Неоконченный пейзаж

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1 ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОБЬ

Зинка открыла глаза и зажмурилась. Солнышко пробивалось сквозь неплотные занавески и щекотало веки. Зинка блаженно потянулась и сползла с кровати. Шлепая босыми ногами по чистому полу, в длинной ночной рубашке она вышла на крыльцо. Отец возился в конюшне, мама полола на огороде грядки, бабушка кормила куриц и уток. Птица возбужденно галдела и, отталкивая друг друга, норовила попасть под бабушкину руку, из которой щедро сыпалось зерно. Старый Полкан, положив голову на передние лапы, спал, лениво отмахиваясь хвостом от надоедливых мух. Кот Васька растянулся на траве, наслаждался покоем после ночных сражений — он иногда появлялся с разодранным ухом, потрепанный и клокастый, как овчинная лежанка на печи.

Зинка села на ступеньки, завернула рубашку и потрогала содранную вчера коленку. Ссадина запеклась коричневой корочкой и чесалась, ее хотелась содрать. Зинка осторожно отковырнула краешек и потянула. Корочка подалась, на ее месте красовалось розовое пятно новой кожицы с капельками крови, проступившими в нескольких местах. По крыльцу деловито полз майский жук с блестящими зеленовато-черными крылышками. Зинка залюбовалась жуком. Он подполз к ее ладошке, которую она выставила как преграду, попытался перебраться, ладошку защекотало, Зинка забоялась, смахнула жука, и он, подняв жесткие крылья, расправил спрятанные под ними прозрачные тоненькие крылышки и полетел в огород. Зинка проводила глазами жука. Он полетел к ее любимому кедру. Она встала и тоже направилась к маленькому деревцу поздороваться. Зинка так любила играть возле него, что тятенька смастерил ей маленькую скамеечку, и теперь она играла в теплое время года только здесь. Зинка с кедром разговаривала: рассказывала все свои новости и все свои тайны. Сейчас она рассказала, как вчера погналась за курицей, запнулась, упала и содрала коленку в кровь.

Тятенька привез саженец из тайги в тот год осенью, когда она родилась. Посадил в палисаднике чуть поодаль от дома, чтобы не загораживал свет в горнице, когда подрастет, на зиму построил вокруг деревца что-то вроде чума, укрыл попоной старой кобылы, а когда выпал снег, засыпал этот чум снегом, чтобы деревцо не померзло от холодов. Зинка подошла и, касаясь нежных иголочек, ласково сказала: «Здравствуй, Гриша». Когда тятенька впервые услышал, как Зинка обращается к кедру, он чинил рядом калитку, удивился и спросил дочь: «Почему ты его так называешь?» «Он сам сказал, — пояснила Зинка. — Я спросила, как его зовут, а он ответил — Гриша». Тятенька как-то странно улыбнулся и снова стал прибивать доску.

Зинка погладила веточки кедра, понюхала бледно-зеленые свечки новых побегов, и тут ее окликнула бабушка. Она уже покормила птицу и с пустой миской направлялась к дому.

— Зиночка, дитятко мое, ты проснулась, пошли в избу, — бабушка ласково потрепала спутанные Зинкины волосы. — Маменька с тятей собираются на реку и тебя с собой взять хотят. Пойдем, заплету тебе косички. Скоро завтракать.
 
Бабушка и Зинка вошли в светелку, и бабушка, ласково приговаривая, ловко, совсем не больно расчесала костяным гребешком ее темные вьющиеся волосы и заплела их в две толстенькие косички. Зинка плохо слушала бабушку — вся уже была в предстоящем путешествии. Ей не терпелось побежать к маменьке и все выспросить. Но маменька сама вернулась в избу и ставила на стол кринку с молоком, творог, сметану, хлеб, кружки. Пришел отец, сели за стол, бабушка проговорила молитву, перекрестились, неторопливо принялись за еду. Говорить за столом не разрешалось, поэтому Зинка молчала, но нетерпеливо ерзала на скамейке. Наконец, съев ломоть вкусно пахнувшего хлеба, утром испеченного бабушкой, и выпив кружку молока, она выскользнула из-за стола, на ходу сказав спасибо, и отправилась во двор.
 
— Зина, иди одеваться, тятенька ждать не будет, — услышала она маменькин голос и стремглав кинулась обратно.
Маменька надела на Зинку беленькую батистовую кофточку, расшитую крестиком, ситцевый сарафанчик в мелкий цветок, повязала на голову платочек. Осмотрела придирчиво, осталась довольна Зинкиным видом, ласково погладила по головке, поцеловала в щечку и шепнула: «Красавица ты у нас, просто загляденье». Зинка, гордая маменькиной похвалой, степенно вышла из избы. Тятенька уже стоял во дворе. Корзина с провиантом стояла возле его ног. Полкан тихо повизгивал от нетерпения — его тоже брали. Вышла маменька, одетая в такой же, цветочком, сарафан, и повязанная платком. Через все село отправились к реке.

Село большое, зажиточное. В селе избы-пятистенки не редкость, но их изба самая большая и красивая. Кое-где у ворот стояли запряженные лошади. На телегах — бревна, баню строить или дом. Кто-то уже возвращается с лугов, косить начинали с раннего утра. Старушки, в белых платках, темных юбках и нарядных кофтах, чинно шествовали в церковь. Мальчишки весело гоняли обручи. Прошла толстая конопатая баба. Коромысло с полными ведрами прозрачной воды перекинуто через плечо, ведра покачиваются, пуская во все стороны зайчики. Навстречу спешат по своим делам разные мужики и бабы, кланяются, и Зинка чувствует в этих приветствиях почтение. Тятенька с маменькой с достоинством отвечают на поклоны. Тятеньку в селе уважали, она слышала, как соседки говорили, что он мужик крепкий, зажиточный. Зинка не понимала, что такое зажиточный, но что крепкий, она точно знала: когда он брал ее на руки, руки были твердые, как дерево.
 
Домашняя птица деловито прогуливалась вдоль изгородей. Лениво, по-воскресному перебрехивались собаки. Козы, привязанные длинными веревками, щипали траву и смешно блеяли. Мухи вились вокруг Зинки, под ногами попадались камешки, иногда острые. Восторг сменился усталостью, но она ни за что не призналась бы в этом, боялась, что больше не возьмут на Обь.
 
— Зина, ты устала? — маменька склонилась к Зинке, и Зинка увидела, что маменька тоже устала, капельки пота мелким бисером блестели на лбу.

— Держись крепко, дочка! — отец легко подхватил Зинку, посадил на свои широченные плечи.
 
Маменька взяла корзину с провиантом, и двинулись дальше. Полкан бежал впереди, оглядываясь, словно не понимая, чего они так медленно плетутся. Изредка он отвлекался на котов, встречавшихся по пути, гонялся за курицами, но сердитый окрик отца возвращал его в покорную трусцу. Некоторое время Полкан исправно выполнял приказание хозяина, но вид очередной кошки или курицы напрочь стирал из памяти приказ, и он стремглав несся, от восторга громко лая и подпрыгивая. Зинка, оказавшись на плечах тятеньки, мгновенно забыла про усталость и теперь озирала окрестности с любопытством и гордостью. Ее нес на плечах тятенька! Она немного боялась его суровости, молчаливости, но очень им гордилась. Он всегда привозил из Тобольска или Сургута сладости и красивые городские игрушки. Он был самым красивым и сильным тятенькой на свете. Вот и теперь он нес ее на плечах, а она нисколько не боялась ни его самого, ни высоты, с которой оглядывала мир.
 
Они миновали кузню на окраине села и, свернув с дороги, пошли по тропинке через луг. На зеленом лугу пахло медуницей и клевером. Легкий ветерок шевелил темные и вьющиеся, как у нее, волосы отца. Волосы отца пахли свежескошенным сеном и чем-то еще, чего она не знала. Зинка положила свою головенку на голову отца и теперь по-другому видела проплывающие мимо покосы. Ей казалось, что она плывет по зеленому морю. Где-то в вышине заливался жаворонок. Стрекотали кузнечики. Недалеко от тропинки паслось стадо, и хромой старик Семеныч щелкал кнутом, сгоняя их в одно место, чтобы не разбредались. Ему помогала маленькая собачонка, облаивая отбившуюся корову.

— Маменька, — завопила от радости Зинка, — там наша Буренка и Майка!

— Где же им еще-то быть, — улыбаясь, отозвалась маменька, — вечером их встретим. Пойдешь со мной доить?

— А ты меня возьмешь?

— Как не взять, ты же у нас уже большая.

Зинка от радости заколотила ногами по тятенькиной груди.
 
— Не балуй, а то пойдешь сама, — совсем не сердито проворчал тятенька.

Зинка присмирела. Идти самой совсем не хотелось, то ли дело сидеть на плечах отца и видеть далеко-далеко — до самых дальних лугов и перелесков. Коровы позвякивали колокольцами. Звуки высокие, тоненькие — на молоденьких телках, важные, низкие — на взрослых коровах. На дальнем пригорке было видно косарей, оттуда слышался звон затачиваемых кос. Солнце поднялось высоко и теперь заливало жарким светом все вокруг. Легкий ветер волнами гулял над лугом. Луг казался живым ковром: синие васильки, желтенькие лютики, клевер, розовый и малиновый. Над волшебным ковром плыла Зинка. Маменька и отец тихо переговаривались о предстоящих делах. Зинке слушать это было неинтересно. Звуки и запахи утреннего летнего луга завораживали, щекотали где-то внутри и лезли наружу желанием смеяться, и она засмеялась. Ее детский смех эхом разлетелся по лугу. Около рукавчика на Зинкину руку села бабочка, Зинка скосила глаза, пытаясь рассмотреть узор на мохнатых крылышках. Не мигая, смотрела на бабочку, аж глаза затуманились слезами, пока от черного брюшка, отливавшего густой синевой, крылышки не пошли радугой. Зинка однажды после дождя видела на небе радугу. Крылышки бабочки становились голубыми, потом розовыми, плавно перешли в зеленый, из зеленого — в желтый, оранжевый, красный, и, наконец, каемочка черного бархата показала Зинке зубчатые края. Белые крапинки, как просыпанные бисеринки, вспыхивали и гасли в солнечных лучах.
 
— Ты чего? — прервав разговор, оглянулась на нее маменька.

— У меня тут бабочка на руке, — шепотом сообщила Зинка. Но бабочка, легко оторвавшись от Зинкиной руки, уже полетела дальше. Зинка проводила ее взглядом, пока та не скрылась в теплом мареве цветущего луга.

