ивановна. – Грех это.

– Раньше, мать, головой  надо было думать. Люди вроде благородные и не бедные, а своей же власти помочь не хотите.

– Что ты наши деньги считаешь? – затараторила Марфа, подталкивая непрошеных гостей к выходу. – Мы в твой карман не заглядываем.
 Солдаты покорно  вышли во двор. Однако   сам Перебейнос решил пройтись по всем комнатам, надеясь хоть чем-нибудь  поживиться. Замашки у него были такие же, как у Костюка.

 Осмотрев комнаты внизу, он поднялся на второй этаж, где прятались Олеся и Лиза с детьми. При появлении  незнакомых людей Лиза завязывала платком  голову и большую часть лица. Услышав шаги по лестнице, Олеся легла на кровать лицом к стене,  Лиза прижала к себе  девочек. Вера с  ужасом смотрела на появившегося в дверях человека с винтовкой. Тот медленно обвел глазами комнату, скользнул по лицу Лизы и, подойдя к ней, сдернул с  головы платок.

– Чего  платком обмоталась? - грубо спросил он. – Боишься?

- Здесь холодно.

– Жена Николая?

– Да.

- А там кто?

– Племянница, у нее высокая температура и сыпь. Похоже на тиф,  доктора надо.

 Лиза сама не знала, как ей пришло  в голову сказать про тиф. Вартовой подозрительно посмотрел на нее и попятился к двери. Через пять минут их всех, как ветром сдуло.

Все домашние пришли в сильное волнение. Когда Николай вернулся из училища, они стали уговаривать его немедленно бежать из города.   Марфа   успела достать из тайника бидон с мукой и напечь ему   в дорогу  пирожки. Лиза собрала чемодан.


– Вы не понимаете простой вещи, – сказал Николай, распаковывая чемодан и выкладывая на блюдо пирожки, –  эти люди все равно вас не оставят в покое. Будут тянуть и тянуть деньги.

– Они тебя арестуют.

– Обо мне не беспокойтесь, я как-нибудь выкручусь.

На следующий день Марфа отнесла в контору выписанную Перебейносом контрибуцию (в ход  пошел неприкосновенный запас, закопанный в беседке), а вечером тот снова появился на повозке в  сопровождении трех солдат.

– Врач приходил? - первым делом спросил он у Елены Ивановны, не решаясь войти в дом.

– Нет. Много вызовов. У дочери, наверное, корь.

– Один черт. Всех тифозных свозят в  Бедюхову дачу. Завтра приду, проверю. Николая сюда позовите. У меня ордер на его арест, – сказал он, вынимая из кармана смятую бумагу и, помахав ею в воздухе, спрятал обратно, не дав  никому прочитать.
 
- Что же вы творите? – всплеснула руками Елена Ивановна. – Арестовываете невинного человека. Креста на вас нет. Побойтесь Бога.

Перебейнос снял фуражку, вытирая рукавом кителя вспотевший лоб. Еще вчера его голову покрывали густые  волосы,   теперь она была  абсолютно лысой и блестела, как начищенный самовар (наверное, в подражании Деникину).
 
– Бога, мать, давно нет. Так что ты на мою совесть не дави.  Слушайте меня внимательно, - он разговаривал с Еленой Ивановой таким же наглым тоном, как когда-то Костюк, - насчет твоих сыновей можем договориться, причем недорого (как будто шла торговля рабами):   за Николая – 1 тысячу  керенками или деникинскими рублями, за Сергея – 2 тысячи.  Николая освободим, и с Сергеем  решим: пошлем в Екатеринослав бумагу, чтобы его не трогали.

– Мы  вам  уже дали  огромную сумму. У нас больше ничего нет.

- Все так говорят. И евреи нынче к Потоцкому с петицией приходили, просили освободить от налогов. Им напомнили о погромах, так сразу  нашли. Думай, мать, думай.

Лиза и Олеся прятались наверху и не могли  проводить Николая.

– Поцелуйте всех за меня, – шепнул он маме. – Надеюсь, расстаемся ненадолго. Большевики их скоро выгонят.

– Здоровье-то, здоровье береги, сынок. Завтра  передачу принесем.

–   Деньги Перебейносу   не  давайте. Обманет.

Он влез в повозку. Перебейнос вытащил наручники, приказав ему вытянуть руки.
– За что же такое наказанье, – запричитала Елена Ивановна, увидев сына в наручниках. – Только от смерти спасли, и на тебе, опять.

– Давай,  трогай, – сказал Николай Перебейносу, – хватит  издеваться.

– Успеется,  подумаешь, цацы какие.

На их окраине город спал, ближе к центру жизнь кипела: офицеры прогуливались с дамами, в ресторанах и кофейнях гремела музыка, На Базарной площади около бывшей корчмы Ясиновского (сейчас ею владел маленький, рыжий еврейчик Цукерман) пьяные солдаты под балалайку отплясывали «барыню». Один маленький, прыткий  крутил вокруг себя  захмелевшую молодую бабу. Размахивая цветастым платком и, поднимая высоко юбку, так что видны были ее полные круглые коленки, она выкрикивала  звонким голосом.

     Ко мне нонче друг Ванюша приходил, 
     Три кармана друг Ванюша приносил.
     Барыня ты моя, сударыня ты моя,
     А-а, друг Ванюша приносил...

        –  Веселятся молодчики, - зло пробормотал  извозчик, - и те веселились, и эти. Как не лопнут от жратвы.

- Тимофей, - пригрозил ему вартовой, – дождешься, что вздернут тебя за твой язык.

– Я что,  я ничего, – спохватился Тимофей, сердито дергая  вожжи и охаживая кнутом ни в чем не повинную лошадь, - пусть себе гуляют на здоровье.

В отделении участка Николая принял заспанный деникинский вахмистр.

 – Большевик? – зевая во весь рот, наполненный желтыми, прокуренными зубами,  спросил он вартового.

- Анархист!

- Все одна сволочь.

- Перебейнос, - сказал Николай вартовому, когда тот снимал с него наручники. – Ты с деньгами к моим не приставай, у них ничего нет.

– А ты за них не решай. Мать-то, небось, поумней тебя будет.

Его втолкнули в комнату, до отказа забитую людьми. Не менее ста человек стояли впритык друг к другу, упираясь лицами в чужие потные спины. Воздуху не хватало. Единственное окно с решеткой было наглухо забито гвоздями. Хорошо было тем, кто находился около стены. Они могли прислониться к ней и подремать. Через каждые полчаса их заставляли меняться местами с другими.

От жары и духоты у Николая начался приступ кашля. Повторялся кошмар, пережитый им однажды в Екатеринославской тюрьме. Кто-то из жалости протолкнул его к задней стене. Опустившись на колени, он прижался к ней горячим лбом. Еще сутки в такой тесноте, и он не выдержит: его здоровье после тифа и воспаления легких не годилось  для новых испытаний.

На следующий день его повели на допрос. Перебейнос и его свора, видимо,  давно готовились к приходу деникинцев, собрав для их контрразведки информацию о тех роменчанах, кто был связан с советской властью или выступал в свое время против самодержавия. Из архивов  извлекли  сводки  агентурных сведений полиции по трем   уездам (Роменскому,  Гадяческому и Зеньковскому),  где постоянно упоминались имена Николая и Сергея Даниленко, имелись и документы об их арестах, анкеты, протоколы допросов,   постановления Харьковской и Московской судебных палат о мерах  их наказания. Были тут  сведения и о том, что после приезда из-за границы Николай жил в  Харькове и Москве, был  связан с анархистами.

Однако капитан деникинской разведки – молодой человек с  чисто выбритым  лицом, тонкой, подтянутой фигурой, белыми холеными руками,  о старых его делах упомянул вскользь,  а   интересовался главным образом его связями  с Махно и конфедерацией «Набат». Улик на этот счет у него не было, он исходил  из того, что каждый украинский анархист – непременно  махновец и «набатовец».  Николай упрямо твердил, что давно уехал из России,  в дороге заболел тифом и несколько месяцев пролежал в Курске. С Махно не знаком, о «Набате» только слышал от других, их газет не читал (все свои материалы в газетах он и его товарищи в основном   подписывали псевдонимами). Капитан, как автомат, задавал ему снова и снова одни и те же вопросы, надеясь поймать его на расхождениях в ответах.

Разозлившись, Николай поднял  рубашку, чтобы продемонстрировать  этому «чистюле» оставшиеся на теле язвы  от тифа. Однако напрасно он это сделал: лицо  капитана исказилось от ярости. Отработанным движением он со всей силой  ударил  его ногой в живот. Скорчившись от боли, Николай повалился на пол. На шум вбежал конвоир, вдвоем они набросились на него,  нанося удары по голове и в живот. Так когда-то его избивали в потемкинском парке черносотенцы, и так мучил свои жертвы в екатеринославской тюрьме старший надзиратель Белокоз. Сознание его помутилось, спазмы сдавили горло,  он полностью отключился.

– Кажется, готов, – сказал конвоир, повернув носком сапога неподвижную голову Николая.

- Быдло, дерьмо, тифозная вошь, – со злостью выругался капитан, вытирая тряпкой сапоги, измазанные кровью, - вздумал показывать свой поганый живот. Отнесите его в камеру и  окатите водой. К вечеру очухается.

– Перебейнос говорил, что его мать  принесла деньги.

- Сколько?

- Как просили за него и его брата,  3 тысячи.

– Мало. Скажи Перебейносу, чтобы удвоил  цифру, инфляция катастрофически растет. А этого  отпускайте домой. Больше из него ничего не выжмешь.

Очнулся Николай от того, что  чей-то  настойчивый голос повторял: «Товарищ, а товарищ!» С трудом разлепив заплывшие от побоев глаза, он увидел  склонившегося над ним человека с  разбитыми очками.

– Вы кто такой?

– Я Влас  Писарчук,  мы не знакомы, но я видел вас в Гуляй-поле  и  в Елизаветграде на съезде «Набата».

 – А-а-а, - пробормотал Николай,  совсем забыв о главном правиле заключенных – не разговаривать с незнакомыми людьми, которые могут оказаться провокаторами, –  вы  связаны с Махно?

– Непосредственно нет. В Елизаветграде состоял  в местном «Набате», вынужден был бежать от большевиков. Здесь живу у сестры, она замужем за Перебейносом, он меня сюда и «определил». Бежал от волка, а попал к черту в зубы... Как вы себя чувствуете, можете сесть?

Николай приподнялся и снова опустился на пол. Нестерпимо болели голова и живот с правой стороны. Все лицо  превратилось в кровавое месиво, глаза заплыли, губы еле шевелились.  Во рту так пересохло, что, казалось, язык прилип к небу. «Хорошо бы сейчас  холодного кваску из погреба или вишневой наливочки для бодрости», – подумал он и вспомнил, что мама обещала принести передачу.

–  Передачи мне не было?

–  Их не принимают. А если и принимают, то до нас  не доходят. Вечером дадут чай и хлеб. Недолго уже осталось.

– Вы тут давно? Я вас раньше не видел.

– Второй день. Я рад, что мы познакомились. В Ромнах я еще не встречал анархистов, –  горячо зашептал   Писарчук. –  Вы где живете?

«Черт его знает, кто он такой, –  вдруг спохватился Николай, – все спрашивает и спрашивает, с другой стороны, зачем ему мой адрес, если они  и так обо мне все знают».

– Вы думаете, мы отсюда выйдем?

– Махно собирает новые силы. Деникин   долго не продержится.

– Я учительствую в реальном училище. Там меня всегда можно найти.

– Обязательно  разыщу, когда нас выпустят. 

После ужина Николая позвали на выход. Писарчук помог ему встать и дойти до двери.

– Куда это вас на ночь глядя? – спросил он с тревогой.

– Не знаю, хотят, наверное, добить. Их интересует, где сейчас может быть Махно.  Как будто он сидит на одном месте.   
 
В коридоре его подхватил под руки конвоир, другой, не тот, что избивал  вместе с поручиком, и повел по длинному коридору. Конвоир оказался  его бывший ученик Семен Грач, мечтавший когда-то поступить в «Вильне козацтво» к Павловцу. Они прошли мимо комнаты, где его утром допрашивал следователь.

– Куда мы идем, Семен?

– Вас отпускают домой. Мать ваша  приходила, наверное, деньги  принесла.

– Почему вы так решили?

– Они всегда так: как принесут деньги, отпускают арестованного. А за кого некому заплатить, пускают в расход. Их офицер, Кудрявцев, тот, что вас разукрасил, хуже зверя. Видели, какие у него тонкие пальцы? Он ими глаза у людей выдавливает. И вас вон как разукрасил…

- Зачем же вы тут служите?

- Есть надо, а тут неплохо платят. Отца-то моего большевики убили, коней забрали, завод сожгли, я их  ненавижу.

- Я  поищу извозчика и дам вам денег, – сказал Семен, когда они вышли на улицу, –  только начальство об этом не должно знать.

– Спасибо вам, Семен, – от души поблагодарил Николай своего бывшего ученика, о котором   раньше   был не очень хорошего мнения.

Через полчаса Николай уже не знал, куда деваться от внимания и заботы своих женщин. Марфа быстро истопила баню и сбегала  за Плетневым. Тот предположил, что у него  сломаны ребра, отбиты почки  и, судя по кровавым подтекам на голове, шуму в ушах  и сильному головокружению - сотрясение мозга. Более точный диагноз мог показать  рентген, а его в больнице и во всем городе давно не было – аппарат  увезли с собой то ли белые, то ли красные. «Вполне возможно, – сказал он, уходя, Елене Ивановне, – что пострадали печень и селезенка, но это мы увидим потом». Лиза делала ему примочки на раны, мама и Марфа готовили  протертую пищу и кормили с ложки.  Все  по очереди сидели у его кровати, ловя каждое его движенье. Ему было стыдно за свою слабость. И не давала покоя мысль о том, что они заплатили за него большие деньги.

- Мама, – говорил он Елене Ивановне,  с трудом ворочая языком,  – зачем вы отнесли Перебейносу деньги, меня бы и так выпустили.

- Ни о чем  не жалей, сынок. Деньги –  дело наживное. Нам люди помогли, все наши соседи: Аникий Дмитриевич, Злата Гончар,  Коротченко  и больше всех Агриппина.
– Наверное, это были очень большие деньги.  Один конвоир, мой бывший ученик, рассказывал, что цены устанавливает сам начальник контрразведки.

-  Агриппина тайком взяла у Ганки три кольца с драгоценными камнями. У нее их много.

- А если  откроется? Ганка всех  нас сдаст, и мать не пожалеет. Не берите у них, мама, больше ничего.

- Колюшка, так выбирать  не приходится,  - вздохнула Елена Ивановна. – Живем одним днем, а там, как Бог даст, глядишь, и этих отсюда погонят.

               
 
 ГЛАВА  2

БОЛЬШЕВИКИ РАССТРЕЛЯЛИ МИХАИЛА

Михаил  Даниленко не сразу заметил сидящего в последнем ряду аудитории незнакомого человека, одетого в скромный серый пиджак. Для студента он был явно староват: сильные залысины на лбу, голая макушка, морщины под глазами. Человек был занят тем, что рассматривал студентов и время от времени  что-то  записывал в тетрадь, но не  лекцию, так как продолжал писать, когда Михаил невольно остановился и стал раздумывать, что он там мог записывать.

Последнее время по университету ходили слухи, что все студенты и преподаватели находятся под наблюдением ЧК. Не предупреждая декана и лектора, ее агенты могли зайти в аудиторию,  записывать  лекции и высказывания преподавателей и молодежи.   Это было омерзительно! Но что было ждать от власти, которая проводила  в домах Киева  постоянные обыски, вроде бы в поисках "спрятанного оружия",  на самом деле реквизируя дорогие вещи, золото, серебро, мебель…

      Всех неугодных новой власти отправляли в ЧК. Рассказывали, что там людей  били, пытали,  ставили к стенке, уводили назад в камеру, снова пытали и ставили к стенке, доводя человека до сумасшествия, пока не  вырывали "добровольное"  признание  его  вины. Затем их «пускали в расход»  по принципу «был бы контрреволюционер, а  статья всегда  найдется». Очень немногим удавалось оттуда вырваться, но их могли забрать и по второму разу. Никакие  объяснения и возражения не принимались.

Лекция, которую читал Михаил, была посвящена поиску доказательств виновности арестованного. Не заметив сначала этого человека, он упомянул о том произволе и беззаконии, которые в течение  двух последних лет творили в Киеве все власти, включая и нынешнюю. Он сказал бы об этом даже, если  знал, что здесь присутствует агент ЧК. Если скрывать  правду, то молодое поколение студентов будет брать пример с этих людей,   действуя их же методами.

Он продолжил лекцию, не обращая больше внимания на незваного гостя.
Как только прозвенел звонок на перемену, человек быстро спрятал блокнот в карман и, слившись с толпой студентов, исчез из аудитории.   
 
Михаил прошел в кабинет декана. У  него с Евгением Васильевичем Спекторским были доверительные отношения. Тот стоял у стола, судорожно вцепившись руками в свое кресло. Лицо его было землистого цвета, как у покойника.  Михаил сам был так возбужден, что не стал его ни о чем расспрашивать и заговорил  первый.

– Евгений Васильевич, у меня на лекции сегодня присутствовал  чекист. Это возмутительно. Он всю лекцию что-то записывал в блокнот.

– Да, да, я согласен с вами… Вы еще не в курсе, Михаил Ильич: сегодня ночью произошло еще более чудовищное событие: были арестованы  Шестинский и  несколько наших преподавателей. В  руки ЧК попал список членов «Киевского клуба  русских националистов", в котором оказались и их фамилии. Ваши родственники Рекашевы тоже, кажется, входили в этот клуб. Помните, давным-давно была история с вашим тестем, когда он выступил против приема в университет евреев? Теперь большевики  уничтожают всех монархистов и черносотенцев.    Шестинского и всех, кого с ним арестовали, обвиняют в   организации заговора для свержения советской  власти. Вы можете представить, чтобы Трофим Федорович был в числе каких-либо заговорщиков?   
 
  -  Я всегда осуждал   его  за поддержку черносотенцев, но сейчас речь идет о другом - преступной вседозволенности новой власти. Я тоже не приветствую революцию, и таких людей в университете большинство. Что же теперь нас всех за это посадить в тюрьму?   

Спекторский вынул из папки открытый журнал  и, так как  плохо видел даже в пенсне, поднес его близко к глазам. 
 
  – Студенты принесли мне   журнал «Красный террор», вестник ЧК, - сказал он. -  В нем приводятся слова известного вам Лациса: "Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он (подозреваемый) против Советов оружием или словом. Первым  долгом вы  должны  его  спросить,  к  какому   классу  он  принадлежит,  какого  он происхождения, каково его  образование и какова  его профессия.  Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого».   Вот вам и ответ на ваш вопрос.

-  На словах у них – свобода  и  справедливость,  на практике - диктатура и террор.  В таких условиях никакой речи о  правосудии быть не может. Да и мы находимся в большом затруднении. Когда студенты меня спрашивают, кто защитит людей от современной милиции и ЧК, где людей бьют, пытают и убивают без  суда и следствия, что я  должен им отвечать? Что новая власть отменила все права обвиняемого, что его судьбу решает прихоть  чекиста:  захочет - убьет, захочет  -  выпустит…

– Мы еще не раз вспомним Грушевского и Скоропадского. Отделить Украину от России с ее нынешней властью –  сейчас было бы самое мудрое решение.

- И то, и другое плохо, - сказал Михаил и вышел из кабинета.

Тут ему пришла неожиданная мысль: написать Протест-петицию в защиту  Шестинского от имени преподавательского состава университета. В былые времена с такими протестами  против произвола царизма выступали и студенты, и преподаватели. Среди последних  есть  люди с мировым именем. Они обязаны защитить своих коллег. Он сам напишет этот Протест, первый подпишет его и соберет подписи. Студентов  втягивать не будет. Если только они сами не захотят присоединиться. Его немного смущало, что  Шестинский был когда-то черносотенцем, но сейчас важно было другое – дать отпор   преступной вседозволенности новой власти.
 
Вернувшись в кабинет декана, он поделился с ним своей мыслью. Тот испуганно замахал руками.

– Михаил Ильич, даже не думайте об этом. Это будет конец университету. Нас всех арестуют и расстреляют.

- Они не посмеют это сделать, если протест будет общий. Можно назвать его не протестом, а просто коллективным письмом в защиту профессора. При желании к нему можно подключить другие вузы – Политехникум, гимназии, библиотеки. Я сам все это организую, иначе  мы не сможем смотреть в глаза студентам.

-  Михаил Ильич, прошу вас, остановитесь, с ЧК бесполезно вести переговоры. Они живут в страхе, а страх рождает  паранойю. Эта власть серьезна больна.

- И нас хотят заставить жить в страхе, мы уже забыли, что являемся слугами Фемиды.
- Вы еще не осознали до конца сущность этих людей. У них нет ничего святого.

Михаил вышел от Спекторского с твердой уверенностью осуществить то, что задумал. Он всегда верил в силу человеческого разума, да и по настроению людей в университете  знал, что большая часть из них считали Октябрьскую революцию  национальной катастрофой, грозящей гибелью науке и культуре, недаром в глазах большевиков все вузы и университет  считались гнездами контрреволюции.

Однако что-то случилось с людьми. Опросив по  дороге к выходу  несколько человек с разных факультетов, он не встретил ни у кого сочувствия. Они шепотом  говорили, что их  всех ждет судьба  Шестинского, никаких документов  они подписывать не будут. Кто-то даже предложил, наоборот, выступить коллективно с осуждением заговорщиков, тогда большевики оставят университет в покое. Михаил в ужасе  отшатнулся от этого человека.

Только один Елизаров, с которым они недавно наладили отношения, поддержал его и обещал помочь в организации подписей. Женя люто ненавидел большевиков и  теперь был связан с какой-то организацией, помогавшей Деникину искать деньги и вербовать людей в Добровольческую армию. Говорил он   открыто, зная, что на Михаила можно положиться.

– Вступай тоже к нам, у нас патриоты  старой России, – предложил он.

– Давай решим вопрос  с Протестом, а там видно будет, - уклонился от ответа Михаил: все прожекты Евгения до сих пор проваливались.

Дома никого не было, кроме Харитона. Все остальные – тесть, Маша с дочкой и кухарка Татьяна (она и Харитон жили у них теперь как члены семьи) ушли в Софийский собор. Сегодня  исполнилось полгода со смерти Ангелины Ивановны и чуть меньше  нянюшки Евдокии Христофоровны. К тому же  была еще  Троицкая родительская суббота.

Пока Харитон разогревал обед, он взял со стола свежий номер газеты «Известия» (киевские). Первую полосу открывала статья с  заголовком  «Будем беспощадны!»  «Это еще, что за угроза», - подумал он, и с возмущением стал читать сообщение новой власти о том, что «карательная часть нового социального уложения выработала проект неизвестного еще буржуазной науке уголовного правового института». «Точные нормы закона» обосновывали красный террор и  давали описание людей,  «которых с помощью этого нового оружия и нужно выловить», –  то же самое, что писал в журнале «Красный террор» Лацис. Статья заканчивалась прямым призывом к доносам.
Харитон звал его в столовую. Он спрятал газету в стол и, быстро пообедав (вечером намечался еще семейный ужин по случаю поминок), пошел к Софийскому собору встречать своих.

 Шла последняя неделя Великого поста, (церковь свои праздники отмечала по старому стилю).  Все кругом было залито солнцем, щебетали птицы, строя свои семьи и гнезда, сладко пахло сиренью. На всех углах крестьянки продавали ее в ведрах вместе с другими первыми  цветами. Он купил большой букет сирени с нежными крупными лепестками сиреневого цвета, присоединил к ним несколько тюльпанов, чтобы порадовать своих женщин.

Служба еще не кончилась. Он сел на скамейку в соседнем сквере и, достав из кармана карандаш и блокнот, стал сочинять  Протест. Особенно  не мудрствовал: тема о правах человека была его любимой, а статья в «Известиях» просто обязывала его обратить внимание властей на опасность для  общества нового  социального уложения. «Поголовное истребление инакомыслящих людей, - писал он, - старый испытанный способ  российской власти. Этим простым и удобным приемом борьбы с крамолой свободно и широко пользовались все наши государи. Большевики не только взяли этот метод на  вооружение, но  и значительно превзошли по жестокости всех своих предшественников. Объявленная ими свобода утонула в крови тех, кто осмелился жить и думать иначе, чем они».

 Он так увлекся, что вместо короткого обращения написал большую статью. Для коллективного протеста она, конечно, не годилась. Он решил дома написать новый текст, а статью отослать в какой-нибудь юридический  журнал,  если, конечно, редакция осмелится ее  опубликовать.

Двери храма распахнулись,  народ дружно повалил на площадь. Лица людей были чистые, просветленные. Катя, первая  увидев отца, радостно бросилась к нему  навстречу.
– Жаль, папа, что ты не был в храме. Там сегодня очень красиво, все украшено цветами, а  хор пел просто изумительно.

Поцеловав его, она побежала обратно к Петру Григорьевичу, который шел с каким-то своим знакомым: внучка и дедушка обожали друг друга.   
 
Подошла Мария, взяла букет и уткнулась в него лицом, вдыхая сладкий аромат   цветов.

– Хорошо, что ты пришел нас встречать, – сказала она, радостно улыбаясь. – Я тебе должна что-то сказать, ни за что не догадаешься.

– Катюша получила кучу пятерок.

– Нет. Совсем не то. Что для нас может быть самым радостным?

– Петр Григорьевич решил устроиться на работу…

– Миша,  какой ты недогадливый, даже скучно… Я – беременна. Была сегодня у врача, все подтвердилось.

– Самая лучшая новость на свете, – воскликнул он, обнимая  ее и нежно целуя.

– Ты, правда, рад? Папа сказал, что сейчас это  несвоевременно. Он  всегда хотел еще внуков, и вдруг такая реакция. Что-то с ним случилось. Я его не узнаю.

– Время сейчас, действительно, сложное, но дети не спрашивают, когда им появляться на свет. Нас много, как-нибудь вырастим,  я найду дополнительную работу. Для Кати это особенно хорошо: будет, кроме нас с тобой, еще одна опора в ее жизни.

– Меня страшат твои слова. Люди в трамвае  говорили об аресте  университетских преподавателей, Шестинского. Странно, что ты не слышал. Флоринского я знаю. Мы все когда-то ходили слушать его лекции о Византии…  А ты что  тут писал? Я видела, как ты был увлечен.

– Мысли для статьи, неожиданно пришли в голову. Идем скорей домой. Я кое-как пообедал, пора уже и поужинать.

Однако за стол сели не сразу   – ждали отца Иоанна, обещавшего Петру Григорьевичу придти следом за ними. Прошел  час, два. Протоиерей обычно был пунктуален.  Решив, что его задержало что-то важное, начали без него. Несколько раз помянули Ангелину Ивановну и Евдокию Христофоровну,  затем выпили за радостную новость о беременности Марии. Завтра было воскресенье, и Михаил позволил себе расслабиться. Снова выпили за Марию, за Катеньку, за отличную кухарку Татьяну.  С сердца Михаила спала тяжесть, давившая на него весь день. Он  шутил, смеялся и предложил всем завтра  покататься по Днепру на пароходе.

После того, как женщины ушли спать, тесть и зять еще долго оставались за столом, вспоминая  далекий март 908-го года, когда они вот также сидели  в этой столовой, ожидая, когда  у Марии окончатся роды. Петр Григорьевич прослезился. Михаил с грустью посмотрел на свой пустой рукав, – он даже не сможет взять в руки конверт с новорожденным. Но все это было не так важно – ребенок принесет всем им счастье,  он в этом был уверен. Петр Григорьевич  снова воспрянет духом и обретет интерес к жизни.

- Ты, Миша, теперь будь осторожней, - сказал вдруг Рекашев (обычно он всегда был с ним на вы и называл по имени отчеству), как будто что-то почувствовал, – время такое, что ни в ком нельзя быть уверенным. Я только одного у Бога прошу, чтобы он  вас всех уберег от напасти, а мне уже терять нечего.

Опустив голову, тесть задремал. Михаил отвел его  в гостиную, бывшую теперь комнатой Петра Григорьевича. Здесь же за перегородкой спал Харитон. Сам он был так взбудоражен всеми сегодняшними событиями, особенно известием о  беременности жены, что не хотел спать. В кабинете  достал свой дневник и записал: «Радость, какая нынче радость!  Маша ждет еще одного малыша. Если бы она знала, как я ее люблю, как обожаю нашу милую Катеньку: на свете нет другого такого разумного, доброго и светлого ребенка. Повторяю вслед за Петром Григорьевичем: только бы уберечь их от всех ужасов этой жизни.

 А «Протест»  я все-таки напишу. Не буду критиковать власть, не буду говорить о чинимых ею безобразиях, забуду про эту окаянную статью в «Известиях». Главное – любыми путями вызволить профессора и других преподавателей из тюрьмы».

Вынув из ящика чистый лист бумаги и заглядывая в справочник университета, где были перечислены все преподаватели со своими должностями и заслугами, он написал:

«Председателю городской Чрезвычайной комиссии г. Киева тов. П. М. Дегтяренко.

Уважаемый Петр Михайлович!

Мы, преподаватели  Киевского  университета  св. Владимира, обращаемся к вам по поводу ареста профессора  Трофима Федоровича Шестинского, несправедливо обвиненного в заговоре против советской власти. Профессор Шестинский внес большой вклад в развитие отечественной и зарубежной  истории, филологии и  русского языка. Это один из крупнейших русских ученых и политических деятелей. Он – член-корреспондент Российской академии наук по Отделению русского языка и изящной словесности, заслуженный ординарный профессор Киевского  университета св. Владимира, доктор славянской филологии,  член многих иностранных академий и почетный деятель ряда общественных и научных организаций за рубежом. Им написано много ценных работ по славянству, византийству и другим направлениям истории и филологии.

    Профессор Шестинский имеет  учеников и последователей во всем мире. Его открытия описаны во многих книгах и учебниках. Самые известные  ученые  ссылаются в своих исследованиях на его имя и авторитет.

    Арест такого человека и других наших, не менее уважаемых преподавателей, вызвал недоумение у их коллег и студенческой молодежи. Мы не понимаем, как можно арестовать человека только за то, что он не является большевиком, происходит родом из другого (не рабоче-крестьянского) сословия, открыто высказывает и отстаивает свои взгляды и свое мнение, возможно, отличные от официальной партийной идеологии. 

 Инакомыслие не имеет никакого отношения ни к террору, ни к тайным заговорам, ни к переворотам и убийствам. Оно лишь утверждает право человека на то, что он может свободно  говорить, писать и мыслить.

  Освобождение профессора Шестинского и остальных преподавателей университета, да и других невиновных лиц из тюрьмы, станет свидетельством того, что советская власть умеет признавать свои ошибки, и как демократическое государство намерено в в дальнейшем осуществлять правосудие только в рамках закона, соблюдая все необходимые правовые процедуры».

Поставив  подпись, он поднял голову и прислушался. Ему показалось, что кто-то стучит, вернее, скребется во входную дверь.  Послышался встревоженный голос Петра Григорьевича и шаги Харитона.

Михаил положил письмо  в Дневник, на всякий случай засунув его как можно дальше за книжный шкаф,   и вышел в коридор. Харитон уже открыл замок и разглядывал стоящего на лестнице человека через цепочку (цепочки теперь были во всех домах, но толку от них было мало: их без труда можно  разорвать,  с силой рванув дверь).
Это оказался дьякон Василий из Софийского собора. Дьякон  тяжело дышал, глаза его буквально вылезали  из орбит, руки дрожали. Вместо стихаря на нем была гражданская одежда.

- Михаил Ильич, не  впускайте его, за ним большевики гонятся, – испуганно зашептал  Харитон, сердцем почувствовав, что приход ночного гостя ничего хорошего не предвещает.

– Харитон, успокойтесь, –  Михаил бережно отвел старика в сторону и откинул цепочку. – Проходите, Василий, что случилось?

Из своих комнат  вышли Петр Григорьевич и Мария.

– Отца Иоанна  убили, – сказал он и, закрыв лицо руками, всхлипнул.

– Маша, принеси воды, – сказал Михаил, чтобы уберечь ее от рассказа Василия. – Ради бога продолжайте, пока жены нет.

 – Когда служба кончилась и основной народ разошелся, в храм вошли красноармейцы и, не обращая внимания на наши протесты, стали складывать в мешки  ценные вещи. У икон еще молились люди, они начали возмущаться, отнимать у них  мешки с награбленным добром. Двое солдат направились к алтарю.   Отец Иоанн опередил их и встал у дверей, выставив вперед крест. Они…они   выстрелили сначала в крест, а потом в него, в самое сердце… Затем  всех выгнали из храма и заперли двери.
Мария все слышала и заплакала.

- Что  творят безбожники? – тихо произнес Петр Григорьевич. – Господь их покарает.   Так Иоанн там и лежит?

- Лежит, весь в крови. –  Василий  всхлипнул,  и слезы потекли по его лицу. – Узнав об убийстве,  на площади собрались прихожане, потребовали, чтобы им выдали его тело. Тут подоспели еще красноармейцы, стали в людей стрелять.  Я еле-еле оттуда выбрался, дома переоделся и к вам.

- Что же теперь делать? – растерялся Рекашев.
 
– Днем  к нам приходил один  знакомый отца Иоанна, он служит сторожем в ЧК. Есть приказ о том, чтобы из церквей и монастырей изымать церковные ценности, священников арестовывать, сажать в тюрьму или расстреливать. И вообще они объявили  врагами всех,  кто так или иначе был связан с Радой, Скоропадским и Деникиным.

– Тогда придется уничтожить весь Киев, - в сердцах воскликнул Петр Григорьевич.

- Отец Иоанн к вам хорошо относился. Он всегда  говорил, что, в крайнем случае, нам всем надо бежать в  монастырь Святого Саввы Освященного под Бахчисараем. Там есть, где спрятаться. Я готов вам помочь и сопровождать в дороге, но только со своей семьей. Думайте быстрей, если откажитесь, мы поедем одни.

– Без сомнения надо ехать, – обрадовался Рекашев, постоянно думая, под нажимом брата, о  Крыме. - Там  находится белая армия, стоят корабли Антанты. Если что, можно отправиться в Европу.  Да, мы едем в Крым. Это решено.

– Петр Григорьевич, - прервал его Михаил, - я не поеду. И Маша с Катей здесь останутся.

– Нет, любезный, – воскликнул тесть (куда подевалась его меланхолия), – вы  оставайтесь, если вам угодно,  а Маша с Катей поедут без всяких разговоров.

– Папа, – вмешалась Мария, – я останусь с Мишей.

– Мама бы никогда не допустила, чтобы мы расстались.

Михаил был настроен решительно: один раз они уже бежали,  в этой поездке Ангелина Ивановна простудилась и ушла на тот свет. Ехать сейчас в Крым через районы, где идет война, равнялось  самоубийству.

- Нет, нет и нет, вот мое последнее слово.

 - Лучше будет, если нас с вами арестуют, а потом придут за Машей и Катей?

– Господа,  пора прийти к  соглашению, – нетерпеливо прервал их дьякон. – Я готов прямо сейчас отправиться на вокзал.

– Подождите, Василий, я с вами, только позвоню брату. Он тоже поедет.
 
Сердито сверкнув  глазами в сторону Михаила, Петр Григорьевич  повел  дьякона в столовую, где   поставили  еще один аппарат, кроме   кабинета Михаила.
Взволнованная Мария подошла к мужу.

– Миша, давай отсюда уедем. Я тоже слышу со всех сторон об арестах людей. Большевики вернулись надолго и  начали серьезно расправляться с неугодными им людьми. Тогда вам с Щербитской повезло. А теперь нас некому защитить. Папа подходит под все категории, которые они объявили  врагами…

- Успокойся, Маша. Уехать мы всегда успеем. Иди, пожалуйста, спать, а мне надо еще поработать в кабинете.

Петр Григорьевич громко разговаривал по телефону, рассказывая брату о плане, который им предложил дьякон, и судя, по голосу тестя, тот его поддержал.
Он оставался еще в коридоре, ожидая, когда Петр Григорьевич и дьякон вернутся, чтобы дать тестю деньги на билет, как  раздался продолжительный звонок в дверь.
Опять все вышли в коридор.

– Опоздали, это они, - прошептал побелевшими губами дьякон, – не открывайте.

– И бумаги не успели спрятать, - простонал Рекашев. – Остались мои письма и фотографии  с Грушевским и Скоропадским.

– Папа, ведь давно был разговор, чтобы их уничтожить…

- Рука не поднялась. В них вся моя жизнь.

– Идите все в комнаты, – сказал Михаил, один в этом доме соблюдая спокойствие, - и  не выходите, что бы тут ни произошло.

Несмотря на просьбы  мужа, Мария осталась в коридоре и, когда дверь открылась, громко вскрикнула: на пороге стояла группа красноармейцев во главе с чекистом – человеком, одетым в длинное черное пальто и черную шляпу, теперь они одевались так.

-  Михаил Ильич Даниленко? – спросил чекист, сверля его  пронизывающим  взглядом, не обещающим ничего хорошего.

- Да.

- Вы арестованы.

- Помилуйте, за что?

- За антисоветскую пропаганду… А где ваш родственник, Петр Григорьевич Рекашев?
Михаил промолчал, но красноармейцы уже разошлись по квартире и вывели из столовой Рекашева и дьякона.

