Глава из романа "Замыкание" (Замыкание – внутренняя функция, обладающая параметрами внешней. Благодаря ей, внешняя функция остается жить после ее завершения. Если есть внутренняя функция, то внешняя может запуститься когда-нибудь).
Летом, на каникулах Софья решила проведать брата. Перед отъездом написала письмо в Прилопино, не надеясь, что дойдет до Ивана.
Ехать не очень далеко, в Тюменском направлении, но три пересадки, замучаешься в дороге: ни поесть без опаски отравиться, ни помыться, ни отдохнуть. От вокзала отъехала в плацкартном вагоне, села поздно вечером, поэтому всю дорогу проспала. Утром вышла на станции без названия, но под номером, и долго ждала местной электрички. К киоску на привокзальной площади подходила несколько раз, разглядывала за стеклом скукоженные пирожки и коржики, даже на вид черствые, но так и не решилась купить у веселой, в подпитии продавщицы. Воду тоже не стала покупать, хотя был выбор: цветные и разнообъемные пластмассовые бутылки выстроились на полках тесными рядами.
Продавщица всем улыбалась, ей в ответ тоже улыбались, но Софья не заметила, чтобы что-то покупали.
В кассовом зале нашлось свободное место, она достала из сумки галетное печенье и стала жевать его, пока ни заныли зубы.
Шесть часов промучилась в местной электричке на неудобной деревянной скамейке, благо успела занять место, а ведь могла стоять в проходе. Как только начинала дремать, соскальзывала с гладкого от долгого пользования сидения. Наконец, электричка доплелась до станции Полухино. Софья перешла площадь и попала на автовокзал, если так можно назвать тесное помещение со скамейками по периметру и кассой в углу: окно плотно завешано грязной тряпкой. Когда кто-то стучал в стекло, полная рука в золотых кольцах сдвигала тряпку, появлялась голова дамы с башенной вытравленного цвета прической и яркими губами. Софья тоже постучала в окно, дама объяснила, что автобуса до деревни Прилопино сегодня уже не будет, посочувствовала ей и предложила ночлег. Но Софья отказалась и заняла деревянную скамейку с низкой перекладиной для спины.
Сидеть неудобно, да еще дурная мысль не отпускала: не повезло с автобусом, - плохой знак.
На брата уже было покушение, в девяностом году. Подожгли дом, ночью, когда он спал. Деревянные стены и потолок быстро загорелись, брат успел, выбрался, но картины не спас. Тогда он много полотен подготовил для выставки в Москве. Ничего от них не осталось. Он по памяти восстановил половину. Писал под открытым небом.
Когда она летом поехала к нему, о пожаре ничего не знала. Ехала посоветоваться, вернее, получить добро на развод с Николаем.
Она понимала, не самое удачное время разводиться. Лучше не делать лишних движений, а переждать, может, жизнь наладится.
Сама пыталась разобраться, ездила на центральную площадь с памятником вождю революции, под его протянутой рукой в субботу и воскресенье собирались люди. Пару раз ныряла в возбужденную толпу, слушала всех, кто собирал кружок слушателей, и со всеми соглашалась. Но вот те, кто говорил, друг с другом не соглашались, приходилось вмешиваться милиции. Драчунов выводили из толпы, люди успокаивались, но ненадолго.
Дети в школе были возбуждены как никогда, учителя тоже. По радио передавали выступления депутатов. Агрессивные голоса предостерегали, она соглашалась, так жить нельзя, но боялась перемен,- неизвестность пугала.
Дома было еще беспокойнее: без конца названивала пьяная любовница Николая. Если к телефону подходила дочь Маша, то говорила: «Папы дома нет» и отключалась. Если отвечала Софья, то слышала пьяный голос, однообразно повторяющий «Моя п… слаще твоей».
Николай дома редко появлялся, после похорон матери переехал в ее квартиру.
Изба брата тогда находилась у железной дороги, рядом с деревней Прилопино, посередине, между станциями. Расстояние большое, кругом тайга, селения находятся далеко друг от друга. Если ехать до станции Прилопино, то деревня с таким же названием видна из окна электрички с левой стороны, на пригорке. Но электричка проезжает еще далеко вперед. Если выйти на станции Полухино, значит, полдороги не доехать. Маршрут неудобный.
В выходные пускали еще вечернюю электричку по боковой ветке, деревня Прилопино уже была с правой стороны. На станции пассажиров ждал автобус до Полухино с остановкой в деревне. Если ехать утром, тоже в выходные и по боковой ветке, лучше выйти в Полухино, и потом ехать автобусом, который пересекает железнодорожную линию как раз в том месте, где жил брат. Вот такую восьмерку выделывала дорога, чтобы забирать пассажиров из разбросанных по тайге деревенек.
