Пламя, в камине, с наслаждением, уничтожало аккуратно сложенные дрова. Под хруст, треск, довольное пощёлкивание, длинные оранжево-синие языки, восторженно слизывали влагу, превращая, ещё недавно целые поленья, в чёрно-красные угли, рассыпающиеся горячим пеплом, и насыщающие воздух огненным жаром.
На стене, погруженной в полумрак, комнаты, бесшумно скользили тени. Соприкасаясь, в немом диалоге, передавали друг другу тревогу. Поднимаясь вверх, ползли по потолку, стремясь рассмотреть, застывшего в кресле, человека.
Безжизненно опущенные руки, согнутая спина, закрытые глаза; волосы, забившиеся за белоснежный воротник рубашки; сжатые губы; лоб, изборождённый морщинами; вздувшиеся вены на висках. Бледная кожа, будто отталкивающая от себя отсвет яркого пламени. Поднимаемая, прерывистым дыханием, грудь, выдающая, борьбу живого сердца с ожесточённым страданием, способным разорвать его на части, либо оторвать от него всё источники жизни, заставив умолкнуть навеки.
Редкий бой часов, всполохи огня; злобно завывающий за окном ветер, остервеневший от неудачных попыток проникнуть в щель между плотными портьерами, да, едва, уловимый стук колёс, по булыжной мостовой ночного города, даже это не способно было, всерьёз нарушить тишину, сгустившуюся здесь.
И только когда, одинокая, почти догоревшая свеча, уронила восковую слезу на, слегка вздрогнувшую, скрипичную струну, раздавшийся звук тронул слух человека.
Тени, вернувшиеся обратно на стену, расступились, уступая место, идущему в их сторону. Несколько шагов и его тень вступила в их круг.
« Думали не знал о вас? Много лет, стоя за мной, преследую, почти каждый вечер, считали идиотом, возомнившим себя Великим Гением, ослепшим от славы?»
В ответ, Тени прекратили колебаться, замерев в безгласном безразличии.
« Вы - никто, лишь призрачные сущности того, кто есть на самом деле, кто превратил меня в послушный инструмент: флейту пастыря среди адских пастбищ».
Последняя свеча, вспыхнув на прощание, угасла.
« Э! Да тут кто-то напуган, моим прозрением?! Что? Душит голод. Инструмент посмел ослушаться: отменить концерт и оставить кое-кого без привычного ужина. Трапеза не состоялась. Или нет?! Хуже! Гораздо хуже: страх. Боитесь за завтрашний вечер? Всё же было так здорово и, вдруг, кончится навсегда? Что же за ненасытные твари, увязались за мной! Неужели, за все эти годы, я не накормил вас досыта? Почему вы ещё не подавились, хоть раз, потоком безумия, льющимся в вашу пропасть?!
Или нет в ней ни дна, ни края, ни предела».
Отшатнувшись к зеркалу, заглянув в черноту усталых, скорбных глаз, он почувствовал, как холодно, страшно и одиноко ему здесь.
Всегда одно и то же:
"Я, медленно, иду к краю сцены, отчётливо видя зал, чувствуя под ногами поверхность, а в руках - скрипку, смычок; ощущая себя, своё тело, одежду, способность двигаться; слышать шорохи занавеса, платьев; смех, голоса.
А потом?
Потом всё исчезает. Последнее, что я успеваю увидеть – смычок, опускающийся, в моей руке, к скрипке. И всё. Я никогда не смогу ни понять, ни пересказать, ни описать то, где смутно улавливаются блики огней, обрывки коричнево-красного тумана; воздуха, похожего на сумерки. Где я, опьянённый восторгом, лечу сквозь неведомое, бескрайнее пространство, с наслаждением, вбирая каждой клеткой своего существа, невозможные для земного мира звуки ТОЙ музыки, извлекаемой моей, но послушной чьей-то иной: чужой воле, рукой, из натянутых струн скрипки".
«Молчите? Почему? Мне не дано право знать? Я всего лишь тупой, послушный инструмент?
Или нет?! Конечно, нет! Удивлены, что догадался, понял. Так? А расчет был другим? Не вышло – не слеп и не туп», -- обессиленный, падает в глубокое кресло, обводя, блуждающим взглядом, комнату, успокаиваясь, отыскав глазами скрипку, но, лишь на миг.
От, сжавших мозг, воспоминаний, невозможно избавиться.
Последний аккорд. Рука, сжимающая смычок – опущена, вторая – держит скрипку.
"Это та, единственная минута, когда, под звук тишины, я возвращаюсь. Застывший зал; сотни глаз с расширенными зрачками, где через несколько секунд, вспыхнет, сжигая остатки разума, безумие. Крики, аплодисменты, стоны, - мгновенно разорвут пространство, по которому, сквозь сцену, меня, кулисы, стремительной плотной волной, понесутся туда – к вам, навсегда загубленные, души, вырванные из живых, но уже больных тел.