- Этого брать? – спросил один из красноармейцев, указывая на дьякона.

- Кто такой?

- Знакомый, – залепетал дьякон, смиренно опуская глаза, – зашел занять денег…
Дети, видите ли, голодают…

– Лицо что-то знакомое, – сказал все тот же красноармеец.

– Да это дьякон из Софийского собора, был вместе с попом, которого там пристрелили.

– Давай, Гмыря, веди их всех вниз, а остальные начинайте обыск, - приказал чекист. –   Мне нужны списки людей, с которыми эта контра  связана.

– Маша, – прошептал Михаил жене, пока чекист занимался дьяконом, – если со мной что-нибудь случится, ты знаешь куда ехать (он имел в виду Ромны, о чем у них недавно шел разговор). Харитона и Татьяну держи при себе.

- Михаил Ильич,  да  что же это такое, – бросился к нему Харитон, – арестовывать невинных людей…

- Харитон, оставляю Машу и Катю на вас с Татьяной. Скоро наша семья увеличится. Все продавайте, что можно, ничего не жалейте. Когда эти уйдут, уничтожь все мои тетради и бумаги, загляни за шкаф.

- Все исполню, все сделаю…

Катя успела проснуться и выбежать в коридор, но ее  не пустили с ними проститься. Чекист велел вывести их на улицу.

– Папочка, дедушка, – кричала Катя, разрывая их сердца.

- А-а-а, – выла в дверях кухни Татьяна.

Мария застыла около стены, как будто окаменела. Потом вдруг очнулась и бросилась в комнату собрать для мужчин вещи, но там красноармейцы производили обыск и велели ей вернуться в коридор. Еще несколько человек  обыскивали кабинет Михаила и комнату Петра Григорьевича. Вскоре из кабинета Михаила вышел красноармеец, подал чекисту тетрадь (дневник Михаила) и листок бумаги.

– Спрятаны были за книжным шкафом…

– Сволочь, – выругался тот, прочитав бумагу, и  поднес ее к лицу Марии. – Муж писал?

– Не знаю, почерк не разберу.

– Он сочинил и  подписал. А покрывать будешь, туда же пойдешь.

В сопровождении конвоя мужчины спустились на улицу. Там  стояла большая группа арестованных жильцов из их дома и соседнего, человек тридцать. Дома были не простые, в них жили состоятельные люди, те, кого большевики относили к неблагонадежным, презрительно называя их недорезанными буржуями, богачами,  офицерней, контрой. Некоторых из них Михаил знал, встречаясь на улице, здоровался, обменивался любезностями. Он успел заметить стоматолога Скляра, профессора Политехникума Колганова,  бывшего члена Рады Зенкевича, главного кассира акционерного общества Драпкина, ротмистра Герасименко, нотариуса Рабиновича и его старшего сына Марка, учившегося на третьем курсе юрфака университета. Михаил   считал его способным студентом. Кивнув всем головой, он встал рядом с тестем и дьяконом.

Подошли два открытых грузовика с высокими бортами. Людей разделили на две части. Рекашев и дьякон попали в первую машину. Михаил попросился с ними,  его грубо оттолкнули  и велели идти в другой грузовик. Рабиновичей – отца и сына, тоже разделили. Сидя по ходу движения, Михаил заметил, что   та машина  притормозила, свернув на Институтскую улицу, а они  продолжали двигаться по Крещатику.

– Куда это их повезли? - невольно воскликнул он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– На кудыкину гору, – грубо ответил ему сосед справа, кажется, инженер-механик с завода «Арсенал» Стрельцов, живший на втором этаже их дома. Его отец был одним из видных членов партии кадетов, депутат Учредительного собрания, убитый в Петрограде  вместе с Кокошкиным и Шингарёвым в январе 18-го года.   
Остальные промолчали. Только  незнакомый старик в халате и ночном колпаке, вытащенный, видимо, из постели, с сочувствием посмотрел на Михаила.

– В той машине, – сказал   на французском языке  ротмистр Герасименко, ни к кому конкретно не обращаясь, но так, что все слышали, -  четыре красноармейца, у нас  двое, - скоро будет поворот перед Владимирской горкой, надо прикончить  этих двоих и  сбежать. Все равно нас расстреляют, а тут такая возможность…

- Я не смогу, - расстроился старичок, - у меня больное сердце и опухшие ноги.

- Я тоже не побегу, – сказал Михаил... – Они будут мстить нашим близким,  у меня  дочь-подросток и беременная жена.

– Беру на себя второго, – отозвался инженер-механик Стрельцов, - если нас не расстреляют по дороге, то сделают это в Чрезвычайке. Церемониться не будут.

- Прекратить разговоры, – крикнул конвоир. - Еще одно слово на иностранном языке, и все будут пущены в расход.

- А, что я вам говорил, - прошептал Герасименко. - Пощады не ждите. Сейчас будет поворот. Действуем.

- Ради бога, остановитесь, - умоляюще произнес Михаил. – Вы подставите всех остальных...

- А ну, вас, адвокат,  к черту. Так и так всем конец.

Замедлив на перекрестке ход, машина свернула на Трехсвятительскую улицу. Герасименко резко вскочил и  с силой ударил   по голове красноармейца, сидевшего рядом с ним,  покачнувшись, тот свалился на дно кузова. Второй конвоир сдернул с плеча винтовку, но  инженер-механик ударил его сзади и сбросил тело вниз, на мостовую.  Подняв с пола  упавшую винтовку, Герасименко (сразу видно боевой офицер, привыкший действовать быстро, по обстановке)   выстрелил   в водителя. Машина резко дернулась в правую сторону и, уткнувшись в фонарный столб,
остановилась.

Все быстро спрыгнули вниз (старику в колпаке оказали помощь) и побежали к видневшемуся впереди парку – там был лес,   монастырские сады,  можно было спуститься к Днепру.

Оставшись один, Михаил  все еще раздумывал: бежать или оставаться. Глупо было сидеть и ждать своей смерти, но была надежда, что, наказав его, они оставят в покое его близких. Тут ему в голову пришла новая мысль: спуститься через парк в Печерск, и, когда погоня отстанет, пробраться к  Елизарову. Женя не побоится его спрятать, если его тоже не арестовали. Он приведет Машу и Катеньку. Они переждут у него несколько дней, а затем уедут из Киева. Куда? Да так же, как он советовал когда-то Николаю: пароходом и дальше, куда глаза глядят.

Перекинув через высокий борт свое крупное тело, он спрыгнул вниз, но из-за  упора только на одну руку, неудачно упал и  повредил левую лодыжку.  Вскрикнув от боли,  пересилил себя, и, прихрамывая,  побежал в сторону парка, куда направились остальные беглецы, не успевшие далеко уйти.

Их никто не преследовал. Преодолевая боль, Михаил все бежал и бежал, оставив позади старика в колпаке и других  людей, выбившихся из сил. У него была хорошая закалка: на фронте иногда приходилось делать марш-броски по 40, а то и больше километров. Казалось, вот оно спасение близко: еще несколько метров, еще шаг, два. Уже видна железная ограда парка и темная стена деревьев. Скорей нырнуть в эту темноту. И тут  послышался рев мотора. Их догонял грузовик, который они только что покинули.

Сидевшие в нем люди открыли оружейный огонь. Это был военный патруль, оказавшийся недалеко от того места, где  арестованные расправились с конвоирами, и поспешивший туда на звуки выстрела. Конвоиры к тому времени пришли в себя. Узнав от них, что  произошло, патрульные   завели машину и бросились за беглецами.
 Пули щелкали то слева, то справа, ударяясь о железную ограду и фонарные столбы. Вскрикивали и падали люди. Перед оградой  Михаил замедлил шаг, чтобы найти открытый проход или место, где можно перелезть, и тут же почувствовал  удар в голову. Все   завертелось вокруг него, промелькнули  родные лица: мамы, братьев, Марии, Катеньки. Маленький ребенок в   крестильной рубашке с криком бежал к нему навстречу. Он подхватил его на руки, чтобы прижать к себе, успокоить, но не успел: последовал еще один удар, теперь уже в спину, он упал, уткнувшись лицом в землю.

Через несколько минут все было кончено. Патрульные солдаты медленно обходили убитых, вынимая из  карманов  вещи и документы и добивая тех, кто еще был жив. Из-за черных туч вышла бледная луна, осветила поле боя и, увидев лужи крови, испуганно скрылась обратно.

– Хорошо, что рядом парк, - сказал один из красноармейцев, осматривая последний труп – профессора юстиции Даниленко, и переворачивая его лицом кверху, - отнесем их подальше вглубь, никто  не узнает.

- Надо позвать ребят, закопать трупы, – возразил ему другой. -  Не по-людски как-то оставлять их без погребения.

– Ты, Трошкин, как будто только что родился. Какое к «контре»  может быть людское отношение? Они убили нашего товарища, еще двоих ударили по голове, да и я обещал сегодня своей подружке прийти пораньше. Ты-то все ходишь один, давно бы бабу себе завел. Пойдем завтра с нами в кинематограф. Там бывает много хорошеньких дамочек из «бывших». Жеманные, но  податливые.

– Не-е-т, я буду отсыпаться. Из-за этих буржуев не сплю уже вторую неделю. Послезавтра поедем в Лавру. Там работы на неделю. – Он внимательно посмотрел на профессора.– Знакомое лицо. Кажись, был у нас командиром  в 15-м году. Ничего был командир, солдат уважал.

– Это - адвокат Даниленко. Тот, что еврея Бейлеса защищал.
 
– Я о таком не слышал.

– Так ты ж не местный. Было здесь до войны одно шумное дело. Жида этого судили за ритуальное убийство русского парнишки,  да не смогли доказать его вину. Настоящую убийцу, воровку Верку Чеберяк,  тогда освободили, так наши   ее расстреляли за связь с черносотенцами….

–  Так ей и надо. А адвоката   зря прихлопнули.

– Так кто их разберет, когда бегут? Не бег бы, может быть, и жив остался. Теперь-то, что руками разводить.

ГЛАВА

Гражданской войне не видно было конца. Весной 1920 года на юге появились новые враги – польские войска Пилсудского и Добровольческая армия, теперь уже под командованием  генерала  барона Врангеля (Деникин подал в отставку). И те и другие сумели   занять значительную часть Украины, поляки даже вошли в Киев. Видя новую угрозу  для Украины и  социалистической революции в лице барона и белополяков, повстанцы включились в  борьбу и с ними. При этом курс на их уничтожение, как злейших врагов советской власти, со стороны большевиков продолжался. Газеты то и дело сообщали о разгроме того или иного махновского полка и расстреле  его командиров. Особенно в этом усердствовала 1-я конная армия Буденного, специально переброшенная для этого с Кавказа на Украину. Ее войска проходили через села, «выжигая махновскую язву каленым железом», конфискуя оружие, расстреливая крестьян, когда-либо бывших в Повстанческой армии, а ныне сидящих по домам и уставших от войны. Москва еще направила сюда руководить борьбой с повстанческим движением самого Дзержинского.

Читая эти сообщения, Николай Даниленко поражался мужеству и стойкости повстанцев. Что было с «Набатом», его близкими друзьями – Бароном, Волиным, Марусей Нефедовой, Алым, Аршиновым, он  не знал. Несколько раз он пытался разыскать в городе анархиста Власа Писарчука, с которым сидел в роменской тюрьме при белогвардейцах, но тот, как сквозь землю, провалился. Наконец Аникию Дмитриевичу Дорошенко удалось узнать от бывшего надзирателя тюрьмы Чигярева, что большевики еще в прошлый свой приход расстреляли всю семью Перебейноса, а заодно с ними и брата его жены – анархиста Писарчука. Возможно, в Ромнах были и другие анархисты, но Николай    был оторван от политической жизни города.

В середине лета  большевики распространили  в городе Обращение  Раковского и Дзержинского (от 25 июня 1920 г.) к крестьянам Екатеринославской губернии, касающееся Махно.   «Братья крестьяне! – говорилось в нем. - Вновь опустились на ваши поля старые царские вороны. Уже третий раз белогвардейская нога оскверняет свободную Советскую Украину, в третий раз белогвардейская кавалерия будет топтать ожидаемый с таким нетерпением урожай...

Но то, что должно возмутить вас, всех крестьян, — это не столько наступление белогвардейцев, сколько преступные подвиги батьки Махно. Барон Врангель во главе царских золотопогонников, помещичьих сынков, обманутых донцов и кубанцев сражается, не скрывая ни перед кем, что он враг народа. В тысячу раз более преступным и подлым является Махно. Он называет себя якобы защитником рабочих и крестьян. Этот наглец имел дерзость обвинять рабоче-крестьянское правительство Украины (в том), что якобы оно недостаточно защищает рабочих и крестьян, а что его настоящим защитником является он — Махно. Давно уже мы сорвали маску с этого контрреволюционера. Давно сами рабочие и крестьяне могли убедиться по его делам, что он враг их освобождения, что он срывает Советскую власть, что он грабит скарб и скот крестьян, как ограбил в Екатеринославе ломбард с оставшимися там пожитками рабочих и беднейшего люда, что он из революции сделал для себя и для подобных себе авантюристов доходное предприятие. В то время, как сам Махно живет в роскоши от награбленного в деревнях, он взрывал железнодорожные мосты и пускал под откос маршрутные поезда с хлебом, отправляемые для голодающих рабочих Донецкого бассейна. Он разрушал то, что с таким страшным трудом удалось рабочим и крестьянам восстановить. 

Да, давно честные и сознательные крестьяне отвернулись от Махно, но находятся еще и такие малосознательные, которые поддаются махновскому обману. Теперь и для этих должно стать ясным, что Махно — предатель и изменник рабочих и крестьян. Им мы сообщаем, что Махно открыто вошел в союз с помещиками и контрреволюционерами. Это мы говорим не как предположение, а как факт, который ясно вытекает из всех перехваченных в последнее время Советской властью документов. Во-первых, при раскрытии павлоградской петлюровской подпольной организации стало очевидно, что в отряд Махно влилось множество петлюровских офицеров, между ними и бежавший из Павлограда накануне своего ареста Щеденко. Его отряд слился с отрядом Махно. Выяснилось, что между махновскими и петлюровскими бандами даже была определена разграничительная линия в Ново-Московском уезде. Быть в союзе с петлюровскими офицерами, для всякого ясно, означает быть в союзе с самими польскими панами.

Махно — петлюровский агент, Махно — агент польской шляхты, но не только это. Мы перехватили курьеров, поддерживавших связь между Врангелем и Махно. В наших руках находятся документы, которые скоро будут оглашены. Врангель наступает после предварительного соглашения с Махно. Таким образом, Махно, который смеет называть себя революционером, является в сущности продажным и низким бандитом, который живет обманом и обманывает не только крестьян, но и часть своих собственных товарищей.

Вся эта шайка — Врангель, Петлюра, Пилсудский, Махно — составляет одну преступную компанию, цель которой восстановить власть помещиков, царских генералов и гетманских вартовых. Каждый крестьянин, который не желает своей собственной рукой вновь сковать цепи рабства, подпасть вновь под сапог царской военщины и согнуть снова свою спину под гнетом помещиков, должен содействовать изловлению махновцев.

Их нужно ловить и истреблять, как диких зверей. Всякая помощь, оказанная махновским бандитам, является величайшим преступлением перед революцией. Тот, который понимает теперь, какое преступное дело совершает Махно, и будет все-таки оказывать ему содействие, подвергается самой тягчайшей каре со стороны рабоче-крестьянской власти. Махновским бандитам должна быть отрезана всякая возможность получать пополнение и снаряжение из деревни. Их нужно гнать от крестьянских хат. Деревня, которая допустит, чтобы отдельные лица из крестьян оказывали содействие Махно, будет занесена на черную доску, и против нее также будут приняты строгие карательные меры. Крестьяне должны около себя и у себя наблюдать за действиями махновских агентов, должны их ловить и немедленно передавать Советской власти.

Рабоче-крестьянская власть, считаясь с тем, что среди махновцев есть еще одурманенные и обманутые хитростью Махно, его фальшивыми фразами, предлагает им перейти с оружием на сторону Советской власти...».

Николай дважды перечитал  Обращение. В каждом его слове  содержалась возмутительная ложь против махновцев и лично Махно. И какой ужасный язык: «этот наглец», «вся эта шайка», «ловить и истреблять, как диких зверей», «содействовать изловлению махновцев». Как будто его авторами были не крупные партийные деятели, а бульварные писаки-псы, получившие от хозяина приказ: «Ату его!».  Нестор вновь попал в страшную западню, из которой вряд ли  вырвется.

Прошло три месяца, и вдруг  газеты  сообщили о заключении союза между махновцами и большевиками, чтобы вместе бороться с Врангелем.  С 27 сентября 1920 года повстанческая армия прекращала враждебные действия против Советской власти и становилась союзницей Красной Армии против Врангеля и буржуазии. «Повстанцы идут рука об руку с рабочим классом и умеряют столкновения середняка с пролетариатом, выхватывая его из-под влияния кулака», – писала «Правда»,  еще вчера  призывавшая крестьян истреблять махновцев, как диких зверей. Она же  опубликовала  взаимный договор, состоящий из многих пунктов, которые должны были соблюдать та и другая сторона. Анархистам разрешалось выйти из подполья, свободно вести свою работу, издавать  газеты и журналы, проводить собрания и форумы.

Как потом выяснилось, был еще один пункт, четвертый, касающийся политической части соглашения, который Ленин и Троцкий не спешили подписывать. В нем махновцы поставили вопрос о свободной организации на территории, контролируемой махновской армией, органов экономического и политического самоуправления.  Не был он подписан и потом, когда махновцы вступили  в ожесточенные бои с врангелевцами. Подписав его,  большевики  изменили бы самим себе.

     Новость потрясла Николая. Не верилось, чтобы после всех своих козней против Махно, Троцкий и Ленин отважились на такой союз, и  сам Нестор пошел на сближение со своими кровными врагами. Пока он раздумывал, что бы это значило и что теперь делать дальше, в Ромны пришло два письма: одно – от  Арона Барона с приглашением немедленно приезжать в Харьков с семьей и продолжить работу «Набата»; второе  – из штаба Гуляй-поля, с мандатом на съезд анархистов, который  открывался в Харькове 20 ноября. На мандате стояла печать РВС Махновской армии и подпись его нынешнего председателя Буданова. Это был своего рода привет от Махно.

Лиза первая сказала, что надо ехать, не раздумывая. Их прежняя крепость, на которую всегда ссылался Николай, – дом, сад, огород, рухнула под пятой новой власти. Денег не было, в советской школе учителям платили жалкие копейки. Впереди их всех ждала голодная зима. Елена Ивановна уже свыклась с мыслью, что рано или поздно им придется уехать.  Понимала она и то, что  Лизе, живущей здесь в полной изоляции от общества, хотелось вырваться в большой город, иметь собственное жилье и круг своих знакомых. У молодых – свой путь и своя жизнь. В свою очередь и Николай мог быть спокоен за родных: у них появился надежный защитник Ваня Дорошенко, жених Олеси, которого все  считали  членом своей семьи.

В дорогу собрались в середине ноября, как раз к началу съезда. Мама заставила их взять с собой подушки, одеяла, постельное белье. Все было свернуто в тугие узлы, обтянуто специальной материей, прочно зашито суровыми нитками. К ним присовокупили  короба с посудой,    ведра для соленья капусты и огурцов, две керосинки.

Лиза с ужасом смотрела на  эту гору имущества.

– Мама, - жалобно говорила она Елене Ивановне, - мы сами все это купим в Харькове.

– Когда вы еще купите, а готовить обед и спать на чистой постели  надо будет уже завтра.  В Харькове   как-нибудь выгрузитесь. Пошлите телеграмму вашим друзьям.

Здесь им помогали оба Дорошенко. К дому подогнали две повозки. Накануне было решено, что мама, сестра  и Марфа на вокзал не поедут. Долго укладывали и привязывали вещи. В сотый раз целовались, обнимались: Елена Ивановна никак не могла расстаться с внучками. Маленькая Оля, в конце концов, не выдержала и расплакалась. Вере, хоть и жалко было расставаться с бабушками и тетей, не терпелось скорей отправиться в дорогу путешествовать – она еще помнила, как они ехали с мамой и тетей Аней из Нью-Йорка на пароходе и в поезде, и как интересно было смотреть в окно и выходить из вагона на остановках. В последний момент Елена Ивановна вспомнила, что забыли взять крестильную рубашку Оли. Побежала за ней в дом и, обливаясь слезами, вручила ее Лизе.

– Когда будет нужда, оденешь ее на Олечку, да и на Верочку можно. Бог  сохранит наших девочек.

- Все будет хорошо, мама, - сказал Николай, еще раз целуя всех напоследок. – Я как-нибудь выберусь к вам на пару дней. Советская власть повернулась к нам лицом.

– Дай-то Бог, сыночек! Путь все у вас будет хорошо!

                ЧАСТЬ ПЯТАЯ

                ПРЕДАТЕЛЬСТВО БОЛЬШЕВИКОВ

ГЛАВА 1

АРЕСТ В ПОЕЗДЕ


ПОЕЗД отъехал от Ромен и на  станции Ромодан  надолго застрял. На перроне группами стояли красноармейцы в длинных серых шинелях  с красными застежками поперёк груди и  головных уборах, напоминавших  шлемы древних русских богатырей, – новая форма Красной армии. Немногочисленные пассажиры, вышедшие из вагонов купить у крестьян горячую картошку и хлеб, с любопытством посматривали на них, обходя на всякий случай стороной.

– Пойду, узнаю, чем эти вояки дышат? – сказал Николай жене, накинул на плечи пальто и засунул в карман новую пачку сигарет.

– Будь осторожен. Мне это напоминает жандармов, ловивших на станциях свои жертвы при царе.

– Какие сейчас могут быть жертвы, уж не мы ли? Нам объявлена амнистия. Слишком почетно, чтобы нас с тобой ловил целый взвод или полк…

Лиза видела в окно, как он шел по перрону, закуривая на ходу сигарету. Около первой небольшой группы красноармейцев  остановился и попытался с ними заговорить. Бойцы – совсем юные, мальчишки по 18 – 20 лет, смотрели на  него  исподлобья. Он вытащил из кар-мана захваченную пачку сигарет. Но только двое или трое протянули к ней свои руки, остальные продолжали стоять с теми же хму-рыми лицами.
Ее наблюдения прервал чей-то голос: "Ва-ши документы!" От неожиданности Лиза вздрогнула и, обернувшись, увидела около се-бя плотного, невысокого роста человека в чер-ной кожаной куртке,  в дверях застыли воору-женные красноармейцы, с интересом рассмат-ривая ее и  детей, как будто они были дико-винные звери.
– Сейчас, – сказала Лиза, открывая сумочку и протягивая ему свой паспорт.
– Вы едете одна?
– С детьми.
– А где ваш муж?
Лиза растерялась, не зная, что сказать, и повернулась к окну. Красноармейцы уже не стояли группами, а вытянулись цепочкой вдоль поезда. Перрон в один миг опустел. Пришел Николай. Молча посмотрел на незваных гостей и сел рядом с женой.
– Весь поезд оцеплен, – шепнул он Лизе. – У меня спросили документы и  велели вер-нуться в вагон. Похоже, нас арестовали.
– А дети? – невольно вскрикнула Лиза  та-ким голосом, что обе девочки  заплакали.
– Замолчите, – прикрикнул на них  чекист.
Николай посадил детей на колени. Малень-кая Оля спрятала лицо под его пиджак, Вера  уткнулась в отцовскую шею. Николай их успо-каивал: «Не бойтесь, девочки. Сейчас эти дяди посмотрят наши документы и уйдут».
Один из красноармейцев крикнул в глубь коридора:
– Здесь двое маленьких детей.
Оттуда ответил голос,  показавшийся Лизе знакомым: "Отведите их в первый вагон". В ку-пе вошел человек, тоже одетый в кожаную куртку.
– Здесь дети? Они пойдут со мной.
– Никуда они не пойдут, – возмутился Ни-колай. – Вы не имеете права.
– Вас никто не спрашивает. За сопротивле-ние властям есть приказ расстреливать на ме-сте.
– Стреляйте, – Лиза повернулась к нему лицом, покрывшимся от гнева красными пят-нами; в эту минуту она   готова была на любой поступок, так возмутило ее предательство большевиков и заявление этого типа. – Ну?
– Гражданочка, что вы тут спектакль разыг-рываете? – чекист  силой посадил ее на лавку.
– За что вы нас арестовали, – продолжал возмущаться Николай, – объясните, хотя бы причину?
– За связь с Махно и «Набатом».
– Моя жена не имеет ни к ним, ни к чему-либо другому никакого отношения. Отпустите ее и детей.  И потом у Махно подписано  поли-тическое соглашение с большевиками, вы его нарушаете.
– Соглашение уже разорвано. Есть приказ  об аресте махновцев и анархистов. Ваша су-пруга тоже анархистка. Вы оба арестованы.
Он попытался взять Веру за руку. Девочка, завизжала и, соскочив с коленей отца,  вцепи-лась этому страшному человеку зубами в ла-донь.
Чекист взял ее под мышки и, выхватив у Николая вторую девочку, понес их к выходу. Скоро он появился на перроне. Дети вырыва-лись у него из рук и дико кричали. Красноар-мейцы, кто улыбаясь, кто негодуя,  смотрели на эту сцену.
Рядом со станцией около коновязи стояли лошади  бойцов из 3-го эскадрона Первой кон-ной армии Буденного, осуществлявшей арест махновцев. За животными присматривал высо-кий ладный парень  Илья Даниленко. Подняв правую ногу своего любимца Мальчика,  он  озабоченно осматривал  сбитую подкову. Тот тянулся губами к его карману, где для него всегда лежали сухари или сахар. Опустив  ногу коня, Илья вытащил сухари и положил к себе на ладонь. Мальчик  слизнул лакомство и по-требовал добавки. Неожиданно он вскинул го-лову и повернул ее в сторону перрона. Илья тоже прислушался: оттуда доносился  душе-раздирающий детский крик. Что-то толкнуло его в сердце. Подбежав к двум товарищам, стоявшим у здания станции,  он спросил  с тревогой.
– Что там происходит?
–  Детей у анархистов отобрали ...
– А поезд откуда?
– Кажись, из  Ромен.
Приказав товарищам присмотреть за ло-шадьми, он ринулся на перрон. Здоровый, ши-рокоплечий чекист тащил под мышками двух отчаянно кричавших детей. Илья был один раз в Ромнах, когда Николай  привез туда семью, и  узнал Веру (Оля тогда еще не родилась). Де-вочка тоже узнала его.
– Дядя Илья, дядя Илья,– радостно закри-чала она, – спасите нас. Они арестовали маму и папу.
Уже целый месяц   Илья и его товарищи ловили махновцев – бандитов и предателей, как внушали им их командиры и комиссары, но он никогда не связывал этих людей  со своим братом. Не раздумывая, Илья снял с плеча винтовку и наставил ее на чекиста.
– Поставь детей на землю. Это – мои пле-мянницы, куда ты их тащишь?
– Ну, ты, потише, – грозно произнес чекист,  не думая выпускать детей из своих цепких рук. – Арестовали анархистов, а дети едут с ними.
– Дети ни в чем не виноваты. Я их  отвезу обратно в Ромны.
На перроне появился Арон Ефимович Мо-гилевский, руководивший арестом анархистов в этом поезде.
– Что за шум? – спросил он у чекиста. Тот поставил детей на землю и, указывая  на Илью, доложил   о  нападении на него бойца.
– Арестовать и изъять у него оружие, – приказал Могилевский  сопровождавшим его красноармейцам.
– Только попробуйте, – Илья  стал  водить винтовкой от Могилевского к красноармейцам и обратно.
С другой стороны перрона бежал командир эскадрона Нетребко и, не разобравшись в чем дело, с  ходу набросился на Илью:
– Ты, что  тут, Даниленко, себе позволя-ешь? Что за дети?
Илья стал ему объяснять. Воспользовав-шись паузой, Могилевский кивнул головой сво-ему подчиненному, и тот  скрылся с детьми в вагоне.
Пытаясь спасти своего одного из лучших бойцов, эскадронный заверил Могилевского, что они сами непременно разберутся с ним и накажут его по всей строгости. Что же касается анархистов и махновцев в этом поезде, то все уже арестованы.
– Можно отправлять поезд, –  отчеканил он.
– Вы уверены, что все?
– Так точно, сверили по списку. Все доку-менты отдали вашему ординарцу.
– Молодцы, быстро справились с заданием, – похвалил он эскадронного и обратился к Илье (тот поежился под его холодным,  сталь-ным взглядом). – Считай, что тебе повезло,  по законам военного времени тебя стоило отдать под трибунал. Ведешь себя, как бандит.
С презрением посмотрев на Илью и не об-ращая больше внимания на вытянувшихся пе-ред ним Нетребко и других бойцов, он скрылся в вагоне
– Вот сволочь, – выругался Илья. – Разре-шите, товарищ командир, отлучиться, послать телеграмму матери в Ромны.
– Иди, только быстрей. Нам надо дальше отправляться,  да, смотри,  в следующий раз веди себя осмотрительней.
Не дослушав его, Илья побежал искать по-чту. На станции почтовое отделение было за-крыто. Он бросился в село. Навстречу ему на телеге ехали двое их бойцов, посланные за водой и фуражом. Они придерживали бочку с водой.
– Ты куда, Даниленко? Сдурел. На тебе лица нет.
– В село, почта нужна.
– Какая там почта? – сказал один. – Весь народ по хатам попрятался. Еле-еле овес нашли и бочку с телегой. Пришлось мужиков  хорошенько припугнуть.
– В крайней хате две дивчины дюже краси-вые, –  подмигнул второй. – Так, може, ты туда?
– Вот дурни, у вас в голове одни глупости, – с досадой выкрикнул Илья и побежал дальше.   
Почта  находилась на центральной площа-ди, но там служащие, узнав, что на станцию прибыли красноармейцы, быстро закрыли дверь на замок и сбежали домой. Сев на крыльцо, Илья обхватил голову руками и стал думать, что делать дальше. Мысли его зара-ботали более четко. Хорошо, что он не отпра-вил матери телеграмму, они бы с Марфой  разнервничались, а сделать  ничего не смогли. В ушах его снова возник крик детей. Вот чер-товщина. Получалось, что он,  боец буденов-ской армии, хоть и не прямо, но тоже участво-вал в аресте Николая и его жены, позволив от-дать их детей  чекистам. Вспомнил  злой, ко-лючий взгляд человека в кожанке,  его лицо со шрамом, перекошенное от ярости, когда он приказывал его арестовать, – у такого не дрог-нет рука убить и ребенка. Что же делать?
В конце площади показался всадник – его товарищ Вася Савушкин, ведший в поводу  Мальчика. Илья  пошел им навстречу.
– Мы  уезжаем, – сказал Вася. – Нетребко велел тебя разыскать. Они  нас будут ждать  за станцией.
– Поезд ушел?
– Ушел на Харьков, анархисты ехали туда на съезд. Да не так много – всего 15 человек. В прошлом поезде из Одессы арестовали два вагона…
– У меня и в мыслях не было, что в этом поезде может оказаться мой брат с семьей.
– Он – махновец?!
– Какой там махновец! – махнул рукой Илья. – Анархист, но хороший журналист и писатель.
Илья лихорадочно продолжал думать, как известить родных об аресте Николая. Наконец он решил написать телеграмму кому-нибудь из братьев и попросить  сельчан отправить ее, когда Почта заработает. В окне соседнего дома шевельнулась занавеска. Он бросился туда, нетерпеливо застучав по стеклу. Створки приоткрылись, из-за занавески показалось ис-пуганное лицо пожилой женщины.
– Дайте мне, пожалуйста, листок бумаги и карандаш, – взмолился он.
У женщины от страха тряслись губы, она не могла пошевелиться, как будто ее парализо-вало.
– Да не бойтесь вы, – как можно мягче ска-зал он, пряча в ногах  винтовку. – Мне нужно написать текст телеграммы.
Из-за ее плеча выглянула  девушка. На ли-це ее тоже был испуг, граничащий с  любопыт-ством. Илья объяснил ей, что ему нужны бума-га и карандаш. Такому красивому голубогла-зому парню трудно было отказать в просьбе. Улыбнувшись, девушка  скрылась в глубине комнаты и вернулась с куском  желтой обер-точной бумаги и  карандашом.
Написав текст телеграммы, он задумался, кому ее послать: в Москву, Володе – далеко; с Сергеем неизвестно что: в Екатеринославе в последнее время были белые и петлюровцы, брат мог уехать из города или скрываться в подполье. С Мишей он давно не переписывал-ся, но тот должен быть в Киеве. Если не сможет приехать сам, то что-нибудь придумает. И он написал адрес Миши.
Денег у него не было. Снял с руки часы, ко-торые ему подарил отец после окончания ре-ального училища, и отдал их вместе с бумагой девушке.
– Передайте, пожалуйста, завтра на теле-граф, пусть отправят, это очень важно, – сказал он девушке и, доверившись ее открытому, доброму взгляду, добавил. – Моего брата с женой арестовали в поезде, а дети остались в ЧК,  их нужно забрать оттуда.
– А часы зачем?
– За телеграмму, у меня денег нет.
 – Да что мы, вороги какие, – обиделась де-вушка. – Отправим, не беспокойтесь, а часы заберите. Нам чужого не надо.
– Спасибо вам,  вы меня очень выручили.
– Илья, давай быстрей, – торопил его това-рищ, подводя к нему Мальчика.
Илья вскочил в седло,  и они рысью пусти-лись  по пустынной улице, только две собаки, неожиданно выскочившие  из подворотни, с лаем бежали за ними. Пыль стояла столбом, оседая на  блестящие спины коней и одежду всадников.
– Смотри, Илья, – сказал Савушкин, – ни души, вот как нас боятся.
– Еще бы не бояться:  поезд оцепили, лю-дей арестовали, у мужиков силой забрали те-легу и овес. Телегу хоть обратно отвезли?
– Нет. Хозяева сами заберут ее  вместе с бочкой.
– А ты говоришь Махно. Чем мы лучше его?
                * * *
      Арон Ефимович Могилевский в этом по-езде оказался не случайно. Дзержинский, посланный лично Лениным на борьбу с мах-новцами, решил привлечь к ней всех руково-дителей украинской ЧК. С некоторыми из них он встретился лично. Начальник екатерино-славской ГубЧК произвел на него самое при-ятное впечатление. Арон Ефимович расска-зал ему, что до революции сам был анархи-стом и состоял в боевом отряде известного террориста Борисова. В Америке, куда ему пришлось срочно бежать от преследований полиции, вступил в международную органи-зацию «Индустриальные рабочие мира» (на эту организацию ссылались почти все эми-гранты) и под влиянием новых товарищей поменял свои политические взгляды, став большевиком.
      В ВЧК сейчас работали многие бывшие анархисты, и у Феликса Эдмундовича не бы-ло оснований ему не доверять. Пожимая на прощанье Могилевскому руку и глядя в его спокойное, полное достоинства и самообла-дания лицо, Дзержинский подумал о том, что человека с таким лицом нельзя заставить делать что-то противное его характеру. Он – боец, боец решительный и преданный делу, каким и должен быть настоящий чекист.
     Однако эмигрантское прошлое Могилев-ского вряд бы понравилось главному чекисту страны, узнай он о нем всю правду. Бежав в 1908 году из Одессы в Нью-Йорк по фаль-шивому паспорту, Арон и там продолжал мстить богатым русским, которых в Америке было немало, а заодно с ними и наглым, са-моуверенным американцам (его не смущало, что среди тех и других было много евреев). Вскоре он переехал в Бостон, и, собрав там небольшую группу из русских и итальянских эмигрантов, по старой памяти устраивал с ними нападения («эксы») на банки, богатые квартиры и дома. С хозяевами расправля-лись на месте, будь то мужчины, женщины или дети. Во всех случаях Арон отличался особой жестокостью, поражавшей даже его сообщников. Некоторые их них считали, что у него не все в порядке с головой.
     Думал ли он когда-нибудь о Лизе Фальк – этой строптивой, взбалмошной красавице, заставившей его в свое время потерять го-лову и глубоко страдать? Думал и довольно долго, сатанея от одной мысли, что она от-вергла его любовь, и в целом его жизнь не удалась, но годы сделали свое дело: посте-пенно чувства притупились, и, если он и вспоминал о ней, то уже не испытывал мучи-тельной боли. Жениться не собирался, и с усмешкой смотрел на знакомых мужчин, надевших на себя ярмо супружеской жизни.
      В Россию вернулся только в конце 1919 года, но не в Киев, а в столицу нынешней Украины – Харьков. Присмотревшись к со-ветской власти, понял, что самое подходя-щее для него теперь занятие – работа в ЧК и, сочинив подходящую для эмигранта био-графию, устроился в это ведомство и быстро вышел в начальство: он хорошо делал то, что умел, – находить и уничтожать врагов.

       … В ходе нынешних арестов и допросов Арон встретил многих бывших товарищей, с удивлением увидевших его в новой роли. Импульсивная Ольга Таратута плюнула ему в лицо. Андрей Кротов назвал его Иудой Искариотом, продавшимся большевикам за 30 сребреников. Влюбленная в него когда-то Люся Янкелевич на допросе заплакала и от-казалась отвечать на вопросы. Больше всего его развеселил Станислав Никольский (бывший его сокурсник по университету и товарищ Димы Богрова), о существовании которого он давно забыл, – все такой же колоритный, с гривой вьющихся волос и неряшливой бакунинской бородой. Станислав ре-шил, что Арон нарочно работает у большевиков, чтобы разложить их власть изнутри.