Софья запомнила, когда впервые поехала к Ивану, смотрела, как за окном электрички на фоне глубокой сини мелькали сочные тона и оттенки зелени, желтые и лиловые пятна цветов, и думала, брат выбрал удачное место для жизни. Когда приближалась к станции, увидела сказочный городок на возвышенности. Домики казались тесно прилепленными друг к другу, как в центральной части города Таллинна. Но вблизи деревня уже не напоминала столицу Эстонии, в ней были и широкие улицы, и дома на приличном расстоянии, и палисадники и огороды, густо усаженные зеленью. Цветов, правда, мало в палисадниках.
Брат ее не встречал, потому что она поехала к нему неожиданно, без предупреждения, он ведь тоже никому из родных не сказал, что в Москве уже не живет. Знакомые художники знали только название деревни в Тюменской области, это все, что могли ей сообщить.
Оказалось, что его дом даже не в деревне, а на отшибе. И даже не там, где несколько домов как бы оторвались от остальных и разбрелись по склону. К нему надо спускаться с возвышенности, через лесок, до железнодорожного полотна.
Когда Софья добралась до места на автобусе, деревня была погружена во тьму, нигде не горел свет, только луна на чистом небе. Потом узнала, что в февральскую бурю повалились столбы с проводами, и некому их было поставить.
Она пригляделась и увидела в оконце приземистого дома слабый свет свечи, постучала и спросила, где найти художника, она его сестра. Получила ответ певучим женским голосом:
- Спускайся, милая, по дороге, под гору, мимо леска, увидишь свет, там найдешь своего брата.
Даже с того места, где стояла Софья, сквозь ели видно было, как светилось окно в ночи.
Дом прилепился к самой насыпи, и его трясло, и днем и ночью, когда по рельсам проходили груженные лесом и еще чем-то тяжелым составы. Но зато было электричество. Художник без света не существует, - объяснил брат Софье.
Летом двухтысячного после пожара дом производил странное впечатление: обгоревшие, но еще крепкие бревна, соседствовали с поседевшими от времени досками, и совсем свежими заплатами из сосны.
Крыша была еще не готова, Кузьма при ней починил ее.
Печь надо было перекладывать заново, и Софья с братом по утрам мерзли.
Иван зарабатывал не только картинами, у него после пожара открылся дар целителя. Софья ужаснулась, лечить больных должны профессионалы, а не художник. Брат оправдывался, он не виноват, что дар раскрылся, как так вышло, сам не понял, но ведь народ не ошибается.
В чем не ошибается? В мракобесии? – возмущалась Софья.
Вскоре она узнала, что сын ее Михаил вообразил себя спасителем человечества. Кого винить? Брата? Могла ли она повлиять на взрослого сына и приближающегося к возрасту мудрости брата? Пустила все на самотек, ведь не воры и не бандиты, а искренне хотят, чтобы страдающим людям жить стало легче. И успокоилась.
Новое место для каменного дома брат выбрал на другом берегу речки Прилопинки не случайно: летом это была полноценная река, гостей к нему перевозил на своей лодке Кузьма. Если видел, что человек плохой, в перевозе ему отказывал.
Правда, зимой Прилопинка превращалась в ручей среди снежных сугробов и льда, и брат был доступен всем желающим: и добрым и злым, и хворым и здоровым.
В помещении автовокзала была только она, да кассир за стеклом. Кассир, полная, в железнодорожном кителе и цветастой юбке не по форме, часто выходила из своего закутка, через некоторое время бесшумно возвращалась со стаканом круто заваренного чая.
Тишина и однообразие сморили Софью, она задремала и услышала голос покойного мужа: «Для меня всегда было загадкой, почему молодые женщины выходят замуж за стариков. Ты не объяснишь»?
- Николай, ты чего? Ведь я твоя жена. Ты что, забыл?
Кривая усмешка на его лице напугала, она знала, что он начнет кричать. Нет, не начал, тихим голосом произнес:
- У меня дар предвидения.
Рядом появился Иван.
- Брат, скажи что-нибудь, брат, почему ты всегда молчишь, когда я тебя спрашиваю? В чем вина моя?
Она открыла глаза и увидела толстую кассиршу, в руках у нее была белая пластмассовая миска, пахнуло растворимой лапшой.
В помещении появилась пожилая женщина в платке и темной одежде. Она села на скамейку, поставила сумку рядом с Софьей, улыбнулась ей и стала рассказывать незатейливую историю деревенской жизни.
