Социальная справедливость

               
 Через несколько лет после окончания войны к Василию Михайловичу Рябчикову поселили на постой нового директора завода Петра Степановича с женой Полиной и двумя малыми детьми.

 Дом-то, по местным меркам, большой, однако состоял всего лишь из одной комнаты и просторной кухни. А своя семья состояла из четырёх человек. Пятеро было, да не вернулся сын Григорий с фронта, погиб в танковом сражении.

А ведь вместились как-то! Спали – кто на кровати. А кто - на полатях – милое дело! Русская печь – как особая комната – на ней можно стоять, не упираясь головой в высокий потолок. И на полу спали-почивали.

Село Чебакса располагалось близко от города. Деревоотделочный завод, хоть и небольшой, обеспечивал всех работой.
Сам Василий Михайлович – худощавый, но жилистый мужчина, проживший пять десятков с половиной лет, во время Отечественной войны призывался в армию, но на фронт не попал. Как мастерового кузнеца его направили на один из московских заводов.

 Рябчиков говорил, что лучше бы на фронт его отправили. Заводские рабочие жили впроголодь. Пищей служил так называемый суп, а точнее, жидкость, в которой плавали капустные листья, нередко с червями. Приходилось ремонтировать танки. Хорошо, когда наши чинили. А вот чтобы германские отремонтировать, вначале нужно очистить их от трупов - на передовой не до этого. Повидал лиха.

После того, как наследников тевтонцев выдавили из страны, кузнеца направили на Украину. Там он обеспечивал тыловую службу. Многим пришлось заниматься. И скот колоть, и садовником быть.

Василий Михайлович воевал ещё в Гражданскую войну. Служил в дивизии Чапаева. Его самого за глаза в селе называли Чапаем. И, действительно, имелось сходство в чертах лица – во всяком случае, с артистом Бабочкиным. Сам он фильм про своего командира оценивал невысоко. Когда его спрашивали, видел ли он легендарного героя, кузнец сердился:
- Вы что, думаете, он с каждым бойцом, как в кино, болтал? Вот Фурманов приезжал к нам в полк на машине.

Временами семья Василия Михайловича отмечала праздники вместе с родственниками. Захмелев, чапаевец накидывался на младшего брата Ивана:
- Эх ты, беляк, так твою разэтак… Враг трудового народа, каратель!
- Ну что ты, Вася, ругаешься, - урезонивал его брат, - я ведь не добровольно ушёл, мобилизовали колчаковцы. Что я, виноват?  А тебя раньше красные мобилизовали.

- Виноват! Молчи, белогвардеец! – гремел старший брат.
Впрочем, в основном, жили они душа в душу.

К своим постояльцам Василий Михайлович всё присматривался, присматривался… Сильно напоминал директор кое-кого. Вот если бы не лысина и бородка под Ленина и усы как у Сталина…

Жена директора волосы укладывала на затылке толстым бубликом, чаще всего покрывала их платком. Как-то хозяин нечаянно увидел, как она перед мытьём распустила причёску. Волосы тяжёлыми волнами упали ей на плечи и спину.
- Эге! – сказал про себя кузнец. Вскоре жена Прасковья Тимофеевна поведала ему рассказ квартирантки о прошлой их с мужем жизни. Супруг её обеспечивал тыловое обеспечение фронта.

- Во Львове жилось нам хорошо, - разоткровенничалась Полина, -  потом в Германию мужа направили. Там тоже замечательно было. Разжились мы богатством. Когда  поехали домой, целый вагон загрузили нашими вещами. Какая мебель, ковры, хрустальная посуда! Чудо как всё красиво и дорого!

На Родине на одной из станций их поезд остановила воинская часть. Срочно требовались помещения для раненых. По приказу командира бойцы начали освобождать «антикварный» вагон.

Полина горестно вспоминала:
- Комод старинный как швырнули – закувыркался! Шкаф бросили на перрон – он раскололся. Я только схватила один самовар в охапку и кричу, что никому его не отдам. А в самоваре драгоценности лежали. Потом за счёт них жили. Сейчас уже ничего не осталось.

И в самом деле, выглядели постояльцы совсем не богато. На Петре Степановиче ещё более-менее приличный костюм, а жена и дети одеты бедновато.

В тот же майский вечер Василий Михайлович зашёл к брату. Опрокинул с ним пару рюмашек. Пересказал то, что говорила жена. Стал возмущаться:
- Он же мой начальник во Львове был! Относился погано. Наворовал себе добра. Это за что я в Гражданскую бился с врагами? Мы же сражались за справедливость, равенство и братство! Так я говорю, братан?
Иван только кивал головой.

- А этот хмырь как буржуй себя повёл. Эхма, жалко – меня там не было. Я бы пошвырял награбленные вещи, вот так – и хрясь! Какую бы рожу состроил  этот мародёр!  Ничего, сейчас я ему устрою социальную революцию!

Брат пробовал уговорить его не связываться с директором. Но тот отмахнулся и решительно направился к своей избе. Вечер был тёплый, в садах насвистывали разные птахи. Слышался мирный разговор сельчан. Василий Михайлович расстегнул ворот косоворотки. Рубахи в русском стиле ему шила жена. В этот раз на нём была  косоворотка синяя, как его глаза. Впрочем, когда он переступил порог дома, цвет его  очей походил на предгрозовое небо.

- А я ведь не сразу узнал тебя, товарищ майор! Что, не помнишь меня, командир? Я же под твоим начальством служил во Львове!
- Да? – удивился тот, - извините, не припомню.

- Да где тебе всех упомнить, начальник?! Мы же для тебя мелкая сошка. Много нас таких… Однажды я к тебе подходил просить обмундирование. Так и так, мол, та-щ майор, гимнастёрка ветхая, еле держится на мне. А ты мне в ответ:
- Я что, - говоришь, - с себя сниму, что ли?
Одной гимнастёрки для солдата не нашлось!

Василий Михайлович гневно потрясал поднятым пальцем, усы его воинственно поднимались вверх. Прасковья Тимофеевна уговаривала мужа прекратить допрос. Директор смутился, делал попытки оправдаться. Но бывший чапаевец был неумолим. Он возглашал:
- Это мне – представителю рабочего класса, бойцу Чапаевской дивизии, гимнастёрки на всём складе не нашлось?!
Жена всё пыталась уговорить его. Лишь просьба директорской жены подействовала на хозяина умиротворяюще.

Представитель пролетариата после её вмешательства пошёл в сарай кормить коз. 

В другое время ещё два раза хозяин обрушивал на постояльца свои упрёки. И опять кроткий и просительный взгляд и мягкий бархатистый голос Полины постепенно успокаивали Василия Михайловича. Сам директор никак не мог урезонить хозяина. И на заводе на него не давил: слишком ценным работником тот считался.

Через полгода директору и его семье управление выделило дом, и он избавился от укоров борца за справедливость.