Подошли к крутояру, спустились к реке и пошли вдоль берега по песчаной отмели. Тятенька опустил Зинку на песок, и она бросилась к желтоватым прибрежным волнам, к шуршащей береговой гальке. Подняв сарафанчик, Зинка осторожно шагнула в воду. Волна лизнула голые ножки, по ним вверх побежали мурашки. Зинка звонко засмеялась:

— Маменька, волны щекотятся!

— Это они здороваются с тобой, — откликнулась маменька.

Отец перевернул лодку, кинул на дно охапку сена, поставил корзинку с провиантом на середину. Полкан ловко запрыгнул в лодку и улегся рядом с корзиной. Тятенька легонько столкнул лодку в воду, и прибрежные волны, ударяясь о борта, стали ее качать то в одну, то в другую сторону. Тятенька бережно поднял маменьку и перенес в лодку, потом вернулся к Зинке, подкинул высоко, поймал и еще раз подкинул. Зинка завизжала от восторга, потом замерла от страха, падая вниз. Когда Зинка летела вверх, сарафанчик задирался, открывая загорелые худенькие ножки с розовой кожицей на коленке. Когда же она летела вниз, сарафанчик надувался пузырем и пытался накрыть с головой. Зинка, попадая в руки тятеньки, чувствовала его силу, его надежные руки, и она просила, переполненная счастьем:

 «Тятенька, еще, еще!» Где-то далеко внизу смеялась маменька: «Лети, дочка, лети!» И она снова летела навстречу голубому небу


Наконец отец задержал Зинку в руках, перенес в лодку и посадил на сиденье рядом с маменькой на тканый полосатый коврик. Зимой его ткала бабушка, и Зинка любила смотреть, как бабушка ткет, на ее быстро снующие руки. Зинку не могла понять, как из разной ветоши, из веревочек, скрученных на веретене, получаются красивые половички, ручейками разбегающиеся по избе.
 
Тятенька вставил в уключину весло, отвязал цепь от толстого пня и прыгнул в лодку. Неспешно оттолкнулся другим веслом, сел на нос, взглянул на них с маменькой, воткнул второе весло в уключину, взмахнул веслами, и лодка легко заскользила по воде. Зинка прижалась к маменьке. В ее животе что-то толкалось. Маменька говорила, что это сестричка. Почему сестричка туда спряталась, там же, наверное, тесно и не видно всей красоты вокруг, чему ж там можно радоваться, не поняла Зинка. И почему сестричка ни разу не показалась? Но Зинка не стала спрашивать об этом, спросит, когда вернутся домой. Она вертела головой во все стороны. Шли недалеко от берега, и она рассматривала на крутояре огромные, проплывающие мимо кедры, поля желтеющей ржи, одинокую избушку на взгорье и другой берег Оби, тонкой полоской темневший вдали. Ей хотелось побывать на том берегу. Почему-то казалось, что на том берегу красивее, чем здесь. Иногда из воды выскакивали рыбешки. Блеснув на солнце серебряными спинками, они мгновенно исчезали под водой, оставляя фонтанчики брызг и маленькие расходящиеся круги. Лодка быстро скользила вверх по течению. Тятеньке нужно было проверить поставленные вчера сети. Весла, описывая дугу сверкающим веером, бесшумно уходили под воду за спиной тятеньки и быстро выныривали перед ним. В лодке вкусно пахло смолой, свежим сеном и совсем не вкусно рыбой. Волны мерно шлепали о борт, уключины скрипели, и Зинку укачивало. Она впервые была так далеко от дома и устала. Глаза сами собой закрывались, и, проваливаясь в сон, она услышала тихий голос тятеньки: «Пусть спит».


2 ПЕТР

Зинка сидела на полу возле мамы на домотканом коврике и сооружала из тряпок куклы. Маменька шила новую рубаху для тятеньки, изредка поглядывая в окно. Он скоро должен был возвратиться из поездки, и маменька торопилась закончить работу. Дородная бабушка хлопотала у русской печки, она тоже готовилась к приезду сына. На печке Маня забавлялась с котом. В люльке, подвешенной к потолку, спала Дуняша.

В доме витал запах свежеиспеченного хлеба и еще чего-то вкусного, чего — Зинка еще не разобрала. Дуняша проснулась и захныкала. Мама, отложив шитье, подошла к ней, взяла на руки и приложила к груди.

— Зина, увидишь Степана в окно, кликни меня, — попросила она. Степан, почтальон, молодой мужик, изредка захаживал в дом, приносил письма от отца. Мама весело болтала с ним, она всегда преображалась, когда приходил Степан. Он слыл человеком начитанным. Мама, дочь бедных дворян, погибших в пожаре, выросла в городе и благодаря приемным родителям, знаменитым купцам Сыромятниковым, получила хорошее образование. Она скучала с мужем, который был грамотным, но часто отсутствовал: зимой сопровождал обозы с товаром, летом пропадал в поле, в лесу, на Оби. Хозяином он слыл справным, жадным до работы, имел самый большой пятистенок в деревне, четырех лошадей, трех коров и магазин. По характеру суров, необуздан, безумно любил жену и ревновал ее к каждому, кто осмеливался лишь задержать на ней взгляд. А как не посмотреть! Большие светло-голубые глаза излучали свет и тепло, толстая коса цвета спелой ржи уложена короной вокруг милой головки, мягкая улыбка красивых губ и стройная фигура. Нрава к тому же кроткого.

— Лизонька, — позвала бабушка невестку, — помоги мне достать каравай, а то у меня руки заняты.
 
Лиза с готовностью кинулась к печке. Каравай удался на славу, высокий, с поджаристой корочкой, душистый — у Зинки слюнки потекли. Ей не терпелось отломить хоть маленький кусочек. Но, во-первых, он был еще горяч, во-вторых, не разрешалось кусочничать, есть можно было только за столом.

Зинка собрала лоскутки, засунула в корзинку, поставила ее под скамейку. Тоже готовилась к приезду отца. Зинка была старшей. После нее шла Маня, за строптивый нрав и вечно порванные юбки ее не жаловали ни отец, ни бабушка. Младшей Дуняше недавно исполнилось полгода. Она была всеобщей любимицей. Отец не чаял в ней души: она была точной копией матери.

Дверь распахнулась, и в клубах холодного воздуха на пороге появился отец. В огромном тулупе, с заиндевевшими бровями и усами, он походил на великана из сказки, которую Зинке недавно читала маменька. Мама бросилась к отцу, они обнялись и расцеловались. Бабушка, на ходу вытирая руки о фартук, засуетилась и тоже бросилась к сыну. Зинка потерлась об отцову руку. Он подхватил, подкинул к потолку, покружил.
 
— Ну, соскучились тут без меня?

Борода и усы кололись, от отца пахло конской подпругой и тулупом. Зинке нетерпеливо выскользнула из отцовских рук.

Когда суета от встречи улеглась, все уселись за стол. Отец рассказывал о своей поездке. Зинка, послушав немного отца, заскучала, побежала к лавке, под которой стояла ее корзина с лоскутками. Глянув в окно, она увидела Степана, неторопливо идущего по улице.

— Маменька, там Степан идет, — сообщила Зинка.

Отец, прервав рассказ на полуслове, замолчал, лицо побагровело. Все испуганно замерли. Опрокинув лавку, он вскочил, кинулся в сени. Через мгновенье вернулся, держа в руках вожжи. Подскочив к маменьке, схватил ее за косу и поволок в спальню.

— Петро, остановись, — причитала бабушка, — не трогай Лизоньку!

Оттолкнув ее, Петр привязал Лизу за косу к спинке кровати и ударил вожжами по спине. Лиза вскрикнула. Петр, не разбирая, хлестал по лицу и рукам, по ногам, по спине. Через какое-то время Лиза замолчала и повисла на косе. Петр остановился, тяжело дыша. Лиза потеряла сознание. Он бросил вожжи и выскочил на улицу. Бабушка бросилась к невестке, отвязала от кровати, положила на кровать.
 
— Зинка, принеси воды, быстро! — скомандовала бабушка. Не причитая, не ахая, промыла раны, приложила на них тряпки с травяным настоем и присела возле на кровать.
 
— Я не виновата, матушка, — едва слышно прошептала Лиза и снова впала в беспамятство. К вечеру она очнулась и, с трудом передвигаясь, вышла в горницу. В горнице стояла зловещая тишина. Зинка забилась за печку и ревела. Ревела тихо, чтобы не услышал отец. Он уже вернулся домой и сидел на лавке, уставившись в одну точку.
 
— Собирайся, чтобы я тебя больше не видел!

 
— Петро, я ни в чем не виновата… — начала Лиза.

— Не заставляй меня повторять дважды. — Петр угрожающе поднялся.

— Петро, — вмешалась бабушка, — трое ребятишек, как же они?

— Дети останутся со мной. Быстро, я сказал! Когда вернусь, духу чтобы твоего здесь не было. — Петр встал, накинул па плечи тулуп и пошел во двор поить лошадей.

Бабушка торопливо собирала Лизины пожитки.
 
— Маменька, не уходи! — заголосила Зинка, бросилась к ней, обхватила за колени. — Маменька, маменька!.. — Зинка от отчаяния сползла на пол и забилась в рыданиях. Маня смотрела на мать полными ужаса глазами. Дуняша мирно спала в люльке.

Хлопнула дверь в сенцах, и Лиза, застегивая на ходу шубейку, подхватила узелок, что собрала бабушка, и вышла за порог.

Зинка снова забралась в уголок за печку. Там было темно и немного страшно, пахло прогретыми печными кирпичами, застарелой пылью и мышами. Ей было очень, очень одиноко, даже кедру не расскажешь: он спал, укрытый снегом почти до верхушки. Казалось, что она осталась одна на свете. Зинка не могла представить, как будет жить без маменьки. Она проревела до ночи, не заметила, как уснула. Утром проснулась на широкой бабушкиной кровати. В доме было тихо, пустынно и сумрачно. Маруся тихо играла в куклы, Дуняша еще  спала.
 
Отца уже дома не было. Он снова уехал сопровождать обозы на север. Через три месяца вернулся, просил у Лизы прощения, уговаривал вернуться. Она не вернулась. Тогда он запретил ей видеться с детьми. Зина долгими вечерами ждала, что сейчас, сейчас откроется дверь и войдет маменька. И все будет, как прежде. Но время шло, а маменька не возвращалась.