Утром автобус подошел без опоздания. Набралось немного народа. Трястись по плохой дороге пришлось два часа. Лес неожиданно кончился, проехали вдоль высокого берега и остановились на пыльной площади недалеко от почты, возле толпы людей.
Вышла только Софья. Толкаясь, люди заняли места, и автобус сразу отъехал.
Вдруг увидела, как с горки бежала, скорее, катилась на коротких ножках старушка в белом платочке. Она махала рукой, Софья оглянулась, никого, кроме нее, не было, и тоже ей помахала. О, боже, Петровна! Узнать трудно, ведь прошло столько лет.
- Александра Петровна, рада, очень, - улыбнулась Софья.
- Здравствуй, миленькая, - она ничуть не запыхалась, морщины весело расползлись по круглому лицу – здравствуй, Софьюшка, - пропела она и прижалась к ее груди. – Софьюшка, а ведь я тебя не узнала, богатой будешь.
- Александра Петровна, как я рада, как хорошо, даже не мечтала увидеть вас.
- Называй меня Шурой, как раньше. А ведь совсем на Ивана не похожая, вон какая красавица, - улыбалась она всеми морщинами. – Письмо мне принесли, Ивана я не стала тревожить, с утра выглядываю тебя.
- Брат не знает, что я еду к нему? Почему? Он живой?
- Живой – живой, сначала к нам, дед тебя заждался, к нему позжее, - коротко ответила она.
- Но все же объясните.
- Дом его на другом берегу - она махнула рукой. С того места, где они стояли, реки не видно, но вода напоминала о себе холодной свежестью. - Там опасно стало. Много людей нехороших бродит по лесу. Разный народ. А еще монах поселился, - Шура уже не улыбалась, глубокие морщины состарили ее до древней старухи.
- Какой монах? Монахи в монастырях живут.
- А и правда. Сама спросишь у Ивана, кто такой у него живет. Завтра мой Кузьма перевезет тебя на своей лодке, сегодня он уже принял самогоновки. На речку ему никак нельзя, весной двое наших утонуло, так я его не пускаю. Пошли, у нас переночуешь.
Чистое крыльцо, чистый, свежевыкрашенный пол, Софья попыталась оставить обувь у порога, но старушка тянула ее:
- Не сымай, печь только затопила, пол ледяной. Пошли скорей, кормить тебя буду. Отдохнешь хоть, дорога неблизкая.
В печке приятно потрескивали дрова. Хоть и лето, но совсем не похоже, край холодный.
На фоне стола, подошел бы для игры в настольный теннис, да широких лавок с двух сторон, худой, в синей рубашке да с седой головой Кузьма затерялся.
Софья вздрогнула от неожиданности, когда он из-за тугоухости громко заговорил:
- Я приметил тебя в окно, сказал старухе, чтобы бежала скорей. Чтобы ты не плутала по деревне. Не у кого спросить, все в поле. Сегодня я Ивану гостя уже перевез. Сердитый гость-то, все не по ему, что-то в нем не так, какая-то порча на нем, язва, что ли. Так, старая?
- Скажешь тоже, язва. А хоть и язва, злишься, что он отказался сегодня выпить с тобой.
- Мне что, мне только предложить. Думать ему, отказаться или согласиться, - мирно сказал дед.
Их голоса, мягкие, не раздраженные, привычные, ведь они долго прожили вместе, успокаивали Софью.
Шура поправила портрет в деревянной раме на комоде, заметила Софьин интерес, пояснила:
- Это мы, милая, с Кузьмой, золотую свадьбу отпраздновали
От портрета отвлекла над комодом картина: заснеженный букет из голубых незабудок и ярких осенних листьев. Кому-то подобное сочетание покажется неправильным, или пиши как есть или фантазируй, зачем смешивать, подумаешь, Сальвадор Дали, но ей нравилось все, что писал брат. У него маки расцветали на снегу под красной рябиной, а оранжевая календула в окружении золотых рыбок, поднималась со дна морского.
- Нравится? Ванятка, молодец, - Кузьма прошел к печи и стал подбрасывать поленья.
Старушка поставила на середину стола горшок с мешанкой: мясо и овощи тушеные. Вкусно, как все, что готовила Шура.
Кузьма поставил перед Софьей граненый стакан, давно таких не видела, потянулся к бутылке с мутной жидкостью.
- Нет, нет, не надо, не пью. Не обижайтесь.
- Не хочешь, не надо, - разрешил он.
- Ваня у нас тут зимовал, когда его избу сожгли. Просто так сожгли, он ведь пришлый. У нас пришлых не любят. Если бы он всех напоил, тогда по-другому все бы было, - Шура достала носовой платок и протерла лицо.