      – Это ты ловко придумал, – обрадовался он, – готов тебе во всем помогать.

      – Читай молитвы и готовься к встрече с Бакуниным, – грубо ответил ему Арон, приказав отвести Никольского в камеру смертников.

     Его было смешно: эти люди продолжают держаться за свои бессмысленные идеи, давно выброшенные им из головы. Ни в революцию, ни в Ленина, ни в советскую власть и тем более в анархическую бессмыслицу он не верил, на всех борцов за новую жизнь смотрел с нескрываемым презрением.

     Он весь засиял, когда узнал, что арестованные в поезде маленькие девочки – дети Лизы и Николая Даниленко. О, этого Николая он никогда не забудет: его презрительный, высокомерный взгляд, нравоучительные рассуждения о вреде «террора» на кухне в екатеринославской квартире в 1907 году.      Теперь он его вдвойне презирал за то, что тот стал анархистом, видя в этом  «заслугу» Лизы. «Подкаблучник!» – ухмыльнулся он и приказал привести к нему Фальк. Ему хотелось узнать, испытает ли он прежнее волнение к этой красавице.

       – Арон? – удивилась Лиза. – Ты… с большевиками?

     – А ты, как вижу, не изменила нашему святому делу, да еще и мужа в него втянула.

    – Верни, пожалуйста, нам детей, – взмолилась она и, невольно подражая Марфе и Елене Ивановне, прибавила, – Богом прошу тебя, верни.

     – Ты и в Бога теперь веришь?

     – Ты же когда-то был в меня влюблен, сделай это ради меня.

       Подойдя к ней вплотную, он провел рукой по ее коротким вьющимся волосам и щеке. Нет, никаких чувств и волнений внутри себя он не ощутил, и ее прекрасные бархатные глаза, от которых он когда-то сходил с ума, оставили его равнодушными.
       Лиза с нескрываемым ужасом и отвращением смотрела на его изуродованное шрамом лицо.

      – Во имя любви говоришь? – усмехнулся Арон, заметив выражение ее глаз. – Я, Лиза, столько за это время испытал, что во мне не осталось ни любви, ни жалости, ни страха, только одна ненависть.

   – К кому?

    – Да ко всем: белым, махновцам, красным. Человек – такая мерзость в своей сущности, все идеалы любого из них – личная корысть и выгода…
      – Зачем же ты тогда служишь большевикам, займись каким-нибудь другим делом, женись, наконец.

    – Жена моя, вот она, всегда со мной, – зло усмехнувшись, показал он на висевшую сбоку кобуру с наганом, – и дело у меня только одно: убивать.

      Какой-то нехороший блеск сверкнул в его глазах. Лизе стало страшно за детей и Николая, особенно за Николая. Он смотрел на нее и молчал. В нем происходила какая-то внутренняя борьба. Неожиданно лицо его смягчилось.

     – Приедем в Харьков, – сказал он, – отпущу тебя и детей, пристроишь их куда-нибудь и вернешься обратно в тюрьму. Даю тебе на это два дня, больше не могу: меня в любое время могут послать на другое задание или вернуть в Екатеринослав, я там возглавляю ГубЧК.

     – Так ты работаешь в Екатеринославе? Городе нашей молодости…
– К чему эти сентиментальности? Детей арестованных мы обычно отправляем в приют, для тебя я делаю исключение, считай, в память о моей безумной любви к тебе, которую ты не захотела оценить и принять...

    – Спасибо, Арон, я этого никогда не забуду.

     – Скажи, вы знали о том, что Троцкий еще год назад отдал приказ об уничтожении Мах-но, мобилизовал для этого лучшие части Красной армии?

     – Мы с Махно не были связаны…

    – Я тебя не допрашиваю, а просто интересуюсь. У нас на твоего мужа достаточно материала о его участии в «Набате», да и мандат у него нашли за подписью Буданова. Махно сам предложил большевикам заключить союз, чтобы устроить себе передышку. Ленин и Троцкий на это пошли только для того, чтобы с его помощью выгнать Врангеля и освободить Крым. Отношение к нему и всем анархистам не могло измениться. Что же вы все так легко поверили Троцкому, ринулись на этот съезд, как мотыльки на огонь?

    – Мы с Колей собирались переехать в Харьков, в Ромнах большевики забрали у нас почти весь дом…

    – Да не только вы. Таратута, Янкелевич... За несколько дней Троцкий сделал то, что ему не удавалось за год… Ладно, иди…

    Услышав от Лизы, с кем она беседовала, Николай вспомнил, что об Ароне и его новой должности в Екатеринославской ГубЧК говорил Дима Ковчан. Они стали обсуждать, кому в Харькове можно поручить детей. Если предположить, что всех их друзей могли арестовать или вскоре арестуют, то отдавать было некому. Везти обратно в Ромны, лишние волнения для мамы. Оставалась Анна, сестра Лизы, жившая с мужем в Курске, двух дней для этого вполне хватит.

    Николай настаивал, чтобы обратно она не возвращалась. "И не подумаю, – упрямо твердила Лиза. – Арон тебя уничтожит. Ты бы видел его лицо со шрамом, зверь. И потом он может установить за мной слежку".

     Тут Лиза спохватилась, что денег-то у них нет, их вместе с документами и вещами ото-брали при обыске. Николай показал ей глазами на свою кепку и охранника:

      – Отвлеки его, у меня там кое-что есть.
      Лиза попросила охранника принести воды: ей плохо с сердцем. Высунувшись в ко-ридор, красноармеец стал кого-то звать, чтобы принесли воды. Николай зубами рванул подкладку, быстро вытащил деньги и поло-жил ей в карман пальто.

В Харькове их посадили в разные машины и повезли в тюрьму, которая мало чем отличалась от екатеринославской. В Лизиной камере опять, как и тогда, находились вместе  уголовницы и политические –  человек 50. Анархисток было немного и все  незнакомые. Они держались особняком, горячо обсуждая предательство большевиков и какой-то приказ Троцкого № 180 об уничтожении махновцев («Долой махновщину»), как врагов революции и советской власти, и всех, кто с ними  связан. Женщины тоже ехали на съезд, трое из них были женами анархистов, работавших у Махно в политотделе. Лиза плохо их слушала,  все ее мысли были о детях.

Прошли вечер, мучительная и бессонная ночь. Наступило утро. Никто, никуда ее не вызывал. Она решила, что Арон ее обманул. Ее охватила нервная дрожь. Воображение рисовало ей самые ужасные картины, как охранники издеваются над девочками, кричат на них, бьют. Анархистки, да и другие женщины, узнав о ее горе, сочувствовали  и успокаивали ее. Принесли обед, к которому она не притронулась.  Только в пять вечера появился охранник,  попросив Фальк на выход.

– Постарайся узнать о судьбе наших мужчин, – сказала одна из анархисток, - может быть, их уже расстреляли…

- Как  я узнаю? У меня будет мало времени.

- У охранников. Они должны знать.

Внизу, в проходной ее ждал Арон.

- Никто  не знает, что я тебя отпускаю, только этот охранник, - сказал он, указывая на наглого, ухмыляющегося парня. – Он же тебя здесь встретит послезавтра. Постарайся вернуться к ужину. Надеюсь, тебе не придет в голову сбежать: сама понимаешь, что тогда будет. На детей  оформлены документы об их освобождении. Сейчас их приведут. Жди.


ЛИЗА ВЕЗЕТ ДЕТЕЙ В КУРСК

Лиза сидела одна в маленькой комнате…  Прошел час или больше – ее золотые часики, купленные еще в Швейцарии, давно были проданы, других у нее не было. Охранник заглянул в комнату и, как-то странно ухмыляясь, сказал, что придется еще подождать. «Какой-то чудной, – подумала Лиза, – а может быть, он в сговоре с Ароном, и они оба издеваются надо мной?» У нее снова началась нервная дрожь. Она совсем забыла о просьбе женщин: узнать о судьбе своих мужей. Наконец детей привели. Оля была так напугана, что не могла  говорить.  Лиза взяла ее на руки. «Девочка моя,  все прошло, я с тобой". Вера жалобно протянула: "Мама, я боюсь".

- Мы сейчас поедем на поезде к тете Анне, - сказала она тихо. - Там вас никто не найдет.

- А ты?

- Мне надо будет сюда вернуться, иначе папе будет  плохо.

На улице она попыталась заставить Олю идти самой,  та крепко обняла мать за шею и, сколько ее ни уговаривали, не  отпускала руки.

- Что с ней, - спросила она Веру, - вас били?

- Ее дядя ударил по голове.

- Охранник?

- Нет, тот, что тащил нас на станции в Ромодане. Ты, мамочка, не знаешь, а нас пытался спасти дядя Илья, он откуда-то к нам прибежал. Его хотели отдать под трибунал.

Лиза даже остановилась от такой новости.

- Ты не путаешь?
– Нет, не путаю, он сам сказал  чекисту, тащившему нас, что мы его племянницы.
– Да, он мог там быть, он же теперь в армии Буденного. Не хватало, чтобы и он  из-за нас пострадал…

Выйдя на соседнюю оживленную улицу, Лиза остановила извозчика и велела ехать на вокзал. 

Незнакомый город жил обычной будничной жизнью: работали лавки и магазины, спешили куда-то люди;  милиционеры в синих шинелях, подпоясанных широкими ремнями, весело махали  жезлами, направляя  потоки машин в нужном направлении. Никому нет дела до того, что какой-то Махно борется за их свободу, а власть большевиков, сидящая в их городе, объявила ему и его армии смертельную войну. Мысли метались в ее голове, как  растревоженный улей,  она никак не могла привести их в порядок. Одна из них выплыла и заставила ее оглянуться назад - нет ли за ними слежки по поручению Арона, но ничего подозрительного  не увидела, кроме тащившегося за ними в гору трамвая, и тот вскоре повернул в другую сторону.

Ближайший поезд в сторону Курска  отправлялся через полчаса, а очередь в кассу, как назло, растянулась на весь зал. Набравшись смелости, Лиза попросила пропустить ее без очереди. Люди молчали. Никто не осмелился возразить или обругать  красивую, прилично одетую женщину, державшую на руках перепуганного ребенка. Некоторые смотрели на нее с жалостью – без чемоданов и с детьми обычно были беженцы.   
С таким же сочувствием встретила ее около вагона женщина-проводник (теперь на эту работу брали и женщин). Она помогла Лизе поднять по лестнице детей и проводила их на свои места. 

- Какие они у вас красотки, - сказала она, любуясь девочками, и  вздохнула, - а у меня нет детей, мужа убили еще в японскую, так с тех пор и кукую одна.

- Время сейчас  тяжелое.

– Я и то думаю, куда вы едете одна, без мужа. Видно, что из интеллигентов, а эти сейчас, наоборот, бегут из России в обратную сторону.   Я сюда повешу занавеску, чтобы к вам никто не садился. В Курске-то будет,  кому вас встретить, поезд придет туда в два часа ночи?

Только тут Лиза спохватилась, что не догадалась дать Анне телеграмму. Она покачала головой.

– Ничего, я вам подсоблю, провожу на вокзал, а утром сядете на трамвай или найдете извозчика. Город не такой большой, я там жила до замужества, и мужа там встретила.

Женщина приходила еще два раза, повесила штопанную перештопанную ситцевую занавеску, принесла бутылку молока с черным хлебом.

- Поешьте, горемычные, больше у меня ничего нет.

- Спасибо вам, – сказала Лиза, с благодарностью погладив ее  руку. – Вы не представляете, как мне сейчас дорого ваше участие. Как будто у печки погрелась.
- Да вижу, вижу, что у вас беда. Дите-то вон, как напугано.

Женщина ушла, что-то бормоча себе под нос и шаркая  тяжелыми мужскими ботинками. Оля  выпила стакан  молока и тут же заснула, крепко вцепившись в руку матери. Вера с удовольствием съела хлеб с молоком и легла  рядом с сестрой, держа  мать за другую руку. Стоило ей пошевелиться, как обе открывали глаза и с испугом смотрели на нее. Лиза уронила голову на грудь и беззвучно заплакала - от безысходности, от страха за девочек и Николая, ненависти к большевикам.

В Курске была метель, ветер  крутил под ногами снег, сбивал с ног. Проводница отвела их в здание вокзала и,  потеснив в сторону двух толстых теток с мешками (она была в железнодорожной форме, а любая форма действует на людей безотказно), усадила  на лавку.

– Ну, бывайте, - сказала она, гладя девочек по голове, – уж и не знаю, что вам пожелать?

– Я сегодня  должна вернуться обратно в Харьков, – открылась ей Лиза. –  Мой муж в тюрьме.

 – Наш поезд здесь будет через два дня. Нельзя ли  повременить до этого?

– Это может навредить  мужу.

–  Э-эх, беда, так и ходит кругом, – горестно вздохнула проводница, сняла с себя  теплый платок и прикрыла им засыпавшую Олю. – Спи, маленькая, так тебе теплей будет, – с любовь сказала она и  ушла, шаркая своими тяжелыми, наверное,  мужниными ботинками.

- Хорошая тетя, - сказала Вера.- Мамочка, я хочу есть. У тебя что-нибудь осталось?

–  Остался хлеб. Возьми у меня в кармане и постарайся заснуть. Так время быстрей пройдет, а завтра мы будем у тети Ани.

Ночь была ужасная. Все время кто-то кричал, свистели милиционеры, мимо ходили подозрительные личности, высматривая, что плохо лежит. Лиза отвыкла от шума и людей. В последнее время, чтобы не попадаться на глаза постояльцев-мужчин, она редко выходила из своей комнаты, и  могла бы сейчас растеряться, но мысли о муже и этих двух  беззащитных крошках, которых она держала онемевшими руками на  одеревеневших коленях, заставляли ее мобилизоваться. Вторая бессонная ночь давала о себе знать: раскалывалась голова, от долгого сидения в одной позе нестерпимо болели спина и  поясница. «Вот будет дело, если я завтра не смогу разогнуться, - думала она и строго приказывала себе голосом проводницы, - держись, милая, держись!»

За ночь метель разошлась не на шутку. Ветер раскачивал и ломал  деревья, с грохотом падали вниз куски водосточных труб и штукатурка с балконов. Лиза взяла около вокзала извозчика и, боясь, что девочки замерзнут, всю дорогу его подгоняла: «Быстрей, пожалуйста, быстрей». «Куда ж, дамочка, быстрей, – возмущался тот, – лошадь и так из сил выбилась, круговерть какая. Потерпите немного,  осталось недалече».

И вот уже коляска останавливается около дома сестры, они поднимаются на четвертый этаж, и Анна, всплеснув от радости руками, подхватывает детей, раздевает их и помогает снять пальто Лизе, окончательно потерявшей силы от усталости и нервного перенапряжения. Мстислава не было, он  уехал на днях в Москву по делам службы.
Анна  поняла, что у Лизы что-то случилось, но не стала ее расспрашивать, пока они с девочками не привели себя в порядок и не напились чаю.

– Теперь рассказывай, – сказала она, усаживаясь на диван рядом с сестрой и подкладывая ей под  ноющую поясницу вышитую подушечку. Девочки сидели у их ног на ковре, рассматривая  книги с картинками.

Лиза коротко рассказала ей об  их аресте в поезде.

–  Можно девочки пока побудут у вас? Неизвестно, когда нас с Колей освободят и освободят ли вообще.

- Ну, что за вопрос? Конечно, можно. Верочка стала такая большая, умная. Ей пора учиться.

- Мы с папой занимаемся арифметикой и французским языком, - откликнулась та. - Я знаю несколько стихотворений на французском языке.

- А английский, ты  когда-то хорошо на нем говорила?

– Папа сказал, что сначала надо выучить один язык,   потом – другой.
- К тому времени ты забудешь все, что знала.

– Коля хочет, чтобы Оля подросла, – заступилась за мужа Лиза, – вдвоем они будут усваивать лучше.

– Сестренка, как я рада, что ты мне их привезла! Мне так хочется иметь вот такую же Верочку или Олечку. Душеньки мои, лапочки, ягодки, - обнимала и целовала Анна  племянниц, - вам у нас будет хорошо. Слава тоже любит детей.

- Что же вам мешает их завести?

– Пока не получается. Я ходила к врачу, у меня все в порядке, - сказала она шепотом, -  Слава не хочет ни к кому обращаться,  а годы идут. Мне  скоро 30.

- Мама тоже поздно родила, – успокоила ее Лиза.  – Аня, а как ты устроишься с работой?

– Об этом не беспокойся, я попрошу  помочь мне Славину маму, Галину Викторовну. Она  милая женщина, ей это доставит удовольствие. Или уйду из школы.   Мы со Славой решим.

- Оля очень напугана. Держи ее при мне на руках, пусть к тебе привыкнет.
Весь день Анна возилась с Олей, сажала ее к себе на колени, читала книги, рассказывала сказки. Та внимательно ее слушала, но стоило Лизе выйти из комнаты на кухню или в ванную, как девочка  со слезами бежала за ней. Лиза была в отчаянье. Пришлось ей остаться до утра, чтобы уйти, когда дети будут спать.

- Милая моя сестренка, - успокаивала ее перед уходом Аня. - Ни о чем не беспокойся.  Маленькие дети быстро привыкают к новым людям и новым местам.

Как назло утренние и дневные поезда в сторону Харькова  были отменены (люди шепотом передавали, что  отряд Махно в Дергачах обстрелял бронепоезд красных и взорвал рельсы),  первый поезд отправится  не раньше ночи. Лиза опаздывала на целые сутки, с ужасом думая о том, что Арон там рвет и мечет. В приемной должен был дежурить уже другой человек - не тот, с которым у Арона была договоренность. Как она объяснит ему свое появление?


К ее радости на звонок в тюремные ворота вышел человек Арона,  обрадовавшийся ей не меньше, чем она ему.

– Из-за вас, – сказал он недовольно, - мне пришлось дежурить двое суток подряд.

– А где Арон Ефимович?

– Уехал на новое задание. Следователи  спрашивали о вас. Арон Ефимович сказали, что отправили вас в лазарет. И вы так объясняйте.  Это – люди Дзержинского, с ними шутки плохи.

Лиза вынула из кармана оставшиеся у нее  деньги и сунула ему в руку.

– Я вас очень прошу, сообщите  Даниленко в мужском отделение, что я вернулась,  у меня все в порядке.

Она приветливо улыбнулась ему. В ту же минуту его лицо  преобразилось, глаза   заблестели каким-то нехорошим светом.

– Нет, милая, одними деньгами не отделаешься, - задыхаясь, пробормотал он и, оглянувшись по сторонам, втолкнул ее в темную комнату,  где она два дня назад, страдая от неизвестности,  ждала своих девочек. Цепкие руки обхватили ее  спину и повалили на лавку. Одной рукой он стягивал брюки, другой задирал ей пальто и платье.
Лиза закричала.
– Чего орешь, хочешь, чтоб другие набежали? Тут много таких охотчиков.
- Я пожалуюсь Могилевскому. Он вас раздавит, как таракана.

 Неожиданно эта угроза подействовала на насильника. Державшие ее руки ослабли.

- Да, ладно, уж, и пошутить нельзя. Ничего не было.

 Охранник натянул брюки и быстро вышел из комнаты.

 После всего, что Лизе пришлось пережить за последнее время, этот инцидент окончательно подкосил ее, она думала, что сейчас упадет и  не встанет. Появился  конвоир, который должен был отвести ее в камеру. Он с ухмылкой посмотрел  на красное лицо охранника и растерзанный вид Лизы, решив, что охранник не упустил своего счастья.

– Э-э…ты, вы, - протянул охранник, обращаясь к Лизе и смотря мимо нее, – не забыли, что я вам говорил про лазарет. И ты так говори, если кто спросит про нее, – велел он конвоиру,  – мол, привел из лазарета, иначе будешь иметь дело с Могилевским.

В камере было много новых лиц. К ней  подошла невысокая женщина с приветливым, улыбающимся лицом и провела на свободные нары. Минуту назад Лиза готова была разрыдаться, но   теперь рядом с этой женщиной она почувствовала себя в безопасности, страх и тревога исчезли.

– Вы Лиза?

- Да.

- А я – Фанни, жена Барона. Вы, наверное, о нас слышали от вашего мужа. От него уже приходила сюда записка. Как ваши девочки?

- Они очень напуганы, особенно маленькая, никак не хотела меня отпускать, поэтому я опоздала. Меня еще тут охранник в проходной чуть не изнасиловал. Такая мерзость, - сказала она с отвращением, - набросился, как на уличную девку. Не лучше тех, что служили при царе.

- Они все остались от прежней власти… Прошел слух, что нас  всех перевозят в московскую Бутырку.

- Это хорошо или плохо?

- Трудно сказать. Всем заправляют Троцкий и Дзержинский. Хотят устроить  над нами суд.

– Могилевский, который нас  с Колей арестовал в Ромодане, называл мне  фамилии Таратуты, Янкелевич. Они тоже тут…

- Я знаю, нам уже сообщили из соседних камер. - Ты тут посиди, а  я отстучу нашим соседям насчет тебя, они передадут Николаю.

Когда Фанни вернулась назад, Лиза крепко спала, свернувшись  калачиком. Она  просунула ей под голову подушку и накрыла своей теплой кофтой. Вот и познакомилась она с женой Николая, о которой тот с такой любовью  рассказывал своим друзьям в Харькове.

ГЛАВА 3


СНОВА ВСЕ ВСТРЕТИЛИСЬ - В БУТЫРКЕ

В Буторской тюрьме  снова встретились почти все старые друзья. После долгого расставания Николай, наконец,  увидел Волина, Мрачного-Клеванского,  Новотельнова, Виктора Гребнева, Гранькина. От них он узнал о судьбе Маруси Нефедовой и ее группы. В декабре 1919 году ее арестовали в Симферополе деникинцы и  казнили на центральной площади при стечении большого количества людей. Еще несколько человек осенью этого же года бросили бомбу в здание Московского горкома партии в Леонтьевском переулке. Организаторы теракта Казимир Ковалевич и Пётр Соболев были убиты при задержании. Другие члены группы сами себя взорвали на даче подмосковного Краскова, когда их окружили чекисты, и сопротивляться уже было бесполезно.

В этом деле каким-то образом оказался замешен и Барон. Его задержали в поезде с письмом, в котором речь шла об этом акте – до этого письма ЧК не сомневалось, что взрыв организовали эсеры. Участие Арона в самом теракте не было  доказано, его выпустили из тюрьмы, он вернулся на Украину и  был арестован вместе со всеми «набатовцами». Он, Ольга Таратута  и еще несколько близких товарищей оказались в предварительном отделении ВЧК на Лубянке.
Николай спросил о Лене Туркине. Ему сказали, что он давно сидит в Орловской тюрьме.

Лизу и  двух жен анархистов, чье участие в махновском и анархистском движении  не было доказано,  вскоре отпустили. Она привезла детей в Москву и поселилась с ними в Большом Чернышевском переулке в прежней квартире Николая, выделенной ему  когда-то Туркиным. Николай до сих пор там числился в домовой книге, как постоялец.

Свиданий с родными не давали. Володя получил   разрешение  увидеть брата через своих бывших «пациентов» наверху. Он пришел мрачней тучи.
- Что случилось,   – спросил Николай, догадавшись по его лицу, что произошло что-то плохое. – Лиза, мама, дети...
Володя покачал головой и тяжело сглотнул слюну, как будто у него что-то застряло в горле – это был комок слез.
- Миши больше нет. Большевики расстреляли.
- Не может быть… Откуда ты узнал?
-  Мария написала. Позже пришло письмо от Татьяны, Лениной сестры. Мишу и обоих Рекашевых забрали в один день. Мишу расстреляли по дороге в тюрьму, якобы, во время побега. Тело они сами нашли через неделю в парке и похоронили. О Рекашевых до сих пор ничего неизвестно, у ЧК  нет сведений. Я  и здесь запрашивал.
– Как это нет? У них должны быть списки…
- Тоже скорей всего расстреляли, они оба были членами Рады и черносотенцами. Маша беременна. Я  предложил ей переехать в Москву, хотел даже сам за ними с Катюшкой поехать, но они  собралась с Лениной родней в Париж.
- Надо как-то ее отговорить. Мама знает?
Володя покачал головой.
– О Ване  скрыли, теперь и вовсе не знаешь, как быть.
- Будем и дальше молчать, пока сама не догадается…
- Про вас с Лизой  им известно. Кто-то из новых жильцов  положил им на крыльцо харьковские «Известия» с информацией об аресте анархистов  в Ромодане и вашими  фамилиями. Мама, конечно, в ужасе. Я  им уже отправил  телеграмму, что  Лиза на свободе,   привезла детей в Москву. Лиза собирается пристроить девочек в детский сад и пойти на работу.
– Как она со всем справится? 
- Не волнуйся, мы с Леной поможем. Они с ней вроде неплохо ладят. И Максимовы  ее хорошо приняли. Ольга не работает, предлагает оставлять девочек с ней. Обе в хорошем состоянии. Я привез им игрушки.
– Спасибо тебе за все, Володька. Что бы мы без тебя делали? А как твои дела с Лялей, кого она родила?
- Мальчика, Андрея. Отличный, скажу тебе парень. Лиза, наверное, захочет с ней встретиться. Ляля просила даже ей  не говорить о моем отцовстве, боится меня подставить. Так что ты по-прежнему молчи…
- Как скажете.
- Суд-то когда  будет? Я разговаривал со следователем,  разводит руками.
– Нам и подавно  не говорят. Тянут и тянут. Хотят  Махно поймать, а он и не думает сдаваться.
–  Ты опять кашляешь. У тебя легкие уже никуда не годятся.  Могу  поговорить о тебе с высшим начальством, у меня  многие  в пациентах ходят?
- Только  не это. Мне ты не поможешь, а себе навредишь и семью подставишь. Вспомни Жмудского, как он тебя разными намеками шантажировал.
Прозвенел звонок об окончании свидания. Володя встал.
- Завтра я тебе передам лекарства. Все-таки, я похлопочу о лазарете…
– Не надо. Здесь все мои товарищи, время веселей идет.

ГЛАВА 3

СМЕРТЬ КРОПОТКИНА

Восьмого февраля в Дмитрове умер Кропоткин. Товарищи, которые  встречались с ним в последнее время, рассказывали, что он  очень страдал из-за того, что происходит в стране, критиковал большеви-ков, их экономическую политику и якобинскую тира-нию. Об этой жестокой диктатуре одной партии,  своего рода самодержавии, которое утвердилось в России, он много лет назад  предупреждал в  «Речах бунтовщика».
Жена Петра Алексеевича и дочь отказались от государственных денег и участия в похоронах каких-либо представителей правительства и ВЦИК, согла-сились только выставить его тело  в Колонном зале Дома труда (в бывшем Дворянском собрании на Большой Дмитровке). Три дня  туда непрерывным потоком шли люди, чтобы попрощаться с великим мыслителем, революционером,  ученым и исследователем, предвосхитившим  многие открытия в будущем.

Исполняя  последнюю волю Петра Алексеевича, Ленин и Дзержинский обещали его семье отпустить   на  похороны из тюрем несколько анархистов. Закон-чилась гражданская панихида, настал момент выноса гроба из зала,  а  обещанные узники все не появлялись. В знак протеста анархисты и семья   решили ждать, когда большевики выполнят свое слово. Только после этого по указанию председателя Моссовета Каменева семь человек во главе с Ароном Бароном и Ольгой Таратутой доставили в Дом труда.
 
Газеты писали, что их выпустили под честное слово, на самом деле их предупредили, что в случае  невозвращения будут арестованы другие люди. Да они и сами это хорошо понимали.

Более двух часов траурная процессия двигалась к Новодевичьему монастырю, где покоились предки старого князя. Вопреки пожеланию семьи, в ней участвовали   представители правящей партии. От нее же было много  венков и выступлений на митинге.  Государство, с действиями которого этот человек не соглашался, и здесь проявило  самоуправство.

На кладбище снова состоялся митинг, на котором выступили много русских и иностранных товарищей. Самое большое впечатление  на всех произвела речь Арона Барона. Понимая, что больше не будет такой представительной трибуны, и  не думая о последствиях для себя,  он  в  пух и прах раскритиковал  ненавистную ему власть,    предсказав ей неминуемую гибель.

Арон знал, о чем говорил. К этому времени Троцкому удалось подавить «махновщину» (но не самого Махно, он еще колесил по  Украине, пытаясь снова поднять народ), однако оставался другой крупный очаг – восстание Антонова в Тамбовской губернии.  Если Махно в основном сражался с врагами революции (это потом большевики вынудили его воевать на два фронта), то тамбовские  крестьяне  поднялись против самой советской власти, силой отбиравшей у них самое дорогое, что у них было, – хлеб. К февралю 1921 года  их было более 50 тыс. человек. Объединенные в две армии, они  взяли под контроль почти всю губернию, парализовали в ней железнодорожное движение и успешно отбивали все попытки советских войск вторгнуться на их территорию.

Крупные волнения начались и в самом сердце революции,   красном Кронштадте. В  крепости и   Петрограде давно зрело недовольство матросов и рабочих  большевиками, их крестьянской политикой, продовольственными и заградительными отрядами, чрезвычайками, приведшими страну к разрухе,  голоду, эпидемиям, высокой смертности. Видя, что большевики с их  Советами, имеющими неограниченную власть, предали интересы революции, кронштадтцы  организовали в своем городе  Вольные советы, аналогичные тем, что создавали на Украине Махно и «набатовцы». Их лозунг был:  «За Советы без коммунистов!» Они   надеялись на всеобщее восстание рабочих и красноармейцев Петрограда и Москвы, которое станет началом “третьей Революции".
И что явилось совсем неожиданным для анархистов, особенно для Даниленко и Волина, – появление в партии «рабочей оппозиции» во главе со Шляпниковым, тем самым Шляпниковым, который, будучи два года назад наркомом труда, доказывал рабочим  обувной фабрики «Витязь» необходимость проводимой партией  политики планирования в промышленности. Теперь он и его соратники пришли к выводу, что заниматься  управлением народным хозяйством должна не партия, а профсоюзы. Гигантская партийно-бюрократическая машина постепенно превращалась в тоталитарную систему правления.

После похорон Кропоткина началось очередное наступление на анархистов, как будто смерть их великого учителя окончательно  развязала властям руки. Разговор  у нее был короткий: собрались где-то вместе больше 3 – 4 анархистов, уже – заговор против советской власти, и их немедленно арестовывают. Прошло собрание или конференция – на следующий день все  участники сидят в тюрьме. Так были арестованы почти все делегаты,  собиравшиеся приехать на съезд анархо-синдикалистов 25 апреля в Москве.
 
В тюрьме оказались  и члены  Исполнительного бюро анархо-синдикалистов Григорий Максимов и Ефим Ярчук. Ефим был также одним из организаторов восстания в Кронштадте, которое  моряки и рабочие все-таки подняли  против  большевиков. Невероятными усилиями властям удалось его  подавить. С той и другой стороны погибло множество людей (мятежников – свыше одной тысячи).

Ярчук по памяти цитировал товарищам программные документы восставших. Слушая их, «набатовцы» видели перед собой тексты махновских листовок, настолько совпадали цели украинских крестьян и балтийских моряков. Кронштадтские матросы, "краса и гордость  революции", требовали  "обновить  революцию":  избирать  Советы  тайным голосованием,  обеспечить свободу  слова  и  печати  для  всех  революционных  партий и группировок, отменить монополию на официальную большевистскую пропаганду,  сделать профсоюзы независимыми  от государства.
   
Все, что предсказывали анархисты и Кропоткин о власти, державшейся на кровавой диктатуре, сбывалось. Большевики терпели не только экономический, но  и политический крах. 
 

ГЛАВА 4

СМЕРТЬ ДОЧЕРИ

В середине марта Николая    вызвали к  коменданту тюрьмы Дукису. Отослав конвоира, Дукис предложил Николаю сесть на стул,  сам встал около стола и, долго откашливаясь и теребя ремень, произнес.
- Николай Ильич, утром здесь был ваш брат, профессор Даниленко,  у вас заболела младшая дочь, она... в критическом состоянии в Филатовской больнице. Вас выпускают на неделю по  поручительству Моисея Абрамовича Аристова. Распишитесь, что вы поставлены об этом в известность и не будете вести агитационной работы. Можете ознакомиться с поручительством.
У Николая потемнело в глазах, трясущимися руками он взял ручку, расписался там, где стояла галочка, и поднес к глазам письмо Моисея –  от слез   перед ним все расплывалось. "В Президиум ВЧК, – с трудом прочел он. – Прошу выпустить под мое поручительство анархиста Николая Даниленко. Ручаюсь, что он не будет принимать участия в антисоветской работе. По первому требованию он явится в ВЧК. Замнаркомтруда М. Аристов». Ниже  стояла виза Уншлихта: «Согласен» и  указание коменданту тюрьмы: «По распоряжению Управделами т. Ягоды предлагаю вам немедленно предъявителю сего документа Иванову Т.Н. выдать анархиста Даниленко Николая. При каком-либо сомнении прошу позвонить в ВЧК тт. Ягоде или Мещерякову. Ответственный дежурный Президиума ВЧК Битенек».
– Внизу вам выдадут одежду. Мне искренне жаль, –   посочувствовал ему комендант, по мнению арестованных, не способный к  жалости. Видимо, на него произвело впечатление поручительство за Даниленко высокого начальства.
В полной растерянности он вышел на улицу. В кармане лежали мелкие деньги, оставшиеся со дня их ареста в Ромодане. Он нашел телефон-автомат, позвонил домой. Подошла Татьяна, печальным голосом сказала ему, что у Оли тяжелая форма скарлатины, три дня назад ее увезли в Филатовскую больницу. Лиза там ночует.
– А Вера?
      – Ее Владимир Ильич забрал к себе. У нас тут во всей квартире провели дезинфекцию.
 Филатовская больница находилась недалеко от Бутырки, можно было доехать на трамвае, однако сначала он решил привести себя в порядок. Как во сне добрался он до  своего дома. На звонок вышел маленький братец. Тут же из комнаты выскочила Татьяна,  бросилась к  нему на  грудь со слезами.
– Бедная девочка, и Лиза не в себе. Хорошо, что вас выпустили. Давайте я вас покормлю
– Спасибо. Я зашел привести себя в порядок.
Найдя в ящике стола новое лезвие, он прошел в ванную и, глядя в зеркало на свое лицо, покрытое жесткой щетиной, заплакал. Он готов был к любому удару, мог вынести, что угодно: тиф, бронхиты, побои деникинцев, голодовку, но чтобы такое случилось с его обожаемой девочкой, это было выше его сил.  Три дня она лежит в больнице, мучается, а ему ничто не подсказало его отцовское сердце. "Не уберегли, не уберегли, – твердил он, как в бреду, видя в случившемся  свою вину. – Если бы я был здесь, а не в тюрьме, этого  не случилось».
В дверь постучали.
– Николай Ильич, – крикнула Татьяна, – ваш брат из больницы звонит,  просит поторопиться.
– Скажите ему, что я сейчас приеду.
– Он просил дать вам денег.
– Положите, пожалуйста, в  пальто.

Словно в  тумане брел он по Большой Никитской улице, натыкаясь на прохожих - кто-то, принимая его за пьяного,  ругался, иные, видя, что человек не в себе, сочувственно смотрели вслед. Голова его раскалывалась от боли, в висках назойливо стучала одна и та же мысль: "Не уберегли", "Не уберегли", "Не уберегли".

