Все нижеизложенные события, а также имена и фамилии персонажей, вымышленные и к реальной действительности отношения не имеют.
Ещё не остыв от горячих аплодисментов публики, снимая перед зеркалом остатки грима, я увидел в нём отражение распахнувшейся двери и огненные сполохи огня, влетающие из тёмного проёма. Уши заложило от хлопков петард. Радужные конфетти расцветили унылую атмосферу гримерки. Каморку заполонила орава дурачащихся и хохочущих молодых актёров труппы:
- Поздравляем с юбилеем ведущего актёра театра! Гип, гип, ура!
Опять бабахает – кто-то открыл бутылку шампанского. Звенят бокалы, торопливо вынимаемые из стола. Шуршат обёртки конфет и шоколадок. Аромат вина щекочет ноздри. От броуновского движения множества тел кружится голова.
- «Ах, негодники! Врасплох застали! Сам забыл, а они помнят!».
- «Внимание, тост! За любимого артиста, замечательного человека и нашего внештатного сенсея! Пьём до дна. А потом, виновник торжества поведает нам - своим ученикам, как у него получается, любую проходную роль сделать главной. Не откажите в любезности Николай Иванович».
Озадаченно гляжу в их вопрошающие глаза. Предстоящая задача не из лёгких. Найти ту отправную точку, с которой я состоялся, как артист, да и, пожалуй, как человек. Снимаю сверху – вниз и послойно пласты пережитого и прочувствованного, покоящегося, где-то там, на самом донышке моей памяти. «Это было недавно. Это было давно»…
В тот сентябрьский день, второй день работы в К-ском ТЮЗе, единственном театре на земном шаре, принявшем меня в свои объятия по окончанию театрального факультета, я болтался без дела. Ни в репетициях, ни в спектаклях, я, понятно, задействован не был.
Обтирая пыльное закулисье, по случаю купленным, костюмчиком абрикосовой расцветки, я умудрялся мешаться «под ногами» у всех: артистов, осветителей, монтёров сцены и гримёров.
Давали «Золотой ключик». Среди всеобщей суматохи, как казалось, на меня никто ни обращал внимания. Поэтому, я вздрогнул от неожиданности, когда мой локоть сдавили чьи-то цепкие пальцы. Оборачиваюсь – кот Базилио.
Тычется в мою щеку усами из рыболовной лески и гудит в ухо:
- Коленька, ты я вижу, не очень занят. Слушай, тут такое дело… Есть… был у нас артист, некто Эдуард Цветанский. Он теперь на пенсии и прихворнул малость. Не сочти за труд. Сбегай, проведай его. Что-то душа у меня не на месте. Вот деньги и адресок. Купишь сок, ну и яблочек там, апельсинков. Я сам-то не смогу сегодня. Передай ему, завтра зайду. Давай милок, двигай. Сочтёмся потом.
Услужить такой знаменитости, как Захар Смирнов, а это был он, считалось редкой удачей. Потому я, срочно покинув стены храма искусств, скачками понёсся выполнять поручение.
Дверной звонок не работал. Первый же удар ладонью распахнул облезлую дверь настежь. Я шагнул в темноту прихожей.
Купажный запах: пихтовой хвои и купленных яблок, сжал горло в спазме. С детства и до тошноты, ненавижу это сочетание, потому что, года в четыре, присутствовал на похоронах своей тёти. Только тогда, к этому «аромату», добавлялся запах разлагавшейся плоти.
- «Есть здесь кто?»
Тишина, поистине, гробовая… Душонка сжалась в не добром предчувствии. Пришлось идти на ощупь по стенке, с надеждой отыскать переключатель.
Споткнулся, с трудом удержав равновесие. Одновременно раздался ужасающий грохот и до жути странный, постепенно затихающий, шелест.
Я ощутил, как волосы на голове ожили и зашевелились. Дрожащими руками достал зажигалку.
Колеблющееся пламя высветило лежащий на боку, обитый красным кумачом, гроб, а по стенам прислоненные – венки, скрученные из пихтовых веток с аляпистыми бумажными цветами. Осыпавшаяся с веток засохшая хвоя и издавала тот пугающий звук.