- Не надо было поить. А то выставился, они напились и подожгли.
- Вот как? – Шура поджала губы, на себя не похожая: ты ему подсказал? Да?
Старик кивнул и опустил голову. Шура тяжело вздохнула.
- Ох, беда с нашими мужиками. Что ж, они на Ивана-то. Он зимовать к нам перебрался, печка у него не топилась. Тихий, спокойный, сидит, рисует. Надо же, подожгли, беда какая, - она ладонью прикрыла рот и закачала головой, как будто у нее заболели зубы.
Софье хотелось напомнить, пожар уже давно был, и не надо переживать, но старики так долго жили, что время уплотнилось, далекое прошлое стало ближе настоящего. Вот только будущего у них уже не было. Еще чуть-чуть времени, и все.
- Кузьма, скажите, война будет? – спросила Софья.
- Будет, как не быть, будет.
- Кто с кем будет воевать?
Дед смотрел хитро, глаза его заблестели, он даже помолодел.
- Так все и скажи тебе, а ум на что?
- Ты бы старый не пугал, а? Ишь довольный. Как крови напился, - ворчала Шура и подкладывала в Софьину тарелку пирожки, - а ты ешь, милая, ешь, он тебе наговорит.
Софья выбрала самый маленький пирожок и попросила чаю.
- Все, больше не хочу, я сытая, - она отставила тарелку на середину стола.
Шура тревожно посмотрела на нее:
- Не хворая, или случилось что нехорошее?
- Ты, старая накаркаешь тут.
- Я виноватая, что у Ивана дом сгорел? Говори, что молчишь?
- Шура права, слышь, Сонь, права она, горел дом Ивана, - Кузьма был пьян.
- Ты вчера там был. Ничего там не горело, спьяну чего не покажется, ложись спать, старый, - Шура поднялась и стала собирать посуду.
Софья легла на мягкую перину в маленькой теплой комнате, с запахами трав. Приснился какой-то монстр, вроде-уроде. Проснулась от тупого удара в грудь и живот. Не сразу поняла, что скатилась к стене, а перина сдвинулась на край кровати.
Было жарко, она откинула одеяло и уснула до утра.
Хозяева уже давно встали, встретили ее улыбками и хлебосольно накрытым столом. Старушка успела что-то вкусное приготовить, опять какая-то мешанка, с мясом и кашей. Софья отказываться от еды не стала, чтобы не пугать хлебосольную старушку. В ее тарелке оказались пирожки, два вареных яйца, рядом кружку с молоком, и еще в миске мясо с картошкой.
Кузьма к бутылке не прикладывался, значит, поплывет она сегодня на лодке к брату. Софья уже доедала, как кто-то постучал в ворота. Кузьма вышел, донеслись голоса: тревожный женский, низкий как гудок, мужской. Шура выглянула в окно:
- Женщина молодая, с младенцем на руках, к Ивану. Кузьма их к реке повел.
- Я с ними, - Софья вскочила.
- Нет, ты пока побудь здесь. Ваня не любит, когда ему мешают. Под руку трекают. Я ведь тоже не люблю, когда стряпаю, и дед рядом, сидит, ворчит, не так леплю, соли, или мало или много, - Шура улыбалась ей.
Вскоре вернулся Кузьма.
- А Ваня занят сейчас. Совсем молодые, с младенцем. Только родился, врачи сказали, не жилец.
- Брат разве поможет? Он не врач.
- Поможет. Он всем помогает.
- И детям? – удивилась Софья.
- Деткам тоже, а как же. Он рисует картинки, им нравится.
Софья не стала спорить и вышла во двор. Кузьма вышел следом, взял лопату, поправил грядки и сел на скамейку покурить.
- Глянь на собачку, - обратился он к Софье. - Вон, там, за забором видишь? - За низким частоколом крутилась собака, похожая на лайку. – Ну, иди сюда, иди же.
Собачка перескочила через частокол, подбежала к ним и закрутила хвостом.
- Ты смотри, Соня, собачка как хвостом крутит. Где счастье-то находится? А? Где?
- Старый, ты че? Ты так развлекаешь девицу? – донесся голос Шуры.
Софья не сразу поняла, подняла голову и увидела ее в окне.
Дед возился в огороде, а больше курил и на скамейке сидел. Софья топталась между ухоженными грядками и пыталась отыскать сорняки, но не находила.
- Дайте мне какую-нибудь работу, - взмолилась она.
- Да не майся так, лучше я тебе историю расскажу. Слышала, вертолет пропал с начальством? На охоту полетели, и никаких следов. Это наши подстрелили вертолет.