Пустая плоть, обёрнутая в дорогие ткани, меха; осыпанная бриллиантами, золотом, начнёт метаться, под кнутом разрушительной страсти; охваченная жаждой причинять боль, сокрушать, разбивать; бросать камни и убивать меня; бежать, посылая проклятия, сквернословя за моей каретой; оскверняя себя и всё вокруг именем лукавого".
Боль, пронзившая голову, неожиданно отступает:
« Да почему же вы продолжаете молчать!» - вместе с криком на губах появилась кровь: «Игра не окончена. Кто-то решил, - я счастлив? Или не смогу остановить, далеко зашедшую, сатанинскую жатву? Готов до гроба сводить с ума и гнать вам: в неведомый мир новые и новые души, насыщая тьму и тех, кто прячется в той пропасти; продолжать отнимать их у Света?».
« А что ты хочешь услышать?» - из противоположной стены появилась одинокая тень: «Игра? Это ты продолжаешь её, давая концерты. Ты смеёшься, улюлюкаешь, издеваешься над бегущей за твоей каретой толпой. Ты слишком увлёкся маскарадом, одеваясь во всё чёрное: костюм, плащ, отлично подчёркивающие бледность твоего лица. Ты сам не пресекаешь слухи, будто продал душу дьяволу».
«Дьявола нет, как и бога».
«Так думаешь ты»
« Бог не позволил бы своему дару: музыке служить разрушению, уничтожать людей, а не возвышать их души, чтобы нести через неё в мир Свет и Любовь».
« Всё это проделал ты. Причем здесь Высшие Силы? Это ты мог, но не отказался от своего ремесла, хоть и понял, какая роль тебе досталась».
«Я не смог. Больше нигде нет, и не будет, возможности услышать ТАКУЮ музыку. Она, слишком, прекрасна. Без неё, для меня, исчезает всё. Даже любовь, не смогла заменить мне её: в ней не оказалось смысла жизни. Я пробовал уйти и вернулся».
« Тем более, все твои терзания смешны, как и все твои рассуждения о боге и дьяволе. Проще не верить в бога, особенно, когда уже предал его однажды».
« Страх – одна капля святой воды и те, кто играет моей рукой, откажутся от меня, легко отыскав замену. Что им до того, кто лишится всего и навсегда, сам сползёт на дно пропасти, в надежде ещё хоть раз, услышать ТУ музыку».
«О, люди! Как же ловко вы научились запутываться в своих страстях; в себе самих; сбивать свои судьбы; оправдываться в зеркалах и всегда оставаться чем-то недовольными».
«Чем-то? А чем можно быть довольным? Меня называют дьяволом. Повсюду кричат, что я продал ему душу!»
«Не желаешь ли заявить, что подобное оскорбляет, а не смешит тебя? Ты же и в Его существование не веришь?»
« Если бы он был, была бы и возможность договора».
« Какого договора?»
« Никто не говорил, что я не готов продать свою душу, было бы за что».
«Например».
«Гениальность. Настоящая, великая, вечная».
«О чём ты?»
«О себе. С того света, вряд ли, я смогу давать концерты. И тогда, больше никто и никогда не услышит, именно, ТАКОЙ музыки. Я мог бы подумать, если бы предложили другой – вечный Дар: великого композитора, а не той посредственности скудного таланта, которая есть у меня. Однако, никто не предложил ничего похожего и моя игра остановится вместе с моим сердцем. Почему так?! Есть только один ответ – нет никакого дьявола».
«Даже если ты отменишь все концерты, которые ещё должны состояться, проигравшим будешь только ты сам», -- Тень медленно направилась к стене: «Не думаю, что есть смысл заключать с проигравшими игроками, ещё какие-либо договоры: ты сам, добровольно отдал всё, много лет участвуя в том, что так, небрежно, обозначаешь игрой. Полистай богословие на досуге», -- прошептала, растворяясь во мраке, Тень: «любая, а особенно великая миссия, даётся свыше…».
Огонь в камине давно погас. Маэстро поднял скрипку, нежно провёл чуткими, тонкими пальцами по струнам, закрыл глаза.
Звук тишины. Сотни глаз, застывших за несколько секунд перед, нависшим, над залом безумием.
На неестественно бледном лице, очнувшегося музыканта, в обрамлении чёрной спутанной гривы волос, сливающихся цветом с фраком, - горькая усмешка:
«Я не дьявол! Всего лишь послушный инструмент, в искусных не человеческих руках. Остановите меня, убейте в своём безумии, будьте злее в милосердии ко мне.
Ибо мне самому - это не по силам!».