На Садовом кольце  мчались автомобили. Стараясь поспеть за ними  с криком на старый манер: «Эй, посторонись, любезные!», летели извозчики-лихачи, нахлестывая кнутом вспотевших  лошадей. Растерявшись, он не знал, как перейти этот огромный шумный поток. Увидев его нерешительность, какая-то девушка взяла его за руку: "Давайте, я вас переведу". Послушно, как ребенок, он шел за ней, смотря впереди себя невидящими глазами.
– Дальше вы знаете, куда идти?
Он махнул рукой в направлении больницы.
- В больницу.
Она сочувственно посмотрела на него и пошла в другую сторону, через минуту уже, наверное, позабыв о нем.   
Жизнь кругом была новая, другая - все куда-то неслось, спешило, назойливо-шумно кричало. И никому не было дела до того, что в двух шагах от этого бесконечного потока умирала его девочка.
У ворот больницы стоял Володя. По его лицу  Николай понял, что дела совсем худы. У него задергалась правая щека, скривились губы.
- Коля, - сказал брат, - возьми себя в руки. Лиза очень страдает. В таком виде тебе нельзя появляться в палате.
В коридоре он посадил его на стул, дал  время успокоиться. Николай взял его руку и с благодарностью прижал   к своему лицу.
В палате был полумрак, под высоким потолком тускло горела лампка, освещая нависшую по углам паутину. Лиза сидела на стуле около кровати Оли, держа ее за руку. На скрип двери она подняла голову, и Николай поразился ее черному, осунувшемуся лицу. Она посмотрела сквозь него и отвернулась. Девочка находилась без сознания, щеки ее пылали, по лицу и телу то и дело пробегали судороги. Володя поднял Лизу со стула и увел в коридор. Николай сел на ее место, взял в руки худую, прозрачную ручку дочери, наклонился к ее лицу: "Олечка, это я, твой папа, не уходи от нас, пожалуйста, не уходи". Девочка взмахнула  ресницами, посмотрела на него невидящим взглядом и  закрыла глаза. Слезы градом катились по его лицу, капали на простынь и ее ручку.
Она стала часто-часто дышать. Пришел Володя,  тихо произнес: "Началась агония".
- Позвать Лизу? - спросил Николай.
- Подожди.
- Пойду все-таки позову, - сказал Николай и пошел за Лизой. Она молча, без единого движения на лице, вернулась в палату, села на стул и смотрела на умирающую дочь. Николай стоял позади нее и плакал. Наконец Володя  тихо сказал, но так, что они оба услышали: "Все кончено. Ее больше нет".
Лиза как бы опомнилась, бросилась к дочери, стала целовать ее холодные, бледные губы, сморщенное от боли лицо. Не выдержав этой сцены, Николай вышел в коридор и попросил медсестру  сделать жене укол с морфием.
Володя отвез их домой.
- Может, побыть пока у вас, - спросил он Николая, когда они вошли в комнату.
- Не надо, как-нибудь справимся.
 Лиза легла на кровать, закрыла глаза и неподвижно застыла под одеялом. Решив, что она заснула, он подошел к буфету, нашел там непочатую бутылку водки, заперся в своем кабинете и выпил  всю ее целиком, без закуски, тихо воя, как раненый зверь, от злобы и бессилия. В захмелевшей голове его, как в кинематографе, мелькали одна за другой картины их ареста в Ромодане, отчаянный крик девочек, когда их  уводили в другой вагон, ухмыляющиеся лица красноармейцев в буденовках (о попытке Ильи забрать детей он до сих пор не знал).
Лиза не спала и слышала, что Николай прошел в кабинет и заперся. Вдруг ее как будто кто-то толкнул, она подняла голову, прислушалась - в кабинете было тихо. Испугавшись, что он с собой что-нибудь сделал, она вскочила, бросилась к двери, стала ее дергать и кричать: "Коля, открой, пожалуйста, дверь, я тебя прошу, открой".
На крик прибежали соседи. Лиза послала Игоря за старым дворником-татарином, жившим в подвале. Ей ни к чему было, что  шел уже третий час ночи. Тот недовольный пришел с топором. Дверь открыли. Вдоволь наплакавшись и окончательно опьянев, Николай спал глубоким сном, положив голову на стол. Они с трудом перенесли его в комнату на кровать. Дворник и сестры ушли, и теперь уже Лиза, очнувшаяся от своего оцепенения и, наконец, полностью осознавшая, что произошло, легла рядом с Николаем, уткнулась ему в грудь и зарыдала, чувствуя, как он во сне непослушными руками обнимает ее и что-то бормочет.

***
Через два дня состоялись похороны на кладбище Новодевичьего монастыря. Все, что надо было для этого, организовал Володя. Собрались все близкие – брат с женой, Ляля, соседи, несколько анархистов, оставшихся еще на свободе, и их жены. Анне в Курск не стали сообщать, так как она была беременна на последнем месяце и вот-вот должна была родить.
В 10 часов к моргу больницы подъехал автобус. Николай и Володя вынесли небольшой гробик, поставили его в машину. При виде гробика у Лизы началась истерика, Николай уже держал себя в руках - крепко обнял жену, прижал ее бьющуюся голову к своей груди.
В  Новодевечьем монастыре громко гудели колокола, разносясь над соседним прудом и Москвой-рекой. В голубом, без единого облачка небе кружились белые голуби. Была какая-то глубокая печаль в колокольном звоне, синем небе и  безмятежном полете птиц.
У ворот кладбища гроб перенесли на специальную тележку. Какой-то служащий собрался ее везти,  но Николай опередил его, и сам повез этот страшный груз, смотря на дорогу мутными от слез глазами.  Лиза шла сзади, поддерживаемая Володей и  Лялей.
Ляля не хотела приходить на похороны из-за Володиной жены, но не могла оставить подругу в такую трудную минуту. Всю дорогу в автобусе и обратно она плакала, вспоминая своих собственных детей – Анечку и Сережу.
Церковные обряды  большевики запретили. Без священника и заупокойного молебна все прошло быстро. На маленьком холмике поставили временную доску со словами «Оля Даниленко». Подошла какая-то монашка, спросила, был ли ребенок крещен. Лиза кивнула головой. «Нынче много деточек умирает, - сказала женщина, разрывая и без того убитое горем сердце  матери. – Мы ходим  читать молитвы на их могилы». Володя  вытащил деньги,  монашка отвела его руку и показала на небо, где по-прежнему беззаботно кружились голуби. «Вон они, ангельские детские души. Им там сейчас лучше, чем здесь на земле». И не успели они отойти, как она затянула тоненьким голоском: «С сокрушенным и умиленным сердцем прибегаю к Тебе и молюся Ти: Помяни, Господи, в Царствии Твоем усопшую рабу  Твою, чадо мое Ольгу и сотвори ей вечную память».
- Идем скорее отсюда, – сказала Лиза Володе, закрывая уши, - у меня сейчас сердце лопнет. Зачем они тут ходят?
– Это их мир. С мертвыми им легче, чем с живыми.
С кладбища все направились    в Большой Чернышевский переулок. Не поехала только Лена, Володина жена, сославшись на детей и заболевшую тетю Пашу. Выглядела она расстроенной, и не только от того, что умерла ее племянница, которую она мало знала. Она тяжело переживала известие об исчезновении  в Киеве отца и дяди,  гибель Михаила и отъезд родных за границу. Приблизительно в то же время пришло сообщение из Ленинграда о расстреле ее   дяди  Жилинского и  князя Извекова.
Когда-то тесно связанная  с этим кругом людей, она не понимала, что вокруг нее происходит, за что убивают ни в чем не повинных порядочных людей. Ее сестра Татьяна во всех подробностях описала, как они с Марией и слугой отца Макаром ходили по паркам Киева, разыскивая родных. Переворачивали трупы, вытаскивали их за руки и ноги из-под общей кучи мертвецов. Когда Макар нашел тело  Михаила,  изуродованное и обглоданное собаками (его узнали по одежде и отсутствию левой руки), Мария потеряла сознание,  дома,  обезумев от горя, смотрела в одну точку и  звала мужа: «Мишенька, Мишенька!» Поэтому они так быстро собрались и уехали в Крым. Отца и дядю Петю так и не нашли.

Однако, как ей не было тяжело, по дороге на кладбище  Елена  внимательно изучала в автобусе всех женщин, надеясь распознать среди них  особу, хотевшую увести от нее мужа. Соседок Николая по квартире она знала и видела раньше, как Татьяна смотрит на Володю своими красивыми, томными глазами. Ее она держала в числе подозреваемых «соперниц», но твердо не была уверена, что это она – слов нет, красивая, но глупая и слишком провинциальная. Другие женщины, жены анархистов, закутанные сейчас в черные платки, на ее взгляд, ничем особенным не  привлекали.

 Была еще Лизина подруга из Екатеринослава,  Ляля. Видно, что хорошо обеспечена.  В дорогом, модном пальто,  шляпе с черной вуалью, которую она слегка приподнимала, когда вытирала слезы. У нее было свое горе – погибли при обстреле в этом Екатеринославе двое детей.

Могла ли женщина после такого сильного потрясения увлечься мужчиной, и знал ли ее Володя раньше, раз она подруга Лизы? Об этой Ляле она никогда от него не слышала и  увидела сегодня  первый раз. Казалось,  и муж ею нисколько не интересовался. Все-таки она занесла эту Лялю в свой черный список, решив как-нибудь невзначай поговорить о ней с мужем.

Воспользовавшись ее отсутствием на поминках у Даниленко,  Володя сидел за столом рядом с Лялей. Никто на это не обратил внимания, кроме Татьяны, не сводившей с них глаз. 

Ляля ему шепнула:

- Татьяна все время на нас смотрит, наверное, догадывается.

– Не обращай внимания.

- Она к тебе неравнодушна.

- Ну что ты, она так смотрит на всех мужчин, - успокоил ее Володя, на самом деле давно заметивший, что Татьяна старается привлечь его внимание.
Вскоре Ляля собралась уходить. Володя  пошел проводить ее. На углу Газетного переулка и Тверской улицы они остановились. Оглянувшись по сторонам, она прижалась к его груди.

- У моей самой близкой подруги такое горе, а я счастлива, что увидела тебя и могу тебя обнять.

- Мне пора возвращаться, - сказал Володя, поднимая   ее лицо и целуя в щеку. – Лиза и Коля беспомощны, как дети.

–  Да-да, я понимаю, –  сказала она, вытирая появившиеся слезы.

–  Ну вот, ты опять...

–  Это я так, от всего, что с нами происходит. Все нелепо, глупо и никуда от этого не денешься.

Обратно он шел проходными дворами. На полпути остановился, вытащил носовой платок и стал усиленно тереть губы и щеки - был однажды случай, когда он пришел домой со следами Лялиной помады и еле убедил жену, что его облобызала по дороге благодарная пациентка.

Гости постепенно расходились, последними ушли друзья из федерации анархистов. Татьяна с братцем не прочь были еще посидеть за столом, но удалились под настойчивым взглядом Володи. Лизу он заставил выпить снотворное и лечь спать.

–  Мы с тобой толком так и не поговорили, - сказал он брату, смотря на его осунувшееся, изможденное лицо. Нос Николая заострился, спина согнулась, как будто он все эти дни таскал непомерные тяжести. –  Когда тебе обратно в тюрьму?
–  Осталось четыре дня. Как это тебе пришло в голову обратиться к Аристову?
– Лиза попросила. Аристов  разговаривал с Уншлихтом и спросил его в лоб:  в чем тебя обвиняют? Тот ему толком ничего не мог сказать,   дал понять, что, если Моисей Абрамович напишет в твою защиту еще одно поручительство, тебя могут совсем освободить, но заставят переехать в другой город, скорей всего в Вятку.
- Мне сейчас все  безразлично. Тюрьма не тюрьма. Лизу жалко. Она очень мучается.
– Дело уже завертелось. Подумай о Лизе и Вере. Девочка тоже страдает. Да и тебе в тюрьме нельзя больше находиться, у тебя нехороший кашель.
-  Ты всегда мне это говоришь, а я до сих пор жив… Мы у тебя завтра Веру заберем.
– Подождите еще немного, ей незачем здесь  быть,  и дезинфекция  не выветрилась. Мой вам лучший совет: скорей заводите другого ребенка.
– Другого? – ужаснулся Николай. – Олю мне никто не заменит.

– Посмотри на Лялю,  она смогла вернуться к жизни.
– Благодаря тебе...

– И  малышу. Растет такой милый мальчуган.

– Вы опять встречаетесь?

- Пошло по новому кругу. Думал, на фронте избавлюсь от своих чувств, ан нет –  это сильней меня.

- Володя, - сказал Николай, плохо слушавший, что ему говорил брат, - кто известит маму? Я не смогу. Она этого не выдержит…

-  Родите другого ребенка, тогда и сообщите.

- Нет в мире радости, которой можно заменить радость. Так, кажется, говорил Байрон.

– Ладно, умничать… Вот как быть с Ваней и Мишей? Сейчас мама мне часто пишет. Она так измучилась неведением о них, что уговаривает Марфу поехать в Киев и Екатеринослав.

- И поедет, с нее  хватит. Как я  сейчас ее понимаю: смерть своего ребенка невозможно пережить… Я тут знаешь, что надумал за эти дни, только не отговаривай меня: хочу поступить в медицинский институт,  а по вечерам буду работать.  Не верю, что Олечку нельзя было спасти.

– Зря ты так думаешь. Врачи сделали все, что могли.
   
– Жаль, - продолжал твердить свое Николай, – что   мысль об учебе не пришла мне в Швейцарии или Париже, наши там  запросто хватали магистров и бакалавров.

Володя посмотрел на часы.

– Мне пора.  Встретимся перед тем, как тебе отправиться в тюрьму, и помни мой совет насчет ребенка: это спасет вас обоих.

 Николай подошел к Лизе – она крепко спала под воздействием лекарств, погладил ее по голове, поцеловал в оголившееся из-под ночной рубашки плечо и прошел в свой кабинет. На столе стояла  фотография Оли.  До чего же она похожа на Лизу: такие же  глубокие глаза, длинные ресницы и взгляд... взгляд, выворачивающий всю душу. У него заныло в груди. Он  вернулся в  комнату за водкой, выпил почти полную бутылку, но после закуски за поминальным столом не опьянел, как в прошлый раз, а только еще хуже разворошил свою боль. И в состоянии невыразимой тоски, охватившей все его тело, как тяжелая болезнь, повалился на диван.

***

Снова потекли тягостные дни тюремной жизни. Пока он отсутствовал, все его близкие друзья Волин, Клеванский-Мрачный, Максимов, Флешин, Гаранькин и другие были переведены в Таганскую тюрьму. Без них стало совсем тошно. На допросы его давно не вызывали. Следователь, с дотошностью  выяснявший в первые дни ареста его связь с Махно и  подробности о деятельности «Набата», куда-то исчез. На письменное обращение к коменданту, Дукис отвечал одно и то же: дело  расследуется,  вас слишком много. Стало ясно, что никакого суда не будет. Всем занимается ВЧК,  значит, их судьбу   решают Дзержинский и Троцкий.
 
В конце мая состоялось закрытое заседание Президиума ВЧК лично по нему.   Николаю принесли выписку из протокола. Она была короткой:  «Уншлихт, Менжинский и Самсонов  слушали Дело № 7559 Даниленко Николая Ильича, обвиняемого в принадлежности к анархо-махновскому движению Конфедерации анархистов Украины «Набат». Постановили: дело отложить и поручить тов. Бренеру доложить на следующем заседании Президиума».

Кто был этот товарищ Бренер? Может быть, тоже анархист, как Самсонов. Все бывшие анархисты (взять того же Могилевского), служившие ныне в ЧК, отличались особой жестокостью к своим бывшим единомышленникам. Про Самсонова  говорили, что он один из  самых страшных преследователей и душителей анархистов. Если дело попадает к нему,  считай, тебе пришел конец.

После этого протокола  приносили другие, однотипные, как
будто их писали под копирку, только ставили разные числа. Сначала он  фигурировал в   них один, затем  в них появились фамилии Арона Барона-Канторовича (его настоящая фамилия),  Фани Авруцкой, Лидии Гогелии, Шляховского, Ревеки Ярошевской, Алексея Олоницкого, Пилипенко, Проценко, Левадо, Чарина…  Дукис объяснил ему, что все эти люди  объединены в одну группу по связям с Махно. Таких групп  несколько. Его дело теперь рассматривалось, как «Дело об анархистах: Бароне-Канторовиче и др., обвиняемых по статьям 57 и 69 Уголовных кодексов». Обе статьи ничего хорошего не предвещали. Их всех  отнесли  к  преступникам, чьи «действия  направлены против социальных устоев, установленных властью», и здесь  закон устанавливал твердый минимум наказаний.
Никого их перечисляемых в этом списке товарищей  в Бутырке (во время редких прогулок и в переходах)  он не видел. Как он знал,  Барон сейчас сидел в Орловской тюрьме, его жена Фанни – в Рязанской, Ревека и Фаня Авруцкая – в Ярославской, Лидия Гогелия – на Лубянке. 

Сколько еще его тут будут  держать?  Аристов давно написал Уншлихту ходатайство,  чтобы Даниленко выпустили на свободу под его ответственность. Уншлихт, видимо,  пожалел  о том, что намекнул Моисею Абрамовичу о такой возможности для его друга, и тянул с ответом. На всякий случай Моисей обратился с такой же просьбой и к  начальнику Особого отдела Менжинскому, но  и тот пока отмалчивался. Моисей связывал это с тем, что ВЧК за последние два месяца раскрыла и ликвидировала на территории РСФСР огромное количество заговоров против Советской власти (доклад об этом только что был опубликован в газетах), и Троцкий заявил, что все их организаторы должны понести самое суровое наказание. Выпускать кого-то на свободу в такой момент было не в интересах Чрезвычайки.

После смерти дочери в Николае что-то надломилось. Его мучили мысли о том, что, если бы он был дома, Оля осталась  жива.  Страшная картина ее агонии стояла у него в глазах, как будто это произошло только вчера.
- Лиза, - сказал он однажды жене во время свидания, - я все время думаю о нашей девочке... Мне кажется, я скоро  сойду с ума.

-Ты меня пугаешь, Коля, - от этих слов у Лизы  упало сердце,  глаза наполнились слезами.

- Прости, - спохватился Николай, что навесил на жену лишний груз страданий. - Это я так, минутная слабость. Пора начинать готовиться в медицинский институт. Володя узнавал: туда надо сдавать русский язык, физику и химию. Первые два для меня не проблема, а вот химию я совсем не знаю.

- Я возьму в библиотеке учебник.

- Не надо. Володя обещал все достать.

- Ты меня расстроил. Теперь я буду  за тебя переживать.

- Прости меня дурака,  я не имел права тебя огорчать.

Дома Лиза  отправила Веру гулять во двор и легла на кровать, уткнувшись со слезами в подушку. Из головы не выходили слова Николая об их маленькой дочке. Она сама все время думает о ней. Но она не имеет права  раскисать, иначе им обоим будет совсем плохо. Женским чутьем она понимала, что лучшее средство  для них  - родить еще одного  ребенка (она не подозревала, что  Володя уже дал такой совет Николаю), но когда это будет. Она так соскучилась по его объятьям, ласкам, нежным словам. Лиза провела рукой по своим грудям - круглым и упругим, с вытянутыми сосками, как будто их только что держали губы малыша. «Ребенок, нам нужен ребенок, - сказала она вслух, как бы утверждаясь в этой мысли, - он вернет нас обоих к жизни». Это ее немного утешило, она вытерла слезы и принялась за домашние дела.
 
ГОЛОДОВКА АНАРХИСТОВ

Дошли слухи, что анархисты в Таганской тюрьме решили провести голодовку,  приурочив ее к открытию 3 июля Первого учредительного конгресса Профинтерна.  Этот Красный интернационал профсоюзов (Международное объединение революционных профсоюзов) был учрежден Коминтерном в противовес реформистскому профцентру II Интернационала. В Москву  собирались приехать многие видные деятели профсоюзного движения, анархисты-синдикалисты, журналисты из социалистических газет. В России уже находились Эмма Гольдман и Александр Беркман – их в числе большой группы русских эмигрантов, когда-то высланных из России за революционную деятельность, теперь США  за такие же противоправные действия  в Америке посадили на пароход и депортировали обратно на родину. Оба надеялись увидеть там свободную страну и свободный народ, а обнаружили  произвол правящей партии, массовые аресты ее политических «врагов».
Эмма успела побывать у Махно и отрицательно отнеслась к нему самому и движению украинских повстанцев. Несмотря на это, Волин и Максимов – инициаторы голодовки, рассчитывали, что Эмма и Александр поднимут на ноги  иностранных делегатов, потребуют от Ленина и советского правительства, чтобы анархистов освободили. К сожалению, многие зарубежные товарищи, наслушавшись лживых рассказов большевиков об  их успехах,  успели попасть под их влияние,  и больше верили им, чем   анархистам. 

Открытие Конгресса приближалось. Придя  на свидание к Николаю 1 июля,  Лиза увидела  в проходной объявление о том, что со следующей недели свидания  отменяются на неопределенное время.

- Наверное, таганцы объявили о голодовке, – сказал Николай, когда жена сообщила ему об этом, – Что ты об этом знаешь?

-  Они направили  письма Ленину, в ВЧК и   Конгресс. Если их не освободят, все десять человек в их камере начнут голодовку: сам Максимов, Волин, Горелик, Клеванский, Федоров… В Москву приехало много товарищей из Франции, кажется, даже Франсуа Бати и Мишель Штейнер.

- Как жаль, что я не смогу с ними  встретиться. Ты должна обязательно их увидеть.

- Боюсь, что у меня для этого не будет времени, – сказала Лиза. Ей совсем не хотелось встречаться с Мишелем - тени из прошлого, которое ей неприятно было вспоминать. Сначала Могилевский,  теперь Штейнер. Бати - другое дело, близкий друг Шарля Готье, приятный человек. Сейчас  стал известным писателем и журналистом.
–  Жаль. Сохрани для меня все материалы об этом конгрессе, пригодятся  на будущее.
  Прошло  еще шесть дней. В Бутырке  отменили не только свидания, но  передачи и прогулки. Николай очень удивился, когда однажды его вызвали на свидание, проведя совсем в другую комнату, без железной решетки, отделяющей арестованных от посетителей. Он  решил, что приехал Аристов. Неужели  Уншлихт подписал  поручительство Моисея о его освобождении?
Его охватило волнение. Однако в комнату быстрым шагом вошла женщина в широкой шляпе с кружевной вуалью. Пахнуло знакомыми французскими духами.
Охранник отошел к окну, с любопытством рассматривая посетительницу. Женщина подняла вуаль.
- Андре!? -  удивленно и вместе с тем радостно воскликнул Николай. - Зачем ты пришла сюда, это опасно? - Он перешел на французский язык, но охранник прикрикнул, чтобы они говорили по-русски.  Андре стала говорить на очень плохом русском языке, коверкая слова и путая падежи, видимо, все перезабыла   без постоянной практики.
- Я должна была тебя обязательно увидеть и сказать важную вещь.
Николай насторожился: невольная догадка мелькнула у него в голове. Андре протянула ему руку,  он поднес ее к губам, боясь, что сейчас последует окрик надзирателя, но тот молчал, и он продолжал держать ее, гладя  ее красивые ухоженные пальцы.
- Я в Москву приехала вместе с мужем на конгресс Профинтерна. Ты его знаешь, Мишель Штейнер. Мишель помогает товарищам из Таганки. Мы узнали, что ты тоже в тюрьме, только другой. Ты  изменился,   похудел. Я…я… очень по тебе скучала.
- Я  виноват перед тобой, Андре. Перед отъездом я был на твоей квартире и оставил записку, где объяснил причину моего срочного отъезда. Почему ты тогда не приехала?
- Телеграмма поздно пришла. Да и что бы это изменило. Ты все равно думал о России…, - она опустила голову, ее душили слезы. – Видишь, даже лучше получилось, ты снова сошелся с Лизой… – Она помолчала, набираясь духа. - Я к тебе пришла не просто так. Когда ты уехал из Тулона, я поняла, что беременна.
- Да?! - Николай вскочил, вызвав недовольство охранника, тот тоже  вскочил, грубо осадив его: «Сядьте на место, а то прекращу свидание».
Андре вздрогнула, невольно втянув голову в плечи.
- Не бойся, Андрюшенька, – ласково произнес он, как  обычно называл ее в Париже,  – он тебе ничего не сделает. Рассказывай дальше.
- Я  решила  родить, несмотря на все уговоры мамы принять меры. Мне хотелось иметь от тебя ребенка, – Николай сжал ее руку. Андре высвободила ее и переплела его пальцы со своими, крепко сжимая их, как будто обнимала его самого. - Вскоре после твоего отъезда вернулся из Америки Мишель. Ты знаешь: он когда-то ухаживал за мной в Женеве. Он знал о моей беременности, знал и о наших с тобой отношениях, но никогда, ни о чем не расспрашивал.
- Мишель – лучший друг.
- Родился мальчик,  через два года  девочка. Девочка вся в Мишеля – темная, черноглазая, а мальчик - русый, с голубыми глазами, его зовут Nicolas.
-  У тебя есть его фотография?
Андре достала из сумки  семейную фотографию. На переднем плане стоял крупный карапуз лет 4 - 5 со светлыми волосами - точная копия Николая в этом возрасте.
- Весь в меня, я тоже в детстве был такой белобрысый крепыш, - в голосе его послышалась гордость.
- Я  приехала  в Россию, чтобы рассказать тебе о Нике, но еще сомневалась, пока кто-то не сказал, что у тебя только что умерла дочь. Я решила, что  в такой момент ты должен  узнать, что у тебя есть  сын.
–  Ты – храбрая женщина. Представляю, как  родители встретили известие о твоей беременности. Жаннет не испытывала ко мне особой симпатии.
– Теперь все забыто. Они одинаково любят их обоих. И Мишель не делает между ними никакой разницы.  Я оценила это и со временем  привязалась к нему.  Мишель и папа тоже хотели с тобой встретиться,   но им не разрешили. У них возникли проблемы с вашей властью. Папа послал в Париж материалы с резкой критикой всего, что здесь творится. Теперь ЧК просит  предварительно показывать ей все свои сообщения.
- И ваши товарищи это терпят?
– Кто терпит, а кто, как Мишель и папа, возмущается. - Она понизила голос. Охранник почему-то на это не отреагировал. - Вам с Лизой надо бежать за границу. Здесь невозможно жить. Ленин и Троцкий  - страшные люди. Они установили настоящий термидор. Мишель  говорил об этом на конгрессе. Все ваши товарищи сидели, опустив головы. Ими владеет страх.
- Нет, Андрюшенька. В Москве у нас есть квартира, у Лизы - работа и зарплата, я тоже, когда отсюда выйду, устроюсь на работу, а за границей надо начинать все с нуля. Для этого у меня  нет сил.
– Мы вам  поможем…
Николай покачал головой и еще сильней сжал ее пальцы.
- Ты и сейчас продолжаешь любить свою родину, несмотря на то, что тут с тобой сделали? – Этот вопрос ей дался нелегко: из-за его стремления вернуться в Россию навсегда они тогда и  расстались в Париже. Ее щеки от волнения покрылись румянцем.
–  Конечно. Я ненавижу большевиков, но родина тут непричем.
- Когда Ник станет совсем взрослым, - спросил он, – ты скажешь ему обо мне? Я бы  хотел. И увидеть его. Ведь когда-нибудь наладятся отношения между нашими странами. Он приедет сюда, или мы поедем в Париж. Мишель правильно поймет.
- А Лиза?
- За это время мы состаримся, будем смотреть на все другими глазами. А впрочем, вы сами там решайте, как поступать, чтобы его не травмировать…
Охранник объявил об окончании свидания.
- Ник, - торопливо сказала Андре, и ее  прекрасные  темно-карие глаза наполнились слезами. - Я тебя тогда очень любила и в нашем сыне по-прежнему люблю тебя.
- Спасибо, Андрюшенька, – сказал он, ласково охватывая взглядом  ее лицо.
В дверях он остановился, чтобы еще раз взглянуть на нее. Она сидела, закрыв лицо руками,  плечи ее вздрагивали.
Взобравшись на свои нары, он уткнулся в стену,  не отвечая на вопросы обеспокоенных сокамерников. Снова и снова  возвращался к тому дню в Париже, когда получил  письмо от Анны,  и задавал себе вопрос: как бы он  тогда поступил, если бы Андре  сказала ему о беременности? Выхода из этой  ситуации не было. Все получилось, как получилось. Их судьбами распорядилась сама жизнь. Андре правильно сделала, что приехала в Россию и все ему открыла: он теперь знает, что где-то в другом мире живет его сын с таким же именем, в нем течет его  кровь, и он   очень его любит.

                ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ

                НОЧНОЙ ГОСТЬ

ГЛАВА 1

В  дождливую сентябрьскую ночь жильцы из 4-й квартиры на улице Огарева (так теперь назывался Газетный переулок)  проснулись от резкого звонка. Один звонок  был  к «Евгеше». Сама она на эти звонки  не откликалась: к ней никто  не ходил. Все остальные  имели свое количество звонков, о чем извещал длинный список на двери. По ночам свет в подъезде из экономии часто отключали, и поздние гости сначала давали один длинный звонок, а затем начинали без конца трезвонить, пока кто-нибудь, не выдержав такого издательства,  не подходил к двери.
Вот и сейчас звонок в три часа ночи разливался по коридору, разбудив всю квартиру, но никто не собирался выбираться из теплой постели. У Калягиных залаяли домашние болонки. Рыжая кошка Цыплаковых, обычно ночующая в коридоре на тряпичном коврике, испуганно мяукала и царапалась в дверь  хозяев. Наконец   послышались торопливые шаги  и возмущенный голос Сергея Пафнутьевича,    набросившегося на ночного гостя.

– Вы что себе позволяете? Разбудили всю квартиру. Для кого на двери весит список? Там представлены все фамилии. Кто вам нужен?

– Хазины.

– К ним 8 звонков. Запомните, это раз и навсегда, – сказал он и махнул рукой в конец коридора, – последняя дверь слева.

Не желая, чтобы видели его лицо, человек сильно надвинул на лоб  шляпу, поднял  воротник  черного пальто и двинулся по коридору в указанном   направлении, оставляя на полу грязные следы.

В комнате Хазиных тоже проснулись. Ляля стала успокаивать заплакавшего сына,  Нина Петровна выглянула за дверь. По длинному коридору, освещенному тремя лампами в старинной люстре, шел высокий мужчина. Что-то знакомое показалось ей в его фигуре и походке. У нее опустилось сердце: Лялин муж.

– Ляля, – повернулась она к дочери, смотря на нее расширенными от ужаса глазами, – по-моему, это – Артур.

– Откуда?
 Ляля положила в кровать заснувшего сына и бросилась к двери. В коридоре стоял Артур, он обнял ее за плечи и втолкнул обратно в комнату.
– Ну, здравствуйте, жена и любезная теща, – сказал он, целуя им обеим руки и подходя к детской кроватке. – А это кто?  Вижу, ты без меня время не теряла.
– Что тебе надо?
– Дело есть. Я побуду у вас до утра.
– Ты переполошил всю квартиру, тебя все видели и обязательно донесут куда надо, – сказала Ляля, заметив, что за эти два года он сильно переменился: похудел и огрубел.
– На улице сильный дождь, вряд ли кто туда высунется, а утром я уйду. Ложитесь,  я примощусь на полу.
Повесив на крючок  мокрое пальто, он растянулся  на  коврике около  детской кровати.
Спустя минуту в дверь постучали. Раздраженный голос Мельникова прокричал, чтобы Хазины немедленно вытерли  грязь в коридоре.
Ляле ничего не оставалось, как взять на кухне общее ведро и  швабру и  добросовестно вымыть весь длинный коридор. Вернувшись обратно, она осторожно пробралась к кровати, чтобы не задеть Артура. Никто не спал, кроме сына. Нина Петровна тяжело  вздыхала в темноте. Артур причмокивал губами, сдерживая желание курить.
– Ляля, –   шепнул он.
– Что? – быстро отозвалась она, боясь, что он разбудит сына.
– У ребенка есть законный отец?
– Есть.
– Тогда где он?
– Ты громко говоришь, разбудишь Андрюшу.
– Впрочем, можешь не рассказывать. Мне твоя тетя   расписала, как ты сюда привезла Сережу к профессору Даниленко, и он вокруг тебя потом крутился. Это тот врач, за которого ты хотела выйти замуж, и Наум Давыдович тебе не позволил?
– Он к сыну не имеет отношения.
– Что ты так переполошилась, мне до этого нет дела.
– А как ты нашел тетю?
– Через больницу, там  при поступлении  Сережи записали ее адрес.
Он встал и присел к ней на кровать. Ляля испуганно вскочила.
– Ты пьян! От тебя пахнет спиртным...
– Не бойся, я тебя не трону, – он помолчал. – Ляля! Мне нужны деньги.
– Откуда? У меня их нет.
– Семейные драгоценности: твои и мои.
– Все погибло в Екатеринославе во время артиллерийского обстрела. Говоришь о деньгах, а о Машеньке и Сереже – ни слова. Тебе безразлично, что они погибли.
– Это ты напрасно, – он с силой стукнул себя в грудь. – Вся душа изболелась о них и  отце. Я этих большевиков бил и буду бить. – Он схватил Лялю за руку, сделав ей больно. Даже в темноте было видно, как  сверкали от гнева его глаза.
– Ты должна достать мне деньги. От этого зависит моя жизнь и судьба  нашей организации.
– Я не хочу ни о чем слышать. Тут на каждом шагу агенты ЧК, все друг за другом следят.
– Ты же не хочешь, чтобы  так было всегда? Мы освободим Россию и Украину от большевиков. Нас много, у нас есть оружие, полки. Но этого недостаточно. Я должен вернуться назад с деньгами…,  потом я вернусь за тобой,  мы снова заживем вместе. Вот увидишь, я изменился, все будет по-другому, и Андрюшу твоего возьмем, и Нину Петровну. Только достань деньги. Иначе, иначе…, – он растерялся, не зная, какую ей выдвинуть угрозу.
– Ты меня убьешь?
– Нет, … придется расстаться с  сыном.
– Негодяй, а говоришь, стал другим.
– Обстоятельства заставляют…
– Если я достану деньги, ты оставишь нас в покое?
– Даю честное слово, оставлю…Только учти, мне нужна крупная сумма. 
 
Вернувшись на коврик, он еще почмокал губами и вскоре заснул, немного похрапывая.

Ляля всю ночь не спала. Деньги у нее были, те, которые Володя с учреждением сберкасс каждый месяц аккуратно клал ей на книжку. Она их снимала крайне  редко и только на сына, чтобы купить ему  одежду или обувь, мальчик быстро рос. Остальное приберегала  на  будущее. Там скопилась приличная сумма.  И вот ее надо было  отдать этому негодяю. Она с отвращением смотрела на мужа, растянувшегося на полу.  В Екатеринославе ее мучил и сюда явился с угрозами. Сказать, что у нее ничего нет, так он совершит свою угрозу, отнимет сына и  не успокоится, пока она не выполнит его просьбу. Пойти в Чк, во-первых у нее не хватит духу, во-вторых, там особенно разбираться не будут и заберут их обоих, и Андрбша останется без матери. Как не верти, выхода не было. Утром она все сняла  и  отдала мужу.

- Вот все, что у меня есть, – сказала она, вручая ему внушительный сверток, завернутый в газету, - больше взять негде...
- Мало, - недовольно буркнул Артур, развернув газету и прикинув на глаз сумму. - Но бог с тобой. Пойди, посмотри: есть кто-нибудь в коридоре?
Ляля приоткрыла в дверь.
- Никого.

- Никого.

Он быстро вышел из комнаты, не попрощавшись ни с ней, ни с Ниной Петровной, по дороге цыкнул на соседскую девочку, неожиданно выскочившую прямо на него из своей комнаты. Испугавшись, девочка закричала, на крик выбежала мать. Ляля тихо прикрыла дверь, чтобы не видеть разъяренного лица соседки.

Больше он у них не появлялся, и  со временем они забыли об этом визите.

ГЛАВА 2

ДУША РАСКРЫВАЕТСЯ В ПИСЬМАХ

За четыре года, прошедших со дня уплотнения квартиры купца Шиманского, состав ее жильцов увеличился почти в два раза: у кого, как у Ляли, родились дети, у кого, опять же, как у Ляли, прописались бабушки и дедушки, кто-то вышел замуж или женился. С разрешения домкома прописывали также  домработниц и  детей, оставшихся сиротами со стороны родни. Комнаты в квартире были большие, с высокими, в три с половиной метра потолками. Одному из жильцов пришла мысль возвести в своей комнате широкие антресоли с лестницей, своего рода второй этаж. И сразу такие сооружения появились почти во всех комнатах. Там жили дети, старики и прислуга.

Целый день в квартире стояли шум и гам: хлопала входная дверь, жены ругались с мужьями и соседской прислугой, лаяли две комнатные собаки, дети катались на трехколесных велосипедах, а одноногий инвалид дядя Паша в пьяном виде так наяривал  на баяне военные марши, что  его слышно было  на всех этажах. И сколько старший по квартире Мельников не пытался навести порядок, вывесив в коридоре и на кухне правила поведения жильцов, толку от этого было мало.  Однако жили дружно, делились  солью, хлебом, мукой, мылом, старались следить за чистотой в общественных местах, по графику мыли окна, полы и крашеные стены, которые   дети постоянно разрисовывали цветными карандашами.

 Одним словом, жизнь в огромной квартире кипела. Одна только «Евгеша» в этом не участвовала, по-прежнему готовя пищу у себя в комнате и посещая  туалет и ванную  в  часы, когда народ уже  спал, а кто не спал, слышал, как в ванной долго текла вода, видимо, «старая грымза»  там  стирала. Темная, загадочная личность, на которую со временем  все перестали обращать внимание.

И уж, конечно, мало кто помнил, а кто и вовсе не  знал, что когда-то ее семья владела всей этой квартирой, самим  доходным домом и другими доходными домами на этой и других улицах, а Московская городская Дума присвоила ее отцу, Якову Семеновичу Шиманскому «звание Почетного гражданина Москвы за выдающиеся заслуги перед городским сообществом в обеспечении москвичей удобным жильем». Так значилось в  Приговоре Чрезвычайного собрания Московской городской Думы от 12 мая 1881 года,  спрятанном Евгенией Яковлевной в чемоданы вместе с другими бумагами и документами,  могущими  ее скомпрометировать перед новой властью. Их давно нужно было уничтожить, но рука не поднималась выбросить то, что еще связывало ее с  близкими людьми. Также не могла она выбросить их  фотографии, висевшие  на стенах. Были здесь и предвоенные фотографии ее мужа и детей, и фотография мужа вместе  с генералом Алексеем Алексеевичем Брусиловым где-то на Буковине  на фоне гор. 