- Как это наши?
- А так, Прилопинские, подстрелили как птицу. Известно, кто подстрелил.
- Из ружья?
- Из чего надо, из того и подстрелил. Бесхозных стрелялоко в народе бродит тыщами.
Софья смутно помнила, что, действительно, подобное было, и, кажется, отыскали место катастрофы. Даже озвучили причину: вертолет снизился так, что прошелся по верхушкам деревьев и развалился на части. Но спорить не стала, старик довольно щурился на солнце и пускал дым.
Она ждала, когда он снова заговорит. Ждать пришлось недолго.
- У нас как дует ветер, быват, в начале весны, с той стороны, - он кивнул в противоположную от реки сторону, - долетат запах, вонючий, бабка не велит окна открывать. Сколь живу на этом свете, такого не нюхал. Там был совхоз, свиней выращивали, по какой-то технологии, не то шведской, не то датской, скажи, Петровна, я запамятовал.
Шура несла в дом ведра с водой, услышала деда и остановилась:
- Датская технология, но сначала там завод был, сельхозмашин. Его закрыли и открыли безотходную ферму.
- Конвейер, называтся, машина делала брикеты из свиного дерьма на растопку.
- Посчитали ненужным бантиком эту машину, - донеслось из окна, Шура уже вошла в дом.
- Дерьмом покрыло все вокруг, просочилось в реку, коркой сверху взялось, а внутри жидкое. Трое детишек утопли.
- Когда это было? – спросила Софья, что-то подобное она уже слышала, но не от деда.
- Было, - он задумался, опустил голову.
А, может, задремал, Софья не дождалась ответа. Дождалась, когда он открыл глаза:
- Я все хотела спросить, почему у деревни такое название.
- От реки. Она раньше Прилепинкой называлась, то текла, то не текла, и опять текла, - вот и назвали ее так. Но жить в деревне Прилепинке не соглашались: народу сибирскому сподручно во весь рот «О», чем по-козьи «Е».
Софья с дедом не соглашалась. Видимо, название трансформировалось от другого слова «лопарь», видимо, жили здесь лопари. Но выяснить не успела, со стороны реки донесся колокольный звон.
- Дед, слышишь? – Шура высунулась в окно. – Иван зовет.
Шура состряпала пирожков с творогом, позвала Софью, но она отказалась, не было аппетита, мучилась нехорошими предчувствиями, что брата не увидит.
После молодой пары с младенцем приехала женщина с больным сыном. Кузьма повез их к Ивану и долго не возвращался. Софья устала ждать и спать легла, еще девяти не было. Тяжелая пища, видимо, от непривычки отнимала много энергии, для восстановления нужен долгий сон, - оправдывала она свою лень.
Сквозь сон слышала, как вернулся Кузьма. Старики еще долго сидели за стенкой у печки, она успела уснуть, проснуться, сходить в туалет, а они все сидели и о чем-то тихо разговаривали.
Ночь была странная. Или она просыпалась и вспоминала, или это был глубокий сон как реальность. Далекое детство, во всех подробностях, каким сохранилось в памяти, обморочное, как бывает во сне. Она собирала цветы, скорее, рвала траву, из цветов попадались лишь одуванчики, разлетались, как только их касалась. Даже еще не касалась, пух летел перед ней, и летели бабочки – капустницы.
Она попыталась поймать за хвост курицу, но клюнул петух в красную кайму сарафана.
Как это бывает во сне, проснулась и обрадовалась, что петух клевал, но не ее, а соседскую девочку с кривенькой ножкой. Даже в детстве было непонятно: петух клюнул, и ножка окривела. Если бы глаз.
Мама шила и о чем-то просила ее. Не понять, чего она хотела, только в другом сне она попросила, чтобы Соня не убегала далеко от дома.
Но Соне не нравилось, что мама шила и на дочь не обращала внимания. Маленькая девочка в красном сарафане шла по пыльной дороге туда, где дед Григорий пас козу. Коза щипала траву вдоль забора химического завода.
Софья проснулась и подумала, - не жизнь, а фильм ужасов. Это вам не сны Веры Павловны.
В окне появилось молочное небо раннего утра. Она накинула халат, кое-как причесалась, посмотрела в зеркало, помолодела, даже седина в волосах пропала. Надо жить в деревне.
За столом сидел Кузьма и рядом с ним две женщины. Они сидели спиной к Софье: толстая и худая.
- Знакомься, Соня, я тут веселюсь с местными учительницами.
Толстая, с трудом ворочая боксерской шеей, повернулась к ней, лицо красное, и проговорила сжатым ртом:
- Вика.