3 ПРЕДЧУВСТВИЕ

Стояло бабье лето. Вечерело. Зина взяла подойник, вышла на крыльцо и направилась к Майке. Майка, большая пятнистая корова с изогнутыми рогами и отяжелевшим выменем, мотала хвостом, отгоняя мух. Зина ласково погладила лоснящиеся бока, дала кусочек хлеба, посыпанный солью. Майка розовым шершавым языком лизнула в знак благодарности руку. Зина поставила ведро, присела на низенькую скамейку. Вымыла теплой водой набухшие соски, вытерла их и осторожно потянула за ближний сосок. Тоненькая струйка молока звонко ударила о дно подойника, и через мгновение хлев наполнился ровными струящимися звуками и запахом парного молока. Зина только начала доить, как внезапно резкая боль пронзила правый бок. Она вскрикнула. Майка от испуга взбрыкнула ногой и опрокинула подойник. Зина, от боли закусив до крови губу, поставила подойник на прежнее место и с трудом закончила дойку. Смазала соски коровьим жиром, вытерла их и, не попрощавшись, как обычно, со своей любимицей, поспешила в избу. Дома, едва поставив полный подойник и накрыв его чистой тряпочкой, позвала бабушку.

— У меня в боку больно, очень.

— Ложись! — скомандовала бабушка.

Зина послушно легла. Бабушка загнула сарафан и начала внимательно осматривать Зинкин живот, легонько нажимая пальцами то на одно место, то на другое. Она слыла в селе знахаркой и всегда могла определить, что болит. Когда она коснулась правого бока чуть ниже пупка, Зинка вскрикнула: тут, тут больно!

— Так, — решительно проговорила бабушка, — лежи, сейчас я запрягу Савраску, и поедем к Степанычу.

— Зачем? — испугалась Зинка.

— Затем. Лежи и помалкивай, я сейчас.

Бабушка вышла из избы и направилась в конюшню, где мирно жевал сено Савраска. Она быстро запрягла лошадь в телегу, кинула в нее сена и вернулась в избу. Возле Зины сидели Маруся и Дуняша, испуганно пялились на побледневшее лицо сестры.
 
— Идти можешь?

— Могу,— прошептала Зина, корчась от боли.
Зина с трудом забралась на телегу и, притянув колени к подбородку, замерла. Боль в таком положении была немного слабее.

Фельдшер Степаныч, высокий костлявый мужик в белом халате, увидев бледную Зину, уложил ее на высокий стол, покрытый белой простыней, накрыл до пояса другой простыней. Переговариваясь с бабушкой, он гремел каким-то инструментом. Зинка не слышала, о чем они говорят. Она разобрала только, что он два раза повторил: «Как бы ни опоздать…» Потом она уже ничего не помнила и очнулась от резкого запаха нашатыря. Открыв глаза, Зина увидела волосатые руки Степаныча перед своим носом и беленый потолок.
 
«Ну, слава богу, пришла в себя!» — услышала она облегченный вздох бабушки, и следом за вздохом появилась ее ласковая улыбка, добрые глаза в сеточке мелких морщин, цветастый платок, из-под которого выбивались седые пряди. На следующий день Зинку увезли домой. Два дня она лежала, потом встала, начала тихонько ходить по дому, но через пару дней поднялась температура, и фельдшер велел немедленно везти в районный центр. Ей снова разрезали живот. Операция длилась долго. Оказалось, что, когда Степаныч делал операцию, аппендикс уже лопнул. И видимо, Степаныч где-то не досмотрел.

Она пролежала месяц. Ее собирались выписывать, но тут снова случился рецидив. И снова резали, чистили, шов долго не зашивали, стоял дренаж. Врачи опасались за ее жизнь. Гнойный перитонит мог в любое время перейти в сепсис. Температура поднималась до сорока. Зина лежала у окна, часами смотрела в окно, сознание иногда затуманивалось, и ей казалась, что по больничному двору прохаживается маменька в больничном халате и цветастом платочке, повязанном, как у старушек. Женщина, так похожая на маменьку, двигалась медленно, часто останавливалась передохнуть, видимо, сил у нее было немного. Иногда среди ночи, она слышала, как дверь палаты открывается, и женщина в цветастом платочке подходит к ней и смотрит долго, по ее изможденным щекам текут слезы, и она тихо шепчет: «Лети, дочка, лети…» Зина просыпалась и слышала даже скрип закрывающейся двери.
 
Зине разрешили вставать и понемногу гулять, и она увидела женщину из своего сна. Она очень медленно шла по коридору. Зина хотела догнать ее, рванулась, почувствовала острую боль и потеряла сознание. Шов от резкого движения разошелся. Когда ей разрешили встать, она решила разыскать женщину, похожую на мать. Она не видела матери десять лет. Маменька уехала, когда отец запретил ей видеться с дочерьми. Заглядывая в каждую палату, Зина наконец увидела женщину в цветастом платочке. Она лежала, положив руки поверх одеяла. Светло-русые с проседью волосы растрепались на подушке. Изможденное лицо, с родными, господи, с родными голубыми глазами, и потрескавшиеся белые губы, растянутые в беззубой улыбке.

— Маменька, — еле слышно прошептала Зина, припадая к высохшей ослабевшей руке. Она покрывала поцелуями ее руку, слезы катились градом.

— Доченька, доченька, счастье-то какое! Ты узнала меня! Видишь, какая я стала. Господи! Видно есть бог на земле, раз послал мне перед смертью такое счастье увидеть дитя родное!

Разлученные насильно на десять лет злой судьбой, они не могли насмотреться друг на друга. Обливаясь слезами, рассказывали о своей жизни, перескакивая с одного события на другое, перебивая друг друга, и не могли наговориться.
 
— Зиночка, — мать с трудом сняла с груди крестик, — возьми его, он будет хранить тебя всю жизнь. И еще, ты должна знать, что у тебя есть братик. Это сын Петра. Я давно знала об этом. В соседнем селе сиротка живет. Родители ее, ссыльные, умерли. Петр останавливался у нее на ночлег. Вот и прижили ребеночка. Ты узнаешь ее по крестику. У нее крестик такой же, как у меня. Петро подарил мне, когда ты родилась. Я как-то чистила его пиджак да и увидела такой же в потайном карманчике. А потом мне Степан рассказал про сиротку. А спустя время заглянула в потайной карманчик-то, а крестика нет. Видно, Петро хотел и ей крестик подарить на рождение ребеночка. И Степан подтвердил: родился мальчик. Ты не таи зла на отца. Он любил меня и страшно ревновал, боялся потерять. Называл меня единственной, светом божьим. Но в тот злополучный день он ведь не из ревности меня бил. Степан по селам ездил, а в селах шила в мешке не утаишь. Конечно, знал Степан про сиротку. И когда ты сказала про Степана, он понял, что я знаю про эту женщину, и взбеленился. Он потом сам мне об этом сказал, просил прощения, в любви клялся, единственной называл, умолял вернуться домой. А я не смогла. Не смогла, прости меня. Словно он не почки мне отбил, а душу выбил, сжег дотла и любовь к нему, и к вам, и к жизни. Я же эти десять лет словно и не жила, мертвая внутри была, пустая.

Маменька разволновалась. Ей стало плохо. Позвали медсестру.
 
— Девушка, зачем вы волнуете Лизоньку. Приходите завтра.

— Зиночка, ты придешь?

— Маменька, да о чем ты! Конечно приду!

Всю ночь Зина не могла сомкнуть глаз и, едва дождавшись утра, пошла к матери. Увидев свернутый матрац на постели, Зина едва не лишилась чувств. Она прислонилась к стене, какая-то пожилая женщина усадила ее на стул, дала воды.

— Ты не плачь, деточка, — подавая стакан воды, сказала она. — Лизонька умерла счастливой — тебя встретила. Поговорила с тобой, ты не отвернулась от нее. Она ведь тебя давно увидела. Молилась за тебя, просила господа тебя оставить на земле, а ее забрать вместо тебя. А подойти к тебе боялась.
 
Зина, не помня себя, медленно вышла из палаты. Добрела до кровати и без сил упала. Слезы душили ее, она давилась ими, захлебывалась и повторяла: маменька, маменька, маменька… У нее снова поднялась температура, она металась в бреду. Врачи уже и не надеялись. Через три недели температура неожиданно спала. Зина попросила пить.
 
Швы заживали долго, болезненно. Она относилась к своему выздоровлению равнодушно, отстраненно. Подолгу смотрела в окно, и ей снова казалось, что по двору медленно идет маменька в больничном халате и цветастом платочке. Она вскрикивала: маменька, маменька! Глаза наполнялись слезами, и больничный двор терял очертания. Через три месяца швы зарубцевались, и ее выписали домой.
 
По дороге домой, лежа в санях, заботливо укрытая отцовским тулупом, глядя на голые березы, темные ели и кедры, на поля с уже проступившими проплешинами темной земли, на несущиеся по бледному небу рваные облака, Зинаида вспоминала мать. Крестик она положила в потайной карманчик. Сестренки! Они, наверно, как и раньше Зина, тоже ждут, что маменька вернется. Пусть ждут. Так легче жить. У нее есть не знакомый ей братик! Какой он? Где, в каком из соседних сел живет? Увидеть бы его! Маменька хотела рассказать, да не успела. У Степана не спросишь. Тогда, десять лет назад, он пропал, и никто не знал, куда исчез. Маменька, маменька… Посмотрела на спину отца, сидевшего на облучке.
 
При мысли об отце она вдруг почувствовала, что, кроме и любви и страха перед его жестким, буйным характером, в ней просыпается неведомое ей ранее ощущение. В душе что-то противно холодело, становясь тяжелым и твердым. Зина попыталась отогнать грустные мысли и представила встречу: как откроет калитку, как Полкан кинется лизать ей руки, непременно будет стараться лизнуть в лицо. Бабушка в длинном переднике, Маруська, Дуняша… Выросли, наверно. Наконец-то она будет дома! Десять лет назад, когда отец выгнал маменьку, дом стал каким-то пустым, перестал быть надежным и словно таил в себе опасность. Из него хотелось бежать. Наверно, Маруся тоже чувствовала это и поэтому всегда старалась улизнуть на улицу, особенно когда отец был дома. А Дуняша маменьку не помнила. Отец души не чаял в младшенькой, баловал ее, не заставлял работать по хозяйству. Она проводила время за рукоделием, читала книжки, лишь изредка помогала бабушке стряпать и убирать в доме. Дуняша младшенькая, а она, Зина, старшая. Отец видел в Зине главную помощницу и будущую хозяйку. А теперь что же она будет делать дома? Не помощница она в хозяйстве. Конечно, вышивать, вязать и шить она умела. Помнится, бабушка больно колола ей пальчики иголкой, когда она ошибалась при шитье, и Зинка старалась быть внимательной. Очень старалась и в восемь лет сама сшила тятеньке пиджак (кроила, конечно, бабушка). Как отец гордился ею! Показывал соседям и все приговаривал: мастерица, помощница растет, наша порода. Помощница! Теперь вот не подоить, не воды принести, не картошку копать. Кому она, такая болезная, нужна на селе? Кто замуж-то возьмет? Нет, надо уезжать. Маменька говорила: «Лети, дочка, лети!»