Муж был убит там же в Карпатах в сентябре 16-го года,  о чем было сообщено в газетах. Мальчики сражались на Кавказском фронте. Она исправно получала от них письма, но  с начала 1917 года они перестали приходить. Из штаба Юденича ей написали, что они пропали без вести: или погибли, или попали в плен к туркам, сражаясь где-то в  Месопатамии, а те, как было известно,  с русскими пленными  не церемонились. С тех пор прошло много лет. Как каждая мать  и жена, она верила, что  они все трое живы и рано или поздно вернутся домой, разговаривала с ними, как с живыми, но не вслух, а на бумаге, записывая свои мысли в тетрадь.
«Вот ты, Петенька, - спорила она с мужем, бросая любящие взгляды на его фотографию,  - внушал всегда нашим детям, вроде Льва Николаевича Толстого, что надо любить и уважать простых людей, мол, они достойны лучшей жизни,  много работают, а получают гроши и не имеют возможности иметь собственное жилье или дать детям образование. Берите пример, говорил ты,  с дедушки Якова Семеновича Шиманского. Он совершал добрые дела для города. Звание Почетного гражданина Москвы просто так не дается. Его надо заслужить.

 Ах, Петенька, как ты глубоко ошибался! Эти простые люди не нуждались в нашей жалости и любви. Теперь они живут в нашей квартире, стучат в мою дверь, чтобы позлить меня, так как я не хочу с ними общаться и выходить на общую кухню, где около плиты вертятся 15 или 20 человек и сплетничают друг о друге. Тут же на веревках сушится белье, отчего пол всегда мокрый, а от кипячения белья в ведрах и огромных баках по всей квартире плывет горячий пар. В коридоре и на кухне потолок стал черный, стекло на люстрах потускнело и кое-где треснуло. Не хотят или не умеют соблюдать чистоту для себя, там, где они живут.
 Ты, Петенька, сражался за родину, за русский народ, и вот чем этот народ нам отплатил – презрением и неблагодарностью. Меня они называют «старой грымзой». За что? Ведь я их не трогаю и  прилюдно ни в чем не упрекаю. Откровенно могу беседовать только с тобой и мальчиками».
«А ты, Митенька, - обращалась она к фотографии старшего сына, снятого в детском возрасте в матроске, - вытащил из боя тяжело раненного солдата Червянкова. Тащил его несколько километров на своей спине, сам раненный в плечо, сдал в госпиталь. Потом этот солдатик организовал в Москве красногвардейский отряд из рабочих и расстреливал в Александровском саду  юнкеров и офицеров. Там погиб твой дядя, который прошел всю войну и дослужился до звания капитана. Этот Червянков теперь возглавляет районный Совет депутатов и при встрече со мной отворачивается в сторону. Стыдится, что знаком со мной, или  помнит о том, кто спас ему жизнь, но боится показать свои чувства. Если второе верно, то в нем еще осталась  совесть».
«А ты, Сашенька, почему-то всегда молчишь, - упрекала она  младшего сына – студента Московского университета, снятого на фотографии с томиком Блока в руках, на котором хорошо было видно название  "Ночные часы" и год издания, 1911, – тебя, наверное, до сих пор беспокоит пуля в бедре, и болит  живот. Помнишь, как мы любили  ездить гулять на Воробьевы горы и там у  одной крестьянки прямо с грядки покупали крупную клубнику. Теперь я туда не езжу, гуляю только в центре. После  работы   поднимаюсь вверх по Петровке и захожу  в библиотеку, где молодые поэты читают стихи: свои и чужие. Ты туда тоже ходил и увлекся там одной молоденькой поэтессой. Теперь я ее  не вижу. Недавно в библиотеке был вечер, посвященный  памяти  твоего любимого Блока. Александр Александрович написал поэму «Двенадцать», где выведен Христос, идущий во главе отряда красногвардейцев. Большевики отыскали в этом глубокий смысл, решив, что в образе Бога поэт благословил революцию и сам ведет свою паству в светлое будущее. Я вижу в этой поэме все самое страшное:  злобные лица солдат (бывших каторжан с цигарками в зубах) и застывшие в их глазах преступления:  убийства, грабежи, насилие и смерть –  чудовищный страшный мир, который   они принесли  в нашу жизнь вместе с революцией. Во главе одного такого бандитского отряда  будто бы и появляется Иисус Христос «в белом венчике из роз». Но это обман зрения. Рядом с бандитами идет другой отряд, невидимый для глаз из-за темноты и пурги. Его-то и возглавляет Христос. В этом отряде   –  все наши великие мученики, принявшие смерть от этих  каторжан и убийц. Вместе с Христом они стараются увести  злодеев от греха подальше и прекратить кровопролитие. Но злодеи  сильней  Христа.  Они отказались от Бога и стреляют в него и в неугодных им лиц.
Ты, скажешь, Сашенька, что ваша мать сошла с ума. Нет. Это мир сошел с ума. Мне теперь и жить незачем, а я живу. Почему? Для кого? А все-таки живу. Значит, мой час еще не наступил, и есть надежда вас увидеть».
«Сашенька, - писала она сыну позже, - только не смейся. До чего дошли большевики. Считая своим долгом вмешиваться в «народное» образование, они в  своей партийной программе записали следующее (цитату привожу из их официального органа «Правда»): «В области народного просвещения РКП ставит своей задачей довести до конца начатое с Октябрьской революции 1917 г. дело превращения школы из орудия классового господства буржуазии в орудие полного уничтожения деления общества на классы, в орудие коммунистического перерождения общества.
В период диктатуры пролетариата, т.е. в период подготовки условий, делающих возможным полное осуществление коммунизма, школа должна быть не только проводником принципов коммунизма вообще, но и проводником идейного, организационного, воспитывающего влияния пролетариата на полупролетарские и непролетарские слои трудящихся масс в целях воспитания поколения, способного окончательно установить коммунизм».
Меня или уволят, или заставят быть  «проводником» их идей, а я в этом деле ничего не понимаю и не хочу понимать. Есть одна литература: Толстого и Блока, как ее соединить со школой коммунизма, не представляю. Некоторые учителя бастуют, отказываются принимать новые установки этих правителей. Судьба их печальна».

ГЛАВА 3


                СОТРУДНИК ЧК

С некоторых пор в их подъезде свет часто отключали, и, возвращаясь поздно вечером после  своих бессмысленных хождений по улицам или поэтических чтений в библиотеке, Назаровой казалось, что на нее вот-вот кто-нибудь набросится.

Сегодня свет горел, и все равно она вздрогнула, когда с верхней лестницы навстречу ей сбежал невысокий крепкий мужчина и, взяв ее за локоть, тихо сказал:

– Я к вам, не бойтесь меня.

- Что вам нужно? В сумке у меня ничего нет, а пальто  и шапка старые.

- Мне  нужно поговорить с вами. Я – из    ЧК. Буду сразу по делу: нам все известно о вашем прошлом, вашем муже и сыновьях, находящихся у Деникина. Вы поступили на работу в школу, скрыв в анкете все сведения о своих родных.

– Все мои близкие умерли и погибли. Я осталась одна.

– Никто этого подтвердить не может, и не исключено, что ваш муж и сыновья  ведут контрреволюционную деятельность против советской власти.

- Господи, вы опять о том же. Со мной уже говорили об этом в вашей ЧК, я им показывала  газеты со списками убитых и пропавших без вести, где указаны фамилии моего мужа и сыновей.  Я  живу одна, ни с кем не общаюсь,  политикой не интересуюсь.

- Нам нужна ваша помощь. Она не будет вам стоить никаких усилий.

- Ваши товарищи уже обращались ко мне с такими просьбами, я не расторопна, неуклюжа, только испорчу любое дело.

-  Не советую вам отказываться. В вашей квартире проживает некая Елена Хазина из Екатеринослава. К ней недавно приходил ее муж, связанный с подпольной организацией. Нам важно выяснить, кто у Хазиной  бывает еще и кто отец ее ребенка. Легче всего это сделать на кухне.

– Я  ни с кем не общаюсь. Готовлю все в комнате. У меня  нет на кухне своего места и стола.

- Мы вам поставим. Войдите в контакт с Хазиной, ее матерью, другими соседями или прислугой, которая всегда все знает. Узнайте, кто отец ребенка Хазиной.  Каждую среду по дороге с работы вас будет встречать наш человек.

Он помог ей открыть дверь в квартиру, и  сам  за ней прикрыл. Дрожащими руками она вставила ключ в замок своей комнаты. Ее бил озноб. Пользуясь ее слабостью и беззащитностью, чекисты толкали  ее на самое мерзкое дело – следить за соседями. Они  предлагали ей это и раньше, до сих пор ей удавалось отказываться, ссылаясь на  плохое зрение и рассеянность. Она была уверена, что такую роль уже выполняют старший по квартире Мельников, его супруга и многие другие,  кто выглядывает из своих комнат,  когда открывается входная дверь. «Тут все шпионят друг за другом», - давно пожаловалась она в записях своему мужу. Сейчас им, видимо, очень нужна была эта Ляля и ее муж -  тот мужчина в шляпе, который однажды ввалился к ним ночью, переполошив   всю квартиру.

Евгения Яковлевна хорошо помнила ту ночь. Проснувшись от резкого звонка, она  спустила ноги с кровати, нащупывая тапочки. Сердце бешено колотилось, как обычно бывает, когда сон резко прерывается, руки дрожали. «Может быть, это мои мальчики, – почему-то подумала она, и тут же отбросила эту мысль - они бы не стали так ломиться в дверь посреди ночи». Звонок повторился - продолжительный и от этого особенно тревожный. В коридоре было тихо. Она  открыла свою дверь. Ее  опередил Мельников, с руганью набросившись на  посетителя. Евгения Яковлевна видела этого человека совсем близко,  но не смогла  рассмотреть его лица,  закрытого шляпой и воротником пальто.
 «Экий неосторожный, - подумала она сейчас про него сердито, - привлек к себе внимание всей квартиры».

В воскресенье грузчики привезли кухонный стол, прошли вместе с ней на кухню и втиснули его между столами Цыплаковых и Хазиных, для чего крайний стол  Шараповых  пришлось отодвинуть к окну. Возмущенная Шарапова побежала звать на помощь Мельникова. Сергей Пафнутьевич сразу сообразил, что к чему, и тихо удалился в свою комнату. В кухне еще долго царил шум. Растерянные жильцы с возмущением наблюдали, как «Евгеша» обживала свое новое место, перенося из комнаты  кастрюли и посуду.
С тех пор она каждый день по утрам и вечерам  выходила на кухню, готовила еду и разговаривала с женщинами о погоде, ценах в магазинах,  разных других житейских делах, чтобы расположить их к себе. Все пришли к выводу, что она вполне милая, общительная женщина, приняли ее в свой круг, где, болтая о разных глупостях, позволяли себе  вольные шутки, а иной раз и критику в адрес Мельникова,  его жены, домового комитета и даже власти.

Постепенно Назарова сблизилась и с Ниной Петровной. Та, найдя в своей новой соседке по столу терпеливую слушательницу, с удовольствием рассказывала ей о внуке, его  успехах в развитии, жаловалась на то, что  ее дочери приходится много работать в больнице и часто дежурить по ночам, но ничего другого из того, что интересовало ЧК, выведать у нее не удавалось. Сама Ляля приходила на кухню редко и, несмотря на все старания Евгении Яковлевны,  в  беседы с ней не вступала.

– Плохо работаете, товарищ Назарова, – говорил ей на  встречах  молодой чекист Иван, бывший рабочий с ситценабивной мануфактуры  Цинделя, уверовавший в то, что ради революции, можно  пойти на сделку с совестью, – больше улыбайтесь, начинайте с литературы и искусства, эти дамочки – интеллигентные, их не интересуют цены в магазинах и кухонные сплетни. Пригласите Нину Петровну к себе  на чай, расскажите о своем муже и сыновьях, вступивших в Добровольческую армию,  о том, что есть люди, которые  борются за восстановление монархии и хотят  вернуть свою собственность обратно. Муж этой Нины Петровны и свекр   Хазиной  были крупными предпринимателями в Екатеринославе.

– Молодой человек, я не умею располагать к себе людей. Мое сердце давно очерствело.

- Вы, наверное, умеете вязать, - упорно наставлял ее молодой чекист. – Вот так и в беседе с людьми раскручивайте, раскручивайте клубок, пока не доберетесь до  середины. Вы грамотный человек, кончали Институт благородных девиц, должны мыслить логически.

«Петенька, - сделала она после этой встречи запись в тетради, обращаясь к мужу.  – Чекисты ищут людей, которые хотят снова восстановить самодержавие и вернуть бывшим хозяевам их собственность. Представь только на минуту, что мне могут вернуть наш дом или хотя бы  нашу квартиру. Но это все ложь. Чекисты опутали своими путами все  население. Я слежу за одной соседкой, за мной следит еще кто-нибудь и так все дружно раскручивают клубки, докапываясь до нужных им сведений. Какое в этой стране вырастит поколение, если они заставляют меня, учительницу словесности, призванную воспитывать детей на высоких идеалах литературы, шпионить и доносить на людей? Мне стыдно смотреть детям в глаза,  я сама себя перестала уважать.

Вести эти записи становится опасно. Если я не справлюсь с их заданием, а я не справлюсь, потому что вся моя душа восстает делать подлость хорошим людям, меня арестуют и произведут тут обыск, а я не хочу, чтобы они прочитали мои мысли, связывающие меня с тобой и мальчиками. Открою тебе последнюю тайну и сожгу тетрадь: я хочу сбежать в  деревню  Чоботово, где-то под Тотьмой, откуда была родом  моя любимая  няня. Там должны остаться ее дети и внуки, которые к нам приезжали и  подолгу жили у нас без всяких денег. А если их даже нет, как-нибудь устроюсь, стану простой крестьянкой или сельской учительницей.  Мне сейчас тепло и уютно от этих мыслей и разговоров с тобой. Прощайте мои милые! Обрывается последняя связь с вами».

Поставив последнюю точку, она достала большой таз, сложила в него  свои тетради,  письма мужа и сыновей, чиркнула спичкой. В комнате запахло гарью. Она широко распахнула окна и крикнула стучавшим в  дверь обеспокоенным соседям, что у нее убежал со спиртовки кофий.

В их большой квартире некоторые соседи дружили между собой, отмечая вместе  праздники, дни рождения, а то и просто устраивая от скуки застолья с водкой и вином, несмотря на строгий сухой закон, которое советское правительство не спешило отменять.

В начале октября Евгения Яковлевна пригласила Нину Петровну и ее дочь якобы на свой день рождения. Те откликнулись, принесли подарок - коробку мармелада и духи Шанель, остатки от прежней роскоши этой семьи. Разговор получился односторонний, вокруг дореволюционной жизни именинницы, ее нынешних учениц, девочек из рабочей среды, далеко не глупых и жадно тянущихся к знаниям. Ей удалось расшевелить Лялю. Она сказала, что недалеко от них, на улице Станкевича живет ее близкая гимназическая подруга Лиза. В свое время они увлекались стихами Блока, Северянина и Андрея Белого.
В ЧК  об этой подруге, оказывается, знали.

– Ваши данные ничего не стоят, - скучным голосом заявил ей  Иван. - Мужа Хазиной сейчас разыскивает  некий Сергей Карпухин. Он был в Сокольниках у тети этой Ляли, спрашивал  ее адрес. Наши агенты его упустили. Ждите его на днях в вашей квартире.
-  Я могу быть в это время на работе.

– Сомневаюсь, чтобы он пришел днем. Такие люди ходят по ночам. На этот раз он даст восемь звонков, и не будет поднимать на ноги всю квартиру. Думаю, у этого человека хватит благоразумия.

«Они все знают, – удивилась «Евгеша», -  зачем им нужна моя помощь?»

– Как только этот человек или любой другой ночной визитер появится, сразу звоните по этому номеру, - он протянул ей листок бумаги. – Если вы или мы его упустим, нам всем несдобровать.

Накануне 7 ноября, 4-й годовщины Октября по новому стилю, домком устроил в подвале дома, превращенном в клуб,   праздник для детей, что-то вроде бала маскарада. В пригласительных билетах, врученных каждой семье,  приветствовались  маски и костюмы для детей и сопровождавших их родителей. Народу в комнате набилось много: взрослых больше, чем детей. Под масками трудно было разглядеть, кто есть кто,  чьи дети и кто их сопровождает. 

Для компании Нина Петровна   позвала на праздник и Назарову, открыв ей, что у Ляли будет маска лисы, а у Андрюши – маска клоуна с красным бумажным носом,   очками, усами и длинным колпаком на резинке, чтобы не спадал с головы.

Женщины  стояли около сцены, слушая, как дети читают  стихи и исполняют песни. Они так увлеклись, что Назарова совсем забыла о задании ЧК и не видела, как к Ляле, стоявшей где-то сбоку, подошел мужчина в маске льва. Как бы весело играя, он подхватил Андрюшу на руки и закружился с ним, не отдавая его на требования матери, перепуганной на смерть. Мальчик принял всю эту игру за чистую монету, весело смеялся, брыкался ножками, отталкивая  руки матери и прося дядю крутить его еще быстрей. Наконец Ляле удалось схватить сына за ноги.

- Ради бога, – зашептала она своему мучителю, задыхаясь от волнения, - я сейчас закричу. Отпустите ребенка.

– Надеюсь, вы поняли, что я от вашего мужа и шутки с нами плохи. Мне нужны деньги. Завтра я буду  ждать вас в восемь вечера около памятника Скобелеву.

– Артур сказал, что больше не будет у меня ничего просить. Я получаю голую зарплату.

– Попросите у вашего профессора. У него есть, а нет, так пусть достанет, – издевательски сказал он, опустив мальчика на пол. Тот, наконец, поняв по лицу матери, что этот дядя – плохой, заревел благим матом, и, бросив на пол свой колпак, зарылся лицом в складки Лялиного платья.

Только тут Нина Петровна и «Евгеша» заметили, что около Ляли и ее сына вертится какой-то тип, и Ляля, подхватив на руки Андрюшу, в страшном волнении выбежала из зала. Евгения Яковлевна бросилась к человеку в маске льва, чтобы проследить за ним, но тот, успев  поменять маску, затерялся в толпе. Тут совсем некстати баянист  дядя Паша заиграл вальс. Схватившись за руки, дети закружились в хороводе. Задание было провалено. Огорченная  «Евгеша» отправилась домой.

Нина Петровна ушла сразу за Лялей. Дочь тихо, чтобы Андрюша не слышал, рассказала ей о том, что случилось на маскараде.

– Что же делать, что же делать? – повторяла, как безумная Ляля, не обращая внимания на ревущего Андрюшу. Теперь он плакал не от страха, а требовал вернуться обратно в зал. Ляля вынула из шкафа подарок, который Володя давно передал ей для сына, -  грузовик, набитый солдатиками. Тот замер от восторга и, усевшись на пол, стал возиться со своим войском. 

 -   Где же взять деньги? – задумалась Ляля. – Придется сдать в ломбард мою  шубу, шапку и  твою чернобурку.

 - Доченька, столько бед на нашу голову, теперь еще и это. Как   только у Артура хватило совести ввязывать нас в свои грязные игры после того, что мы пережили с  детьми и вашими отцами?

- Он надеется  отомстить большевикам.

Нина Петровна считала, что надо немедленно  пойти в ЧК и все там рассказать. Как веревочки не виться, ЧК выйдет на след этой организации и узнает, кто им давал деньги. Лучше самим первым туда пойти и во всем признаться. «Поздно, мама, - покачала головой Ляля. – Надо было это сделать сразу,  теперь нам никто не поверит». Она была уверена, что ЧК заберет и ее саму как сообщницу, и тетку, вынужденную под угрозой давать всем людям Артура приют  и сообщать адрес племянницы, да еще и  Володю сюда привлекут. И посоветоваться  не с кем. Лизу и Николая, только что вернувшегося из тюрьмы, она не хотела, нет, просто не имела права, втягивать в это дело.



ГЛАВА


Николая выпустили из тюрьмы в начале августа. Он был так слаб, что добравшись до дома с пересадкой на двух трамваях, сразу лег на диван. В квартире было непривычно тихо. Ольга отправилась в тюрьму на свидание с Григорием. Лиза, Татьяна и маленький братец были на работе (брат и сестра устроились на Почтамт  в отделение посылок, она принимала посылки, он таскал тяжести). Второй сестре Раисе жить в Москве не понравилась, и она  вернулась домой, в  деревню. Вера отдыхала на даче в Кунцеве с Володиной семьей. Два раза в коридоре звонил телефон, но пока он, с трудом передвигая ноги, добирался до него, звонок обрывался. Он смотрел в потолок, грустно улыбался и сочинял про себя стихи: "Муж-инвалид пришел домой, и сразу лег в кровать…".

В этих комнатах он жил один почти два года с небольшими перерывами, ничего не покупая из мебели  и ничего не меняя. Теперь везде чувствовалась женская рука: занавески, гардины, покрывало на кровати, скатерть на столе. Все, наверное, не такое дорогое, но подобрано со вкусом и создает уют. А, может быть, все это подарила Елена, Володина жена. Белый рояль по-прежнему стоял в простенке между окон. Лиза поставила на него вазу и подсвечник с четырьмя рожками, как было когда-то в доме Фальков в Екатеринославе. Сейчас в вазе стоял большой букет полевых цветов, привезенных  с дачи.

Вечером пришел Володя, принес,  много еды и бутылку армянского вина. Теперь, с введением  НЭП  в магазинах все можно купить, были бы деньги. Новая экономическая политика – так окрестили большевики возврат к капиталистическим отношениям и капиталистическому рынку. Лиза счастливая, что Николай, наконец, вернулся домой, как на крыльях летала из комнаты в кухню и обратно, готовя обед и одновременно разговаривая с братьями.

На обед был украинский борщ (с чесноком и салом, как готовила в Ромнах Елена Ивановна), утка с яблоками и фрукты под вино.  Оба  брали на все добавку, и под конец, отяжелев от еды, полулежали на диване и разговаривали.

– Больше ешь и  гуляй по улице,  - внушал брату Володя, довольный, что они оба успокоились и не говорят об Оле. – А еще лучше поживи у нас на даче.

– Не имею права отлучаться из Москвы.

- А что твой покровитель Аристов?

– Подал Дзержинскому еще одну просьбу, чтобы меня оставили в Москве,  а то придется вам  ездить ко мне в  Вятку.

- Лучше туда, чем в Бутырку, – вздохнула Лиза и обратилась к Володе. – ЧК до сих пор не отпускает нашего соседа и остальных анархистов, которые провели голодовку в Таганской тюрьме. Их обещали отпустить еще месяц назад. Мы все тут на взводе. Не знаешь, что от ЧК ждать.

- Так  лучше уехать подальше из Москвы,  чтобы о тебе забыли.

– Бесполезно, – махнул  рукой Николай. - Они везде найдут. Аресты постоянно идут по всей стране. Ты отнес мои документы в университет?

- Отнес. Тебя зачислили. С 1 сентября начинаются занятия.

 - И не помешало, что я сижу в тюрьме?

– Меня там все знают, даже не было вопросов.

– Ты знаешь, что я  не люблю кумовства.

- Смени фамилию и иди, добивайся все сам, раз ты такой правильный, – сердито сказал брат (упрямство Николая в этом плане ему было хорошо известно). – Могу  хоть раз в жизни сделать для тебя что-нибудь полезное.
 
- А-а-а, – махнул рукой Николай, - делайте, что хотите.

– Не представляю, как ты будешь одновременно  учиться, и работать, – сказал Володя, оглядывая  его худую фигуру и нездоровый, бледный цвет лица, - окончательно себя погубишь. Мне эта твоя идея с учебой не нравится.

– Это уже решенный вопрос, обсуждению не подлежит. Только дальше никакого кумовства. Все экзамены буду сдавать сам.

– А, если завалишь сессию?

– Ты такое помнишь в моей жизни?

–  Нет, но тогда мы были молодыми.

-  Ничего, и сейчас у меня энергии хватит.  Было бы желание, остальное все приложится.

* * *
Как-то поздно вечером неожиданно приехал Аристов. Перед этим позвонил по телефону, попросив Лизу в условленное время открыть дверь, ему не хотелось, чтобы его кто-то видел. Предостережение это было не лишним. Последнее время Лиза стала замечать, что Татьяна, в принципе  добрая и милая девушка, проявляет слишком много любопытства к их делам, ей даже казалось, что она подслушивает около их двери. Это тем более было неприятно, что они  с Максимовыми жили, как одна семья, а сейчас вместе с Ольгой переживали за Григория.

Моисей принес с собой коньяк, шампанское, балык, черную икру, ветчину, швейцарский сыр - все из распределителя для высшего руководящего состава, даже Володе по спецзаказам такие деликатесы не перепадали.

- Боже, какая роскошь, - воскликнула Лиза. - Я уже забыла вкус всего этого.
Накрыв стол, она собиралась уйти, чтобы дать мужчинам возможность поговорить, но  Моисей удержал ее руку:

– Останься, у меня для вас радостная весть.

- Говори скорей, - взмолилась Лиза, - Колю оставляют в Москве?

- Да. И это еще не все. Он будет работать в  статистическом управлении, там есть вечерняя смена. Завтра придешь в отдел кадров, тебе оформят трудовую книжку.
Лиза набросилась на него с поцелуями:

- Моисей, какой ты замечательный друг!

- Лизонька, что могу, то делаю...

Моисей ловко открыл шампанское, аккуратно разлил его по бокалам, удерживая пену.
 
- За вас и ваше счастье! - сказал Моисей и поцеловал Лизу в губы. - Коля, до чего ж у тебя жена-красавица, за одни глаза всю душу отдашь.

- Моисей, - сказал Николай,  удивленный, такими вольностями старого друга, – раньше ты  себе этого не позволял,   ты  пьян.

- Ну вот, чуть слово про Лизу скажешь, уже пьян. До чего же я  люблю вас обоих! У вас есть рояль! Лиза, сыграй что-нибудь по старой памяти.

-  Я на нем еще ни разу не играла. Да и все уже перезабыла.

- Уважь старого друга. Хочется, хоть на минуту вернуться в прошлое, в Женеву, наш пансион, к мадам Ващенковой.

 Лиза подняла крышку  и слегка провела по клавишам. Рояль был сильно расстроен.
Она негромко заиграла и запела. Моисей закрыл глаза и тихо раскачивался в такт, подпевая ей. Николай смотрел на них, и улыбался. Им было хорошо, как будто они, действительно, вернулись в то старое, доброе время. Лиза сама вдохновилась своей игрой и пением,  ей пришла в голову шальная мысль.
 
– Коля, – попросила она мужу, – открой окно. – Шире, шире, совсем нараспашку, - весело командовала она. И вдруг со всей силой ударила по клавишам польку-галоп Штрауса. – А теперь посмотри в окно. Люди останавливаются?

– Нет, только оглядываются по сторонам.

- Скучные люди, - сказала она, опустив на колени руки. – Бывало, в Ялте вся улица сбегалась к нашему дому, чтобы послушать, как я играю и пою. А этим все равно.
Закрыв окно, она ушла в другую комнату, оставив мужчин одних. Моисей открыл коньяк, налил в рюмки. Выпили, не дотрагиваясь до приготовленных Лизой бутербродов. Моисей наклонился над столом и, приблизив лицо к Николаю так, что он чувствовал жар его  дыхания, стал ему шептать, что он - единственный человек, которому он всегда доверял и доверяет, что там, наверху творится черт знает что, но у них с Николаем семьи, и, несмотря ни на что, им надо выживать.

- Я тебе нашел приличное место, - Моисей откинулся на спинку стула и заговорил  вслух. – Лиза работает в хорошем издательстве. Постарайтесь оба закрепиться на своих местах, мало ли что со мной может случиться.

- Тебе что-то угрожает?

- Да нет, ничего, - сказал Моисей, - просто в этом мире все непрочно. Помнишь, ты всегда раньше сетовал, что анархисты не могут найти общий язык?

- Ну, да. Это и погубило наше движение.

- И у большевиков идет  борьба, только хуже, страшнее - жрут друг друга насмерть, в каждом видят врага, и все знаешь из-за чего?

- Не трудно догадаться - из-за власти.

-  Как говорил Кропоткин, власть портит даже самых лучших людей. Увы!

– У этой фразы есть  продолжение.

– Да? Что-то я не припомню.

– Неужто?

– Да помню, помню, - замахал руками Аристов, как будто отбивался от мух. -  Вот почему мы ненавидим всякую власть человека над человеком и стараемся всеми силами... положить ей конец. Все это когда-то мы цитировали в своей газете «Рабочий мир». Если честно, я сейчас просто в растерянности, потерял почву под ногами.

Налив еще рюмку, он одним глотком  выпил ее и положил в рот кусок лимона. Николай видел, что он сильно пьян и откровенничает по поговорке, что у «трезвого на уме, то у пьяного на языке». Возможно, завтра он  пожалеет об этом, но, видимо, большевики ему здорово чем-то досадили.

- Да, так вот, что я тебе еще хотел сказать. За моей спиной пошли слухи, что меня скоро переведут работать на Урал заместителем председателя Уральского областного экономсовета. Полина утешает, рассматривая это как повышение. Какое к черту повышение, если здесь я на своем месте, а там буду заниматься неизвестно чем?! Самое неприятное знаешь что: все подчиненные уже давно знают об этом переводе, шушукаются за моей спиной, а  начальство молчит… Все подлые, никчемные люди…

Он снова взялся за бутылку.

- Может быть, хватит, - остановил его Николай.

- В кои-то веки мы с тобой встретились в домашней обстановке и не можем нормально посидеть.

-  Лучше скажи: ты что-нибудь знаешь о Волине и Лене Туркине?

- Таганцев выпустят, раз обещали, только еще поморочат голову. Насчет Лени не знаю, ему приписали криминальное дело: печатанье фальшивых денег,  в этой же кампании   эсеры, совершившие теракт на Горком партии в 19-м году.

- Там же находится  Фанни Барон, жена Арона Барона, мои очень хорошие друзья. Ни Леня,  ни Фанни не могли заниматься печатаньем фальшивых денег. Все это сфабриковала сама ЧК.

– Меня особо в курсе дела не держат, узнаю только из коротких отчетов на заседаниях Совнаркома.

– А о Мишеле есть что-нибудь новое?

– Скажу тебе откровенно: я пытался просить и за Мишеля, и за Туркина. Когда умерла твоя дочь, обращался за помощью к Бухарину,  он разговаривал с Ягодой. Да, да, я его тоже не раз выручал по разным случаям. Мы все сначала  были хорошими друзьями, казалось, делали одно большое дело, верили друг другу, помогали. И  вдруг в одночасье все изменилось, как будто между нами пролегла огромная пропасть.

– Бухарин находится к Ленину в  оппозиции.
 
– Мне намекнули, - продолжал свое Моисей, – что, если я буду за всех заступаться,  мне самому нечего делать в партии и  правительстве.

– Так ты пострадал из-за нас?

- Я не хотел тебе говорить об этом. Мишель и Леня – тоже лучшая часть моей жизни. Я обязан был за всех вас заступиться, пусть мне это дорого обойдется. Вот так-то, Коля. Теперь я,  кажется, тебе все сказал, - он поднялся. - Я рад, что  успел вам помочь, но попомни мое слово: ЧК тебя в покое не оставит. Лизу не зови, проводи меня потихоньку.

Постояли еще несколько минут на лестничной площадке. Моисей выкурил сигарету (Николай из-за легких теперь не курил), и тяжелой походкой стал спускаться вниз.
На стук двери из маленькой комнаты вышла Лиза.

- Моисей ушел, не попрощавшись?

- Вдруг заспешил, – сказал Николай и обнял ее. - Ну что, Лизонька, начинаем новую жизнь. Завтра оформлю документы и начну работать.

- Днем занятия, по вечерам – работа. Еще  экзамены. Володя прав, у тебя не хватит сил.

- Хватит. Когда человек на свободе, у него вырастают крылья. Столько времени я уже бездельничаю.

- Ты  узнал у него о наших товарищах?

- Он сам толком ничего не знает, - Николай не стал ей передавать  весь разговор с Моисеем, у нее и так хватало причин для переживаний. – Сказал, что их обязательно выпустят, только поморочат голову. А его самого, наверное, скоро переведут на Урал.

- Жаль, мы только с Полиной наладили отношения – и снова расставаться.

Глава 4

СНОВА НА СВОБОДЕ

Первые два месяца на свободе пролетели как один день. Днем Николай учился, вечером  работал в статистическом бюро Наркомата труда. Из его знакомых и родных, кроме Лизы, никто не понимал, зачем ему в 38 лет понадобилось снова сесть за книги, изнурять себя учебой и вечерней работой. Володя надеялся, что этот порыв, вызванный смертью дочери, скоро пройдет,  медицинские предметы  наскучат, а посещение анатомички и препарация трупов на практических занятиях и вовсе отобьют охоту  учиться дальше. Однако Николай не только не собирался отступать от своей цели, но еще  надумал сдавать экстерном за два курса и, хотя в медицинских институтах это не поощрялось – здесь особое внимание уделялось практическим занятиям, ректорат пошел ему навстречу, учитывая его возраст и усердие. Трудно, тяжело, но вполне для него осуществимо. Только бы власть его не трогала.

А  власть все больше свирепствовала, спеша поскорей расправиться с неугодными ей элементами. В августе  были расстреляны многие участники «Петроградской боевой организации  Таганцева», контрреволюционного заговора, в котором, как указывалось в информационном сообщении,   были замешены  потомственные дворяне, князья, графы, бароны, духовенство, ученые и творческая интеллигенция, в том числе  известный поэт Николай Гумилев. Суда над ними не было. ЧК сама выносила приговоры и приводила их в исполнение.

Также поспешно она расправилась с девятью участниками группы «грабителей и фальшивомонетчиков», куда входили Фанни Барон и Леня Туркин.
Были сотни других мелких и крупных дел по всей стране, не говоря о массовых расстрелах бунтовавших крестьян и партизан. Фрунзе  до сих пор не мог поймать Махно. Во время очередного нападения на Гуляй-поле большинство членов его штаба  попали в плен, были отправлены в тюрьмы или расстреляны на месте. Ускользнув с небольшим отрядом, Махно продолжал сражаться с ненавистной ему властью.  Командование бросило на его разгром лучшие части, многочисленную технику с пулеметами, бронепоездами и самолетами. 4-я армия фактически контролировала все Левобережье. Две  дивизии красных казаков под командованием Примакова и Котовского преследовали его  по пятам, чтобы не дать возможности отдохнуть. Все было напрасно: Махно выходил из любых ловушек и тупиковых ситуаций. 

  Почти год он  метался по Украине. Видя безысходность и, главное, бессмысленность своих метаний, он с самыми близкими соратниками ушел в Румынию. На границе их арестовали и отправили в лагерь  для интернированных. Несмотря на требования советской стороны «вернуть обратно уголовных преступников», «бандитов» и их «главаря»,   румынское правительство удерживало беглецов у себя. Это и спасло Махно и его товарищей от возмездия большевиков. 

Анархические группы и отряды практически по всей стране были разгромлены. Легально продолжали действовать лишь единицы групп и федераций. С ними мирились, чтобы  показывать социалистам других стран свою лояльность к  политическим оппонентам.
17 сентября, наконец, отпустили домой таганских узников и после долгих издевательств (то они уезжают, то  отъезд отменяется)  ЧК окончательно объявила день их отъезда за границу – 8 ноября. Накануне Сергей Маркус, председатель московского бюро анархистов-синдикалистов, собрал у себя дома на прощальный ужин нескольких человек из отъезжающих и близких друзей. Пришли  Волин, Максимов с Ольгой и Татьяной, Алеша Федоров, Ефим Ярчук, Лидия Гогелия,  супруги Даниленко с дочерью. Жена Маркуса Валентина напекла пирогов. Было шумно, пили вино, произносили тосты за то, чтобы успешно добраться до места и хорошо там устроиться.

В 10 часов Масимов и Ярчук поднялись. Им нужно было еще встретиться с  Эммой Гольдман.   Григорий поднял бокал.

- Друзья, - торжественно сказал он. - Наполните свои бокалы. Хотя мы дали ЧК подписку не вести разговоры на политические темы, я  хочу  произнести тост за наше правое дело. За границей мы доведем до конца работу, прерванную большевиками. Мир должен узнать всю правду о революции и тех, кто ее предал. За наше будущее!
Все встали и дружно сдвинули бокалы.

– А я предлагаю выпить, - сказал Ярчук, – за всех наших погибших товарищей и тех, кто до сих пор томится в тюрьмах.
Снова подняли бокалы, не чокаясь, выпили и минуту простояли в молчании.
- До встречи на вокзале, – сказал Григорий друзьям, и, поблагодарив хозяев, они ушли.
– Барона так и не выпустили, - сказал Всеволод Николаю. – А ведь обещали отправить вместе с нами за границу. 

- Его теперь долго не выпустят, возможно, из-за расстрела Фанни. Зная его буйный характер, можно ожидать, что он захочет отомстить  большевикам.    
- Последнее время он был слишком вспыльчив. Поссорился с Махно. Нестор, конечно, не подарок, любил выпить, проявлял диктаторские замашки, но  его можно понять:  человека  затравили, унизили,  несколько лет выжигали   революционный энтузиазм. Арон бросил его,  набатовцев,  уехал в Киев. Кому нужна была такая демонстрация?

- Арон отходчив, и сердце у него доброе. Переживает, что большевики поставили нас на колени. Ты, не знаешь, как у Петра дела с книгой о Махно?
- Никак. Два раза во время отступлений  терялись и рукопись, и документы. Я сам обязательно напишу книгу о революции в России и махновском движении. Спасибо, что сохранил мои записи. А ты покончил с литературой?
- Пока да. Хочу экстерном сдать экзамены в своем меде за несколько курсов, потом будет видно. У меня тоже весь материал отобрали в Ромодане во время ареста. Там было много вырезок, листовок и копий приказов, которые мне давал наш постоялец из деникинцев.