Венки оплетались змеями траурно-чёрных лент, с позолоченными буквами: великому русскому актёру Эдуарду Цветанскому от коллег МХАТА, БДТ, Современника и других театров, названия которых рассмотреть не удалось из-за внезапно погасшего огня.
Перекрестившись на всякий случай, перешагиваю через поверженный гроб и, минуя коридор, попадаю в залу. Здесь, чуть светлее. Через неплотно задёрнутые шторы пробивается полоска серого сентябрьского дня.
По крайней мере, я разглядел диван и лежащего на нём, без признаков жизни, человека, в подложенных по бокам и под голову, подушках, и больше никого….
С детства боюсь мертвяков. А, здесь видимо тот случай. Удружил Смирнов. Дёрнул меня чёрт, попасться ему на глаза. Замер в нерешительности. - Что делать?- со страху и вслух задаю себе вопрос.
- Поздороваться для начала! – раздаётся хрипловатый голос «покойника». Его глаза, из-под полуопущенных, набрякших век, следят за мной с ленивым интересом.
- А, а… Здравствуйте… Эдуард. Меня Захар Петрович послал вас проведать. Апельсинки, яблочки вот, передать,- прихохатывая от неожиданности происходящего, бормочу я.
- Смирнов, то? А сам чего не пришёл, завтра, поди, обещал? Всё завтраками кормит. Так и умру, не свидевшись. Один собес только и навещает. А ты, стало быть, молодое дарование из нашего ТЮЗа. Решил удружить «великому и ужасному» Захару. Что же, правильной дорогой идёте, товарищ. Как зовут-то?- просипел он с одышкой, - Коля?! Давай Николай, присаживайся на табурет. Побудь со мной. Не долго, не переживай. Чуток мне осталось свет белый коптить. Не откажи старику в милости и в такой малости.
Усаживаюсь, скорее по необходимости. Ватные ноги отказываются держать тело с казалось покинувшим его сердцем. В замешательстве терзает мысль, что предпринять? Участливо ли помолчать или попытаться приободрить старика. Боюсь, слова прозвучат фальшиво. Выбираю первый вариант, хотя, чувствую себя при этом полным идиотом.
Старик зашёлся сухим кашлем, прикрывая судорожный рот морщинистыми руками с узловатыми, как стебли бамбука и такими же жёлтыми, пальцами. Отпил воды из поднесённого мною стакана, взятого с придиванного столика, и благожелательно тряхнул гривой спутанных, цвета – перец с солью, волос:
- Я не старый совсем. Знаю, выгляжу на семьдесят пять. А мне пятьдесят три. Впрочем, для вас молодых, все те, кому за сорок, уже глубокие старики.
Эдуард замолчал, восстанавливая дыхание и отдышавшись, продолжил:
- Знаешь, великий физиолог Павлов, когда умирал, велел созвать студентов к своему смертному одру и подробненько записывать в тетрадочки, испытываемые при этом, его личные ощущения. Так сказать, описывать с натуры картину смерти. Последовательно рассказывал, начиная с онемения в больших пальцах ступней. Оригинал! Естественная смерть, наверно, всегда начинается с ног, как самых удалённых от сердца частей тела. Думаю, первыми умирают не они, сначала умирает сердце, постепенно и неотвратимо. Я не физиолог, у меня больше к душе интерес. Как и когда она покидает свою оболочку. Куда устремится? Наверно, первым делом, в театр полетит. Проститься со всем, что её окружало двадцать с лишним лет. Хорошо бы, попала на спектакль. Устроилась бы, непременно, в бельэтаже… в мягком, малинового цвета, кресле. Занавес! И началось!..
Не пугайся Коля, чувствую, отлетает потихоньку моя отцветшая душа, устала томиться по сцене.
Десять лет в родном ТЮЗе не был. С того самого дня, как уволили по профнепригодности. Нашли предлог… Самый обидный из всевозможных. Главреж с директрисой постарались, сволочи,- блеклые радужки глаз Эдуарда заиграли тёмной синевой.
- А я мечтал умереть на сцене… Как Андрей Миронов. Ему повезло, если можно так сказать…. Противно помереть среди подушек. Если бы знать, что меня ждёт такая доля. Никогда бы не сделал того, что сделал,- уже устало прошептал старик.