Полкан не встретил ее у калитки. Зимой пса переехал пьяный извозчик, и он умер на руках у бабушки. Дома пахнуло родными запахами. Сестренки кинулись ее обнимать, рассказывать наперебой о домашних новостях. Бабушка хлопотала по дому, Зина слушала рассеянно. Между родным домом и тем, что теперь было ее душой, стояла невидимая стена отчуждения, словно старуха с косой, не забрав ее в больнице, оставила свои следы не только в теле. Она разглядывала родные стены. Радость съежившимся комочком пряталась где-то далеко внутри, так она сама в детстве пряталась за печкой.

Потекли дни за днями. Она старалась помогать старенькой бабушке. Убирала горницу, делала всякую мелкую работу. Но даже месить тесто требовалась сила. Ей казалось, вот-вот что-то случится, и она навсегда покинет родное гнездо. Это были неясные предчувствия. Сердце тоскливо сжималось, хотелось плакать. В середине лета заехал к ним отцовский знакомый. Зина поставила на стол угощение и вышла из горницы.
 
— Что-то больно бледная старшенькая, раньше, помню, была кровь с молоком, — удивился гость.

— Болела, — отвечал Петр, — боялись, помрет, но, слава богу, обошлось. Только вот не помощница теперь в хозяйстве. А матушка уж совсем стара, сил у нее маловато стало. А с младшеньких толку, как от быка молока: Маруська все из дому норовит убежать, заставлять надо работать, а Дуняша, видно, в Лизоньку пошла, все читает, вышивает, а чтоб корову подоить, так сил нету в руках. Не знаю, что с Зинаидой делать.

— Так пошли ее учиться. В городе сельскохозяйственная школа открывается.

Зина уезжала пасмурным днем. Накануне вечером прощалась с кедром. Кому она теперь будет рассказывать о своих тайнах и желаниях? Кедр, подросший, стройный, выслушал ее страхи, ее тайну о смерти маменьки, неведомом братике и крестике. Налетел ветер, кедр зашумел молодыми ветвями, а Зинке показалось, что он благословил ее в путь. Она как-то успокоилась, крепче обхватила ладошками теплый ствол, немного постояла и вернулась в дом.

Моросил дождь. Когда она прошла по шаткому трапу на маленький пароход, пошел крупный дождь, и она сквозь пелену смотрела, как отец, бабушка и сестренки махали и махали, что-то кричали. За шумом колес Зина не расслышала. Пароходик отдал швартовы и, набирая ход, устремился от берега. Зина смотрела на едва видимые за завесой дождя проплывающие берега, на убранные поля, на дальний лес, на одинокую избушку на взгорье. Вспомнила первый поход на Обь. Как давно это было! Словно в иной, не ее жизни. Давно уже скрылось из виду село. Зина достала крестик из потайного карманчика, поцеловала его, заплакала: «Маменька, маменька, не сказала я сестричкам про тебя, не знаю, правильно ли сделала». И долго не могла успокоиться. Каким-то шестым чувством она понимала, что навсегда покидает родное гнездо. Зина хотела этого и страшилась.
 
Зимой умерла бабушка. Зина не смогла приехать на похороны. Через год отец переехал в районный центр: началась коллективизация, и у отца забрали все. В его доме теперь располагался комитет сельской бедноты.
 
Через три года Зинаида окончила сельхозшколу, и ее навсегда унесло далеко от родного села.


4 ГЕОРГИЙ

В тот хлопотный день Зина объезжала дальние делянки, наведалась на опытное поле, где посеяли озимые. Теперь ей предстояло привести в порядок записи, которые она сделала, и доложить агроному. Закончив работу, Зина спрыгнула с пегой лошаденки по кличке Шурка, размяла затекшие ноги и повела лошадь в конюшню. Бросила в стойло свежего сена, принесла ведро воды. Сняла седло, тщательно обтерла мокрую Шуркину спину старой тряпкой, накрыла попоной, потрепала спутанную гриву: до завтра. Идти в правление не хотелось. Ноги гудели, спину ломило, и Зина, наплевав на правление с его занудой агрономом, пошла напрямик через картофельное поле. Она квартировала в крайней избе у тетки Матрены. Хозяйка, суровая, костлявая, седая баба, возилась на огороде.
 
— Тут к тебе гости пожаловали, — недружелюбно кивнула она Зине и снова склонилась над грядкой.

«Кто бы это?» — подумала Зина, направляясь в избу.

За столом сидел Георгий. Увидев Зину, он вскочил и кинулся к ней. Они обнялись.

— Дай, я на тебя посмотрю, — Зина отодвинулась от Георгия. — Красавец! Просто загляденье!
 
Красавец ловко щелкнул каблуками, лихо откозырял:

— Прибыл на побывку!

Подхватил Зину и закружил в сильных руках. Зина почувствовала, что кровь приливает к лицу и разбегается по всему телу.

— Зина, я приехал сделать тебе предложение. Выходи за меня замуж!

Зина освободилась из его объятий и замерла. Уезжая в летное училище, Георгий пообещал вернуться через год и увезти с собой. Она тогда не очень-то и поверила. Мало ли там, в городе, красивых девчонок, на курсантов летного училища спрос особенный. Когда они вместе учились в сельскохозяйственной школе, за ней отважились ухаживать двое парней. Вообще-то парни в сельхозшколе ее считали недотрогой: нрава строгого, серьезного, училась на «отлично». Один из них Георгий, высокий, стройный красавец с темными глазами и обольстительной улыбкой, любимец девчонок. Другой — Федя, невысокий, кряжистый деревенский паренек, серьезный, неулыбчивый. После окончания сельхозшколы Гоша уехал поступать в летное училище, а Федя поехал за ней в этот колхоз и теперь работал ветеринаром, успев приобрести репутацию незаменимого специалиста. Он часто захаживал к Зине. Бабки на селе шушукались, мол, прекрасная пара, прочили скорую свадьбу. Зина, однако, относилась к Феде сдержанно. Ей нравились почтительные ухаживания Федора, за которыми ясно проглядывала его любовь. Нельзя сказать, что Зину ничего в Федоре не привлекало: и характером спокойный, и какая-то мужицкая надежность. Но он был невидный, невысокий, веснушки и редкие кривоватые зубы. Вечно ходил в длинном брезентовом плаще, в кирзовых сапогах, и всегда пахло от него навозом.
 
И вот явился Георгий. Боже, как хорош! Какой красивый, особенно в летной форме! А какая перспектива! Уехать отсюда, повидать мир! Какие могут быть сомнения?
 
Зина строго улыбнулась:
 
— Не передумал на мне жениться? Что, в городе не нашлось тебе пары?

— Что ты, Зиночка! Да мне целый год снились твои глаза! Мне никто не нужен, кроме тебя! — Гоша театрально присел на колено, скрипнув хромовыми сапогами.

Он стал таким галантным, словно и не вырос в бедной семье в захудалой сибирской деревне, где было двенадцать голодных ртов и все ходили зимой в рваных онучах. Сама она, выросшая в зажиточной семье, с легким презрением относилась к беднякам. Отец говорил, что бедняки люди ленивые. Отец вставал раным-рано и ложился затемно, когда на небе плавала луна. Потому и слыл самым зажиточным мужиком на селе. До революции. Тут Зина прервала свои размышления — продолжение было грустным. Отца Гоши, председателя сельской бедноты, убили кулаки. Ее отца, кулака, по определению советской власти, такие же бедняки лишили дома и всего, что он нажил: четыре лошади, три коровы и сельский магазин. У отца было несколько работников, стало быть, он был эксплуататором трудового народа. Неважно, что эти самые эксплуатируемые жили справно благодаря отцу, каждый имел и лошадь, и корову, и весьма приличный дом. Думать об этом ей не хотелось, и Зина переключилась на перспективу уехать из села, хоть она и любила свою работу полевода, как, впрочем, и любую работу, которой занималась. Сказалась, верно, отцовская порода. Она вообще была в его него: красивая, сдержанная, работящая, руки золотые, за что не бралась — все получалось. А от матери… Что же ей досталось от матери? От дворянских кровей матери ей досталась любовь к книгам и хороший вкус. Но кто же в те времена думал, боже упаси, о дворянских корнях?

— Я подумаю, Гоша, над твоим предложением, — спокойно сказала Зина, с трудом сдерживая желание тотчас же ответить согласием. На самом деле было одно обстоятельство, которое сдерживало ее положительный ответ: Гоша был слаб к женскому полу, и это ни для кого не было секретом.

— Только недолго, у меня всего две недели, — не удивляясь ее ответу, покорно ответил Гоша. Он и не рассчитывал получить ее согласие сразу. Но твердо верил, что уедет только с ней.

Вечером зашел Федор. Новости разлетаются по селу со скоростью ветра, и он уже знал о приезде красавчика курсанта. Федор понимал, что он не соперник Георгию, но ноги сами понесли к Зинаиде.

Зина с Георгием сидели на завалинке. Увидев счастливые Зинкины глаза, он понял все без слов. Сердце тоскливо сжалось, и подумалось, что Зина, его любовь, его ласточка, его бессонные ночи, не будет счастлива с Георгием. Гоша встал навстречу Федору. Они сдержанно поздоровались. Зина ушла в избу накрывать на стол.

— Ты жизнь ей испортишь! — не удержался Федор от последней попытки. — Ты же бабник, за каждой юбкой бегаешь.

— Раньше бегал, — серьезно ответил Георгий, — теперь и смотреть ни на кого не хочется. Только на Зину. Люблю я ее.
 
Позвала Зина, и они пошли в избу. Но вскоре Федор, сославшись на дела, ушел, сил смотреть на чужое счастье не было. Федор побродил по лесу, спустился к реке, искупался в теплой воде и пошел к коровникам. Подоенные коровы лениво пережевывали траву. Посидел на лавке возле коров. Обычно ему здесь всегда становилось легче. Вселенское спокойствие буренок, их мерное жевание словно перемалывало и его неприятности и заботы. Но сейчас раздражали их равнодушные морды и жужжание вьющихся возле них мух. Он встал и снова побрел к лесу.