- Со временем все начнут писать воспоминания, половину переврут, половину сочинят, а нам надо это сделать сейчас, по свежим следам.
- За границей вы встретитесь с Махно. Рано или поздно его отпустят. Ты сам, где думаешь жить?

- Сейчас надо успеть в Берлин на съезд синдикалистов, а потом, конечно, в Париж.
Из кухни доносился аппетитный запах теста и яблок. Жена Маркуса в третий раз за вечер ставила в духовку пироги. Лиза и Лидия Гогелия  ей помогали. Маленькие дети Макруса, возбудившись от большого количества людей, носились по квартире, дергая отца и гостей.

– А ты, Алеша, – обратился Волин к  Федорову, – зря берешь с собой жену. У вас грудной ребенок,  рискованно. Выпишешь их потом.
- Я же не один еду. Все вместе, как-нибудь справимся.
Николаю неожиданно пришла мысль передать с Волиным подарок для своего сына.
– Сева, – сказал он, пока Лизы не было рядом. – Ты помнишь, у меня в Париже были друзья: писатель Готье и Франсуа Бати?

– Помню. И еще кое-кого помню, – подмигнул он, намекая на Андре. Он один из всех нынешних друзей  был в курсе его парижских связей.

– Ты мог бы им передать посылку, я тебе завтра ее принесу на вокзал,   пару детских книжек и игрушки.
 
– Андри?

– Кому получится.

– Не гарантирую, но постараюсь. Сергей, –обратился он к Маркусу, – ты скажи, когда нам  уходить. А то мы можем тут сидеть до утра. И Валюша опять пироги печет. Валюша, напеки нам таких же в дорогу. Век не забудем.

– Дядя Сева, дядя Сева, – пристал к нему младший сын Маркуса Виталик, – давайте поиграем в догонялки. Вы меня не поймаете.
Улыбаясь, Сева отодвинул стул и приготовился бежать за мальчиком, но тут раздался резкий звонок, прозвучавший в этот поздний час как тревога. У всех побледнели лица. Маркус так растерялся, что не мог пошевелиться, его жена подняла на руки маленькую дочку и тоже застыла, переводя испуганный взгляд с мужа на гостей.

– Не открывай, - сказал Сева Маркусу.

– Может быть, это вернулись Гриша и Ефим? – неуверенно сказала Ольга Максимова. – Увидели свет  и решили к нам опять присоединиться.

Звонок повторился и то, как долго держали на нем палец, было ясно, что это не друзья, знавшие, что здесь маленькие дети, а незваные гости - ЧК.
К Маркусу вернулось самообладание. Велев всем женщинам и детям уйти в другую комнату, он направился к двери. В коридор ввалились двое чекистов и  группа вооруженных красноармейцев.

- Вы хозяин квартиры? – грубо спросил один из чекистов, видимо, старший.

- Я.

Он полез в карман и предъявил ему ордер на обыск и арест.

– В чем дело? У нас  дружеское чаепитие.

– Мы не знаем, что у вас тут: чаепитие или  собрание. Вы нарушили обязательство о том, что вам нельзя собираться вместе.

- Вы ошибаетесь, – сказал Алеша Федоров. – Мы пьем чай и едим пироги. Присоединяйтесь к нам.

Из другой комнаты вышли женщины, держа за руки детей.

– Федорчук, – приказал старший одному из солдат, – пройдись по квартире и посмотри, нет ли там еще кого, и пошарь в письменном столе, а ты, Азарян, всех перепиши. И выводите по одному  в машину.

– А женщин и детей?

– Оставьте с детьми одну хозяйку,  остальных тоже в машину.

Николай успел сунуть Валентине Маркус бумажку с телефоном Володи.

– Позвоните моему брату, он заберет Верочку.

– Хорошо, что же теперь с вами будет?

– Надеюсь,  утром отпустят, ведь завтра все уезжают.

Их вывели и усадили в закрытый фургон с решетками – новые машины, в которых ЧК теперь перевозила арестованных.  Проехали Тверскую, площадь Старых Триумфальных ворот, переулками выехали на Новослободскую. Их  опять везли в Бутырку.

– Вот и уехали за границу, – невесело пошутил Волин, чтобы поднять у друзей настроение, – я так и знал, что они устроят  провокацию.
 
- Откуда они о нас узнали? – задался вопросом Алеша Федоров.

- Следили  за нами с самого первого дня или соседи донесли.
Николай прижал к себе испуганную жену.

– Только прошу тебя, милая, не вступай с ними в споры, говори, что пришла со мной, а лучше молчи.

– Что теперь будет с Верочкой? Она еще не забыла арест в Ромодане.

– Завтра приедет Володя, заберет ее к себе. Нас скоро выпустят. Мы ничего не сделали.

Внизу их разделили. Женщин оставили на первом этаже,  мужчин  повели вверх по лестнице, знакомой Николаю дорогой.

                * * *
Ярчук и Максимов вышли от Эммы Гольдман в два часа ночи  и, по предложению Григория, отправились ночевать к нему в  Большой Чернышевский переулок. Дома был один Игорь, он уже спал. Увидев, что Ольги, Татьяны и соседей до сих пор нет, друзья очень удивились. Оставив  друга дома, Григорий  пошел к Маркусам, жившим в начале Малого Никитского переулка. В  окнах их квартиры на третьем этаже большого серого здания было темно. Решив, что мужчины куда-то ушли, а женщины и дети остались ночевать у Валентины, он вернулся домой.

Взволнованные предстоящим отъездом, друзья всю ночь проговорили и, чуть рассвело, отправились к Маркусам. Сосед с нижнего этажа, хромой сапожник Иван Груздев, ходивший в их клуб на лекции, приоткрыл окно и, поманив к себе Григория, сообщил ему о ночном визите чекистов в 8-ю квартиру.

– Всех посадили в фургон и увезли.

– Из ЧК там кто-нибудь  остался? - спросил Григорий.

– Не знаю, не видел, -  сказал Иван и закрыл окно.

Ярчук остался внизу, чтобы в случае чего рассказать об аресте другим товарищам,  Григорий поднялся наверх. Было еще рано и, боясь разбудить детей, он слегка нажал на кнопку звонка. В коридоре послышались  торопливые шаги,  испуганный женский голос спросил: "Кто там?".

- Валюша, это  я, Максимов.

Во всех комнатах царил беспорядок, указывающий на то, что тут  проходил обыск. Плачущая женщина рассказала ему о произволе, который учинили  чекисты. Пришла Вера, дочь Даниленко.

- Дядя Гриша, - обрадовалась девочка, - маму и папу опять арестовали. Возьмите меня домой.

- Нет, девочка, – обняла ее Валентина. – Я обещала папе позвонить твоему дяде, он заберет тебя к себе.

- Я хочу домой,  - захныкала Вера, – пусть дядя Володя туда придет.

- Нет-нет, Верочка, я должна сделать все, как велел папа. Иди, пожалуйста, к детям.

- Что вы думаете предпринять? – спросила она Григория.

-. Пойдем  в ЧК, кто примет. Внизу стоит Ярчук. Позовите его, а мне дайте бумагу и ручку, напишу  протест Дзержинскому.

В  девять часов они входили в красивое здание ВЧК на  Лубянской площади. Приняв у них документ, дежурный чекист быстро пробежал его глазами и куда-то унес. Через пять минут он  вернулся с другим человеком, который стал им объяснять, что они нарушили условия договора, устроив сходку.

- Какую сходку? – возмутился Максимов, - там было несколько отъезжающих товарищей, их жены и мои соседи по квартире.

– Ну, это уж позвольте нам решать, что у вас там было, - сердито сказал чекист. – Всех отъезжающих мы отпустим, с остальными будем разбираться.

- Это произвол,  вы пользуетесь нашим положением и издеваетесь над нами, как вам заблагорассудится.

- Прошу вас покинуть это здание, иначе мы примем соответствующие меры.

– Мерзавцы, гады, сволочи, – ругались они, выходя из  здания советского Департамента полиции.

Ярчук отправился в гостиницу (его семья, приехавшая для отъезда за границу из Ленинграда,  вынуждена были снимать номер в  гостинице),  а Максимов – в Бутырку, ждать, когда освободят заключенных. Каждый час он связывался с Ефимом по телефону-автомату. Они не знали, что делать дальше, и, когда нервы уже окончательно были на пределе, отъезжающих товарищей и несколько женщин отпустили, остальных (супругов Даниленко, Маркуса и Лидию Гогелия) оставили «до более тщательного изучения их преступления». Так заявил Волину конвоир, сопровождавший анархистов к выходу из тюрьмы. Все делалось с расчетом, чтобы у «таганцев» не было времени  идти на Лубянку устраивать новый скандал. Шел десятый час вечера, в 12 отходил их поезд.

На вокзале начались очередные приключения. Их поезд  на Брест долго не отправляли. Ответственный за  отправку представитель из ЧК без конца уходил куда-то звонить, говоря, что еще не готовы их документы. Из этого поезда их перевели в другой, ленинградский. «Вас отправляют в Финляндию, – неожиданно заявил чекист, - все документы уже в Ленинграде». И по тому, как он  отводил глаза в сторону, было ясно, что он лжет:  большевики придумали какую-то очередную подлость.

– Может быть, никуда не ехать? –  шепнул Волину  Максимов.

– Посмотри в окно, там  полно этих сволочей. Наверняка по нашу душу: или отправят силой, или вернут в тюрьму. Мы ладно, а  женщины с детьми, Федоровы с грудным младенцем. Я говорил Алеше, чтобы он  оставил жену здесь с такой крохой.

- Давайте, прощайтесь, –  сказал чекист, обращаясь к  провожающим. Женщины заплакали. Татьяна повисла у сестры на шее. Братец пожал всем мужчинам  руки. «Татьяна, – сказал Григорий свояченице, – следи за братом, чтобы он  не ходил  в  комнаты соседей, за ним это водится. Если вас вздумают выселять, иди к Ягоде, он мне обещал, что вас оставят в этой квартире. Впрочем, - он печально махнул рукой, - грош цена их обещаниям. Одним словом, держитесь все вместе и помогайте Лизе, пока Коля учится».

Валентина, жена Маркуса,  вынула из сумки большой сверток с пирогами.

- Думаю, больше вас  не высадят, - сказала она  сквозь слезы. – Вот,  Сева,  пирожки, как ты просил с капустой и картошкой.

- Пора, пора, товарищи.  Поезд и так опаздывает, - торопили  чекист и проводник, как будто это они были виноваты в задержке поезда.

Выглянув на перрон, Волин увидел, как группа людей в кожанках, стоявшая до этого  около соседнего вагона,  поднялась в тамбур, а их «руководитель», не оглядываясь, быстро зашагал к вокзалу – доложить по телефону  об их отъезде.

 Пока шла вся это волокита, за окном затеплился рассвет. В туманных сумерках  проплыли  мимо  локомотивное депо, склады, четырехэтажный кирпичный жилой дом, водонапорная башня.

- Ну, вот и все, - грустно сказал Сева. - В  902-м году, когда я  бежал за границу, меня распирало от счастья, что я увижу Европу, а сейчас, как-будто кусок мяса вырвали из сердца.
               
          * * *

Глава

Весной в Москву пришло письмо из Штетина от «таганских узников». Со всеми подробностями Григорий Максимов описывал, как ЧК над ними издевалась. Из Ленинграда их снова вернули в Москву и, ничего не объясняя, поместили в лагерь для пленных немцев и чехов. Через неделю им  выдали фальшивые паспорта на чешских граждан (ЧК боялась, что за границей их примут за большевиков и вернут обратно на Родину) и отправили вместе с другими пленными под конвоем на вокзал. Ехали в теплушке, в отвратительных условиях: голодные,  грязные, измученные, продуваемые со всех сторон сквозняками. Грудной ребенок Федоровых умер, не доезжая границы. В Штетине из снова арестовали: мужчин посадили в тюрьму при "Полицай Президиуме",  женщинам разрешили жить в отеле с условием явки по утрам. Они надеются, что берлинские товарищи их вскоре освободят...

В письме также сообщалось о судьбе четырех французских журналистов, участвовавших в Московском конгрессе Профинтерна (двое из них были Франсуа Бати и Мишель Штейнер). Они чем-то не угодили ВЧК,  их задержали в Москве, а затем отправили в Мурманск, куда за ними якобы должен был придти французский линкор. Наступила глубокая осень, море начало штормить. Местная ЧК следила за каждым их шагом, не разрешая   выехать  в Москву или  Ленинград. В отчаянье они наняли  судно и людей,  взявшихся  их перевезти в Европу. С тех пор о них ничего неизвестно. В Норвегии выбросило на берег искореженное судно, похожее на то, что они наняли в Мурманске. Людей на нем не было.

С письма сделали копии и распространили по всем городам и тюрьмам. Николай сначала все это узнал  от Лизы. Известие о гибели Мишеля и Франсуа его так потрясло,  что он несколько дней был сам не свой, не  мог ни есть, ни пить,  лежал на нарах и смотрел в  потолок. Перед глазами стояло лицо Франсуа, уезжавшего на войну с германцами в красном шарфе его отца  и распевавшего во весь голос Марсельезу: «Вперёд, Отчизны сыны, час славы вашей настал!  Против нас вновь тирания водрузила  кровавый штандарт».

Зачем они все сюда  приехали? Хорошо, если Андре успела уехать раньше их домой, как она собиралась, а если и с ней что-нибудь случилось, что тогда будет с их детьми? И вообще Жаннет плохая ей помощница, она не приспособлена к домашним делам и жизненным трудностям.

 На Николая опять напала хандра, усиливающаяся  тем, что Лиза   беременна и должна будет рожать без него. На зимнюю сессию его не отпустили, несмотря на его обращение к Ягоде и самому Дзержинскому. Его и еще нескольких анархистов, арестованных  позже, продолжали держать, ничего не объясняя и не предъявляя никаких обвинений, но никого из них  не заставляли подписывать покаянные письма. Николай связывал это с тем, что он работал в  «Набате» и много писал антибольшевистских статей  в московских и харьковских   газетах. Удивительно, что его вообще не расстреляли или не отправили куда-нибудь в Сибирь или на Соловки, где большевики организовали  лагерь особого назначения, о котором ходили самые страшные слухи.
Удрученное состояние Даниленко обрадовало следователя. Он продолжал упрямо нажимать на то, что Николаю надо подписать  покаянное письмо. Этот ублюдок терзал его сердце, все время намекая  на то, что его беременная жена находится дома одна, без необходимой помощи, тогда как достаточно одного его росчерка пера, и он окажется дома,  сам отвезет жену в роддом, примет из рук медсестер новорожденного ребенка.
Володя к нему приходил редко. Он был  занят работой, лекциями в институтах и частыми поездками на консультации к Ленину куда-то в усадьбу Горки под Москвой. Состояние вождя было  тяжелое. Врачи беседовали с его окружением, которое Володе не нравилось. Ему вообще все не нравилось в этом новом обществе: и то, что его вызывают на консультации к самому Ленину, тогда, как его брат сидит в тюрьме, и то, что они    расстреляли Мишу, и то, что отняли у них в Ромнах почти весь дом вместе с летней кухней и садом. Даже в больнице стала нездоровая обстановка: все боялись доносов,  страшных обвинений вроде «буржуй» и «контра». 
Вскоре его перестали приглашать к Ленину.  Мало интересуясь политикой, он не знал, что наверху, в руководстве идет страшная борьба за власть. Ему всегда казалось, что самая сильная личность там  – Троцкий, человек решительный, волевой и оказывающий сильное влияние на Ленина и все ЦК. Однако кто-то ему сказал, что он глубоко ошибается – все более влиятельной фигурой там становился маленький рыжий грузин – Сталин. Его  в апреле  избрали Генсеком  партии,  он  окружает себя нужными людьми и все больше забирает власть в свои руки. Именно он теперь опекает  вождя и собирает консилиумы врачей, которые лично ему докладывают о состоянии больного.
В один прекрасный день все врачи, курирующие Ленина, были заменены другими. Главным лечащим врачом его теперь стал немецкий профессор Отфрид Фёрстер, на консультации часто приглашали  и Бехтерева. Володя  был рад, что его избавили от этих поездок в Горки. Рад он был и за Бехтерева: советская власть его обласкала и разрешила  (1918) открыть в Ленинграде новый Институт  по изучению мозга и психической деятельности. Он был его директором. Болезнь Ленина как раз входила в круг научных интересов Владимира Михайловича. Помочь он вождю  не поможет, но получит интересные научные наблюдения.


ГЛАВА 6

НОВОЕ МАЛЕНЬКОЕ ЧУДО

В Москве проездом оказался  Григорий Даниленко с  женой Надеждой. Молодому геологу надоело вести кочевой образ жизни, он возвращался на родную Украину, получив, по его просьбе, от Наркомата земледелия  направление в Харьков.  Переписываясь  только с мамой, он, как и она, не знал о смерти Вани и Миши и  маленькой дочери Николая, чему был страшно удивлен и огорчен. Когда он навестил Колю в тюрьме, тот попросил его побыть в Москве, пока Лиза не родит,  помочь ей первое время с ребенком. «Конечно, поможем, – охотно согласился Гриша. – Только недолго, а то у нас не останется  времени на Ромны».
Так и получилось, что Грише и его жене пришлось отвозить Лизу в роддом на Арбате, где она на следующий день  родила дочь  Елену, которую   она сама и все стали называть  Аленой.
В день выписки из больницы ей было грустно. Вспомнился тот день, когда родилась Оля,  и Коля с Марфой приехали на санях в больницу, переполненную гайдамаками. По дороге им попалась сумасшедшая София, грозящая кому-то  огненной гиеной.  Марфа и Елена Ивановна  расстроились из-за этого случая, боясь, что женщина накликала беду. Лиза не верила в предсказания, но и у нее в тот день на сердце было неспокойно. И беда случилась.
 
Лиза всплакнула, несколько капель упали на  одеяло и лицо спящей девочки. Она встряхнула головой, отгоняя  страшные воспоминания. Ей нельзя расслабляться, она должна быть сильной, мужественной,  все выдержать и поддерживать мужа, которому в тюрьме во много раз тяжелей, чем ей здесь, на воле. У них были замечательные родные и друзья.

Встречать ее  пришло много народу: Володя и Гриша с женами,  племянники (дети Володи и Елены), Вера, соседи по квартире,  Маркусы (Сергея  давно отпустили без всяких покаянных писем). Пришли даже  две Лизины сослуживицы, выделенные от профкома издательства с подарками и материальной помощью.

  Первый месяц  с ней были Гриша и Надя. Когда они уехали, к ней стала ездить Елена с обедами от тети Паши (так Лиза их называла  по аналогии с обедами от Зинаиды). По вечерам ей помогали соседи, да и Вера могла уже сбегать в магазин или побыть на улице с коляской. Эта умная, но ленивая на учебу девочка  рада была возиться с сестренкой, лишь бы не готовить домашние задания.

Иногда по  воскресеньям приходил дядя Володя один или с мальчиками и еще более строгим голосом, чем папа, требовал у Веры показать ему тетради  и рассказать урок из французской хрестоматии. «Мне стыдно за тебя», - говорил он Вере в присутствии ее двоюродных братьев, увидев, что задачи по арифметике не решены, а урок не выучен,  и заставлял старшего сына Сашу заниматься с сестрой. Занимались они недолго. Скоро все садились за стол, и для детей  выставляли большое блюдо с пирожными.
– Как там Ляля? - спросил как-то Володя, это было уже  незадолго перед Новым годом. - Я давно у вас ее не вижу.
 Их встречи  прекратились еще весной, когда Ляля  позвонила ему на работу и попросила временно не звонить и не приходить в Александровский сад. «Так надо, - жестко сказала она, что на нее  было не похоже, - потом все расскажу».
- Не знаю, я сама тревожусь за нее. Как-то они у нас были с Андрюшей (Лиза так и не знала об отцовстве Володи). Мне она показалась расстроенной. На днях я разговаривала с Ниной Петровной. У нее тоже был какой-то странный голос. Ляля к телефону не подошла. Я попросила Нину Петровну, чтобы она мне перезвонила или зашла к нам. Пока не звонила и не приходила. Наверное, у нее неприятности на работе…
 Володя перевел разговор на приближающиеся зимние каникулы, предложив отправить Веру вместе с мальчиками в детский санаторий.
– Я не поеду, – сказала Вера. – Мне дома хорошо.
– Ну и зря, – сказал Саша, – мы там были в прошлом году. Катались на лыжах и  коньках. Я тебя тоже научу.
– Не хочу, – упрямо твердила Вера. – Мама, я останусь с тобой.
– Дядя Володя хочет, как лучше, - сказала Лиза, не понимая, как можно отказываться от такого заманчивого предложения. 
- Пожалуйста, оставайся, - сказал Володя, с виду строгий, на самом деле очень добрый. – Тебя  никто не заставляет ехать силой.
Уходя, он попросил Лизу перезвонить ему, если проявится Ляля.
- Она все такая же беззащитная, – сказал он, виновато улыбаясь, чтобы Лиза что-нибудь не подумала. – Кроме нас с тобой, о ней некому позаботиться.
- Мороз спадет, и я приглашу ее погулять в Александровском саду.
Когда маленькой дочери исполнилось восемь месяцев (март 1923), Лиза  отважилась принести ее на свидание с мужем. Увидев малышку в белой шубке (зашитой внизу и на рукавах, так что получился своего рода конверт),  белой шерстяной шапочке  с розовым бантиком, Николай забыл обо всех своих  прежних возражениях против другого ребенка и  прослезился от умиления.
– Какая она большая, – сказал он, вытирая слезы. – Поцелуй ее за меня тысячу раз.
– Она - умница, уже лежит на животе и рассматривает все по сторонам. Я ей даю твою фотокарточку. Она засовывает ее в рот. Мы не дождемся, когда ты отсюда выйдешь.
– Я сам об этом только и думаю. Написал еще одно прошение Ягоде, хочу сдать  экзамены экстерном, раз меня на сессии не отпускают, иначе могут выгнать из университета. И с работы, наверное,  выгнали. Аристов, где сейчас, не знаешь?
- На Украине,  нарком труда…
– Опять пошел на повышение.
Несмотря на шум в помещении, малышка мирно спала, давая им возможность поговорить. Время от времени Николай просил приподнять ее и показать ему ее личико. Девочка, как и Оля, была похожа на Лизу: такой же овал лица, длинные, загнутые кверху ресницы,  кудрявые волосики. Он закрывал глаза, чтобы отогнать от себя горькие воспоминания. 
– На днях звонил Петр Остапенко, – сказала Лиза, догадываясь о его состоянии. – Он уехал домой, просил  передать, что чашу Грааля разбили… Я ничего не поняла. Это  рыцарская легенда, связанная со святым Граалем.  О нем рассказывает Вагнер в  «Лоэнгрине».
–  Все это имеет отношение к  масонству. Помнишь, Аня, когда была в Париже, ходила на место казни их главного магистра Жана Моле? Орден  до сих пор существует, Карелин в Париже состоял в их ложе и здесь продолжает этим заниматься. Петро вошел в этот круг людей. Видимо,   ГПУ (так теперь называлось ЧК) их разоблачило.
- Сам Карелин жив и невредим, заседает во ВЦИКе.
- Да ну его. Лучше скажи, как там Верочка? Старайся ей больше уделять внимания. Она давно растет без отца.
- Куда уже больше? Володя ее балует, Лена водила их с мальчиками в цирк и театр. Ей стали платить хорошую пенсию за Диму, раз по его просьбе ты ее не удочерил, и  она носит его фамилию, предложили учиться в Кремлевской школе. Считают  его героем революции,
- Вот это интересно. Я в тюрьме, а они мою семью обсыпают почестями. Я бы им особенно не доверял. Пенсию  клади Вере на книжку.
- Потом, когда ты вернешься из тюрьмы,  сейчас они нам самим нужны. Нам все помогают. Маркус достал где-то деньги, наверное, обращался к Пешковой. По ее просьбе я выступала на благотворительном концерте для ее общества политкаторжан. Жена Кропоткина тоже просит меня устроить концерт  в помощь анархистам. Я так рада, что могу делать что-то полезное.
- И когда ты все успеваешь? Умоляю тебя, только детей не таскай по общественным местам, береги их как зеницу ока и Аленушку сюда больше не приноси. Здесь одна зараза.




                ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ

                ЧК БЕСЧИНСТВУЕТ

ГЛАВА 1
      

НАЗАРОВОЙ ПРЕДЛАГАЮТ

СОВЕРШИТЬ ПОДЛОСТЬ

  В очередной раз Петр сказал  Назаровой, что руководство  довольно ее работой (вот как, то ругали, а теперь, оказывается, довольны!?) и предложил ей перейти в штат их ведомства, бросив основную работу.
- Нет, нет, - испуганно воскликнула Евгения Яковлевна, - я не хочу. Мое место в школе.
– Нам нужны  люди. И не забывайте о своем прошлом и своих белогвардейцах.
- Оставьте меня в покое. Я свое отработала. У меня нервы не в порядке.
– Они сейчас у всех не в порядке. –  Петр вынул их кармана конверт. – Пока выполните несложное поручение. Оставьте в комнате Хазиной вот этот конверт,   в таком месте, чтобы ни она сама, ни ее мать его не обнаружили: где-нибудь за шкафом или  под кроватью. Наши люди найдут его во время обыска. А в этом конверте, - Петр вытащил другой конверт, – ваше законное вознаграждение. Генрих Григорьевич (Ягода) вами доволен. Надеюсь,  оно заставит вас принять наше предложение о работе в ГПУ.
Назарова дрожащими руками взяла конверты, спрятала их в сумочку. От страха она ничего не соображала. Кто-то другой выполнял все ее действия.
-  Если вы почему-либо не сделаете то, о чем мы вас просим, это  сделают другие, мы не имеем права нарушать свои планы. А вы об этом сильно пожалеете. Подумайте об этом.
 Приподняв шляпу, он мило ей улыбнулся  и  растворился в толпе прохожих. «Сущий дьявол, - подумала она, –  предлагает одну сделку за другой, а теперь хочет получить  всю  мою душу».

Проводив его презрительным взглядом, она зашла  в магазин, купила хлеб, две булочки, бутылку молока, и, уложив все в сетку, постояла у окна, высматривая, нет ли там кого из ГПУ. Из магазина она направилась вверх по Большой Никитской и через Калашный переулок вышла к Арбату. Здесь было шумно, звенели трамваи, кричали извозчики, лотошники, на перекрестках милиционеры, наводя порядок,  оглушительно свистели и  махали жезлами, как дирижеры в оркестре. Подальше, подальше от этой суеты и толпы. Вот ее любимый Староконюшенный переулок, где родился и вырос  муж Сережа. В красивом сером здании с колоннами раньше жили господа,  теперь  же одни коммуналки для пролетариата. И в   доходном доме Донского  с атлантами теперь живет не пойми кто. А в этом  особняке с колоннами (доме Миндовского) раньше находилось Московское торгово-строительное акционерное общество, которое посещали солидные люди, а ныне туда и обратно  снуют какие-то подозрительные личности. Еще долго  бродила она по  арбатским переулкам, раздумывая, что делать дальше. Подбросить письмо Хазиным она не могла. И так, шпионя за ними, она принесла этим милым людям достаточно вреда. Теперь ЧК-ГПУ задумало с ее помощью осуществить  новое злодеяние. Подлые, низкие людишки, уверенные, что  могут сломить ее, дочь Почетного гражданина Москвы и жену русского офицера, своими угрозами.

Когда-то в своих записях к мужу она высказала мысль уехать  в деревню  Чоботово, где-то под Тотьмой; это далеко на севере, в самой глуши Вологодской губернии,  где в домах по вечерам зажигают лучины, а зимой под окнами воют волки. Но живые волки лучше, чем те, что ходят с винтовками на черных ремнях. «Злоба, грустная злоба кипит в груди..., – вспомнила она слова из  поэмы «Двенадцать» Блока, - черная злоба, святая злоба... Товарищ! Гляди  в оба!»

Было уже  довольно поздно, когда она вышла на Пречистинский бульвар к памятнику Гоголя. Великий писатель, не желая видеть, что  происходит вокруг него, сидел, опустив голову. Стоявшие поодаль два милиционера подозрительно оглядели ее с ног до головы: что тут делает в такой час одинокая женщина с продуктами в сетке, но ничего не сказали.  Она перешла на  Никитский бульвар, и так шла все дальше и дальше по ночной Москве, переходя с одного занесенного снегом бульвара на другой,  пока  не оказалась на Колончевской площади и у Северного вокзала. 

В густой толпе пассажиров легко  затеряться, да и вряд ли за ней могли следить: она весь вечер и всю ночь проходила бог знает где. Поезда в сторону Вологды – Архангельска  ходили редко. В четыре часа следующего дня села в спальный вагон пассажирского поезда. Сначала он шел быстро,  после Александрова сбавил ход и еле-еле тащился, как будто у него иссякли  силы.  За окном валил снег, свистел ветер, мелькали черные леса и  белые равнины полей. Казалось,  здесь нет ни людей, ни деревень, ни городов. Только одинокие заброшенные станции, где  закутанные в теплые клетчатые платки толстые бабы, сильно акая,  выманивали у пассажиров вещи на горячую картошку.

Соседи смотрели на нее с любопытством – она ехала налегке, без чемоданов, с дамской сумочкой и сеткой, в которой лежали молоко, батон и булочки. Теперь в поездах предлагали матрасы и комплекты белья. У нее оставались еще деньги – в том конверте из ЧК. Она заказала себе два стакана чая  и без всякого удовольствия съела весь хлеб и булки, успевшие  зачерстветь. Затем завернулась в тонкое одеяло с сырым пододеяльником, пахнущим мылом, и быстро заснула. Ночью ее разбудил тихий щелчок в двери.

– Кто там? - спросил сосед с верхней полки, свесив вниз голову со спутанной во сне бородой.

– Спите, товарищ, спите, – сказал тихо мужской вкрадчивый голос и прошептал ей на ухо, – Евгения Яковлевна, пройдемте с нами на минутку в коридор.

– Зачем? – испуганно вскрикнула она.

- Всего на одну минутку, – настойчиво повторил голос, и  железные пальцы обхватили ее запястье.

С трудом втиснув в ботинки свои распухшие от вчерашней долгой ходьбы  ноги, она натянула пальто и вышла в коридор. Сзади тихо закрылась и щелкнула дверь.
В коридоре стояли еще двое в  черных пальто и мерлушковых пирожках. Ей велели  идти вперед, к тамбуру. Сопротивляться  и звать на помощь    бесполезно: никто не осмелится выйти из своих купе. Из туалета высунулась чья-то голова, но, увидев странную процессию, быстро исчезла. В тамбуре она вдруг осознала, что ее ждет, стала отчаянно кричать и вырываться из крепких рук трех здоровых мужчин.

Один из них дернул за ручку двери, она легко поддалась: была заранее открыта. Лицо обожгло ледяным ветром. С бешеной скоростью неслись мимо  деревья и столбы,   вспыхивали и растворялись в темноте паровозные искры. Из-за лохматых туч неожиданно вырвалась луна, ярко осветила   оскаленные лица ее мучителей и снова скрылась.

Ее толкали и толкали вниз, но она упорно  цеплялась за все, что попадалось  под руки. Тогда ее со всей силой ударили по голове, она потеряла сознание, и обмякшее тело полетело вниз. В этот момент поезд проходил через мост, под которым раскинулось  белое поле замерзшей реки.  Через несколько секунд оттуда донесся    глухой удар, едва различимый среди грохота колес.

-  Туда ей и дорога, - сказал тот, у которого еще недавно был тихий, вкрадчивый голос, на самом деле грубый и прокуренный, и вытащил из-за пазухи бутылку водки. Все  сделали по нескольку глотков и, довольные успешно выполненным заданием, направились  в   вагон.

       ГЛАВА 2

ЛЯЛЮ АРЕСТОВАЛИ

Самое любимое время у  Лизы  было после десяти часов вечера, когда, закончив все домашние дела, можно забраться с ногами в кресло и почитать книгу. Сейчас это была «Аэлита» Алексея Толстого, которую ей посоветовала  прочитать Анна, - фантастический роман о путешествии землян на Марс. Вера спала в детской,  кровать Леночки пока стояла в большой комнате. В 12 часов ночи ее нужно было обязательно посадить на горшок, иначе она ночью проснется, будет плакать, звать маму и всех  разбудит.

Все это были мелочи,  повседневные заботы, которые приносили Лизе  радость. Она была  счастлива  своим материнством,  квартирой, вниманием и заботой окружающих ее людей. Вот только бы Коля  скорей вернулся из тюрьмы, тогда все встанет на свои места.

Прочитав несколько страниц, она отложила книгу в сторону. Почему-то не читалось, и в голову настойчиво лезли мысли о муже и покаянном письме, которое чекисты упорно предлагают ему подписать. Это история длится  больше двух лет и может тянуться до бесконечности, так как вопрос о суде, который  определил бы его вину и срок наказания,  даже не поднимался, а протоколы, которые ему теперь стали приносить для ознакомления  с каких-то заседаний Президиума ГПУ, были пустой формальностью, смахивающей на издевательства. Повторялась прежняя история с его арестом, только теперь вместо анархиста-махновца он фигурировал, как анархобандит (то есть анархист, выступающий против большевистской власти), любимое слово чекистов и газетчиков.

Многие  знакомые анархисты  давно сами  вступили в ВКПб, устроились на партийную работу и занимали высокие посты: Сандомирский, Новомирский, Гроссман-Рощин (один из главных «эксистов»-террористов тех далеких лет), Шатов, Владимир Забрежнев, Александр Шапиро, даже Рогдаев  занимается где-то в Туркистане  советской пропагандой. И сейчас  многие товарищи (и анархисты, и эсеры, и меньшевики) заключают альянс с новой властью, считая, что только большевики, со своей армией и военной дисциплиной,  могут вернуть Россию к нормальной жизни, прекратить грабежи и убийства, заставить людей заниматься делом. Они поверили в государство, пролетарскую диктатуру и ее рулевого – партию, которая и довела страну и народ до такой жизни.

Однако сейчас Лизу  беспокоило другое. В самой партии в настоящий момент было  не все благополучно. Троцкий, воспользовавшись тяжелой болезнью Ленина, начал  открыто нападать на партию и ее руководство. Как говорили знающие люди, Лев Давыдович и Иосиф Виссарионович не поделили власть,  Сталин невзлюбил этого «выскочку» еще со времен гражданской войны, когда Троцкий резко критиковал того за промахи в обороне Царицына.

Льва Давыдовича поддерживали все оппозиционные группировки:  троцкисты, децисты, "рабочая оппозиция», остатки "левых коммунистов". Они возмущались процветанием бюрократии  в партии, ее чрезмерной централизацией и злоупотреблением властью.
Наверху шла ожесточенная  борьба. Сначала победители пожирали буржуазию и контрреволюцию, теперь они пожирают друг друга. Все проходило по известному сценарию Великой французской революции, а для коллективного осуждения использовались  партийные съезды, конференции, дискуссии в печати, в которых участвовали все главные большевики: Каменев, Зиновьев, Сталин, Троцкий, Бухарин, Радек, Косиор,  Раковский,  Крестинский, Иоффе. После определенных резолюций и выводов оппозиционеры  смещались со своих постов, исключались из партии, отправлялись в тюрьмы или  лагеря особого назначения.

«Чем все это грозит  для тех, кто сейчас, как Коля, находится в тюрьме? – раздумывала Лиза, прокручивая в голове все эти события. –  ГПУ ничего не стоит  их причислить к оппозиции,  сделать троцкистами или децистами и тоже отправить куда подальше».

Ее размышления прервал слабый звонок во входную дверь. Слышно было, как из своей комнаты вышла Татьяна, быстро-быстро по коридору зацокали ее каблучки, эта модница даже дома ходила на высоких каблуках. "Игорь забыл ключи", – решила Лиза и, закутавшись  в  плед, взяла в руки книгу.  Но  нет. Татьяна крикнула, что это пришли к ней. Пока Лиза нащупывала ногами тапочки, в комнату, слегка постучавшись,  вошла Нина Петровна с опухшим, заплаканным лицом. Женщина дрожала всем телом и еле держалась на ногах. Лиза удивленно поднялась с кресла.
– Нина Петровна, что случилось? – она налила ей  стакан воды  из графина и, чтобы не разбудить детей, провела  в кабинет Николая.

– Лялечку арестовали.

– Лялю? За что?

– Ах, Лизочка. Ляля тебе ничего не рассказывала, а у нас такое творится.
 
  И она сбивчиво рассказала о визите Артура, связанного с контрреволюционной организацией, его агентах и вытягивании у них денег.

– Они считают, что ребенок у Ляли от него, и Ляля – его связная. А мы деньги давали от страха, не обращались в  ЧК, они все равно бы нам не поверили.

– Какая чушь! Мало ли от кого у молодой женщины может быть ребенок? Я вот не знаю от кого и мне все равно. А, впрочем, – Лиза задумалась, – надо найти этого типа, пусть он признается в ЧК.

– Нет, нет, Лиза... Ляля этого не хочет.

– Почему?

Нина Петровна замялась.

– Потому, что это... брат Николая Ильича, Володя

– Володька, – Лиза так и ахнула. – Как же так, когда?