Минуту он лежал с закрытыми глазами. Потом, вдруг встрепенулся воробьём, искупавшимся в луже.
- Помоги мне Коля сесть, подушку под спину подложи, эту, большую с васильками. Вот так удобно, спасибо. Из шкафа принеси сорочку белую и фрак тёмно-синий. Когда-то он был в цвет моих глаз. Бабочку, бабочку захвати, там она одна, не промахнёшься.
Я с недоумением поплёлся выполнять не понятные причуды старика, а через минуту, помог ему переоблачиться в принесённые наряды.
Эдуард внимательно осмотрел себя в поднесённое мною зеркало, приладил буйную прядь седых волос на нужное место и, в первый раз за время нашего знакомства улыбнулся:- Ну, всё, можно начинать.
- Что начинать? С ужасом пролепетал я, вспомнив сцены в известных фильмах про вампиров, как правило, принаряженных во фраки.
Старик, не обращая на меня внимания, всплеснул руками:- Нет… сцены не хватает. Глаза его лихорадочно заблестели:
- Снимай с окон портьеры Коля! Видишь, бельевая веревка натянута вдоль залы? Вешай на неё шторы. Вот так, молодец. А теперь лампы настольные волоки из кухни, спальни. Ставь по сторонам. Направляй отражатели на меня. Включай! Здорово! По моей команде: «Занавес», раздвинешь портьеры. Сам сядешь, напротив, у стены. Это самое лучшее место в моём театре.
Стёкла голых окон синели вечерними сумерками, сменившими вялый свет мимолётного сентябрьского дня.
Я сидел, тупо уставившись на коричневые шторы, отделявшие меня от безумного, казалось, старика. Только теперь до меня начинал доходить смысл действа задуманного старым актёром.
Капельками чернил в стакан с водой, упали в тишину первые ноты знакомой мелодии. «Шербургские зонтики» Леграна из одноимённого кинофильма – любимая тема моей мамы. И почти одновременно с ними, прозвучало повелительно и торжественно: - Занавес!
Я рывком раздвинул шторы и, повинуясь чувству, не понятно, откуда взявшегося, дикого восторга, отчаянно зааплодировал.
Свет «прожекторов», отметая по углам темноту, выхватил из неё согбенную, но пытающуюся сидеть прямо, тщедушную фигурку, вернее, её верхнюю часть.
Фалды фрака, простреленными крыльями бессильно разметались по подушкам. Васильковые глаза старика, теперь широко открытые, нашли мои и засияли мягким внутренним светом.
Эдуард вскинул голову, тряхнул седоватыми кудрями и протянул ко мне руку. Его тихий, хрипловатый от слабости голос заполнял моё сознание и бередил душу:
- Мой зритель… сегодня я поведаю тебе историю одного старого актёра, для которого сцена являлась высшим смыслом жизни. Она была его единственной опорой, страстью и любовью. Она заменила ему жену, детей и друзей. Безумное желание обладания ею ежечасно и ежесекундно, обернулось для него трагической потерей возможности, даже, увы, мимолётного свидания с нею. Отыграв в театре двадцать лет, в качестве «человека с алебардой» либо на второстепенных ролях, он задавал себе вопрос:- если энное количество квадратных метров сценического пространства обильно полито его кровавым потом, имеет он право претендовать на большее? И каким образом его реализовать? Никто не говорил, что он бездарность. Но всегда, при распределении ролей, утверждали, что есть артисты лучше, талантливей. Позвольте спросить, в чём лучше? В способности петь дифирамбы главному режиссёру или творить осанну директору?! И кто тот судья, выносящий вердикт «Быть или не быть» в главной роли актёру Цветанскому?! Человек, поставивший за свою творческую жизнь два спектакля: «Оловянный солдатик» и «Золотой ключик»?!
Раздражение, подогреваемое естественным тщеславием, нарастало годами и достигло пика в момент распределения ролей в новой постановке, наконец-то, задуманной этим вершителем судеб. Роль Короля Лира – это мечта для любого актёра. Для Цветанского это была бы награда за натёртые мозоли, надорванные связки, двадцать лет бесславной карьеры и унижений. Но… роль ушла, как всегда, к более «заслуженному» артисту. Тому, кто два последних года «репетирует» с директрисой в её кабинете при закрытых на ключ дверях. Какие тайны могут быть в театре?