5 ПАВЛИК

После свадьбы Зина с Георгием поселились в общежитии курсантов. По окончании училища Георгия направили в Астрахань. Беременная Зина носила тяжело, токсикоз, постоянные головные боли, сказывался, видно, и непривычный климат. Она перестала допускать до себя мужа. И он однажды не сдержался, прижал в пустом ангаре уборщицу Клаву, молоденькую пышногрудую хохлушку, торопливо стаскивая с нее синий рабочий халат. Клава отдалась с легкостью. И он уже не мог остановиться, его неутолимо тянула к женщинам, но он был осторожен, изворотлив и никто не подозревал о его похождениях.
 
Первенца нарекли Павлом. Молодые родители были счастливы. Белокурый, с большими голубыми глазами, спокойный малыш стал всеобщим любимцем в военном городке. Павлик, как две капли воды, походил на покойную Зинаидину мать. Вот где сказались гены маменьки, Зина и сейчас в мыслях называла ее только так.

Павлику было три года, она гуляла с ним в парке, когда к подошла незнакомая женщина тоже с мальчиком лет двух-трех.

— Вы жена Георгия Галактионыча?

— Да. Он на учениях. Ему что-нибудь передать? — ответила Зина, но недоброе предчувствие противным черным студнем вдруг отяжелило грудь.
 
— Да знаю про его учения, — зло проговорила незнакомка, — передайте ему, что меня уволили по статье за аморальное поведение.

— Хорошо. — Зину начала бить мелкая дрожь.

— Не будет у тебя, милочка, с ним счастья, да и сыночку твоему не жить. — Женщина быстро повернулась и потащила упирающегося ребенка за руку.

Так Зина первый раз узнала об измене мужа. Он вернулся с учений спустя неделю. Она успела наплакаться и поразмышлять о дальнейшей жизни. Скандала устраивать не стала. Он вымылся в ванной — немыслимая роскошь в военном городке тех лет, сел за накрытый, как обычно, стол и, выпив стопочку, принялся за ужин. Она же за стол не села. Сидела на маленьком диванчике и спокойно наблюдала, как муж уплетает оладьи с вареньем. Он не сразу заметил, что она сидит поодаль.
 
— Ты чего рядом не садишься? — удивился он и поднял на жену глаза.

Если бы он знал ее отца и видел его глаза, когда тот хлестал жену вожжами, он бы, наверное, осознал всю ее ярость. Но он только недоуменно смотрел на нее и вдруг почувствовал, что его зазнобило.

— Переведись куда-нибудь как можно скорее, — бросила Зина и вышла в соседнюю комнату к сыну.

— Зиночка, единственная моя, прости меня, бес попутал, прости, прости! — Георгий исступленно шептал, боясь разбудить сына, ползал перед ней на коленях и пытался поцеловать руку. Зина простила. Но близости больше не хотелось. Конечно, Зина выполняла супружеские обязанности, как и все другие — приготовить-прибрать-постирать. Георгий сходил с ума от неудовлетворенности, но держался.
 
Его перевели в Омск через два месяца.

Они продолжали спокойно жить, не выясняя отношений. Зина ожила, головные боли прекратились. Георгий стал ездить на курорты: у начались проблемы с ногами, сказалось босоногое детство. Зина оставалась с сыном дома. Она, конечно, догадывалась, что на курорте муж не только лечится, изредка приходили от женщин письма, полные надежд и упреков.
 Зинаида их читала, не комментируя, отдавала мужу. Он становился шелковым, унижался, она милостиво прощала, и снова жили, не ссорясь, не выясняя отношений. Однажды Георгия послали в длительную командировку на восток. Павлик часто болел, Зина бегала по врачам, искала лекарства, не спала ночами, прислушиваясь к его хриплому дыханию. Врачи уверяли, что это лишь простуда, и она, веря и не веря, надеялась, что так оно и есть. Павлик худел, ел плохо, кашлял. Однажды начал кашлять с кровью. Когда Зина, в ужасе предчувствуя неладное, добилась встречи с главным врачом, им назначили полное обследование, но было уже поздно. Гнойный плеврит уже прошел точку возврата.
 
После смерти сына Зина едва не сошла с ума. «И сыночку твоему не жить», — повторяла и повторяла она про себя, вспоминая проклятие женщины. Она вставала по ночам, шла к пустой кроватке, шептала, поправляла ненужное теперь одеяло, осиротевшую подушку. Георгий, не на шутку обеспокоенный ее состоянием, обратился к врачу. Тот посоветовал…. И через девять месяцев родился Вовка. Похожий на мать, черноволосый беспокойный мальчик требовал неусыпного внимания, и Зина полностью отдалась этим заботам, которые утишили, но не отвратили горечь потери.
 
Спустя много лет Зинаида, живя с дочерью и наблюдая ее спокойную и благополучную жизнь, не раз гневно скажет, что та не знает, что такое потерять ребенка. Дочь, немея от странного упрека, все же как-то ответила: «Ты что, хочешь, чтобы я это испытала?»


6 ВЕРА

Разбирая вещи Георгия, который на днях живой, невредимый вернулся с финской войны, Зинаида увидела подарки для нее и сына. Взяла в руки небольшой, тщательно завернутый пакет.

— Это что? — вертя его в руках, Зинаида вопросительно глянула на мужа.

— Это? Ах, это! Это сюрприз! — Георгий загадочно улыбнулся.

— Ладно, не темни. — Зинаида не решалась развернуть.

— Мы же ждем девочку?

— Ждем, и что?

— Так вот это для девочки, для нашей дочки. — Георгий разворачивал пакет. Там лежали розовые ползунки и распашонка, розовое байковое одеяльце с цветочками на уголках и чепчик с кружавчиками.

— Гоша, вот не ожидала! Где ты достал такое чудо?

— На летном поле, конечно. Всем давали вместо пайка. — Георгий легонько поднял Зинаиду и закружил: — У нас точно будет девочка? Обещаешь?

— Надейся, надейся! — стараясь быть серьезной, улыбнулась Зинаида. Вечером они втроем пили чай, Зинаида с любопытством посматривала на мужа. Она узнавала и не узнавала его. Обветренный, внимательный, заботливый и поседевший. Что случилось там, на его очередном фронте?
 
Он никогда не рассказывал ей, что дважды чудом остался жив. Сначала на озере Хасан во время краткой кровопролитной войны с китайцами, о которой счастливый советский народ ничего не знал. Георгий должен был вылететь на задание утром. Он направлялся к самолету, когда его окликнули: «Тебя придется заменить. Приезжает Жуков, а никто лучше тебя не расскажет о новом оборудовании». Георгий направился в ангар, а с боевого вылета не вернулся никто. На финской был подбит его самолет. Экипаж успел покинуть горящий самолет, но парашют Георгия не раскрылся, падая, зацепился за сосну и повис. Летчика, без сознания, замерзающего на морозе, сняли с дерева местные жители. Он не хотел расстраивать Зинаиду. Он робел перед ней. Она была для него единственной, по-настоящему он любил только ее. Ну, а бабы на стороне? Так это просто бабы на стороне.
 
После возращения его наградили орденом Красной Звезды, дали очередное звание и назначили начальником военного аэродрома недалеко от Брянска. Городок был закрытым. Вовке шел пятый год, они ждали девочку.
 

Зинаида начала мерзнуть. Зимнее пальто продувало насквозь, казалось легким плащиком, а ноги в ботиночках словно топтались прямо по снегу. Она стучали ботиночками, поднимала то одну ногу, то другую, чтобы чуть-чуть согреться. Помогало мало, но она упорно стояла в очереди. Восьмой месяц беременности подходил к концу, чувствовала она себя неважно, но так хотелось крепдешиновый отрез на платье, да и заветная дверь магазина, охраняемая бдительными контролерами из очереди, худо-бедно приближалась. Главное, чтоб материя не кончилась раньше, чем дойдет очередь. Наконец впустили в магазин, и она замершими губами попросила отрезать пять метров (больше в одни руки не давали). Не успев согреться — в магазине не задерживались, помещение было тесным, — Зинаида вышла. Свистел пронизывающий ветер, мелкий снег колол лицо, но от маленького сверточка вожделенного шелка, казалось, и в легком пальто стало теплее, да и ветер подгонял в спину, без жалости толкая зябнущее отяжелевшее тело. В мыслях, еще не совсем отмороженных, между тем вырисовывался фасон будущего платья.

Не чувствуя ни рук ни ног, Зинаида добралась до дома. Сын был в садике, муж на работе, домработница ушла, видимо, в магазин. Зинаида повалилась на диван прямо в пальто, только с трудом расстегнув пуговицы окоченевшими руками, и мгновенно уснула. Вечером муж застал ее с высокой температурой, говорила она шепотом. Вызвали «скорую», врач, заглянув в горло, велел немедленно собираться в больницу.
 
Ее поместили в инфекционное отделение. Ночью у нее начались схватки, к утру — на месяц раньше положенного срока — появилась славная девочка. Пискнула несколько раз и уснула. На лице малышки был забавный пушок, ноготков не было, а в остальном она была нормальным младенцем. Целый месяц девчонка спала, почти не просыпаясь. Зинаида с трудом просовывала сосок в маленький ротик, и ребенок, едва пошевелив губами, выплевывал материнскую грудь и снова засыпал. Через месяц девочка ожила. Георгий был на седьмом небе от счастья. Поехал получать свидетельство о рождении дочери, захватил бутылку шампанского, в учреждении разлил его по стаканам строгим тетушкам и предложил выпить в честь рождения дочери. В оформленной метрике не сразу заметили допущенную ошибку в имени. В семье ее стали звать просто Верой. При получении паспорта ее спросили, как правильно написать имя, Вера, не задумываясь, ответила. Но в жизни она так и осталась Верой, просто Верой, и только в метриках значилось ее полное имя.
 
Зинаида прожила с мужем больше десяти лет. Они были по-своему счастливы. Если, конечно, не считать его измен, узнав о которых в первый раз она вспомнила слова Федора и почувствовала не только горькое разочарование, но и беспредельную власть над мужем. Он как командир Красной Армии и член партии должен был иметь кристально чистую биографию. Георгий терялся перед женой, носил ее на руках, выполнял ее капризы. Она была верной, но скупой на ласки женой, прекрасной хозяйкой, строгой и заботливой матерью. Наверное, они так и прожили бы до глубокой старости, но началась война, и его сразу отправили на фронт, а она с двумя детьми должна была отправиться на восток.