– Когда Ляля привезла к нему больного Сережу. Сережа умер, Владимир Ильич в эти дни ее поддерживал: ты же знаешь, они когда-то любили друг другу, а Ляля его никогда не переставала любить. Тогда все и произошло.

– Ну, конспираторы, не тот, не другой ни разу не проговорились.

– Ляля боялась ему навредить. Он дает нам деньги, навещает Андрюшу. Все эти  деньги  ушли к этим страшным людям. А сегодня, сегодня, – она всхлипнула и, чтобы не разрыдаться на всю комнату и не разбудить детей, уткнулась в платок, – пришли с обыском, нашли за буфетом конверт с тайными сведениями для французского посла. Вот Лялю и арестовали, решив, что она должна кому-то  передать это письмо. А мы даже не знаем, где находится этот посол… и  как  попал к нам  конверт.

– Они сами его подбросили в момент обыска. За ними это водится.

– Они знают  и про Володино отцовство.

– Значит, Володю тоже могут вызвать на допрос?
– Наверное, только пусть он знает, что Ляля о нем ничего не говорила.
Нина Петровна заплакала.
– Лизонька. Что же теперь будет? Артур ей и так всю жизнь испортил, а теперь еще вот это.
–  Нина Петровна, идите домой, и постарайтесь успокоиться. Я сейчас позвоню Володе. Мы что-нибудь придумаем.
Лиза обняла ее  и проводила до входной двери. Затем позвонила Володе, чтобы он срочно к ней приехал.
– Что за спешность? – удивился тот.
– Только что приходила Нина Петровна. Лялю арестовали, – прикрыв трубку рукой, шепнула Лиза. Татьяна уже крутилась в коридоре, пытаясь узнать, что произошло. Лизе не хотелось посвящать ее в неожиданные обстоятельства, связанные с Лялей и Володей.
– Сейчас приеду, – сказал тот дрогнувшим голосом.
 Мальчики уже спали,  Елена была в спальне и, услышав звонок, вышла в коридор, завязывая на ходу пояс на шелковом халате.
– Ты куда так поздно?
– Лиза просит срочно приехать.
– Опять у них что-нибудь случилось?
– Что-то у соседей.
– Возвращайся скорей,  – сказала она, стараясь отгадать по его лицу: правду он говорит или обманывает? После возвращения с фронта он ни разу не давал повода в чем-либо его  заподозрить. – Подожди, я посмотрю в окно, что там, на улице, – спохватилась она и пошла на кухню. – Кажется, дождя нет, но все равно возьми зонт и надень галоши, –  проявляла она   ненужную заботу.
Он послушно надел галоши, взял у нее зонт и вышел в черную влажную ночь. Дождь, ливший целый день, перестал, но  тяжелые, черные тучи снова заволокли все небо.  «Будет ливень», – нахмурился Володя, пытаясь безуспешно найти такси или извозчика. Ближе к Лубянке около ресторана «Ливорно»  стояло несколько машин. Соблюдая договоренность, водители по очереди сажали к себе подвыпивших  посетителей – нэпманов, вывалившихся из дверей со своими веселыми подружками. Увидев Володю, водитель крайней машины  выскочил наружу, услужливо распахнул перед ним заднюю дверцу.
– На улицу Станкевича*, – сказал  Володя, –  пожалуйста, как можно быстрей. (* В 1922 году Большой Чернышевский переулок был переименован в улицу Станкевича в честь Н. В. Станкевича, литератора, главы литературно-философского кружка 30-х годов XIX века, брат которого, А. В. Станкевич,  имел дом (№ 6) в этом переулке.)
В голове его  не укладывались  Лизины слова: «Ляля в тюрьме». Так вот почему последнее время она не хотела с ним встречаться: ей кто-то или что-то угрожало. Почему она ни с кем не поделилась, хотя бы с Лизой, возможно, она  смогли бы ей помочь? Из задумчивости его вывел голос водителя: "Все, приехали! "
 Только тут он заметил, что на улице идет ливень. Шумные потоки, как водопады, низвергались с крыш и вырывались из  водосточных труб. Все это устремлялось на мостовую, и бурная, пенистая река, увлекая за собой   мусорные ящики, стулья и афишные тумбы, неслась вперед.
– Где мы? – не сразу сообразил он.
– На  Неглинной, здесь всегда такой потом. Надо было ехать по Садовой, дальше, зато надежней.
Володя протянул водителю деньги и решительно распахнул дверцу. Страшная вонь ударила ему в нос (вместе с водой на поверхность поднимались все нечистоты, годами скапливающиеся в подземных канавах и коллекторах, куда были спрятаны река Неглинка и сточные воды в этой районе).
– Куда же вы?  Здесь воды по колено.
Ничего не ответив, Володя  шагнул в воду.
– Держитесь ближе к домам, – крикнул    водитель, –  могут быть открытые люки.
Он вспомнил про зонт, раскрыл его, но ветер вырывал его из рук, выворачивал наизнанку. Одна спица согнулась, больно прищемив ему палец. С досады он выбросил эту бесполезную вещь  в пенистый поток.
Отсюда  до улицы Станкевича было недалеко.  В подъезде он снял пальто, ботинки, мокрые носки и в таком виде предстал перед Лизой и Татьяной, вышедшими его встречать. При виде соседки он поморщился: эта особа со своими многозначительными улыбками и ужимками вызывала у него неприязнь.
 Татьяна побежала ставить чайник. Лиза предложила  принять горячую ванну. «Это  лишнее, – сказал он, и, взяв у нее сухую одежду Николая,  ушел переодеваться в другую комнату. Лиза все-таки сделала ему горячую грелку и положила под ноги.
– Пожалуйста, избавь меня от Татьяны, – сказал  Володя. – У меня не то настроение, чтобы ловить ее взгляды.
В другой бы раз Лиза подшутила над ним и тихой Татьяниной влюбленностью, но сейчас было не до этого. Она поблагодарила соседку за чайник и попросила ее оставить их одних.
– Лена звонила два раза,  – сказала Лиза, не знавшая  о Лениной ревности и домашних скандалах. – Беспокоится, как ты доберешься в такой ливень, да и бандиты по ночам  пошаливают.
Володя промолчал. Лиза посмотрела на него с удивлением: почему он с таким равнодушием встретил сообщение о  беспокойстве жены?
– Лена о вас  знает?
– Конкретно о Ляле нет, но одно время у нас были натянутые отношения.
–  Почему ты от нас все скрывал? Ляля приходит к нам сюда с Андрюшкой, а мы ведать, не ведаем, что это – твой сын.
– Она так хотела,   чтобы Лена случайно не узнала. Рассказывай скорей, что у них случилось.
–  В Москве появился  Лялин муж, Артур, жил несколько дней у ее тети в Сокольниках.  Он состоял в какой-то подпольной организации и выпрашивал у Ляли деньги. Ляля снимала их с твоей книжки и все ему отдавала. ЧК  за ним следила, арестовала его и других связных, а перед тем, как ее саму арестовать, подкинула к ним в комнату конверт с компроматом. В ЧК были уверены, что Ляля – его связная, и Андрей – его сын. Потом  им кто-то доложил о твоем отцовстве.
– Надо пойти в ЧК и все рассказать, чтобы они знали, откуда эти деньги, и что она ни в чем не виновата.
– Ты не знаешь ЧК. Они могут дойти до того, что свяжут нас всех в одну цепочку – тебя, Лялю, нас с Колей, наших соседей, всех наших знакомых-анархистов.

– Но это подло по отношению к Ляле: знать, что ее мучают  вопросами, и молчать.

– ЧК не оценит твоей самоотверженности. По четвергам на Лубянке приемный день, сегодня вторник, послезавтра я сама туда пойду и буду добиваться встречи с Лялей  и следователем. А вообще – дело дрянь.

– Как все некстати. Послезавтра  мне ехать на симпозиум хирургов в Ленинград. Может быть,  отказаться от поездки?

– За эти дни все равно ничего не изменится. Наоборот, ты там успокоишься, чтобы  сгоряча не наделать глупостей, а здесь  все прояснится.


  ВОЛОДЯ ЕДЕТ В ЛЕНИНГРАД
 
От путешествия в холодный ливень Володя простудился и уехал в Ленинград с больным горлом и высокой температурой. В городе на Неве  стояли морозы, дул острый, пронзительный ветер, улицы были завалены снегом. Городские власти в таких случаях выгоняли на уборку нетрудовое население – «недобитых буржуев», как их называли в народе. И сейчас мужчины и женщины в шубах и дорогих пальто, неумело работая лопатами и ломами, чистили тротуары и  мостовые на всем протяжении Невского проспекта, пока он ехал, – от Николаевского вокзала до гостиницы «Астория» на Исаакиевской площади.
В гостинице было холодно. Горничная сообщила, что три дня назад лопнули трубы, их пытаются починить и дала ему на всякий случай еще два одеяла.
– А чай  можно заказать в номер?
– Утром, пожалуйста. Вечером буфет  не работает, а ресторан обслуживает только  посетителей. Но если вы очень попросите, – улыбнулась она, явно намекая на деньги, – вам принесут  и чай, и кофе.
Через десять минут у него был не только чай, но и  неплохой ужин. Чай он пил, стоя у окна и любуясь Иссакиевским собором,  возвышающимся прямо напротив его окна.
Симпозиум был рассчитан на четыре дня. Ему предстояло сделать  три крупных доклада, прочитать несколько лекций в Медико-хирургической  и Военно-медицинской академиях, провести десять показательных операций в  госпиталях – все, как обычно, когда проходят  большие форумы. Поздно вечером он возвращался в холодную гостиницу, просил горничную принести в номер несколько стаканов горячего чая, выпив их и, наглотавшись лекарств, залезал под одеяла. Высокая температура упорно не хотела снижаться. Он уже жалел, что поехал сюда, но все  выступления   и другие мероприятия для него были очень важны, а  день, проведенный  с Бехтеревым  в его особняке на Каменном острове, вернул его в лучшие годы его молодости.
Владимир Михайлович  пригласил его к себе в воскресенье. После обеда они перешли в  кабинет академика, и за чашкой чая (Бехтерев никогда не пил, не курил и предпочитал вегетарианскую пищу) тот рисовал перед ним картины «всеобъемлющего проникновения в тайны мозга и человеческого разума», рассказывал о гипнозе и своих опытах с  дрессировщиком  Дуровым, во время которых они  внушали  собакам заранее задуманные действия.

Володя  влюбленными глазами смотрел на академика, сидевшего перед ним с растрепанной бородой, нависшими, дремучими бровями и горящими глазами. Как далеко он продвинулся за все это время в своих научных и экспериментальных опытах.
 
– Вы  должны переехать в Ленинград и работать со мной в институте, -  вдруг заявил академик. - Гипноз открывает в психиатрии невиданные возможности.

– Владимир Михайлович, я все-таки оперирующий хирург, и мы в своей области тоже ведем научную работу…

 Неожиданно Бехтерев рассердился  и в  сердцах заявил, что  разочарован в нем.

– Мой дорогой учитель, я буду с вами откровенен, есть и другие обстоятельства, которые  не позволяют мне принять ваше предложение.

– Для настоящего ученого не может существовать никаких преград.

- Помните, как перед войной  царское правительство  освободило вас от всех  занимаемых должностей из-за участия в процессе Бейлиса: отняли у вас институт, уволили из Военно-медицинской академии и женского мединститута.

- Помню, помню, голубчик, - замахал руками Бехтерев, и брови его взлетели высоко вверх. – Отправили меня в отставку сразу по всем статьям.

- И у меня сейчас что-то вроде вашего положения, но уже с нынешними властями.

– Но что вы, голубчик, эта власть очень лояльная. Она трепетно относится к ученым и науке.

Увы! Бехтерев, упоенный вниманием большевиков к нему и его институту, не хотел видеть, что происходит вокруг. По просьбе Сталина он дважды осматривал Ленина, который был в очень плохом состоянии. Ласковый грузин покорил его своей заботой о больном вожде и его жене, хотя Володя слышал от других врачей, что Надежда Константиновна недовольна Сталиным,  он грубо себя с ней  ведет и всем  командует.

– У Ленина было несколько апоплексических ударов, - продолжал Владимир Михайлович, - это велено держать в секрете, но вам я могу сказать – его положение безнадежно, он таит на глазах и сильно страдает головными болями. Я слышал,  вы тоже осматривали вождя?

- И не один раз. Владимир Ильич ко мне так хорошо относился, что посоветовал Семашко отправить меня на фронт с инспекцией госпиталей. Я был в ужасе от положения дел там, но дал много советов, которые, надеюсь, пригодятся Красной армии  в будущем.
 
– При любой власти медицина остается медициной, а наше дело лечить больных, кто бы они ни были. Люди Сталина  звонят мне домой. Если потребуется мое вмешательство, я готов вам помочь.

– Спасибо, надеюсь, до этого дело не дойдет. Я буду рад, если вы мне будете присылать все свои работы, а я вам свои. Конкуренция нам не нужна.

–  Так всегда говорил Даршкевич. Вот кого бы я хотел видеть в своем институте:  вас, его, Крамера, Бурденко, впрочем, сейчас много  талантливых ученых, война здорово подтолкнула вперед отечественную медицину.

– А я бы с удовольствием  пообщался с нашими коллегами в США и Швеции. Их успехи в нейрохирургии впечатляют.

– Так в чем же дело? Можем поехать туда вместе, я в молодости получил за границей много полезного.

–   Я вам сказал, что у меня проблемы с властью.

– Держите меня в курсе, я постараюсь использовать все свои связи.
 
По вечерам он звонил в Москву жене и Лизе. Елена говорила ровным, спокойным голосом, в конце прибавляя, что они с ребятами очень скучают и с нетерпением  ждут         его.  Лиза  встречалась в Лефортовской тюрьме (Лялю отвезли туда) со следователем, тот сказал, что положение Ляли  серьезное – ее обвиняют в связи с контрреволюционной военной организацией, свидание  не разрешили. Приняли только передачу и записку.
В день закрытия симпозиума вечером был банкет в ресторане «Европа» на Михайловской улице. Банкет - одно слово, на  длинных столах, покрытых безукоризненно чистыми и накрахмаленными, как в былые времена, скатертями, стояли тарелки с бутербродами: тонкими кусками черного хлеба с такими же тонкими, почти прозрачными  кусками сыра и колбасы. В вазочках лежали баранки, сушки, мелко наколотые куски сахара. Зато много было водки  и армянского коньяка, оставшегося еще с царских времен на складах города. Гости и делегаты с удовольствием  поглощали и водку, и коньяк, и  бутерброды, и даже сушки (скоро все тарелки, вазочки и бутылки опустели),  громко разговаривали, спорили, смеялись. Володе  к этому дню стало легче, температура спала. Обходя столы и пожимая руки своим коллегам, он выслушивал похвалы в свой адрес и адрес своего института, который теперь строго специализировался на неотложной медицинской помощи ((недавно на базе Шереметевской больницы  был организован Институт неотложной помощи).

В гостиницу  вернулся в начале второго ночи. Звонить в Москву  было поздно. Успокоив себя тем, что послезавтра  вернется домой, наглотался лекарств и быстро заснул. Разбудил его телефонный звонок. Схватив трубку, он посмотрел на часы –  прошло всего 20 минут, как он лег спать. "Вызывает Москва", - сказала телефонистка, и он понял: случилось что-то плохое.

На том конце послышался плачущий голос жены:

- Володя, я тебе уже четвертый раз звоню.

– Я был на банкете, что случилось?

– Приходил человек из ГПУ, тебя вызывают на Лубянку. Как ты думаешь, что это может быть?

- Не знаю, - как можно спокойней сказал Володя, хотя внутри у него всего похолодело.

 - Не беспокойся. Это какая-то ошибка. Я завтра выезжаю домой.

- Я боюсь, - всхлипнула Елена.

-  Тебе нечего бояться. Лизе  звонила?

- Звонила. Она  очень удивилась.

- Пожалуйста, не волнуйся. Я приеду, и все улажу.

Он первый положил трубку. Жаль, что в квартире Лизы телефон стоит в коридоре, и туда уже поздно  звонить. Сон, как рукой сняло. Потянуло побродить по Ленинграду. Говорили, что в городе по ночам опасно ходить - орудуют банды и карманники. Ничего, он прогуляется только до памятника Петру I.

Дремавший за стойкой дежурный администратор, с удивлением посмотрел на  него.

- Я сейчас вернусь, - сказал Володя, пройдусь немного.

- Будьте осторожны, далеко не ходите.

– Я только здесь, вокруг собора.

На улице опять шел снег, под ногами крутилась поземка. В свете тусклых фонарей тут и там от деревьев и афишных тумб вырастали причудливые  тени. По мере удаления от одного фонаря они исчезали,  с приближением к другому  снова возникали, как будто кто-то шел рядом с ним, приплясывая и кривляясь... Он поднял воротник пальто, закутал шею и лицо теплым шарфом, чтобы снова не застудить горло, и быстро зашагал к Сенатской площади. Там было пустынно, на всю площадь горел один фонарь. При  таком слабом освещении скала с памятником Петру показалась ему непомерно громадной. Он обошел его вокруг, счистил перчаткой снег с надписи: «ПЕТРУ первому ЕКАТЕРИНА вторая лета 1782» (помнил ее по памяти) и пошел дальше, думая о  разговоре с женой.

Известие о вызове в ГПУ его взволновало. Ему было страшно, нет, не за себя,  за Лялю, за свою семью, маленького Андрюшу. Как опытный шахматист, он проигрывал в уме все варианты событий, ожидающих его в Москве: возможный арест, отстранение от  должности в институте,   чтения лекций в  вузах,  научной работы и самое худшее – от  операций. В Кремль и к наркомовским деятелям его уже точно не будут  приглашать. Он представил огорченное или хуже того – перепуганное насмерть лицо Семашко, его тихий и, несмотря ни на что, вежливый голос: "Что же это вы, батенька, так нас подвели, а ведь мы вам так доверяли?"
 
Совсем скоро Елена  узнает  о его связи с Лялей и их сыне. Что она тогда сделает? Объявит ультиматум, устроит громкий скандал и, хлопнув дверью, уйдет от него с детьми к какой-нибудь знакомой, есть у нее   одна такая сокровенная подруга, жена режиссера Суздальцева, Светлана,  но долго там жить не сможет, да и кто их     просто так будет содержать у себя, вернется домой, потребует  разменять жилплощадь и имущество? Затем переедет на новое место и заберет с собой мальчиков. Нет, этого он не допустит. Пусть живут в его  квартире,   оставив ему  один кабинет. Он будет давать им деньги, общаться с детьми, а жене предоставит  полную свободу действий. Сам разводиться и бросать семью  не собирается. Все это  крайне неприятно, мерзко, унизительно. Унизительней, чем идти в ГПУ. Наоборот, он даже был рад, что его туда вызывают,  он сможет рассказать следователю всю правду об их отношениях с Лялей,  тем самым, возможно, облегчив ее участь. Совесть у него будет чиста. Сейчас он испытывал к ней особенно сильное чувство,  хотелось прижать ее к себе, защитить от этого страшного, жестокого мира.

Незаметно он вышел к каналу Грибоедова, дошел до Банковского моста, перешел на ту сторону и остановился около дома, где они раньше жили  с Еленой и где родились Шурик и Павлик. Как давно это было, и сколько за это время произошло событий, которые нельзя было представить даже в самом страшном сне.
 
             ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВЬЮ

Прогулка по городу принесла свою пользу. Всю обратную дорогу до Москвы он проспал.  Сон вернул ему внутреннее спокойствие, уверенность в себе. Оставив вещи на вокзале в камере хранения, он поехал к Нине Петровне.

 Когда-то Ляля дала ему  ключ от их квартиры на улице Огарева. Он ни разу им не воспользовался. Сейчас же решил без лишнего шума пройти в их комнату. Увидев его, Нина Петровна разрыдалась. Андрюша вслед за ней заревел благим матом. Володя взял его на руки, прижал белую головку к своему плечу. Успокоившись мальчик, стал теребить его черный в  крапинку галстук, пытаясь развязать его.

- Нина Петровна, - сказал Володя, - Я  приехал к вам прямо с вокзала. Вчера мне в Ленинград звонила  Лена. Меня вызывают в ГПУ.

- Батюшки мои, - испуганно воскликнула та, тяжело опускаясь на стул. - Как, почему? Из-за Лялечки?

- Не знаю. Если со мной что-нибудь случится, всегда без стеснения обращайтесь к Николаю и Лизе, они вам помогут.

– Да что вы такое говорите, Владимир Ильич? Неужели они посмеют и вас тронуть?

– Я предупреждаю на всякий случай. Такая у нас теперь жизнь,  сегодня не знаешь, что будет завтра. А  у вас тут больше нет близких людей. От вашей сестры толку мало.

– Ее  можно понять. Она столько  пережила. Лиза мне звонит  каждый день. Ей тоже нелегко.  От Николая требуют подписать какое-то скверное письмо.
– Хотят записать  в большевики. Мне пора идти. Надо еще зайти к Лизе.

– Владимир Ильич, – вновь запричитала бедная женщина, забирая у него с рук Андрюшу, не хотевшего расставаться с отцом, – кто же мог подумать, что так все обернется. Лялечка так вас любит.

– Папа, не уходи, - захныкал мальчик, снова просясь к нему на руки, – почему ты у нас не можешь остаться?

– Мне пора, сынок, - сказал Володя, не в силах видеть, как мальчик плачет, и, не зная, что ему сказать. Скоро, уже совсем скоро подойдет  время, когда ему придется все объяснить, и еще неизвестно, как он все  воспримет.

– А где мама? Я хочу к маме. Почему она ушла? –  затянул малыш.

– Владимир Ильич, он такой о ней скучает.
Володя снова взял мальчика на руки, крепко  прижал к себе и строго спросил:

- Ты мальчик или девочка?
- Мальчик.
- Значит, мужчина, а мужчинам не положено хныкать. Ты должен слушаться бабушку, а мама скоро вернется. Я тебе обещаю.
Оттуда он дворами прошел  на улицу Станкевича. (* В 1922 году Большой Чернышёвский переулок был переименован в улицу Станкевича в честь Н. В. Станкевича, литератора, главы литературно-философского кружка 30-х годов XIX века, брат которого, А. В. Станкевич,  имел дом (№ 6) в этом переулке.)  Лиза огорошила его неприятным известием: Лялю перевели в Орел, а ее мужа  два дня назад расстреляли. Об этом сообщили все газеты, представив Хазина и его сообщников как участников нового заговора, успешно раскрытого чекистами.

- Почему ее перевели в Орел?
Лиза сама ужаснулась, когда узнала о таком переводе – это был тот самый Орловский централ, который до революции  славился на всю Россию своими жестокими порядками и где забили до смерти Сашу Бейлина.
-  Здесь у них все тюрьмы переполнены, - предположила она. - Опять взяли многих наших анархистов.
- Если заговор успешно раскрыт, зачем  меня вызывают на Лубянку?
-   В ГПУ уверены, что Ляля была их связной и все, кто с ней общается, причастны к этому заговору. Они и ее тетю допрашивали. Та вообще в ужасе. Просила Нину Петровну больше к ней не приезжать и не звонить. Хазин, подлец, ведь знал, что за ним  следят. Столько людей подвел.

- До тебя я был у Нины Петровны. Она плачет, Андрюша не хотел меня отпускать, спрашивал о маме. Еле-еле его успокоил.
– Завтра обязательно ей позвоню и приглашу к нам.
Володя встал.
– Где твои вещи? – спросила Лиза.
– На вокзале. В камере хранения. Не успел никому подарки купить. По дороге заскачу в магазин. И вам потом что-нибудь привезу.
- Посмотри хоть на нашу Аленушку.

- Прости, что за этими делами я  не спросил о девочках.  – Он подошел к детской кроватке. – Спит малышка, и не представляет, какие страсти разгораются в этом мире. В следующий раз принесу стетоскоп, всю ее прослушаю и осмотрю.
- У Коли  приближается зимняя сессия. Он подал письмо Ягоде, чтобы его отпустили на это время. Пока не отвечает.
- Надо кому-то съездить к Ляле в Орел, – сказал Володя, думая о своем. – Может быть, Татьяну попросить или братца?
- Я тоже об этом думала. Сегодня же поговорю с Таней, но вряд ли ей понравится эта идея, она ревнует тебя к Ляле.
- Господи, какая глупость. Лена ревнует, эта ревнует. Они все решили меня с ума свести. А Раиса где, что-то я давно ее не вижу?

- Она  еще летом уехала домой, не понравилось в Москве.
- Жаль, она серьезней Татьяны. В крайнем случае, если они с братцем откажут, попрошу своего водителя Максима. Ему можно довериться.
Он обнял ее и поцеловал в щеку.
- Ты сейчас моя единственная опора.  Предчувствую неприятный разговор дома.
По дороге с вокзала он накупил жене и детям подарки – как будто из Ленинграда. Руки его были заняты чемоданом и коробками. Он хотел незаметно войти в квартиру и обрадовать домочадцев своим  появлением, но, как назло, ключи куда-то задевались. На звонок долго никто не откликался. Он позвонил еще раз, еще, уже начиная тревожиться и догадываться, в чем дело. Наконец в коридоре послышались тяжелые шаги тети Паши, нервничая, она долго возилась с замком и цепочкой.

- Ой, Владимир Ильич, - запричитала она, увидев его, - что тут было? У Елены Сергеевны случилась истерика, пришлось вызывать врача.
В коридоре  пахло лекарствами. Тетя Паша  сбивчиво   рассказала, что днем приходили люди с Лубянки, произвели обыск в его кабинете.
– Что они могли искать? Ума не приложу.
  Володя бросился в кабинет - все  книги (его огромная библиотека) лежали  на полу, сверху стояли ящики из письменного стола, по всей комнате  валялись   рукописи и папки с бумагами. Тетя Паша вошла за ним.

- Хотела все убрать,  но тут с Еленой Сергеевной это и приключилось. Когда  чекисты ушли, она стала носиться по квартире, топать ногами, дико кричать. Дети перепугались. Я их отвела к соседям, – тетя Паша сделала паузу. – Это правда, что у вас есть другая женщина и ребенок?
Володя с тоской посмотрел на нее.
- Правда, и эта женщина попала в скверную историю.
- Что же теперь будет?
- Что бы ни было, вы останетесь в этой квартире. Мальчики все еще у соседей?
Тетя Паша кивнула головой. Володя с горечью подумал о том, что теперь весь  дом  знает о том, что у них случилось, и это может навредить мальчикам. Он попросил ее привести их от соседей, а сам пошел к жене в спальню.

Елена  лежала на кровати лицом к стене,  на тумбочке стояли бутылки с лекарствами. Он  тронул ее за плечо, чтобы посмотреть: спит она или просто лежит. Она вскочила и, прижимая руки к груди,   закричала  чужим,  визгливым голосом:

- Не смей меня трогать, изменник, негодяй, двоеженец.
- Лена, -    пытался он ее успокоить. - Это ничего не меняет в наших отношениях. Я не собираюсь вас бросать.
- Известный профессор, научная величина и с кем связался, с какой-то шлюхой из Екатеринослава. И твои родственнички не лучше. Лиза! С кем только она не путалась.
- Это мерзко, - сказал Володя, - ты сама не знаешь, что говоришь.

 Он ушел в кабинет, и, не зажигая свет, сидел в темноте, ожидая, когда  придут дети. Их долго не было, наверное, заканчивали какую-нибудь игру или чтение книги. Елена позвала из спальни тетю Пашу, и, не дождавшись ее,  прошла в кухню. Слышно было, как из крана лилась вода,  зашумел и засвистел чайник. Наконец хлопнула входная дверь. Мальчики тихо разделись и прошли в свою комнату. Каждое слово или звук отдавались в его голове. Подождав, пока тетя Паша уйдет на кухню, он пошел в детскую. При его появлении мальчики встали и молча смотрели на него. Они обожали отца, гордились им, хотели во всем походить на него и тоже стать хирургами. Отец для них был все, но и мать они любили не меньше и были к ней привязаны, как обычно бывают  привязаны дети, когда большую часть времени проводят с матерью. Сейчас оба были растеряны, не зная, чью принять сторону: истерика с матерью произвела на них тяжелое впечатление.

- Мама из-за тебя плакала и кричала, - сказал  Шурик. - Ты ее обидел.
Старший сын стал совсем взрослый,  красивый  кареглазый мальчик,  физически хорошо развитый. Ему было  15 лет. Володя, как отец не делал различия между детьми, но  как-то так сложилось, что Шурик был  "папиным" сыном, а Павлик, более изнеженный и избалованный за время отсутствия отца на фронте, - "маминым зайчиком", как называла его Елена. Володя обнял мальчиков, поцеловал обоих в макушки.

- Мы обязательно помиримся.  Вы не должны ни о чем думать, это наши с мамой дела.
- Она сказала, что мы уедем жить к тете Свете,  ты останешься здесь один.
Володя нахмурился: он не ожидал, что все произойдет так скоро.
- Мама вам так сказала?
- Да, велела собрать свои вещи и учебники.
- Дорогие мои, - Володя еще крепче прижал их к себе, - мама сейчас расстроена, но знайте, что я вас очень люблю, и мы всегда будем вместе. Ваш дом только здесь.
Он велел им ложиться спать, и, подождав пока они разденутся и лягут в кровати, поцеловал их, как всегда это делал на ночь,  и вернулся к себе в кабинет. Тетя Паша за это время подняла с пола все бумаги и теперь расставляла книги в шкафу. Он с благодарностью  обнял ее.

- Спасибо вам за все, мой добрый ангел.

- Ни о чем не беспокойтесь, Владимир Ильич, я присмотрю за Еленой Сергеевной и детьми. Как же они посмели вас вызвать на Лубянку? Вы говорили, что та женщина попала в скверную историю. Это связано с ней?
– Скорей всего да.
Спустя некоторое время позвонила Лиза. По голосу Володи она поняла, что у него что-то произошло.
– Елена что-то узнала? – спросила она.
– Приходили из ГПУ, все ей рассказали и перерыли  мой кабинет. У нее была истерика, завтра она переезжает с мальчиками к своей приятельнице.
- Да,  дела, - протянула  та с сочувствием. – Татьяна пришла с работы, я ей сказала, что Лялю арестовали из-за мужа, и теперь ГПУ тебя теребит, так как ты лечил ее сына. От ее судьбы зависит и твоя жизнь. Для тебя она готова на все. Завтра отпросится с работы и поедет в Орел. Братец  собирается с ней. Он  работает грузчиком. У него это проще. Ты сможешь к нам зайти сразу после Лубянки, я буду дома или гулять во дворе?
- Постараюсь, - сказал Володя, – если меня не арестуют.
- Не говори глупостей, за что им тебя арестовывать? А вообще, как нас   наставлял Миша,  не отвечай на  провокационные вопросы или говори, что ничего не знаешь.


ГЛАВА 5

ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ

Следователь сразу вывел Володю из себя. Он сидел за столом в вольной позе, вытянув ноги и расстегнув  гимнастерку и ворот рубахи, так что была видна его худая, волосатая грудь.  У него был на редкость удивительный лоб – покатый, как крыша. Брови повисли на краю этой крыши, как будто зацепились за нее, чтобы не скатиться вниз.  Он без конца курил (не успел закончить одну сигарету, как начинал другую), напустив полную комнату дыма. Такое непрерывное курение говорило о его крайней нервозности и неуравновешенности.

– Как же так получается, Владимир Ильич, – прервал тот, наконец, молчание, – уважаемый человек, известный врач, профессор и пошли на  сомнительную связь с какой-то медсестрой?

Володя промолчал.

– Вам известно, что гражданка Хазина, с которой вы состоите в интимной связи, является членом контрреволюционной организации?

Володя пожал плечами, ему нечего было на это сказать.

– Решили играть в молчанку. А вот она призналась, что вы давали ей  деньги на нужды этой организации.

– Чушь какая-то, – не выдержал Володя. – Я перечислял деньги на ребенка.

– Вы хотите сказать, что Андрей Зильберштейн – ваш сын?

– Мой. Я этого не скрываю, и ваши люди  в мое отсутствие рассказали об этом моей жене.

–  Сама Хазина почему-то это усиленно отрицает.

– Это понятно, не хочет меня компрометировать.

– Вы продолжительное время отсутствовали в Москве, ездили по районам, где действовала Добровольческая армия Деникина, мы не исключаем, что вы через  Хазину имели поручения от ее мужа и успешно их выполняли.

– Я ездил по просьбе наркома Семашко с инспекцией  госпиталей Красной армии.

– А вот начальник екатеринославской   ГубЧК Арон Ефимович Могилевский  утверждает, что во время нахождения в части 12-й армии вы уезжали из госпиталя на два дня, и он, будучи в это время туда доставлен в тяжелом состоянии, из-за вас чуть не умер.
Володя хотел сказать, что он был у матери, в Ромнах,  это легко проверить, но вовремя спохватился: не хватало, чтобы они еще его родных допрашивали.

– Черт знает, что, – взорвался Володя. – Я стоял по нескольку суток около операционного стола. Мои отчеты представлены в высшие инстанции и кое-что из научных наблюдений опубликовано в  журналах. Вся моя нынешняя работа связана с больницей,  посещением больных на дому, к коим относятся Владимир Ильич Ленин и его окружение. До сих пор мне все доверяли.

– Тогда мы многого о вас не знали. Наши враги еще не так маскируются, – ухмыльнулся следователь и, покопавшись в папке,   вытащил из нее лист бумаги. – Все ваши  братья замешаны в неблагонадежных делах.  Тот же Могилевский утверждает, что еще один ваш брат Илья Даниленко набросился на него с оружием на станции Ромодан при аресте махновцев и чуть не убил его. Только заступничество командира эскадрона  и снисходительность самого Могилевского помогли вашему брату избежать трибунала.

"Откуда они все это собрали? – удивился   Володя, стараясь не выдать своего волнения. – Даже Илью сюда приплели. Этот Могилевский сущий дьявол».

–  Могилевский не сообщил вам в своем рапорте, что я сделал ему операцию, невозможную в полевых условиях, спас ему жизнь. Об этом он, наверное, забыл.

– Оставим в стороне эмоции. Итак, я опять хочу от вас услышать, когда вы познакомились с Артуром Хазиным? Ведь вы долго жили в Екатеринославе?

– Я его не знаю и никогда не знал. В то время, когда я там жил, Хазин учился заграницей, и сама Елена Наумовна  до замужества его не знала и не видела.
– Так, так, – обрадовался крышелобый. – Оказывается, вам многое известно, и имя Хазина вы слышали.

Володя понял, что наговорил много лишнего и решил теперь молчать. На пять или шесть следующих вопросов он никак не отреагировал.

–  Ответьте мне на один единственный вопрос: почему жена Хазина в Москве поддерживала отношения именно с вами?

– Я лечил ее больного сына.

– Вы подтверждаете, что ее  ребенок Андрей Зильберштейн – ваш сын.

– Я вам уже об этом говорил.

– Кто еще это может подтвердить?

Володя пожал плечами. От этих бессмысленных вопросов и дыма у него разболелась голова, возможно, в Ленинграде у него была вовсе не простуда, а вирусный грипп, и он снова к нему возвращался. Лицо крышелобого плавало в тумане, то приближаясь к  его лицу, то упираясь в стену и сливаясь с висящим там  портретом Дзержинского.
Следователь нажал кнопку. Вошел охранник.

– Введите Байбакова.

Ввели высокого мужчину, в мятом парусиновом  пиджаке и таких же мятых (жеваных)  брюках. На его лице Володя увидел застывший ужас: глаза  вылезали из орбит, голова  тряслась, все тело дергалось, как обычно бывает у больных эпилепсией перед припадком. Еще минута, и он грохнется на пол.

– Вы знаете этого человека? – спросил следователь Володю, не предлагая вошедшему сесть, а тот все больше и больше трясся, не зная, куда деть свои  расходившиеся руки...

– Первый раз вижу, – мотнул головой Володя и опустил глаза, чтобы не видеть лица несчастного мужчины.

– А вы? – спросил он Байбакова.

– З-з-наю, он х-ходит к Хазиным.

– Послушайте, – вскипел Володя. – Я этого человека не знаю, и мне до него нет дела. Что вы тут устраиваете комедию: я не скрываю, что ходил  к Хазиной и являюсь отцом  ее ребенка.

Тут послышался тяжелый стук, это упал Байбаков. Он мычал и выл, содрогаясь в судорогах. Голова  его билась о деревянный пол, изо рта  шла пена. Володя вскочил со стула, намереваясь помочь больному:

– Это – падучая,  –  крикнул он, – надо придержать ему язык, иначе он   откусит его. 
Следователь тоже вскочил, но по другой причине: он принял движение Володи за желание наброситься лично на него,   выхватил  наган.

– Не двигаться! Хорошенькую вы тут устроили комедию.

На шум сбежались охранники, подхватили Байбакова подмышки и поволокли к двери.
 
– Вызовите врача, – крикнул им вдогонку следователь, – пусть посмотрит, не симулирует ли он.

Крышелобый еще два часа мучил Володю, задавая по кругу одни и те же вопросы, чтобы запутать его и навязать свои чудовищные обвинения о  связях с контрреволюционной организацией, в которую входили супруги Хазины. В течение последних 20 минут несколько раз звонил телефон,  следователь недовольным голосом  отвечал: «Да, я знаю, мне  передавали его просьбу». Это  Володины коллеги подняли тревогу и сюда звонили по поручению Семашко.