Любовница Николая, Софья видела ее раньше, стройная была, а теперь распухла.
У худой птичий профиль Дуси, она не поворачивалась, скорее, отвернулась к стене, туда, где висел плюшевый ковер с ветвистыми оленями в окружении стройных сосен. Под ее взглядом ковер покраснел, и стали падать помидоры, несколько закатилось под стол, и Кузьма полез их собирать. Стена стала рушиться, и Софья проснулась оттого, что устала ее держать.
Упругие щеки матери одрябли и потекли на грудь как тесто для блинов. Кто-то заговорил знакомым голосом: голодный зверь бродит в пустыне. Опасна встреча с ним. Вдруг два зверя пересеклись в одной точке. И побрели одной дорогой, ни один из них не сможет одолеть другого. Голодать им также естественно, как обходиться без секса. Чья воля сильнее?
Заговорил брат: любая жизнь, Соня, напоминает творение галактик во вселенной. Мощная звезда притягивает космический мусор, он кружится, вертится, пока не сгорит в огненной лаве. Но для нас с тобой сейчас важно, уживемся ли мы вдвоем. Хотя и это неважно перед концом света. От нас не зависит порядок во вселенной. Мы не вечны, порядок не вечен, и тут никто нам не поможет.
Странно, ведь брат считал наоборот: именно от нас все зависит. Не будем грешить, и мир не погибнет.
Когда Софья проснулась утром, в избе никого не было, Шура кормила кур, Кузьма копался в огороде.
Все при деле, она, привыкшая к работе, позавидовала, уж им-то в голову не лезут разные глупости.
- А, Софьюшка, - пропела Шура.
Кузьма увидел ее и обрадовал:
- Едем к Ивану, я с утра был у него, ждет тебя.
Она неуклюже пробралась на корму неустойчивой лодки. Шум мотора оглушил ее. Старик наклонился к уху и прокричал:
- Напугал? Ты не бойся, я быстро домчу.
Он стал смотреть вперед, на противоположный обрывистый берег. Корни деревьев на краю обрыва вылезли наружу и висели в воздухе. Земля осыпалась, вода уносила ее, оставалась мелкая, сыпучая галька.
Кузьма резко наклонился, что-то высматривая в воде. Она схватилась за сиденье.
- Не бойся, не перевернемся. Ты плавать умеешь?
- Умею, - сказала она и пожалела, не захочет ли он проверить.
Из темной глубины воды кто-то протягивал кривые длинные пальцы, зеленые волосы сносило по течению.
- Это дерево упало. Сколько их падает в реку, - он смотрел вперед, но заметил ее испуг. - Ванятку, как хотят, так и зовут. Целителем больше. И учителем. Кому как надо, - говорил он и направлял лодку к берегу, туда, туда, где стоял ее брат.
Понимала, что брат за пятнадцать лет изменился, но чтобы так? Из худого подростка с длинными, вьющимися рыжеватыми волосами, превратился в плотного, широкоплечего, с длинной седой бородой старца, мудреца, мыслителя, вписавшегося в панораму леса. Он крепко прижал к груди сестру и поцеловал в лоб.
- Здравствуй, родная.
- Ванятка, мне ее ждать или отпустишь? Людей перевезти, по ягоды, просили.
- Поезжай, - ответил брат.
Он взял ее под руку и размашисто зашагал от берега, Софья чуть не бежала, чтобы поспевать за ним. Они вышли на поляну, залитую солнцем. Посреди поляны стоял каменный домик, свеже выкрашенный светло коричневой краской, оконные рамы и дверь темно-коричневые.
Коричневый цвет смутил, брат раньше не любил его, предпочитал ему розовый. Даже стволы сосен на его картинах был розоватого оттенка.
- Настоящая усадьба. Неужели сам построил? – изобразила восторг Софья. – Из местных никто не тревожит?
- Некому, одни старики остались. Бывает, забредают, - неохотно произнес брат. – Но только зимой, когда речка замерзает. Летом добираются только те, кому нужна моя помощь.
- Все же здесь одному жить опасно.
- Нет, я не один.
У Софьи екнуло сердце, неужели брат женился?
Она услышала треск веток, кто-то пробирался к ним, посмотрела на брата, он был спокоен. На поляну вышел незнакомый мужчина, худой и бородатый, остановился и улыбнулся, как мог улыбаться только счастливый человек. Или слабоумный. Брат молчал, пауза затянулась, и она первая нарушила тишину:
- Здравствуйте. Меня зовут Софья, я сестра Ивана.
- Софья, сестра Ивана, - эхом отозвался он.
- Так что же мы стоим? Идем чай пить, - пригласил брат.