7 ГОСПИТАЛЬ

Зинаида укладывала чемоданы, через день они уезжали в эвакуацию. Ей нужно было забрать из больницы сына. Со скарлатиной он лежал в соседнем городке, в сорока километрах, в военном госпитале. Машину не давали, она несколько дней обивала порог эвакуационного пункта, наотрез отказываясь уезжать без ребенка. Наконец ей пообещали машину — все-таки она была женой начальника аэродрома. Оставив дочку на знакомых, она отправилась в госпиталь.
Госпиталь, видимо, уже эвакуировался. Зинаида в ужасе переходила из одной опустевшей палаты в другую, заглядывала в открытые кабинеты, не надеясь найти сына. Голые койки, открытые тумбочки, грязное белье, сваленное кучами, пустые шкафы с распахнутыми дверцами, пробирки и склянки, какие-то бумаги, забытое зеркальце на подоконнике — все говорило о спешке, в какой люди покидали госпиталь.
 
Полная отчаяния, Зинаида снова побежала по длинному коридору, заглядывая в палаты и кабинеты, и вдруг в конце коридора увидела маленькую фигурку. В длинной белой рубахе, распахнув руки, несся ее сын и кричал:
 
— Мама, мамочка, я знал, что ты приедешь, я знал, я знал!
 
Зинаида бросилась навстречу, подхватила худенькое тело. Он повис на ее руках, судорожно обхватив шею.
 
— Я знал, я знал… — шептал он.
 
Они стояли, крепко слившись, все еще не веря в счастливый исход. Она целовала и целовала счастливое, заплаканное лицо сына. Они стояли так, не разжимая объятий. Нетерпеливый, тревожный гудок машины вернул в действительность. Зинаида с сыном на руках торопливо села в машину. Дороги были забиты военной техникой, пробирались по проселкам. Несколько раз останавливал военный патруль, тщательно проверяя документы: пропускали только военных. Зинаида каждый раз объяснялась, показывала разрешение на проезд в госпиталь и эвакуационное удостоверение, и ее отпускали. Вовка спал, не выпуская руку матери.


8 БРЕЮЩИЙ ПОЛЕТ

В вагоне было холодно и душно одновременно. Зинаида, кое-как устроившись, закрыла глаза, хотелось немного поспать после ночного налета немецких самолетов. Поезд стоял на станции уже несколько часов, пропускал эшелоны, идущие на запад. Наконец двери вагонов закрылись, и тут снова послышался вой воздушной тревоги. Поезд, не включая огней, тронулся. Зинаида слышала гул взрывов, видела всполохи огня. Станцию бомбили. Поезд, убыстряя ход, торопился уйти в безопасное место. Только где оно, это безопасное место? Они ехали уже час. Взрывы остались позади, народ в вагоне немного успокоился, стали укладываться спать. Зинаида задремала. Во сне видела берег Оби, лодку, в которой сидел отец, и огромную нельму в его руках, рыба трепыхалась, открывая рот. Зинаиде смотреть на это было страшно, она зажмурилась и отвернулась, намереваясь бежать. «Стой, — властно крикнул на нее отец, — помоги, бери сети». Она бросилась было наутек, но вернулась и обреченно, тяжело потащила из холодной воды непослушные сети. Отец внимательно посмотрел на нее и проговорил: «Иначе с голоду помрете». Зинаида проснулась от этих слов, словно ее толкнули.
 
«О чем это он?» — подумала еще в дремоте. В это время опять послышался гул самолетов. Поезд замедлял ход. Люди проснулись, начали лихорадочно собирать детей. Заспанные дети хныкали. Зинаида схватила спящую Веру и потащила за руку перепуганного Вовку. С высоких вагонных ступеней она упала на камни высокой насыпи, покатилась, увлекая за собой Вовку и стараясь не выронить дочку. Встала, превозмогая сильную боль в ноге, чувствуя, что с разодранного колена течет кровь, и рванулась сквозь крапиву и репейник. Вовка орал, жалила крапива, репей кололся и цеплялся за одежду. Зинаида снова запнулась и кулем свалилась в крапиву, сын тоже упал. Чуть ли не на четвереньках, держа на руке завернутую в одеяло Верку, она ползла вперед и оказалась на проселочной дороге. В двух шагах стояло ржаное поле, стожки соломы, еще дальше лесок. «Только бы добежать», — подумала Зинаида, и рядом раздался взрыв. Ее отбросило ударной волной. Очнувшись, она, судорожной хваткой прижимая к себе Верку, увидела невдалеке Вовку — он лежал очень тихо. Похолодев от ужаса, она подползла к сыну. Он смотрел в темное небо широко открытыми глазами и что-то беззвучно шептал. Гул снова приблизился, и Зинаида, цепляясь за жесткие остья скошенной ржи и пучки колючей травы, поползла дальше. Вовка держался за ее пальто. Спасительные стожки и лесок были далеко.
 
Рядом бежали, ползли, как муравьи, такие же обезумевшие от страха люди. Шаря по полю бортовыми огнями, самолеты проносились оглушительно низко, на бреющем полете расстреливая бегущих и ползущих беззащитных людей. Вовка, устав ползти на коленках, встал, побежал рядом запнулся и сел. Самолет летел прямо на него так низко, что он увидел летчика, летчик смотрел на него — глаза его не были злыми. Снова взрыв, и Зинаида, закрыв детей телом, потеряла сознание.
 
Она очнулась, почувствовав на лице холодную воду, но не слышала, что говорили склонившиеся над ней люди. Когда ее приподняли, она увидела зареванного сына и посиневшее личико Веры, но поняла, что дочка жива. К ней тотчас вернулся слух. Над полем стояла тишина, в которой слышались лишь рыдания людей, потерявших близких, и стоны раненых.

Лицо Веры чуть порозовело, она открыла глазенки, пошевелила губами и снова уснула. Зинаида с трудом поднялась, морщась при каждом шаге от боли в ногах, и заковыляла к поезду. Вагон, в котором она ехала с детьми, почти не пострадал, лишь в нескольких окнах не было стекол. Зинаида обмыла распухшее от крапивы лицо Вовки, смазала йодом ссадины. Вовка тихонько скулил от боли, когда она переодевала его в чистую рубашку и штаны. Надела пальтишко, повязала голову платком, чтобы не застудил уши.

— Мама, я видел глаза, — зашептал Вовка, — я глаза видел.

— Какие глаза? — Зинаида укладывала сына спать.

— Глаза летчика, он летел прямо на нас и смотрел на меня.

— А потом?

— Потом был взрыв, и я ничего не помню.

— Слава богу, в нас не попало, спи, сынок.

— Я боюсь, что этот летчик мне приснится.

— У нас папа тоже летчик. Он обязательно победит немца.
 
Вовка вспомнил о папе и, перестав бояться немца в самолете, заснул. Верка, слава богу, пострадала меньше: на лбу красовалось только несколько крапивных волдырей

Зинаида сунула ей грудь, та, не просыпаясь, недолго пожевала сосок и отвернулась. Закутанная в ватное одеяльце, девочка опять спала.
 
Закончив заниматься детьми, Зинаида осторожно стянула окровавленные рваные чулки, намазала йодом разбитое колено и многочисленные ссадины, достала чистые чулки, носки, с трудом натянула на опухшие ноги. Платье оказалось совершенно негодным к носке. Она нашла в чемодане другое платье и теплую вязаную кофту, подвязала шаль крест-накрест, вытащила из спутанных волос сухие травинки и репьи, прикрыла голову теплым платком. Сходила к титану за кипятком, достала подсохший кусок хлеба. Прилегла спиной, чтобы было теплее, к спящему Вовке, и укрыла своим пальто детей и свои колени.
 
В вагоне как будто успокоилось, хотя в соседнем купе приглушенно плакали, еще дальше слышались спорящие старческие голоса. Когда налет кончился, поезд тремя короткими гудками собрал оставшихся в живых, раненых поместили в отдельный вагон и, потеснив эвакуированных, устроили там лазарет.

С тупым оцепенением Зинаида равнодушно слушала голоса чужого горя. На этом сжатом ржаном поле она словно оставила способность сочувствовать и сопереживать. Не осталось даже страха. Она подоткнула около Вовки пальто, прижала к себе Верку и задремала. Во сне отец снова держал в руках огромную нельму и повторял: «Так с голоду же помрете».


9 ДОРОГА

Через неделю они ехали по безопасным местам. Порой стояли сутки, пропуская на запад эшелоны с солдатами и военной техникой. Однажды остановились в поле. Возле насыпи, петляя среди пожухлой травы, бежал тоненький ручеек. Народ устроил «банный день», никто никого не стеснялся: нигде ни кустика — не спрячешься. Люди раздевались и торопливо смывали многодневную грязь и пот, копоть паровозного дыма. По воде поплыла мутная пена беловатой грязи, но на это никто не обращал внимания. Зинаида торопливо обмылась в мутном ручейке сама, потом также быстро вымыла упирающегося Вовку. Проснувшуюся Веру Зинаида обтерла пеленкой, потом решила ее всю окунуть в воду. Девочка судорожно глотнула воздух и истошно заорала. Народ зашикал на безумную мать, и Зинаида, злясь на Верку и возмущенных людей, поспешила завернуть ребенка в одеяло и унесла в вагон. Зинаиде показалось, что Верка виновато улыбалась сердитой матери.
 
На полустанках и маленьких станциях эвакуированные меняли тряпки на еду у местных. Местные не всегда сочувственно относились к беженцам. Зинаида иногда ощущала на себе злобные взгляды людей, словно они заранее боялись, что их заставят поделиться кровом и, не дай бог, пищей. Другие жалостливо совали пирожки, вареную картошку, соленые грибы, вяленую рыбу, овощи и даже варенье. Иногда Зинаиде с маленькой Верой на руках и сиротливо держащимся за подол Вовкой торопились отдать молоко и творог. В больших городах на продукты обменивали серьги, кольца, кулоны — у кого что было. Тут уж свои законы вершились. На подходе к вокзалу прилично одетые, вежливые парни за гроши перекупали у местных женщин приготовленные для продажи продукты. Те не отказывали: себе дороже, больше к вокзалу не подойдешь. У Зинаиды были серебряные сережки, отдала за буханку хлеба, золотое обручальное кольцо выменяла за бутылку растительного масла. Золотой кулон, подаренный мужем, ушел за упаковку таблеток для Вовки, после недавней скарлатины он был еще слаб. Свои модные платья, в том числе и крепдешиновые, ушли за хлеб, картошку, молоко. В общем, не голодали.
 