В порыве бешенства, словно обезглавленный петух, в медицине называют это аффектом, Цветанский наговорил кучу гадостей главрежу, помянул недобрыми словами труппу и … впрочем, об этом ему поведал Смирнов уже на следующее утро, когда Эдуард безуспешно лечился огуречным рассолом у себя дома.
В свойственной ему манере, без обиняков, Захар задал вопрос, от которого кровь, изрядно разбавленная алкоголем, свернулась в венах и артериях несчастного актёра:
- Зачем же ты Эдик на стол директрисы в её кабинете, насрал?! Так прямо и выразился. Видите ли, не счёл уместным заменить эту похабщину более приличным словом… ну, к примеру: опростался… или на худой случай, протокольным: совершил акт дефекации. Ну и что, смысл один?! Отношение к понятиям разное…, от иронично-снисходительного и безразличного, до чувства омерзения.
Вопрос в том, как теперь несчастному актёру относиться к себе после этого, злорадно посмеяться и забыть, либо сойти с ума от ужаса сотворённого. Они приговор Цветанскому вынесли этим глаголом. Для них, очевидно, что он не мог, в силу конченого идиотизма, сделать по-другому.
Муки совести от содеянного, страхи за будущее повергли Цветанского в многодневный запой. Пьяный он злорадно хвалил себя за находчивость и желание идти до конца.
В редкие моменты трезвости, непоправимость разлуки с театром предполагала один выход – в петлю.
Когда организм Эдуарда уже отказался принимать спиртное, после трёх суток бессонницы, он сделал это. Не удивляясь отсутствию мыслей в голове, равнодушно привязав кусок бельевой верёвки к змеевику в ванной, накинул петлю на шею, затянул до упора и подогнул колени.
Эдуарда Цветанского больше не существовало.
Всё для меня могло закончиться «хорошо», ведь это был единственный выход, но проржавевшая труба лопнула, не выдержав, даже «бараньего» веса тела. Хлынувший кипяток вернул ощущение действительности.
Не удивляйся, я не оговорился – «для меня». В отличие от Эдуарда Цветанского, я - Епифан Гринякин остался жить.
Я орал от боли, с ужасом наблюдая вспухающие мутные волдыри на коже живота, выл от осознания того, что смерть Цветанского, не избавила меня от случившегося позора и ностальгии по сцене.
Это продолжалось долго. Но, тогда, впервые за двадцать лет я счастлив был полностью идентифицировать себя с именем, данным мне при рождении. Ведь до этого я бывал Гринякиным, лишь толкаясь в очередях: оплачивая коммунальные платежи в сберкассе или получая зарплату в театре. Всё остальное время я существовал как Эдуард Цветанский: самовлюблённый, тщеславный, сумасбродный тип с завышенной самооценкой. Этакий фантом, завладевший моим телом и душой, не оставивший после себя ничего, кроме чувства гадливости и омерзения.
Ты видел в прихожей венки и гроб? Это для него. Надписи на лентах читал? От коллег БДТ…, ему понравится. Никто про актёра Цветанского ни в БДТ, ни в МХАТе не знал и не ведал. Всё никак не соберусь похоронить его. На кладбище не разрешают, говорят: ты дед сдавайся вместе с гробом в психушку.
Все мои попытки устроиться в один из театров города терпели фиаско из-за скандальной репутации Цветанского. Мои пояснения о совершенном перевоплощении его в меня – нынешнего, всерьёз не принимались и обычно заканчивались, за моей спиной, покручиванием указательного пальца у виска.
Скоро понятие «хлеба насущного» стало главенствующим над «хлебом духовным» и мне пришлось устроиться вахтёром в общежитие. Можно было считать, жизнь наладилась, если бы не ночные грёзы о сцене. Муки душевные приобрели черты безысходности и форму депрессии.
Не в силах что-то изменить, я от безделья сочинил пьесу о тяжёлой доле актёра, навсегда отлученного от театра, которую читал студентам на кухне общежития. Там я нашёл самых благодарных слушателей моих литературных трудов.
Именно тогда я решил попытаться довести до сцены своё творение. Площадку можно снять, актёров нанять. Себе, наконец-то, поручить главную роль. Дело за малым – найти доброго дядю с тугим кошелём, как сейчас модно говорить – инвестора.