- Чай пить, - повторил незнакомец. – Я Федор, - он протянул сухую, горячую руку.
Треск ветки прозвучал как выстрел в большом городе, - Софья вздрогнула, к ним приближался еще более худой, будто усохший мужчина с нездоровым видом язвенника.
- Кто такая? – он вопросительно поднял густые и темные брови.
- Подожди еще, ко мне сестра приехала, - мягко произнес брат.
- А, ну, ладно, только я первый.
Он подозрительно посмотрел на Федора.
- Не узнаешь моего помощника? - спросил брат.
- Я че, я ниче, - язвенник отступил в лес.
- Лечиться приехал, - пояснил Федор. Он уже чувствовал себя уверенно. – Травами отпаиваем, поможет, не так скоро, как он хочет. Ему бы мозги полечить. Для этого здесь пожить надо. Ему все не терпится. Говорит, верующий, а нервный. Какой он верующий, если вера его не успокаивает. Жить надо с умом, - Федор постучал себя по просторному лбу с залысинами.
- Чай поставь, балаболка, - прервал его брат.
Внутри была одна комната, по всему периметру дома, такие называют студиями. Треть пространства занимал стол, заваленный рисунками и белыми листами бумаги. На полках тюбики с красками и в жестяных банках кисточки. Так было в его комнате, родители выделили ему, когда он перешел в пятый класс и уже проявлял способности к живописи.
Слева от двери была плита, над ней полка с посудой, на полу ведра с водой. Федор достал с полки чайник и налил воду из ведра.
- Родниковая, лечебная, - пояснил он.
Картины в рамках висели на одной стене, сверху донизу, натюрмортов не было, какие-то сине – фиолетовые монстры, вперемежку с суровыми ликами богов. И глаза, много глаз, из всех углов, цветных, черно-белых, вместо обоев.
- Грусть – тоску картины нагоняют? Мне тоже, - сказал Федор. – Выпей пока, - он протянул чашку с чем-то мутно розоватым с приятным запахом лесной земляники.
Она стала рассматривать рисунки, разбросанные на столе: самолеты, солдаты с автоматами, крейсер с матросами взлетел на волне.
- Мать сына привозила. Что-то произошло с ним, по ночам кричит, и учиться стал плохо. Посоветовали обратиться к психиатрам, она боится, приехала ко мне, - пояснил брат. – Ничего, мальчик будет здоров.
- Почему-то все на военную тему, - сказал она.
- Чужая карма, нам она не нужна.
Он стал собирать рисунки, комкать и бросать в ведро.
- Что ты можешь сказать о моем сыне, твоем племяннике? Он на Кавказ собрался, в горы, один, говорит, испытать себя хочет.
- Да, да, сейчас. Ты присядь пока.
Софья погрузилась в кресло у стола, Иван сел рядом на стуле, придвинул бумагу и стал рисовать. Федор тоже поставил перед ним розоватый напиток в стакане, брат выпил, продолжая рисовать.
- Что ты там изобразил? Посмотреть можно? – спросил Федор.
Брат небрежно бросил лист на середину стола, и Софья увидела зайца. Он сидел на задних лапках, передние протягивал, будто просил о чем-то. И таким страхом были залиты его круглые, густо заштрихованные глаза, что ей стало не по себе.
- Эк, ты как племяша изобразил, - Федор был доволен. – Он приезжал сюда, говорил, что писателем хочет стать, - пояснил он Софье.
Брат взял чистый лист бумаги, стал быстро водить карандашом по бумаге и говорить:
- Миша, сын своего отца. И тоже хочет стать писателем. Хотя мне непонятно, как можно стать поэтом, художником или писателем. Талант или есть, или его нет.
- Неправда. У всех есть. У всех, кто способен фантазировать.
- Мой сон, - ахнула Софья. – Вспомнила, этот заяц мне снился.
- Не спорю, - спокойно сказал Федор, - отделить мать от сына никак нельзя. И не надо.
- Что за сон? – спросил Иван.
- Удивительный, вещий, я даже встала записать его, среди ночи. Не помню, когда приснился, можно посмотреть записи. Я стою на лестничной площадке и достаю из почтового ящика письмо, якобы я послала Николаю, покаянное, любовное. Он сам написал, от моего имени, и подделал мой почерк. В почтовом ящике была еще толстая бандероль с рукописью, это был рассказ, назывался «Заяц», я запомнила, и отзыв, я тоже запомнила. В отзыве было написано: «Чтобы избыть страх, писатель никогда ни перед чем не останавливается, вы остановились». Сейчас вспомню, когда это было. Август, точно. Такой месяц, всегда что-то случается. Кажется, это был год девяносто восьмой.
