Апрель 1675
Мать Агнесса остановилась, не дойдя десятка шагов до клироса.
В середине некоего подобия маленького садика, среди цветов, словно обрамлявших могилу, раскинув руки в стороны, распростерлась неподвижная фигура.
Эту сцену мать Агнесса видела уже третий день. Руки настоятельницы сами собой сложились в молитвенном жесте, а голова опустилась на грудь – так происходило всегда, когда мать-настоятельница обдумывала какую-нибудь проблему.
Затем, перекрестившись, мать Агнесса неслышно вышла. Спустя несколько минут она уже беседовала с сестрой Пелажи – красивой женщиной, царственность манер которой умерялась намеренной строгостью, с какой она себя держала.
- Для воздействия на экзальтированность меланхолического темперамента святая Тереза советовала в качестве наиболее действенного лекарства занять страждущую повседневными обязанностями. И делать это в такой мере, чтоб воображению не оставалось ни времени, ни места. Возможная усталость тоже послужит во благо. Вы поняли меня, сестра Пелажи? На Ваше усмотрение – уборка, стирка, мытье посуды в помощь сестрам, выполняющим послушание.
- На какой срок, ma mere?
- Пока я не сочту нужным освободить ее от обязанностей.
Сестра Пелажи склонила голову:
- Когда мне сказать ей?
- Сейчас.
Бледное, но холеное личико, складка между бровей и опущенные уголки губ – свидетельства привычки быть несчастной, глаза, слишком легко проливающие слезы – сестра Пелажи смотрела на новую монахиню спокойно и отстраненно. Это не было равнодушие, это было принятие: еще одна душа, которая считает свои горести большой ценностью, и никак с ними не расстанется.
Правда, говорят, ей было что терять в мирской жизни.
- Сестра Луиза…
Бледное лицо стало еще бледнее, слезы полились снова.
- Вас прислала настоятельница? О, простите меня, сестра! Я плачу… Любить Бога самозабвенно, и забыть все остальное – это должно быть так приятно! Но я должна нести наказание за мои грехи.
- Ваши дети?
Сестра Луиза печально покачала головой:
- Я буду молиться за них – это все, что я способна им дать. Теперь я могу действительно сказать, что принадлежу Богу навсегда. Я связана этими узами так крепко, что ничто не может разорвать их, связана своими обетами, и еще более – великой милостью, позволившей мне принести их!
Красивое лицо сестры Пелажи осталось отрешенным:
- Простая работа умерит Ваше возбуждение и успокоит ум. Богу служат и в большом, и в малом.
Сестра Луиза сжала руки:
- Единственное оставшееся у меня желание – это потерять память обо всем, что не есть Бог. Обо всем!
Она судорожно вздохнула:
- Добротой Господа мое сердце было освобождено, воля моя нацелена лишь на служение Ему, но эти воспоминания, от которых я долгое время была свободна, снова приводят меня в смятение вопреки мне самой. Они единственные, что остались несокрушенными…
Сестра Луиза подняла голову, ища поддержки и сочувствия у собеседницы. Несмотря на сумрак, начинавший окутывать храм, она хорошо различала светлые глаза сестры Пелажи.
- Я не убивала, но мне бросили упрек в их смерти. И эта мысль теперь убивает меня – разве я в этом виновна? Разве я могла их спасти?
Сестра Пелажи сжала дрожащую руку молодой монахини:
- Бог простит.
- Их убило горе и страдания, которые я причинила, это правда, но значит ли это, что я действительно убийца? Так, если бы вонзила им нож в сердце? Неужели нет никакой разницы? Совсем никакой?
- Возможно, Вы преувеличиваете свою значимость для этих людей. Если Господь призвал их…
- О! Я была бы счастлива знать, что не имела влияния на их жизнь, что была для них лишь мимолетной помехой, но это не так! Увы, к моему горю, я слишком много значила для виконта де Бражелон, и моя измена убила его. А его отец, граф де Ла Фер, не пережил смерти единственного сына, который был ему дороже целого мира. Сестра…
Она судорожно цеплялась за руку сестры Пелажи, но рука вдруг ускользнула, ледяная и напряженная. В сумраке больше не видно было лица, не видно светлых, ясных глаз.
Луиза в испуге приблизилась к сестре Пелажи и вскрикнула от неожиданности – глаза, что на нее смотрели, были черными.
- Сестра!
Уже теряя сознание от страха и волнения, сестра Луиза услышала далекий голос:
- Бог простит.
Сентябрь 1793
В кельях бывшего монастыря кармелиток было пусто, и лишь стекло и битая посуда хрустели под ногами двух мужчин, забравшихся сюда в поисках поживы. Драные штаны, дырявые рубахи, грязные волосы, но обязательная трехцветная кокарда, пришпиленная на самом видном месте – таковы были нынешние хозяева Парижа.
- Чертовы невесты, у них тут хоть шаром покати! Не могли припрятать чего-нибудь про наш счет!
- Тут уже все выгребли, – разочарованно сплюнул тот, что был повыше, и перевернул ногой прямоугольный кусок полотна, валявшийся под ногами.
Это был чей-то портрет. Раму, видимо, имевшую какую-то ценность, грубо сорвали, и полотно было повреждено в нескольких местах. Но, несмотря на грязь, пыль, и дыры, на портрете можно было рассмотреть женщину – красивую и строгую, с ясными, светлыми глазами.
- А ничего такая! Смотри.
- Тьфу! Дуры сушеные. Вот мы сейчас живем! А они? Что они знали о страсти и ненависти?
Он снова пнул ногой портрет.
Его напарник из любопытства нагнулся и прочел: «Мать Пелажи (мадам де Ла Фер дю Буша)». Затем на мгновение задержался, последний раз заглянув в светлые, строгие глаза, и побежал догонять товарища.