* * *
В мае гремело, и пахли нарциссы
вслед за грозою и пряно, и резко.
Ветер с тетрадей сдувал биссектрисы,
влажный сквозняк развевал занавески.
Май взбеленялся и веял страстями,
будто бы стеблями – прямо из сада...
что-то цвело в этот месяц над нами,
что называть и грешно, и не надо.
Я и теперь, убоясь суесловья,
неабсолютным, неподлинным звуком
не назову наши взоры любовью,
солнце, и дождь, и фрамуги со стуком...
Не назову твоё давнее имя –
истинней то, что летуче-воздушно.
Ливни стихали, а небо за ними
радужно было и великодушно.
Парты-галеры, зрачок директрисы.
Наши крамольно сплетённые руки...
Белые, в зелени мокрой, нарциссы.
Свежесть грозы над соломой науки.
* * *
Снова май, переплеск светотени,
дрожь лица на овале стола,
снова влажные ветви сирени
над индиговой гранью стекла.
В старой вазе – прабабкины слёзы,
труд алтынный, фамильная честь...
Всех помянутых в майские грозы,
всех, окликнутых Пасхой, – не счесть.
Мокрый куст перед храмом клубится
и качает сирень головой. –
Чьи ж над куполом грезятся лица,
в свежей сини с лиловой каймой?
Чью записку, в три строчки, читает
по старинке гранёный кристалл?
И витает виденье, не тает.
И никто ещё не умирал...