Опять… Одно и то же уже в который раз. Признаюсь, уже начало надоедать. Лежишь тут как истукан и делаешь вид, как будто тебя нет. Собственно, меня и так нет, хотя я и никуда не девался. Застрял только вот на этом этапе. Не самый плохой этап, кстати.
Если отбросить лукавство и честно себе признаться, каждый человек любит, когда вокруг него всё крутится-вертится, когда он центр вселенной, пуп земли, виновник торжества и вообще царь и Бог всех и всея. Я тоже не исключение, но и это может обрыднуть, когда на нём фокусироваться без меры. И я снова нахожусь в центре событий, точнее одного события. Спасибо, что хоть не пляшут вокруг меня, не танцуют, не поют лицемерную хвалу и не дёргают за уши. К счастью, они холодные. Как и прочие части тела, потому что я умер…
У меня не чешется нос, не затекли ноги-руки, не дёргается глаз. А было бы забавно, если б он дёрнулся, - вот бы я посмеялся, «глядя» на перепуганных родственников, которые квохчут вокруг моего гроба. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что квохчут искренне. Если б мог, сам бы расчувствовался от такой искренности.
Всякий раз мне становится неприятно, что на меня стараются не смотреть. Обидно. Неужели я так неважно выгляжу? Одно дело, когда мне приходилось умирать от несчастных случаев, получать уродующие моё лицо и тело раны, - я без претензий. Меня тогда сразу заколачивают и всё. Или накладывают жуткий в своей нелепости грим. Но чаще я мало чем отличаюсь от себя при жизни, только цвет лица бледнее, да нос длиннее. Кто меня не боится, так это дети. Они по-деловому подходят к моему гробу и с любопытством вглядываются в меня. Я всеми силами пытаюсь подмигнуть, улыбнуться или хотя бы чуть заметно осклабиться, но тщетно. Хотя порой мне кажется, что у меня устанавливается зрительный контакт с кем-то из особо восприимчивых детей. Это очень приятно. А то невольно возникает ощущения, что не я мёртв, а они. Я всё вижу, всё слышу и воспринимаю, но для остальных меня нет, только моё неподвижное тело, облачённое в нелепый костюм и лакированные ботинки…
В этот раз очень много слёз, рыданий, застенчивых всхлипываний, жутких завываний… Те, кому удаётся сохранять каменные лица, страдают не меньше, просто не любители выражать себя на публике. Да, искренности и впрямь в этот раз больше. И это при том, что я не скончался скоропостижно, моя смерть не была безвременной, я не бросил никого на произвол судьбы, а тихо-мирно отошёл в мир иной (совершенно чёткое определение, заметьте), ускоряясь в своём угасании с каждым днём. То бишь моя кончина была ожидаема и спрогнозирована вплоть до дня. И прожил я хренову тучу лет. В таком возрасте, как правило, становятся всеобщей обузой. Тебе периодически позванивают, чтоб узнать, не помер ли.
Всё это означает, что жизнь я прожил не зряшную. Любили меня. Вон даже моя первая любовь пришла на похороны. Она уже в третий раз замужем, последнего мужа с собой привела. Бывает же так! А ведь сама меня бросила, потому что разлюбила. И пришла всё равно. Благодарю. И внуки тут и правнуки. Скромно надеюсь, что кто-нибудь из них не забоится подойти ко мне пообщаться, прежде чем на мне вырастет влажный земляной холм. Да хотя бы Егорка или Сонечка. Любимцы мои были. Они не испугаются! А то скучно так вот лежать и делать вид, что ты мёртвый, что душа тоже умерла, растворилась, рассеялась или вылетела в окно.
Вопреки моим ожиданиям ни Егорка, ни Сонечка не захотели последний раз поговорить о том о сём с прадедом. Ну да, ладно. Я не в обиде. Пусть резвятся и смеются, пока дети. Может, и ни к чему им на покойника таращиться. Удивила Варенька. Она всегда была тихоня, держалась маленьким неприметным особнячком. Меня будто бы побаивалась, в руки не шла, только косилась несмело. А тут, глядите-ка, подошла. Рассматривает сосредоточенно и шепчет что-то. Прислушался: «Дедушка, передай Боженьке, пусть сделает так, чтобы папа перестал пить! А то мама плачет, и мне очень грустно». Не переживай, Варька, передам в лучшем виде! Эх…
Душевные всё-таки похороны. Не то, что в прошлый раз! Тогда я прожил чуть меньше, значительно меньше. Только почуяв мою скорую кончину, начала подкрадываться стая гиен, родственников моих. Богатый я был, наследство сулил немалое всем дармоедам. Уж как они ждали, когда окочурюсь, как притворно хлопотали и ублажали мои изощрённые капризы. А помер-то я как нелепо! Точнее, смерть моя имела вполне естественные причины: был у меня сердечный недуг. Пережил два инфаркта. Может, протянул бы ещё годик, кабы ни одна нелепость. Супруга моя, больше всех других ожидавшая моей смерти, имела дурную привычку: когда она пила любую жидкость, то умудрялась каким-то препротивным образом совершать омерзительные гулкие глотки. Нарочно она так делала, или физиологическая особенность такая, - не знаю, но всё во мне вверх дном вставало, случись ей передо мной чай пить или молоко. По этой причине старался избегать совместных завтраков. Утром эти глотки были особенно невыносимы. Как будто вот-вот рванёт что-то. До женитьбы не замечал за нею такую скверность. Может, влюблён был, а, может, не водилось за нею такого. Причём это не выдумка моя! Внучка тоже как-то, по простодушию, залепила: «Ба, ты так громко чай пьёшь, прям как корова!». Дочь с зятем прыснули, а жена моя аж пятнами пошла. Но с того дня будто бы стала пить ещё «громче».