Я заходил в их дома и офисы с таким же трепетом сердечным, коим верующие шествуют в храмы с куполами, теряющимися где-то в облаках. И я терялся между ослеплявшими белизной и позолотой балюстрадами и колоннами фасадного декора дворцов.
Один раз, в целях экономии времени, не моего естественно, меня взяли в салон бизнес класса самолёта и я в полёте распинался о духовной выгоде предлагаемого мероприятия местному нуворишу, лениво попивавшему французский коньяк.
Они казались богами, повелевающими нами, смертными. Они ведь тоже прошли огонь и воду…, должны понять, прочувствовать, принять. Мнилось, вот оно, сейчас случится. Но тема не вызывала их восторга. Тот, в самолете, так и сказал:
- Ну, что ты «насуропил», одни, на хрен, душевные терзания и муки. Действия давай, погони, перестрелки, чтобы дух захватывало, и поржать можно было. А у тебя «мутотень» полная. Денег не дам. Напишешь боевичок или детективчик, вот тогда и приходи. Свободен.
И вывели меня из бизнес класса в экономный, хорошо хоть за дверь не выставили. Уселся я на свободное кресло перед сортиром и заплакал. Так мне обидно стало от осознания своей никчёмности, незначимости, серости. Кто для них, небожителей, вахтёр Гринякин, взывающий к снисхождению и сопереживанию? Тля мелкая, с высоты их полёта не различимая. Не та величина…
Сколько таких людей потопталось по мне за эти годы? Сонм им число.
Не потому ли мы, искренние, честные, мягкие снаружи и внутри вынуждены рядиться в шкуры камуфляжные, не позволяющие обнаружить нашу ранимость и беззащитность?! Не потому ли мы прячемся за псевдонимами, и постепенно сживаясь с ними, преднамеренно или невольно стараемся им соответствовать? Не потому ли, это мимикрирование приводит нас, в конце концов, к неотвратимым поступкам, не свойственным нам, настоящим?
Мучает вопрос, на который у меня нет ответа, хватило бы моих душевных сил, чтобы быть и остаться по жизни Гринякиным, без всяких лжеимён? Ведь тогда, в самолете, впервые пожалел, что я уже не Цветанский, а то бы плюнул в мерзкую харю этого «небожителя», разговаривающего со мной «через губу», а то бы и в морду дал.
И ещё…, когда перед взором всевышнего предстанет не Эдуард Цветанский или те бездушные ролевые образы, которые я так и не сыграл, а душа Епифана Гринякина, он проявит ли милосердие и простит ли меня за творимые, под чужой личиной, поступки?
Старик замолчал, видимо, собираясь с силами. Пауза, если её можно назвать театральной, тянулась достаточно долго.
Я не ощущал времени, лишь завороженно следил за полётом белесоватой моли, выписывающей зигзаги в свете лампы.
- Вот и всё! – ослабевшим голосом продолжил он,- спасибо тебе Коля, за доставленное удовольствие…, за предоставленную мне возможность ощутить себя частью великого сценического действа, пусть и в таком скромном масштабе.
Смешно, но в отличие от Цветанского, судьба подарила мне главную роль, не сегодня…, нет…. В моей собственной жизни. И, худо-бедно, я её…, не сыграл…, прожил.
И тебе Коля советую, не играй – живи на сцене. Не перевоплощайся в чужие личины, проецируй предлагаемые ролью и сценарием обстоятельства на себя настоящего.
Теперь иди... тебя верно домашние потеряли. Оставь всё как есть, хочу побыть наедине со своим прошлым.
Он закрыл глаза и замолчал.
Я ушёл тихо, и не прощаясь, краем глаза заметив, бившуюся на полу в агонии бабочку моли, опалившую свои крылья в жарких лучах стилизованных «прожекторов».
Через три дня, гроб с телом покойного Епифана Гринякина похоронили на одном из городских кладбищ. Провожающих было немного: Захар Смирнов и я.
Редкие посетители, проходившие мимо, удивлённо оглядывались на стоявших у свеже-нарытого холмика, двух людей, пугающих кладбищенских ворон долгими аплодисментами.
Май 2015 г.