Вскоре Зинаида поняла, почему во сне ее звал отец: после двухмесячного пути до Омска они пересела на пароход и через три недели были в Самаровске. На стоянках она тоже бегала на пристань, чтобы поменять одежду на хлеб, молоко или картошку. Верку оставляла с Вовкой, строго-настрого запретив ему выходить из каюты. Однажды вернулась и обомлела: мальчишка держал спящую сестру вниз головой и с любопытством разглядывал пришвартованный рядом пароход.
 
— Она заплакала, и я взял ее на руки, — гордо сообщил он матери.


10 КАРАЛИШНА

Зинаида убедилась, что дочь спит, одела сына, и они вышли на улицу. Голубоватый дым вертикально вился в белесое небо из каждой трубы маленьких деревянных домиков, деревья в белых снеговых шапках утопали в сугробах. Стоял сорокаградусный мороз. На улице не было ни души, и только по дороге катились сани, в которых полулежал мужик в тулупе и подхлестывал лошаденку, которая и так, видно, неслась из последних сил. Зинаида с детьми жила в доме напротив райпотребсоюза. Там во дворе стояла в упряжке пара оленей с роскошными рогами, возле суетились два ханта в расшитых малицах, укладывая поклажу на нарты.

— Мам, подойдем поближе, я хочу посмотреть на оленей, — потянул за рукав Вовка.

— Нам торопиться нужно, а то Вера проснется. — Зинаида торопливо зашагала к магазину, таща за руку сына.
 
В магазине огромные рыбины со вспоротым брюхом, подвешенные крючьями к верхним полкам, являли собой жуткое зрелище, банки с икрой речных рыб завершали скудный ассортимент. Зинаида купила пол-литровую банку рыбьего жира, на нем она жарила картошку. Вовка успел убежать на другую половину магазина, в промтоварный отдел, и теперь пялился на глобус, стоящий на прилавке. Зинаида, легонько шлепнув Вовку, на ходу выговаривала ему за непослушание. Еще нужно было забежать подстричь Вовку наголо, чтобы не завелись вши. Вовка ерзал в кресле, вертел головой и никак не давался в руки угрюмой пожилой парикмахерше, держащей в руке машинку.

— Мамаша, успокойте наконец своего ребенка! — не выдержала она.

Зинаида строго посмотрела на Вовку, он замер и не шевелился, пока не закончили стрижку. Парикмахерша удовлетворенно посмотрела на совершенно голую голову и улыбнулась:

— Получай, мамаша, своего красавца!

Вовка, с оттопыренными ушами, круглыми от страха глазами, соскочил с кресла и бросился к Зинаиде:

— Мам, голове холодно.

— Шапку сейчас наденем, она и согреется. — Зинаида погладила колючую Вовкину голову: — Пойдем, вдруг Верочка уже проснулась.
 
Нетерпеливо сунула ключ в скважину, прислушиваясь, не ревет ли Вера. За дверью стояла тишина. Зинаида открыла дверь и ахнула. Вера проснулась и теперь сидела в кроватке, размазывая по лицу какашки. Увидев мать, Вера заулыбалась. Зинаида от неожиданности расхохоталась, Вовка подхватил, они упали на кровать и смеялись, смеялись и не могли остановиться. Верка захныкала.
 
— Веронишна, Каканишна, Каралишна, Каралишна, — хохотал Вовка над сестренкой, называя ее невесть откуда взявшимися словами.

— Засранка ты моя. — Зинаида перестала смеяться. Быстро разделась, налила в эмалированный таз еще теплой воды из чайника, посадила в него Верку, вымыла, надела чистенькую распашонку. Сменила пеленки и посадила обратно в кроватку, дала молока, и она сразу уснула. Во сне Вера улыбалась, откуда ей было знать, что мать при любом случае будут называть ее засранкой, а Вовка в сердцах всегда будет обзывать Каралишной. Они вспоминали этот эпизод, и каждый раз неудержимо хохотали, а Верке, уже взрослой Вере, было неловко и стыдно, она чувствовала себя какой-то нечистой. Впрочем, мать и братец всегда смеялись над ней. Они смеялись, вспоминая, как она гонялась за матерью, когда та уходила к деду или в магазин. Посмеивались над ее медлительностью, называли копушей. Правда, совершенно непонятно, как эта копуша, разговаривая с каждой ягодкой в лесу, умудрялась набрать полные корзинки. Наверно, она и впрямь была смешным ребенком.


11 ФЕДОР

Зинаида заканчивала квартальный отчет. Тщательно проверив все материалы и убедившись в правильности расчетов, засобиралась домой. Спина от долгого сидения ныла, в животе начинались боли. Дверь в бухгалтерию открылась, вошел невысокий, толстый, лысый мужчина.
 
— Ну, здравствуй, Зинаида! — проговорил он, растягивая губы в улыбке и обнажая кривые зубы.

— Федор! — ахнула Зинаида, взглянув на вошедшего. — Федор! Ты? Какими судьбами?

— Назначили меня начальником сельхозотдела. Теперь вместе будем работать. А ты, я смотрю, похорошела, расцвела. Офицерская жена! А одета-то, как краля городская, не то что наши местные.

— Да, ладно тебе, причем тут это. Что смогла привезти, в то и одета. Не о том речь. Расскажи лучше, как ты? Женат? Дети есть?

— Жена умерла при родах. Сыну вот три года. Няньку нанял, да она вроде ворует у сына еду.

— Да, не повезло тебе.

— Может, в гости зайдешь вечерком? Я тут рядом живу.

— Посмотрю, если управлюсь рано.

— Буду ждать.

Вечером, закончив с домашними делами, Зинаида попросила соседку присмотреть за детьми и отправилась в гости к Федору. Вспомнить молодость, ведь вместе учились и работали.
 
Жил Федор в отдельном доме для начальства. Он провел ее в гостиную. Нянька, она же прислуга, принесла поднос с вином и закусками и, неприязненно зыркнув на Зинаиду, ушла в детскую к мальчику.
 
— Не обращай внимания, она ревнует меня к каждой женщине, что появляется здесь.

У Зинаиды чуть было не сорвался вопрос: «А что, их бывает много?», но во время спохватилась.
 
Она с любопытством разглядывала Федора. Облысел, потолстел, зубы, кажется, стали еще более кривыми, пахло от него уже не навозом, как прежде, а каким-то резким, противным одеколоном. Вел себя по-барски. Вино разливал, словно одаривал. Они разговаривали, и Зинаиде все хотелось сбежать от его пристального взгляда, бесстыдно разглядывающего ее ноги, грудь, лицо. «Боже, как он изменился! Куда девался простой деревенский парень, скромный, застенчивый?» — думала она. Выпив, Федор осмелел и, поглаживая ее руку, вдруг притянул Зину к себе.
 
— Зина, Зиночка, любовь моя единственная! — зашептал исступленно, пытаясь поцеловать в губы.

Зинаида, едва не задохнувшись от омерзения, вырвалась:

— Федор, ты что, я же замужем!

— Твой Галактионыч, поди, ни одной юбки не пропускает на фронте. А ты-то чего из себя строишь?

— Федя, ты что! Зачем ты так! Пойду я домой, дети одни.

— Ладно, — потяжелел глазами Федор, но неожиданно легко согласился и пошел проводить ее до двери. Оставшись один, налил еще вина, залпом выпил и нервно заходил по комнате.
Заглянула нянька:

— Сына укладывать спать?

— Пошла вон! Сама не знаешь, что ли, делай, что положено!

Нянька испуганно посмотрела на взбесившегося хозяина и выскользнула из комнаты. Обычно он был строг, но сдержан. Федор долго мерил шагами комнату. Гнев переполнял его. Робкая юношеская любовь в мгновение превратилась в озлобление, в желание растоптать эту недотрогу, показать ей, чего он теперь достиг.

Когда Зинаида уехала из села с Георгием, он решил доказать ей, что чего-то стоит. Добился, чтобы его выбрали председателем. При нем удои молока повысились, зерновые давали неплохой урожай, открылась школа, заработала лесопилка. Потом как ценного работника его перевели в отстающий колхоз. Он и его поднял. Вступил в партию. И наконец, перевели в окружком. Районный центр уже давненько превратился в окружной. Федор, используя любые методы, долго добивался перевода, зная, где теперь живет Зинаида. Но Зинаида словно и не заметила его карьерного взлета, и это было обиднее всего. «Ну, погоди, ты еще заплатишь мне, аристократка хренова», — твердил он, нервно шагая по комнате. Дальше шли уже совсем непристойные выражения, не имеющие к Зинаиде никакого отношения. Но чем смачнее он ругался, тем ожесточеннее становился. Через полчаса поток грязной ругани иссяк, и он холодно и спокойно обдумал план дальнейших действий.

Зинаида шла домой, кипя от негодования и омерзения: «Когда он успел стать таким? Неужели власть так развращает? Или я не замечала? Неужели я могла выйти за него замуж? Любит! Хорошо, что эта любовь не в моем огороде!»

С тех пор Федор иногда поджидал ее с работы и тащился за ней в магазин или в садик за детьми. В воскресные дни как бы ненароком оказывался со своим сыном то в городском саду, где она гуляла с детьми, то в кинотеатре. Зинаида, далекая от подобных хитростей не сразу поняла, в чем дело, — вроде ведь старые друзья. Но постепенно стала замечать косые взгляды сотрудников, шепотки за спиной. Федор снова пытался пригласить ее в гости. Зинаида под благовидным предлогом отказывалась. И была спокойна за себя, знала, что все делает правильно.
 
На работе начались неприятности. В отчетах появлялись ошибки за ошибками. Зинаида точно знала, что таких ошибок сама сделать не могла. Начальник вначале сердился, вкатил ей строгий выговор, но потом понял, в чем дело, и посоветовал написать заявление по собственному желанию: «Понимаешь, он и меня посадит. С такими лучше не связываться». И она написала. Устроилась счетоводом в Дом культуры. Платили меньше, но она получала офицерский аттестат и как-то сводила концы с концами. Через год Федора перевели на руководящую работу в другой город. Перед отъездом он зашел попрощаться. В комнате, кроме нее, сидели бухгалтер и секретарь-машинистка. Они тотчас встали и вышли. Зинаида не поняла зачем.
 
— Вот зашел попрощаться. — Федор пытался улыбнуться приветливо и скромно, но, помимо его воли, на лице цвела довольная ухмылка: — Живи тут с этим клеймом. Прощай!

Зинаида не сразу поняла про клеймо. Но вернувшийся бухгалтер подсказал ей правильный ответ:

— Без прикрытия осталась, партийная подстилка.

Зинаида побледнела:

— И вы поверили?