– Послушайте, – грубо сказал он,  - я уже все сказал. Больше я не намерен отвечать на ваши бессмысленные вопросы. Делайте со мной, что хотите.
Он был уверен, что его отправят в камеру вслед за Байбаковым, однако его отпустили, предупредив, чтобы он никуда из Москвы не выезжал. Последнее его расстроило больше всего: в воскресенье он собирался поехать к Ляле.

С Лубянки он пошел к своим на улицу Станкевича. Погода в эти дни в Москве резко поменялась: пришла зима с сильными снегопадами. И здесь, как в Ленинграде, городские власти вывели на улицы «нетрудовой элемент». Мужчины и женщины всех возрастов неумело орудовали огромными деревянными лопатами, очищая от снега тротуары и мостовые.

На звонок в квартире  никто не откликнулся, и во дворе Лизы не было. Видимо, она с младшей дочкой отправилась в школу за Верой,  соседи были на работе. Володя посмотрел на часы, в это время Нина Петровна с Андрюшей  гуляли в Александровском саду. Направившись туда, он отыскал их около грота в первой половине сада.  Нина Петровна, видимо,  катала до этого мальчика  на санках и теперь  вытаскивала оттуда. Мальчик капризничал, брыкался ногами. На помощь ей пришла девушка с соседней скамейки, что-то стала объяснять Андрюше. Послушно выбравшись из санок, он засеменил к группе таких же малышей, лепивших снежную бабу. Нина Петровна села на  скамейку, тихая, убитая  горем пожилая женщина. На самом деле она была  далеко не старой, ей было чуть больше 50 лет. Это жизнь так сломила ее за последнее время.

Чтобы лишний раз не расстраивать сына, он не стал к ним подходить, да и было такое ощущение, что за ним следят, хотя  чего уж тут таиться: ЧК все  известно и о нем, и о его отцовстве. Хотя кто знает, что им может прийти в голову; еще придумают, что   Нина Петровна осталась тут за главного связного. Пройдя на соседнюю аллею, он смотрел оттуда на сына,  еле передвигавшегося в валенках и тяжелой цигейковой шубе, купленной на вырост. Через несколько месяцев ему исполнится четыре года. Он давно решил купить ему ко  дню рождения велосипед. Только как   теперь передать этот подарок?

В саду было полно гуляющих: детей, пожилых людей, много военных с молодыми женщинами, одетыми в модные ныне черные приталенные пальто с чернобурками. Останавливаясь, они  рассматривали на кремлевских стенах следы от пуль,  оставшиеся от боев  в   октябре 17-го года. Еще одним объектом  для осмотра был  обелиск в начале сада, воздвигнутый когда-то к 300-летию Дома Романовых с именами всех царей и цариц, начиная с Михаила Феодоровича и кончая  Николаем II. Недавно его обновили, заменив    царские имена на фамилии выдающихся мыслителей и деятелей борьбы за освобождение трудящихся.

Послышалась барабанная дробь. На аллее появилась колонна детей с плакатами: «Воспитывайте детей с помощью педагога, а не бога!», «Родители, не сбивайте нас с толку, не делайте Рождества и елку!». Дети были из приюта, все в одинаковых пальто, валенках и шапках-ушанках. Взрослые не зря вывели этих детей на улицу: у верующих скоро  начинался Филиппов пост  (по старому стилю), затем наступали Рождество и Новый год.  Новая власть отменила эти праздники. Колокола в храмах молчали, в самом Кремле  церковные здания превратили в бытовые учреждения, а в Чудовом монастыре устроили больницу, где Володе однажды пришлось консультировать  высокопоставленного товарища из ЦК партии. Этих детей приходилось только пожалеть. Их  лишили самой большой радости: наряжать елку, находить под ней утром подарки и верить в чудеса.
 Нина Петровна собралась домой, посадила Андрея  в санки и повезла  к выходу около Манежа. Володя шел за ними на расстоянии, с горечью замечая, что Нина Петровна еле-еле тащит тяжелые санки, то и дело, останавливаясь, чтобы передохнуть. Спина ее согнулась. А этот бессовестный мальчишка еще и подгоняет ее, размахивая руками, как будто дергает вожжи: «Бабушка, н-но, быстрей, лошадка, н-но-но-н-но». Некому его отшлепать и объяснить, что нельзя так  обращаются с пожилыми людьми. Перед подъездом она  вытащила внука из санок и, придерживая дверь ногой, с трудом втащила его и санки в подъезд. Тяжело вздохнув, Володя отправился к своим через проходные дворы.
Лиза была уже дома, готовила на кухне ужин. На сковороде  шипела  рыба, вкусно пахло борщом.

– Вот не догадался, надо было что-нибудь купить к столу, – посетовал Володя.

– Ничего не надо, у нас все есть, – успокоила его Лиза.

– А выпить найдется?

– Найдется коньяк, еще остался от Аристова, – она с тревогой посмотрел на Володю. – Что, так все плохо?

– Не пойму. Всех вспомнили, даже Илью: он хотел зачем-то выстрелить в Арона Могилевского, когда вас арестовали в Ромодане.

– Илья там случайно оказался со своим эскадроном и хотел забрать девочек у чекистов. Вера его узнала.

–  Могилевский накатал на меня бумагу, что я на два дня куда-то отлучался. Помнишь, я  приезжал к вам в Ромны из отряда,  его как раз в это время привезли полуживого в наш лазарет,  он, видите ли,   из-за  меня чуть не умер. А то, что я ему сделал сложнейшую операцию, и он остался жив,  про это он забыл упомянуть. Следователь обыграл его донос, как будто я  уехал выполнять задание Хазина.

– О-о-о! На это они мастера.  Сам Дьяченко, наш следователь в Екатеринославе,  по сравнению с ними кажется ребенком.

С работы вернулась Татьяна, все сразу взяла в свои руки: накрыла в Лизиной комнате стол,  вытащила из буфета бутылку с остатками армянского коньяка. Володе обычно не нравилось, что она распоряжается у его родных, как у себя дома, но сегодня ее забота и дружеское участие в нем были даже ему приятны. Он стал изучать этикетку на бутылке.

– Хороший коньяк. В былые времена мы советовали больным  пить такой для здоровья, в нем масса полезных свойств и успокаивает нервную систему.

– То-то у них  там наверху  крепкая нервная система, – сказала Лиза, и все  рассмеялись.

К столу позвали детей.  В комнате стало шумно. От коньяка и общения с близкими людьми у Володи поднялось настроение. Татьяна сказала, что  отпросилась на работе на три дня, чтобы съездить в Орел, постарается поговорить со следователем и добиться свидания с Лялей.

– Ляля должна знать, – наставляла ее Лиза, –  что мы ее не бросили, а в разговоре со следователем нажимай на то, что у нее маленький ребенок.
Татьяна была не из робкого десятка, с деловой крестьянской хваткой и практическим умом, да еще пускала в ход свои  чары. На мужчин это действовало неотразимо. Лиза надеялась, что она обязательно выжмет из следователя все, что можно, и добьется  свидания с Лялей. Даже Володя проникся к ней уважением, не обращая внимания на ее томные взгляды, которыми она время от времени одаривала его, теперь уже больше для того, чтобы утешить и поддержать.

 Получив  все указания, Татьяна ушла к себе и забрала детей, чтобы Володя и Лиза могли спокойно поговорить.  Лиза разлила по рюмкам остатки коньяка.

– Я не люблю коньяк, но этот пью с удовольствием,  он напоминает  мне о том, как сюда  приходил Аристов и обрадовал нас известием, что Колю оставляют  в Москве. Все так быстро меняется в этой жизни. Ты меня очень удивил рассказом о Могилевском. Раньше он мне казался человеком железной воли, сильным, смелым, преданным нашему делу и не способным на предательство и измену. И вот он уже служит большевикам, ненавидит всех своих бывших товарищей-анархистов, пишет донос на человека, спасшего ему жизнь. Что это: цинизм или отклонение в психике?

– На этот вопрос может ответить только Бехтерев. Ну, а если серьезно. То, что он помог тебе с детьми в Харькове, говорит о том, что в нем сохранились  человеческие качества и, возможно, остатки былой влюбленности в тебя. Донос на меня: стремление спасти свою шкуру и выслужиться перед начальством, что он хорошо усвоил, поработав у большевиков …

– Как ГПУ все ловко завернуло. К этому Хазину прицепили тебя и Илью, который и ведать не ведает, что есть такой мерзкий тип. При желании сюда можно притянуть весь медперсонал вашего института или всю нашу квартиру. Если бы Коля не сидел в тюрьме, они наверняка  сделали бы из него главного связного Хазина или самого Савинкова. Один такой тайный агент «Союза спасения Родины» в 18-м году у них работал комендантом в Доме анархии.

Лиза задумалась, по лицу ее пробежала улыбка, в глазах вспыхнули  озорные огоньки.
 
– А ведь если копнуть еще глубже, например, в  908-й год, то тогда мы   тоже все были связаны. Помнишь день рождения у Ляли в ее роскошном особняке? В этот день  я устроила  в ее спальне  встречу всего актива отряда Борисова. Пока я пела перед гостями под аккомпанемент самого Зильберштейна, они обсуждали свои боевые задачи. Могилевский там тоже был. Тогда как раз арестовали Кешу, нужны были большие деньги для его освобождения. У Борисова денег не было, он просил  подождать и  запретил  заниматься «эксами». Могилевский тогда был от меня без ума, объяснился в этой же спальне в любви и обещал достать  нужную сумму. И достал.  Кеша и  доктор Боков оказались на свободе. Коля, конечно, всех подробностей этого дела не знает, а Ляля тем более.

– Д-а-а, интересная история. И как тебе такое могло прийти в голову: устроить встречу боевиков у Зильберштейнов?

– Я сама сейчас удивляюсь.

– Следователь, который меня допрашивал, – снова помрачнел Володя, немного оживившись от Лизиного  рассказа, – страшный человек, несколько часов ходил по кругу, задавая одни и те же вопросы. Я не могу представить на моем месте Лялю. Они ее сломают и заставят подписать, что угодно.

– Пока не сломали, раз отсюда перевели в Орел. Жизнь с таким отцом, как Наум Давыдович, и таким же мужем-самодуром ее закалили. Лучше скажи, как там Лена, пришла в себя?

– Играет в молчанку. Собирается с мальчиками переехать к подруге. Тошно, Лизонька, ох, как тошно!

– Как женщина, я ее понимаю,  – сказала Лиза,   не испытывавшая к Елене особого расположения, но никогда этого не показывавшая. – Измену мужа трудно пережить, но, поверь мне, никуда она от тебя не уйдет, покуражиться для виду и простит. Она  за свою жизнь никогда не работала, дома ничего не делает, живет у вас с тетей Пашей, как у Христа за пазухой. А твое имя, положение, твой научный вес? Нет, ни одна умная женщина от этого не откажется.

– Я окончательно  растерян. Не знаешь, как себя вести, когда ЧК дышит тебе в спину.
 
– У них на тебя ничего нет. Ты чистый, кристальный человек, неутомимый труженик, каких поискать. Удивляюсь  на Семашко, почему он до сих пор за тебя не заступился.

– Николай Александрович добился, что меня отпустили домой. Это – чрезвычайно интеллигентный человек, мне не хотелось бы его подводить …

–  Вот ты всегда так,  думаешь о других, а не о себе. А вообще, знаешь что, оставайся-ка лучше пока жить у нас, пусть Лена придет в себя.

– Нет, так нельзя. Во-первых, не могу оставить мальчиков и тетю Пашу, во-вторых, у меня дома все рукописи, научные записи... у меня столько работы.

– Как хочешь? Пойду, позвоню, узнаю, что там у вас происходит.

Выглянув в коридор и убедившись, что там никого нет, Лиза быстро подошла к телефону. Через минуту  вернулась  расстроенная.

– Лена ушла к этой своей Суздальцевой, собрала чемоданы и взяла мальчиков.  Тетя Паша плачет, просит тебя скорей приехать.

– Ну вот, видишь.  Надо ехать.

– Завтра позвони мне.  И не переживай, Лена скоро вернется.
 
Лиза была расстроена не меньше Володи: и  из-за Ляли, и из-за поведения Елены, и из-за того, что Колю упорно держат в тюрьме, а главное из-за череды несчастий, следовавших одно за другим по поговорке: пришла беда открывай ворота. Радовали только девочки: Вера своими успехами в школе (была лентяйкой, но выезжала за счет хорошей памяти  и способностей), и малышка, уже начавшая бойко ходить  и говорить. Такая забавная девочка, и папа за все это время видел ее всего один раз в тюрьме, когда ей было восемь месяцев.

ГЛАВА 6

Дома доктора ждали новые неприятности. Не успел он войти в квартиру и обнять тетю Пашу, встретившую его со слезами, как позвонил главный врач института Герштейн.
– Он звонит уже пятый раз, – сказала тетя Паша, взявшая трубку. – Голос у него встревоженный. Ох, не к добру все это, Владимир Ильич. Пойду, подогрею вам ужин.
– Не надо, тетя Паша. Только кофе и коньячку, и захватите две рюмки,  – ласково сказал он, не торопясь брать трубку. Было ясно, зачем звонит Герштейн: сообщить, что его отстранили от должности зав. отделением.
– Владимир Ильич, – сказал Григорий Моисеевич, – у меня крайне неприятные новости. Звонил Семашко. Ягода потребовал освободить вас от всех занимаемых должностей.
– И операций?
– На этом он особенно настаивал, заявил, что мы не имеем право допускать к операциям людей, которые не вызывают у них доверия. Что такое произошло? Никто не может понять. Семашко просил ни о чем его не расспрашивать и больше за вас не просить. Я в полной растерянности. Запланировано столько операций, на носу сессия  в вузах, научная конференция в январе.
– Ничем не могу  помочь, – упавшим голосом сказал Володя, – и вы мне не поможете.
Тетя Паша  принесла в кабинет кофейник и коньяк.
– Ну, вот, тетя Паша, теперь я – свободная птица, – сказал он, выжимая из себя улыбку, – освобожден от всех занимаемых должностей. Садитесь,  будем с вами пить кофе, коньяк и наслаждаться свободой.
Он налил в рюмки коньяк.
– Как же так, Владимир Ильич, чтобы вас  от всего освободили? А больные? Они-то чем провинились?
–  ГПУ, тетя Паша,   до больных нет дела. В истории все повторяется. Помните нашего академика Бехтерева? Он при Николае II тоже несправедливо был лишен  всех должностей, даже руководства институтом, который  сам создал. Я  с Владимиром Михайловичем встречался в Ленинграде, посвятил его в свои дела, напомнив  об этом событии. Он уверен, что новые власти на это не пойдут. Пойдут, товарищ академик, пойдут, – повторил Володя, наливая себе третью или четвертую рюмку коньяка и чувствуя некоторое облегчение от разговора с близким человеком.
Он окончательно опьянел. Тетя Паша постелила ему постель на диване в кабинете, помогла раздеться, укрыла одеялом. Сердце старой женщины обливалось слезами: так поступить с человеком, который, по ее мнению, был самый добрый на свете, отзывчивый и благородный, не говоря уже о его хирургических способностях. Не стоит его осуждать и за то, что он   выпил лишнего. Иногда это даже необходимо, чтобы снять тяжесть на душе. Этим все и ограничится. Владимир Ильич не из тех людей, которые падают духом. Завтра он что-нибудь придумает, и  все образуется.
«И Елена тоже хороша, – упрекнула она жену профессора, которую всегда недолюбливала, – вместо того, чтобы поддержать мужа в трудную минуту, выкинула фортель,  ушла и увела мальчиков. Подумаешь, изменил ей.  С кем этого не бывает? У мужчин плоть такая, им иногда нужны перемены. Будь ты поумней, сделала бы вид, что ничего не произошло, а то в прошлый раз побежала в больницу, объявила ультиматум. Тебя, матушка, всем обеспечивают, так  будь за это благодарна, сдувай с мужа пылинки, а не устраивай ему сцены».
Утром позвонил главный врач Боткинской больницы  Соколов,  давно переманивавший Володю к себе. В сложившейся ситуации он не может взять его к себе хирургом   из-за указаний ГПУ, но готов принять на любую техническую должность, чтобы поддержать материально. «Вы сможете заниматься у нас научной работой и подготовите, наконец, учебник по нейрохирургии, который давно задумали», – сказал этот отважный человек. Тронутый его вниманием, Володя сказал, что подумает.
Вскоре позвонил  Бехтерев. Ему, оказывается, еще вчера звонил  Герштейн. Владимир Михайлович подтвердил, что ГПУ выставило перед всеми учебными и научными учреждениям запреты на его счет, но в его институте он сможет неофициально заниматься любой научной работой, и без денег не останется. «Будет выделять из своего собственного кармана», – грустно улыбнулся Володя, прекрасно зная академика. Бехтерев, как и обещал, собирался за него бороться и поговорить со Сталиным: тот с ним постоянно консультируется по поводу здоровья   Ленина.
– Я вас жду в Ленинграде. Приезжайте скорей.
– Мне здесь надо решить несколько дел, – сказал Володя. – Все они связаны с ГПУ, я боюсь вас подвести.
– Я стар для политических игр. Меня интересуют только наука и умные головы.
Воспользовавшись неожиданным бездельем, Володя решил поехать в Орел, пожить там некоторое время и поддержать  Лялю. Жене он предоставил полную свободу действий, попросил ее вернуться домой и уделять больше внимания детям, которые теперь могут пострадать из-за  того, что их отец попал под прицел ГПУ.
Не ожидая такого поворота событий, Елена  вернулась домой, все мужу простила и больше не напоминала о Ляле. Ее  приятельница Светлана заверила ее, что  заключенные с такими серьезными обвинениями,  как предъявили ее сопернице, из тюрьмы не выходят: ее ждет расстрел или   лагерь особого назначения. 
Помнила Елена и то, что ее отец, дядя Петя и Володин брат Михаил   были арестованы в Киеве как контрреволюционеры. Миша был расстрелян,  отец и дядя пропали и до сих пор о них ничего не известно. Такие  сведения ГПУ собирает в свои талмуды, в нужный момент вытаскивает их на свет и принимает соответствующие меры к членам их семей, не щадя даже детей. В этой ситуации лучше тихо сидеть на своем месте, держаться за мужа  и во всем ему помогать.
Она  собрала Володе в дорогу вещи, приготовила кое-что из одежды для Ляли и попросила  долго в Орле не задерживаться: им без него будет  плохо. В ее голосе было столько искренности, что Володя со своей доверчивостью ей поверил, опять подумав, что  плохо ее знает: она бывает резкой, неуравновешенной,  но в нужный момент может быть и другой – внимательной,  заботливой, чуткой, то, что  ему сейчас было  так необходимо.
Провожали его всей семьей. Мальчики повисли у него на шее и не хотели  отпускать. Елена просила звонить каждый день в любое время суток, хоть поздней ночью. Тетя Паша прослезилась и перекрестила его на дорогу.
Елена связалась с Лизой. Только теперь, после вызова мужа в ГПУ и всей истории, приключившейся  с ним,  она осознала, что Володины родственники  для нее – самые близкие люди, своего рода опора в жизни, за которую надо крепко держаться.
Со своей невесткой она была в хороших отношениях, но не более и не по своей вине: Лиза не впускала Елену в свой мир. Даже когда  летом та приезжала  к ним на дачу в Кунцево, они могли говорить о чем угодно, но о себе и Николае она не любила рассказывать и прерывала все разговоры о Володе, когда Елена начинала жаловаться  на мужа. Обсуждать людей было не в Лизином характере.   
Чтобы избавить детей от косых взглядов соседей, Лиза  предложила Елене на время переехать к ним. Та с удовольствием приняла это предложение, надеясь больше узнать   о Ляле и  Володином сыне. В своем душевном порыве она  готова была взять этого мальчика на воспитание. Со временем все забудется, в их семье снова наступит мир. Володю вернут в институт, восстановят в должности.
– Такого хорошего нейрохирурга, – говорила она тете Паше, – не могут  отправить в отставку, а, если завтра опухоль в мозгу появится у самого Дзержинского или Троцкого, или еще у какой-нибудь советской шишки? Они непременно потребуют к себе профессора Даниленко.
– Да, да, Елена Сергеевна, – соглашалась  тетя Паша, простив Елене все ее выкрутасы против мужа, – это чудовищная несправедливость поступить так с уважаемым человеком.
Лиза выделила им кабинет Николая. Уложив вечером детей, женщины стали обсуждать, как можно помочь Володе.
– Поездка  в Орел ему только навредит, – сказала Елена, надеясь разговорить Лизу о ее подруге. Лиза промолчала. Что бы она сейчас не сказала на этот счет, все обернется против Ляли и Володи.
– А сколько лет Лялиной маме?
– Кажется, 50 или чуть больше. Мы ее с Колей никогда не оставим, если что, возьмем Андрюшу к себе.
– Почему вы? Мы сами его возьмем. Я уже смирилась со всем и не сержусь на Володю.
– Пока об этом рано говорить: Лялю могут выпустить, да и Ядвига Болеславовна его  не отдаст. Она сама в состоянии  воспитывать внука.
– Как ты думаешь, мне стоит по поводу Володи сходить на прием к Семашко или Дзержинскому?
– Не знаю. Семашко сам должен понимать, что значит для медицины  потерять такого  хирурга. Володю уважает Ленин. Но, говорят, он сильно болен и живет сейчас в Горках, под Москвой. Надо подождать, что получится у Бехтерева. За Колю несколько раз заступался его друг Аристов и сам Бухарин. Все равно его снова забрали.
Лиза хотела пройтись  на счет власти, но вовремя спохватилась: невестка была не тот человек, с которым можно обсуждать подобные вопросы. А Елене, наоборот, хотелось с ней поговорить  о Михаиле,  своих пропавших родных, маме и сестрах, уехавших за границу. Она стала рассказывать Лизе, как они впервые встретились с Володей на крестинах Катюши, как тогда  все были  счастливы, особенно ее дядя, Петр Григорьевич, созвавший на праздничный обед полгорода, но тут из соседней комнаты ее позвал Павлик, и она ушла к детям.
– Вы, почему не спите? – строго спросила она, присаживаясь на диван к Павлику, своему «зайчику». Приподнявшись, он   обнял  ее за шею.
– Мама, почему от нас папа уехал?
– Он скоро вернется, у него  важные дела…
– Он в тюрьме?
Елена вздрогнула.
– Откуда ты это взял?
– Вера сказала, что всех людей, которые побывали в ЧК, сажают потом в тюрьму. Дядя Коля там находится    два года.
– Папа по делам уехал в другой город. Он скоро вернется,  все будет хорошо.
– А зачем ЧК устроила у нас обыск? – спросил Шурик. – Оно просто так не приходит. Папа – контрреволюционер. Его могут расстрелять.
Елене стало не по себе,  пробежал мороз по коже.
– Никто его не расстреляет. Он у нас – самый лучший. Через неделю он приедет, вот увидите, и мы вернемся домой.   
– Дядю Мишу расстреляли, он тоже был хороший, и дедушку, – сказал Шурик. – Большевики – плохие.
– Что ты, – растерялась Лена, никогда не слышавшая от детей таких рассуждений, и поняла, что они исходят от Веры. – Лучше посмотрите, как здесь за окнами тихо, не то, что у нас на Сретенке. Девочки давно спят. И вы спите,  я с вами посижу.
Когда они уснули, она вернулась к Лизе и рассказала  о разговоре с мальчиками.
– Что же ты хочешь,  – сказала та спокойно – они   сами видят, что происходит вокруг,   теперь  эта беда непосредственно коснулось вашей семьи. Ты с нынешней властью  не сталкивалась, а мы в Ромнах всех перевидели, и  большевики себя вели не лучше других. О том, что произошло с их отцом, мальчики, может быть, со временем  забудут, а вот про дедушку,  Петра Григорьевича и дядю Мишу спросят и не раз. Что ты им тогда скажешь?
               
         * * *

На свидание с Лялей Володю не пустили, сказав, что к таким «опасным» преступникам допускают только близких родственников. И  посылку отказались принять, хотя у Татьяны  неделю назад все приняли и  принесли  от Ляли записку для  Ядвиги Болеславовны. Что-то изменилось за эти дни…
Пришлось обратиться за помощью к главному врачу  городской  больницы Николаю Филипповичу Бодрову. Тот в его присутствии связался по телефону с   тюремным врачом. Оказалось, что Ляля  уже несколько дней  находится   в лазарете с пиелонефритом. Состояние ее крайне тяжелое, температура под 40 и не снижается. Володя выхватил у него трубку. «Как же так, – закричал он срывающимся голосом, –   неделю назад она была в порядке, и уже такой диагноз». «Вы, кто ей будете?» – недовольно спросили на том конце. «Ее знакомый,  врач». «Как врач врачу скажу вам, что больше двух недель она здесь  не протянет. Да и держать ее в лазарете  долго  не разрешат. Вернут в камеру, а там люди спят по очереди в несколько  смен, и на стенах иней. Теперь вам понятно, в чем дело?» – и положил трубку.
В Орле еще не знали об  его отстранении от должности.
– Что там у вас в Москве происходит? – спросил Бодров,  приезжавший  к ним как-то в институт  перенимать опыт работы. – Шлют и шлют  сюда арестованных партиями, камеры переполнены, кормить  людей нечем.
– Не знаю, – ответил  Володя и без всякой надежды спросил. – Нельзя ли эту больную срочно перевести к вам в больницу, я бы ее сам лечил?
– При всем уважении к вам, Владимир Ильич,  это невозможно. Только через  ГПУ.
– Я вас понял, Николай Филиппович. Спасибо вам за все.
Пиелонефрит – не такое страшное заболевание, но при отсутствии лечения (или плохом лечении) оно может привести к серьезным осложнениям и, в конце концов, – к летальному исходу. У Володи возникла отчаянная мысль: попросить Николая подписать покаянное письмо с условием, что Лялю  навсегда выпустят из тюрьмы. Пока время не упущено, он сам ее вылечит. С такой надеждой он вернулся в Москву.
Николай категорически отказался идти на такое соглашение.
– Тебе твоя гордыня важней, чем жизнь Ляли, –разозлился Володя. – Если сейчас болезнь не остановить,  завтра откажут почки,    наступит конец. Ни я, ни ты себе этого не простим. Подумаешь, подписать какую-то никчемную бумажку, что ты принимаешь советскую власть. Ты ее и так принимаешь, от нее теперь никуда  не деться.
– Да не это важно. Сам факт подписи и обещание вступить в их партию.
– Какое все это имеет значение по сравнению с человеческой жизнью!?
– А ты уверен, что ГПУ пойдет на такую сделку? Для них это – игра, развлечение. Пообещают, а сами ничего не сделают и еще посмеются над моей доверчивостью.
– Прошу тебя, давай попробуем. Я уже достал  необходимые лекарства. Пока протянется вся эта канитель, пройдет еще две недели  или больше. Время идет на счет. Вспомни об Андрюше, об Олечке. Вы потеряли дочь,  Андрюша потеряет мать.
Упоминание об умершей  дочери  больно задело Николая. Брат знал, на какую мозоль наступить.
– Хорошо, – сказал он, не зная, куда деться от охватившей его безысходности, – так и быть, выполню твою просьбу.
– Ты давно не видел своих детей, – продолжал обрабатывать его Володя, хотя в этом уже не было необходимости. –  Алена  растет без тебя. Мы должны жить ради них, а всю эту политику с ее борьбой – к черту. Я всегда тебе говорил, что она до хорошего не доведет. Ты сам из-за этого столько  страдаешь. Мишу и Ваню потеряли,  теперь другие мучаются.
– Всех собрал. К Лялиному аресту я не имею  отношения.
– Прямого не имеешь, а косвенно он связан с вашей бессмысленной революцией. Давай, не теряй времени, вызывай своего следователя.
   На деле оказалось все не так просто. Узнав об условии Николая (отпустить из другой тюрьмы тяжелобольную заключенную Хазину), следователь сказал, что сам такое решение принять не может,  нужно связаться с высшим начальством в ГПУ.
– Только, пожалуйста, быстрей,  – попросил его Николай, теперь  сам заинтересованный, чтобы дело срочно решилось, – а то она тяжело болеет.
ГПУ тянуло почти две недели. Володя за это время  еще раз съездил в Орел и передал в лазарет  лекарства.  И только 3 января Николая вызвали к следователю. Вежливо улыбаясь, тот сообщил ему, что его просьбу удовлетворят, как только он  подпишет  письмо.
 Николай  с тоской перечитал текст, который знал  наизусть, и поставил в конце  свою подпись, расшифровав ее по просьбе следователя печатными буквами. Он не испытывал ни радости (вместе с Лялей из тюрьмы отпускали и его), ни горечи  поражения, ни призрения к людям, заставившим его пойти на сделку с собственной совестью: только глубокую боль, застрявшую в его сердце, как острая заноза. На выходе из тюрьмы ему выдали две справки: для работы и в университет. В них указывалось, что 7 ноября 1921 года он был задержан как анархобандит   и находился в тюрьме до 5 января 1924 года.    
Через час он  был дома и не спускал с рук маленькую дочку. И в этот же день вечером провожал на вокзал Володю. Тот  выглядел счастливым. Во-первых, Бехтерев добился, что его снова восстановили во всех должностях и даже извинились из ГПУ от имени Дзержинского  за «допущенную по невнимательности некоего товарища ошибку», во-вторых, –  увидит Лялю. Ее  освободили и поместили в городскую больницу Орла.
Николая тоже восстановили в должности на работе (помнили еще, кто его туда устраивал) и на медфаке МГУ. Все это время в тюрьме он упорно занимался, чтобы в январе-феврале сдать  экстерном  экзамены за весь первый курс (остальные потом). Володя пожелал ему успехов и попросил сообщить об его отъезде Ядвиге Болеславовне – она еще  не знала об освобождении  дочери.

 ГЛАВА 7
               
В середине января из подмосковных Горок  стали приходить особенно тревожные известия: у Ленина  резко ухудшилось здоровье. Газеты ежедневно печатали бюллетени о его состоянии с указанием температуры, давления, пульса, цвета кожного покрова и т.д. Николай  просматривал все газеты, но не для того, чтобы узнать новости о здоровье ненавистного ему человека, а увидеть свое позорное письмо, которое до сих пор не опубликовали.  Он надеялся, что в связи с этими событиями о нем забудут, но не тут-то было. 21 января Ильич умер, а 24 января   письмо появилось в «Правде».  ГПУ все заблаговременно рассчитало: вот, мол, как на всех подействовала смерть Ильича,  даже враги партии отказываются от своих взглядов и готовы продолжить дело великого вождя.
Для него  этот день стал черным. Звонки от близких друзей, восклицавших, «как ты мог!?», «от кого-кого, а от тебя мы этого не ожидали», больно ранили его и без того истерзанную душу.
В один из этих дней он неожиданно   столкнулся с Карелиным, выходившим  из дверей Моссовета, совсем старым и белым, как кудесник с известной картины Васнецова. Но Аполлон Андреевич оставался все еще деятельным: много помогал арестованным анархистам и, по слухам, продолжал тайно выполнять свою масонскую миссию «рыцаря Сантея»,  уже попавшую под прицел ГПУ (почему Петр Остапенко  и сбежал из Москвы). 
Обычно при встрече они не замечали друг друга,  все еще помня о парижском конфликте. А тут Аполлон Андреевич сам остановил Николая, протянул  руку и, глядя ему в глаза, приветливо сказал, намекая на публикацию в газете: «Весьма, весьма сочувствую. Догадываюсь, что этот шаг вам дался  нелегко. Социалистическая диктатура наступила нам всем на горло, но сломить нас внутри ей не удастся». 
Приподняв шляпу и тяжело опираясь на палку, он пошел дальше, оставив Николая в полной растерянности. Что он имел в виду, когда сказал «нас»? Значит, в душе он ненавидит большевиков и считает Николая своим единомышленником? Как бы там ни было, ему было приятно, что Карелин понимал его внутреннее состояние и посчитал нужным сказать об этом.
 Лиза тоже убеждала мужа, что это письмо ничего не значит, в душе они оба по-прежнему презирают  власть и остаются сами собой. Главное, что Николай вышел на свободу и вытащил из тюрьмы Лялю. Это дорогого стоит. К сожалению, болезнь ее прогрессировала,   она потихоньку угасала. Володя до сих пор оставался в Орле, теперь уже стараясь облегчить ее   мучения от сильных болей.
В такой обстановке Николай сдавал экзамены. В его зачетной книжке по всем предметам в основном стояли «хор» и «отл». Единственный «уд» затесался по латыни, которую он неплохо знал в гимназии и, надеясь выскочить за счет прежних знаний, плохо справился с  переводом медицинского текста.
Последний экзамен по химии был 18 февраля. Он сдал его на «отлично» и из университета позвонил домой Лизе, чтобы обрадовать ее. Она сказала, что они с Аленой собираются идти гулять во двор. Пусть он приходит туда, останется с дочкой, а она пойдет в магазин. Это означало, что она собирается купить что-нибудь особенное к обеду и отметить его успехи.
Он сидел на скамейке и впервые за все последнее время наслаждался полной свободой: над ним больше ничего не висело. История с проклятой публикацией в «Правде» ушла в прошлое: друзья повозмущались и успокоились.
Маленькая дочка возилась рядом с ним, строя лопаткой снежную горку. Временами она поднимала голову, чтобы проверить, не ушел ли он куда. «Играй, Аленушка, играй, – улыбался он, гладя ее по головке, – папа теперь всегда будет рядом с вами». Какая Лиза все-таки молодец, что родила ее. Без нее уже немыслимо  представить свою жизнь, хотя старая боль об Олечке по-прежнему кровоточит и будет, наверное,  терзать  их обоих   до самой смерти.
В конце двора вернувшиеся из школы дети  играли  в гражданскую войну, обстреливая друг друга снежками. Вера была в первых рядах, возглавляя группу белогвардейцев. «Бей красных», – возбужденно кричала она,  вспоминая тех мерзких людей в буденовках, которые арестовали их однажды в Ромодане.  Он  хотел ей сделать замечание, чтобы не очень горячилась на счет красных, как те начали побеждать и загнали белогвардейцев в беседку, откуда  им нечем было  отстреливаться. У детей была своя жизнь, они весело проводили время.
 В траурные дни школьников целыми классами водили прощаться с Лениным в Дом Союзов. После этого их повсеместно принимали в пионеры –  организацию, которой  по горячим следам  присвоили имя Ленина. Вера тоже туда вступила, разучив перед этим   слова торжественной клятвы. «Я, юный пионер СССР,  перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твёрдо стоять за дело рабочего класса в его борьбе за освобождение рабочих и крестьян всего мира. Буду честно и неуклонно выполнять заветы Ильича, законы и обычаи юных пионеров». Вот так  большевики обрабатывали души школьников. До революции в городах были детские отряды скаутов. Теперь они стали юными ленинцами, носили красные галстуки и ходили с барабаном и красным знаменем по московским улицам.
К нему подлетела Вера.  Она теперь не ходила, а бегала, прыгала, скакала то на одной ноге, то на другой,  то гоняла  ледышки, как будто не могла устоять на одном месте, столько в ней было энергии.
– Папа, там почтальон спрашивает нашу квартиру. У него телеграмма.
– Веди его сюда, – сказал он, поднимаясь навстречу пожилому мужчине.
– Вы из 4-й квартиры? – спросил тот, раскрывая толстую тетрадь. – Телеграмма для Даниленко.
– Я – Даниленко. Документ нужен?
– Верю так, только распишитесь
Телеграмма была от Володи из Орла. Подождав пока почтальон отойдет, он вскрыл ее. У него потемнело в глазах. Брат  сообщал: «Ляля умерла на моих руках в страшных муках, Везу ее тело в Москву. Подготовьте Ядвигу Болеславовну».
– Папа, что там? – спросила Вера
– Ничего, дочка. От дяди Володи. Он возвращается в Москву.
– Хорошо, – сказала она и, разбежавшись, покатилась по раскатанной во весь двор ледяной дорожке. Две  толстые косы  с большими черными бантами запрыгали по спине.
 Николай вернулся на свое место. Весь мир как будто изменился. Солнце скрылось за церковью, и длинная тень от нее легла на весь двор и  скамейку. Вспомнил, как он упорно отказывал Володе подписать  покаянное письмо, и у него заныло  сердце. Стоило ли это проклятое письмо вместе с его авторами – большевиками, хоть одного пальца Ляли. И вообще, что может быть ценней человеческой  жизни.
Во дворе со стороны Брюсова переулка появилась Лиза. Она шла, улыбаясь ему и одаривая улыбкой всех, кто встречался на ее пути. Он встал и, не имея сил сдвинуться с места,  смотрел на свою красавицу жену. Вот идет женщина, которая перенесла столько испытаний,  потеряла дочь, нашла в себе мужество родить еще одного ребенка,  терпеливо ждала  возвращения мужа из тюрьмы, и он ни разу не услышал от нее ни вздохов, ни упреков, ни жалоб. Женщина, дарованная ему судьбой и ставшая  частью его самого.
Вера, весело катавшаяся до этого по ледяной дорожке, заметила, что папа встал со скамейки и смотрит на маму, и, понимая, что между ними что-то происходит, удивленно переводила взгляд то на нее, то на него.
 Нащупав в кармане телеграмму, он решил пока ее скрыть от Лизы. Еще хватит ударов на их головы, а сегодня ее день, и пусть он сегодня превратится для этой улыбающейся женщины в  праздник. Он  взял у жены сумки, Вера позвала сестренку, и они не спеша направились к своему дому. Они были счастливы.

                Москва, 2015 г.