Федор поставил чайник на середину стола, и расставил три чашки, сверкающие белизной.
Софья увидела, как рука брата стала мелко дрожать. Федор тоже заметил.
- Все, на сегодня хватит, не молодой так нагружаться.
- Клиент вокруг дома бегает, - возразил брат и начал новый рисунок. Карандаш двигался рывками и постукивал по столу. Он взял ластик и стал что-то стирать.
- Обрати внимание, Софья, он редко стирает нарисованное, только когда нарушается связь, - Федор ткнул в потолок. – Да не мучай ты себя.
- Смысл в стремлении к истине. Это единственный путь к свободе. Он легким не бывает, - возразил брат.
- Еще бы, но передых нужен, - Федор сидел на кровати, прислонившись к стене, и держал чашку с чаем.
Странно, подумала Софья, только рядом сидел, и чашка другая, синяя с золотистым ободком.
Ей не понравилось, что его передвижения прошли мимо ее сознания. Что она пила? Чай? Не подмешали ли ей каких-нибудь веселых грибов?
Начинается! она услышала звуки, непонятные, звериные. Похоже, медведь. Предположить, что это тигр, тоже можно, но тут они не водятся.
- Вот и конкурент твой задудел, - засмеялся Иван.
Федор вскочил на ноги и прислушался. Донеслись шаги, медленные и тяжелые. Человек так не ходит.
Каково тут жить, если шаги такие громкие? Дверь распахнулась. Медведь? Нет, человек в лохматой шубе с высоко поднятым воротником. Следом за ним протиснулся Кузьма, постоял у порога, неуверенно шагнул.
- Мамашка беспокоится, Соня голодная, - произнес так, будто оправдывался, что вторгся без приглашения.
Шуба повернулась и вышла.
- Нет, нет, я не голодная, чай пью.
- Пирожки мамка состряпала, - он вытряхнул пирожки на стол. - Вот, ешьте.
Федор достал с полки тарелку и переложил в нее пирожки. И вдруг расхохотался. Следом засмеялся Ваня.
- Кого этот Шуба испугался? Первый раз сбежал сам. Тебя, наверное, Соня. Вера у него странная, если не подерется, спать не будет. Но женщин боится.
Брат повеселел, но все еще выглядел усталым. Выпил чашку чая и снова стал рисовать.
Старик сгорбился, втянул в плечи голову, орлиным носом и покатым лбом, напоминал хищную птицу. Кажется, задремал. Застывший, будто замороженный воздух, в избе холодно, но Софью клонило в сон.
Дед пошевелился, поднял голову:
- Старуха заждалась.
- Ладно, сейчас, провожу вас, - брат дорисовал и поднялся.
- Ваня, ты мне ничего и не сказал, я совета ждала, - запротестовала Софья, - я не знаю, как жить дальше, я ведь совсем одна осталась.
- Давай завтра поговорим, связи нет.
Софья посмотрела на рисунок, перевела взгляд на окно, поляна, заросшая высокой травой, с рябиной, дальше кусты и ели. Почти с фотографической точностью передан пейзаж за окном.
Федор и Иван махали им, пока они ни отплыли на середину реки, дружно повернулись и пропали за деревьями.
Брат, что же ты сестру понять не можешь.
Когда легла спать и закрыла глаза, перед ее внутренним взором явился заяц, посмотрела в мутное зеркало и увидела ужас на своем лице, смягченный нечетким отображением. Как будет точнее: залей глаза страхом или разлей в глазах страх? Она проснулась. До утра уже спала без сновидений.
Утром за завтраком увидела телевизор, в углу, там, где любил сидеть Кузьма. Деликатные старики при ней стеснялись его включать, вот и не замечала.
Шура сказала, что дед собрался на тот берег, везти клиента. А потом может перевезти ее. Но Софья отказалась, не надо мешать брату, у него своя жизнь.
В автобусе, когда она в последний раз увидела реку, раздраженно подумала, косноязычье какое-то, у них называется: тот, этот берега. Нельзя было назвать поэтично? Допустим, восток или запад, или другой берег. Но это почти плагиат.
Тот, этот, нельзя было брату в городе оставаться? Как будто сбежал от родных, не по-людски, неправильно.
Брата жалко: талантливый, а сколько сил приложил, чтобы была крыша над головой, и то сомнительная, не спасет от злодея. Разве что тайга спрячет.
Не жизнь, а туннель, длинный, сырой, бежим по нему, торопимся увидеть свет. Добежали, глотнули свежего воздуха, огляделись, а на выходе все те же монстры, опять нырнули, убегает, а на выходе все те же.