Возвращаясь к тому, что оборвало мою затянувшуюся, по меркам моих родичей, жизнь. Занедужил я как-то, но это было обычным делом. Сломанное сердце, оно ж периодически барахлит. Дело было за ужином. Почти все в сборе были. Сидели мы все за большим столом. О чём-то все спорили, после чего повисла тяжеловатая пауза, прервал которую давно знакомый всеми и ненавистный мною звук: супруга моя сделала глоток пунша. Я и так был взвинчен самим предметом спора, сердце ныло, а тут, нате вам, это! Не знаю, что я раньше почувствовал, боль или раздражение, да только этот зловещий глоток был последней каплей. Так я и умер, упав головой в собственную тарелку. Все облегчённо вздохнули.
Так вот, похороны были самые что ни на есть роскошные! Гроб такой, что жалко закапывать! Один костюм на мне стоил немалых денег. Похороны были пышные, барские. Свадеб таких на моём веку не припомню. Пожалуй, это были самые роскошные похороны с моим непосредственным участием, пусть и безмолвным. И самые лицемерные. Супруга ни разу не подошла к моему золочённому гробу, не взглянула напоследок. Да и никто другой не интересовался более усопшим, мною то есть.
А бывало и так, что никаких похорон не было и вовсе! Меня, копьём заколотого, после боя подобрали, за ноги доволокли и бросили в бескрайнюю братскую могилу. И никакого свидетельства тому, кто был, как погиб, за что сражался. Может, времена такие были, а, может, обстоятельства…
Многое в моей жизни повторялось: обстоятельства, горести, знакомства, несчастные случаи и счастливые случайности, но смерть не повторялась никогда. Во всяком случае, у меня. Как только ни умирал. И мне всегда было интересно, как организуют все эти ритуальные особенности, эту последнюю мирскую дань той моей физической оболочке, в которой я был вынужден пребывать в тот или иной свой раз на земле. Этот крохотный посмертный кусочек бывает куда более примечательным и важным, чем вся, порой даже длинная жизнь. Лежишь себе, никому уже не нужный, никто на тебя внимание не обращает, и знай себе, наблюдаешь. Не только в момент смерти, но и в этот момент прокручивается вся прошедшая жизнь перед глазами. Вот они, взрослые, а то и вовсе пожилые дети, вот внуки, жёны или мужья, многочисленные родственники-рвачи или пара-тройка верных боевых товарищей. И не правда, что покойникам совсем не важно, что будет с их телом после смерти. Важно и даже очень. Это не просто тело. Это драгоценный «сосуд», своего рода биологическая личина, которая служила нам верой и правдой в течение нашего пребывания на земле грешной. Этот сосуд мы, по мере возможности, холим и лелеем, бережём, тренируем, любуемся им, потому и хочется, чтобы прибрали его достойно. Да что там говорить, чтобы и вниманием окружили, как при жизни, а то и лучше. Да, душа бессмертна, но привязываются лишь к личине. По личине скучают, по родным чертам лица, по улыбке, смеху, морщинкам вокруг глаз.
Тягостно, когда умираешь не своей смертью, в муках, в стыде, особенно если в незаслуженном. Бывало и на моём веку такое, не раз, скажу я вам. И голову секли мне, и в речке топили и жгли позорно, как ведьму. Молодой девке, жизнь не видавшей, думаете, легко умирать? А когда вокруг толпа обезумевших. И эти облака… В такие моменты они всегда принимают какой-то жалкий и, в то же время, неприятный вид, будто бы из солидарности. Будто бы им стыдно, что они такие недоступные, свободные и неуловимые, а я такой перед ними ничтожный. Иногда даже хочется, чтоб они приняли другой вид, более дружелюбный и открытый. Ведь порой это последнее, что человек видит перед мучительной гибелью. Но они жалкие. И жёлтые. Как вымоченная в моче вата… Мол, дескать, не стоит жалеть об нас! Пришёл час уходить – иди. И не смотри на нас, мы не виноваты, люди, в ваших грехах.
Как бы я не привык к такому «уходу», всё равно это унизительно, тягостно. Хочется зажмуриться, чтоб не видеть, как твой уже никчёмный «сосуд» закопают где-нибудь, где даже крысы не ползают. Лежит он там, растерзанный раньше времени, всеми презираемый и ненавистный…
Отвлёкся я от нынешних похорон. Они скромные, даже бедноватые, но душевные. И скорбь, что плещется в воздухе, искренняя, пронзительная. Когда ты прожил невидимкою свою жизнь, скупился на чувства, поступки и выражения, тогда и не за чем помпезность разводить. Заслужил, стало быть. А когда помпезность одна, а скорби нет, того хуже. Значит, сам виноват. Такими людьми обзавёлся.
Вот и Егорка с Сонечкой подошли. Встали по оба края гроба. Смотрят. Ресницами хлопают. Запыхавшиеся чуток. Гонялись наверно друг за дружкой, играли. Подмигиваю обоим. Точнее пытаюсь. Но они видят. Знаю, что видят. Егорка неуверенно палец тянет, до носа хочет дотронуться. Тоже заметил, что нос длиннее и острее стал. Ах ты, проказник!