Приблизительно в то время мне пришлось жить зиму на квартире с учащимися техникума. Нас в комнате было четверо. Самому старшему из нас, Николаю, было, пожалуй, уже под тридцать.
Как-то мы, по какому-то случаю скинулись на пару бутылок вина, и он, захмелев слегка, зачем-то признался нам, то что является сексотом, то есть секретным сотрудником. Рассказал, что когда поступил в техникум, его вызвали в кабинет, и хозяин кабинета предложил время от времени заходить к нему запросто и рассказывать о настроении в его группе, и вообще, что говорят, о всём, что покажется подозрительным. Он было начал отказываться, и тогда ему был задан прямой вопрос:
- Ты что, против Советской власти? Намерен покрывать врагов народа?
И он согласился. Коммунисты умели заставить уважать Советскую власть. Что значила отдельная человеческая жизнь в сравнении с великой целью, и мне хотелось верить в это. «Лес рубят – щепки летят» – и мой дедушка, и мама – лишь щепки, вылетевшие из-под топора великого дровосека. В том, что он невеликий, а если и великий, то великий злодей, пошли осторожные слухи в народе уже года через два после его смерти.
В 55-м году я впервые услышал о культе личности от рядового члена партии. Говорили о каком-то письме Ленина, в котором он предостерегал партийную верхушку выдвигать Сталина на высший государственный пост, поговаривали, что не без помощи Сталина Ленин перебрался в мир иной. Так что доклад Хрущева на съезде в 56-м году с разоблачением культа личности не стал для большинства, в том числе и для меня, ни новостью, ни откровением; а лишь привнес в жизнь некоторую долю оптимизма, надежду, что теперь, после того, как партия призналась в своих ошибках, в своих злодеяниях, постарается, дабы загладить свою вину хотя бы отчасти внести какие-то перемены, которые облегчат жизнь оставшимся в живых после великой рубки. Однако все же на некоторое время личность первого секретаря заняла в моем сознании место великого вождя.
Разрушительное начало положил мой другой дядя Георгий Иванович Бобков. Как-то при нем я с похвалой отозвался о Никите Сергеевиче, и он с раздражением, даже покраснев от волнения, оборвал меня.
- Дурак он и хам. Надо додуматься, президента великой страны назвать вы****ком!
В его словах, тоне была такая уверенность, что я растерялся, и смог в защиту своего нового кумира лишь осторожно поправить дядю:
- Он назвал его не вы****ком, а ублюдком.
После этого я уже более критически приглядывался к новому главе государства.
Я вспомнил случай на Съезде. Кто-то из зала прислал записку Хрущеву с вопросом, куда, дескать, вы, коммунисты смотрели, как вы могли допустить это безобразие? Он прочитал эту записку вслух и бросил в зал:
- Кто написал это – встаньте. – И выждав паузу, констатировал. – Боитесь? – И добавил. – И мы боялись.
Вначале я это воспринял, как полемическую находчивость, но теперь кипел в душе от негодования. Как же так: нам с детства внушали, что коммунисты – люди особой породы, готовые ради идеи идти насмерть.
Маяковский писал:
Рот заливали свинцом и оловом.
Отрекись! – ревели,
но из
горящих глоток
лишь три слова:
- Да здравствует коммунизм!
А тут первый коммунист страны, признанный однопартийцами как самый лучший из них, и выдвинутый на этот высокий пост, публично, на всю страну признается в трусости.
Продолжение следует...