С фотографии, улыбаясь, смотрела молодая симпатичная девушка в платье длиной семь восьмых, как теперь бы сказали. Фасон «татьянка», в 40-е все носили именно такой. Собранное на талии тонкой резинкой, оно мелкими складками облегало худенькие бедра, подчеркивая утонченную красоту девичьего стана. Неброский узор, еле заметные на темном поле не то цветочки, не то горошины – на выцветшем фото было не разглядеть. Густые, цвета спелой пшеницы волосы заложены в валик, по моде того времени. Правильные черты лица. Открытый, чуть озорной, лучезарный взгляд. Улыбка – глаз не отвести.
Это довоенное фото. Маруси, бабушкиной сестры. Все - племянники, внуки, соседи - ее и потом только так и звали – Маруся. Других фото у Маруси не было. Не потому что не сохранилось – не было вообще.
В 41-ом, когда мужа забрали на фронт, ее сыну, Витьке, было 2 года. Эвакуированы были в Задонск вместе с другими родственниками. С утра до поздней ночи Маруся работала на заводе, фронту нужны были снаряды. От усталости и постоянного недоедания случались обмороки.
Витька был дома с бабушкой, со старшими двоюродными сестрами. Жили в бараках, разбили маленький огородик, чтобы можно было выжить. Замерев, слушали из большого черного репродуктора новости с фронта. Голос Левитана передавал сводки: «После ожесточенных и продолжительных боев наши войска оставили город…» Никто не плакал. Все знали – победа впереди. Надо только выдержать. Здесь, в тылу, помогать изо всех сил своим, тем, кто там, на передовой. Работали молча, только сердце обливалось кровью – как там мой? Сын, брат, муж…
Солдатские письма приходили нечасто, почтальонку ждали всем двором. Первые в дом вбегали дети: «Идет! Идет! Ирка-почтальонка идет!»
Уж как ее благодарили, нашу Иринушку, за драгоценную весточку! Замерев, ждали, пока сначала прочтет, развернув долгожданный треугольник, та, которой писали. С радостью и доброй завистью следили за ее глазами, не единожды уже читающими одни и те же скупые строки. Потом осторожно, нетерпеливо начинали теребить: «Ну что там?» «Ну как?» «Про моего ничего не пишет?» И видя на лице счастливицы блаженную улыбку, все уже не выдерживали: «Да читай же вслух, родимая!»
В тот день Маруся была дома с Аней, Витька с соседскими ребятами крутился возле бабушки, выкапывающей на грядках остатки уже тронутой первым морозцем брюквы. Семилетняя племянница помогала в приготовлении немудреного супа из крапивы, лебеды, горсти жмыха, раздаваемого на паек за работу на мукомольне.
Ирка-почтальонка зашла, тихо поздоровавшись, и молча остановилась в дверях. Маруся, улыбаясь, подошла к ней и, отирая руки о передник, нетерпеливо сказала: «Ну, Иринушка, давай скорей!» Опустив глаза, та продолжала что-то долго искать в своей огромной сумке. Вдруг еле слышно произнесла: «Прости меня».
Маруся все поняла сразу. Не издав ни звука, ни слова, ни стона, опрометью выскочила во двор, босая, простоволосая.
«Анютка, бегом за Марусей! Держи ее», - исступленно закричала Ирка. Не по годам понятливая Анютка что есть мочи бросилась вслед за бежащей уже в конце переулка Марусей.
Догнала она ее уже на берегу обрыва, у реки. Обхватила за талию и всей тяжестью своего хрупкого детского тельца повисла на ее ногах. «Марусенька, милая! Не надо!» - плакала, кричала девочка.
Маруся безумными, ничего не видящими глазами смотрела вдаль и только пыталась холодными, трясущимися пальцами освободиться от кого-то, обхватившего ее. Анютка уже коленями касалась земли, изо всех сил цепляясь за ноги Маруси, пытаясь удержать ее. Та будто не слышала ее. Не слышала, не видела. Никого, ничего. «Маруся», - истошно закричала девочка, - а как же мы? Как Витька?»
Казалось, этот крик долетел до другого берега реки, до растущего там ельника, пронзил самые небеса, остановил время. Маруся как-то обмякла, повернула голову, будто только сейчас увидев Анютку, медленно наклонилась к почти лежащей на земле и держащейся за нее девочке, подняла ее, обняла, прижала к себе и низким, чужим голосом сказала: «Пойдем домой, родная. Застудишься».