— Все говорят, чего не поверить. Дыма без огня не бывает.

— Был огонь?

— Наверно, — не столь уверенно пробормотал бухгалтер. Он не хотел терять Зинаиду как ценного работника. — Ты прости, Зинаида, если обидел.

Уходить ей было некуда. Зинаида молча села за стол и углубилась в работу. Вечером, когда дети уснули, она вдоволь наревелась, перечитала письма с фронта, повесила над кроватью недавно присланную фотографию мужа. Подошла к кроватке сына. Он спал, свернувшись калачиком. Погладила его по головке, положила сверху покрывало, чтоб не замерз под утро. Осторожно убрала разметавшиеся по подушке волосики дочери, тихонько сдвинула ее к стенке и легла рядом. Закрыла глаза и, засыпая, подумала: «Картошку уже пора копать, скоро наступят холода».


12 КУКЛА

Зинаида шла по улице, раздумывая о том, что подарить дочке на день рождения. Верке исполнялось пять лет. Зинаида, ожидая скорого возвращения мужа (его демобилизацию задержали на полгода), хотела показать, какая она замечательная мать, ну и так далее. Стоял декабрь, мороз щипал нос и щеки, она, ускоряя шаг, закрывала нос варежкой. За скрипом снега под ногами она не сразу услышала, что ее окликнули. Старый бухгалтер, который когда-то предлагал ей уволиться, вероятно, чувствовал свою вину и потому каждый раз приглашал ее в распределитель окружкома, когда приходила очередная партия товаров по ленд-лизу. Хотя война с Японией закончилась и договор о ленд-лизе прекратил действовать, в город приходили остатки товаров и продовольствия из Америки. Зинаида не отказывалась. Во-первых, всегда могло что-нибудь пригодиться, во-вторых, она давно научилась обращать чью-то вину перед ней на пользу себе.
 
— Пошли, Зина, в распределитель, новые товары привезли, в последний раз, наверное.
 
Ее беспрепятственно пропускали, хотя она уже давно не работала в окружкоме. Уважали за спокойный и строгий нрав.
 
— Пошли, — равнодушно согласилась она, — вдруг там будет что-нибудь подходящее.
 
В тесной маленькой комнатке на полках в беспорядке лежали вещи. Она, роясь в них, наткнулась на ватные штаны, покрытые сверху белым вафельным материалом. «Какой идиот догадался обшить полотенечным материалом штаны, хотя Вовке, наверно, будут впору, мерзнуть не будет», — подумала она и двинулась дальше, внимательно осматривая полки. Дойдя до конца полки, у самой стены Зинаида увидела куклу, похожую на маленького ребенка, огромную, в чепчике с кружевами, в белом платье, в белых туфельках и больших белых бантах на длинных косичках. Она несмело взяла куклу в руки и наклонила. Кукла закрыла глаза и внятно произнесла: «Ма». Зинаида в изумлении замерла. Она никогда не видела таких красивых кукол. Не раздумывая ни минуты, Зинаида взяла куклу и направилась к продавщице.

— Это очень дорогая кукла, — изумленно прошептала та.
 
— Не имеет значения, — спокойно бросила Зинаида, понимая, что не купить ее она не может. Вывернув наизнанку кошелек, она подсчитала деньги. Их хватило тютелька в тютельку. «Как-нибудь дотяну до получки», — подумала Зинаида и, довольная, вышла из магазина-распределителя. По дороге домой, представляя радость дочки, она улыбалась, не замечая встречного колючего ветра и удивленных взглядов прохожих.
 
Когда Зинаида вошла в комнату, посадив на плечо куклу, Вера сидела на полу, на половичке, и играла. Увидев мать с куклой на плече, Вера решила, что это живой ребенок.

— Мама, какая красивая девочка! — воскликнула Вера. — Ей не холодно раздетой? Где ты ее нашла?

— Это не девочка, это кукла! У тебя же сегодня день рождения! Вот подарок тебе!

Вера завизжала от восторга, запрыгала:

— Мне, мне… такая кукла!

Это и вправду походило на сказку. Забыв даже сказать спасибо, Вера осторожно взяла куклу в руки и наклонила ее. При наклоне кукла закрыла глаза и произнесла: «Ма». Вера снова повернула ее, и снова кукла закрыла глаза и сказала: «Ма».
 
— Ой! Она говорит! Она говорит! Мама, она говорит! — изумленно закричала Вера.
 
Она долго рассматривала чепчик, платьице, бантики, туфельки.

Зинаида посадила Веру на колени, та прижимала к себе куклу. Поглаживая мягкие, тонкие, отцовские, волосики Веры, аккуратно заплетенные в косички, Зинаида незаметно смахнула слезу.

Скоро должен вернуться Георгий.


13 ПИСЬМО

Из города, в котором Зинаида окончила сельхозшколу, вот-вот должен был приехать на гастроли драматический театр, и она волновалась, как перед встречей с родственниками, которых давно не видела. Когда училась, пересмотрела все спектакли и знала всех артистов в лицо. Но прошло столько лет! Кто, интересно, остался жив? В Доме культуры стояла суматоха — все готовились к встрече. Зинаида, оставив основную работу, шила какие-то занавески, задники и, бог знает, что еще. Время приближалось к обеду, и тут ее вызвали к директору. Недоумевая, зачем она потребовалась директору, Зинаида заспешила в кабинет. Ее остановила секретарша: «Вас срочно вызывают в школу». Зинаида накинула пальто из тонкого офицерского сукна с роскошным высоким воротником, сшитое еще в довоенное время. Не замечая холода, понеслась в школу, запинаясь в своих светлых ботиках на каблучках, падая в снег. Жены военных, особенно летчиков, до войны одевались очень прилично, особенно если со вкусом у них было порядок. «Господи, что случилось? Может, Вовка опять подрался? Ох, уж этот Вовка, сорванец, задира и драчун», — нервничала Зинаида. Так и оказалось. Директор сердито рассказал, что Владимир сорвал урок: подрался на уроке, разбил мальчику нос. Привели мальчиков. Возбужденные, красные, они недовольно сопели. Зинаида, едва взглянув на сына, поняла, в чем дело. Вчера она уговорила сына надеть эти ватные штаны, которые она все-таки купила и покрасила в черный цвет. Но фактуру материала не спрячешь. Да и видно, что они ватные. Мальчишки стали дразнить: «Штаны из полотенца, штаны из полотенца». Масла в огонь подлила учительница, спросила, не из тюрьмы ли парень сбежал. Зинаида заставила сына извиниться, дать слово, что больше не будет драться. Ох, уж эти обещания! На один день.

Отправила Вовку домой и бегом опять на работу — обед заканчивался, а опаздывать она не любила. По дороге, проклиная дуру учительницу, злая на весь белый свет, Зинаида думала, в чем же отправит завтра сына в школу. Аттестата (стало быть, денег) не было уже два месяца. Значит, Гошу демобилизовали. Но писем от него не было, и Зинаида не знала, что и думать.
 
Вечером, заглянув в почтовый ящик, она обнаружила долгожданное письмо. Но не треугольник, как раньше, а обычный конверт. Глянула на обратный адрес: Краснодар. Торопливо разорвала конверт: «Дорогие мои Зиночка, Володя и Верочка! Пишу вам из Краснодара…» Зинаида дочитала до конца и без сил уронила руки на колени. Нет, туда она не поедет ни за что. Наскоро приготовив ужин и накормив детей, Зинаида отправилась к отцу. Отец принял известие спокойно. Он уважал Георгия. Тот еще до войны спас его от неминуемой тюрьмы: отец ремонтировал стол в окружкоме, ветром открыло форточку, и портрет Сталина упал со стены. В это время кто-то зашел, увидел, и понеслось: обвинили во вредительстве. Вскоре в отпуск приехали Зинаида с мужем. Отец пожаловался Георгию. А у того приятель служил в органах. Одним словом, дело исчезло, таких дел было великое множество, обо всех не упомнишь.
 
— Не хочешь, стало быть, ехать к мужу? — спросил отец.

— Пусть сам сюда едет. Как я сорвусь с двумя детьми? Да и не знаю, каким он теперь стал. И раньше-то за каждой юбкой гонялся, а там, на войне, поди, совсем разбаловался.
 
— Смотри, одна-то потянешь?

— Потяну не потяну — жизнь покажет. Вдовы вон как-то живут. А ты что, не поможешь?

— А ты на меня рассчитываешь?

— Нет, так просто спросила!

— Ну и ладно, если просто спросила, ступай домой, устал я, наработался за день-то. Утро вечера мудренее. Бог не выдаст, свинья не съест. Все равно Георгий помогать будет.
 
— Да, конечно, — с готовностью согласилась Зинаида и поспешила домой.
 
Судьба поворачивалась к ней новой стороной.


14 ПИРОЖКИ

Зинаида вынула пирожки из печки, положила на большое овальное блюдо с рельефными фиолетовыми гроздьями винограда и зелеными листьями, которое она умудрилась привести в эвакуацию (Георгий подарил), и поставила в тумбочку остывать. Велела Вовке одеться и сама накинула фуфайку.

— Мы скоро, — бросила она Верке.

Надо было убрать навоз из стайки, дать корове сена и принести дров на вечер. Оказалось, что дрова еще надо наколоть, и, пока Вовка, поддевая вилами, вытаскивал навоз из стайки, она наколола немного дров, и они заспешили домой. Верка держала на коленях свою любимицу куклу Дуняшу и рассказывала ей сказку. Другие куклы сидели рядом и тоже слушали.

— Мама, тут дяденька приходил, попросил кусочек хлеба, а я сказала, что хлеба у нас нет, только пирожки. А он говорит, где они? Я и показала. Он положил их все за пазуху, один только оставил.

— Господи, дитя мое неразумное! А больше ничего не взял?

— Нет, он торопился.

— А парень-то какой, в чем одет? Как выглядел?

— Обыкновенный. В телогрейке и старых серых валенках. Улыбался так радостно.

— Еще бы ему не улыбаться радостно!

Зинаида на всякий случай выскочила на улицу, пробежалась вокруг дома. Парня же, конечно, и след простыл. Вернулась домой. Верка сидела на маленьком стульчике и, видимо, осознав свою вину, ждала наказания. Вовка успел ей выговорить, какая она дура. Зинаида молча взяла Верку на руки, посадила на колени, погладила по голове и строго наказала незнакомых в дом больше никогда не пускать. А сама думала: хорошо, что парень забрал только пирожки и ничего больше, что Вера живая и невредимая. При мысли о том, что могла пострадать дочка, сердце забилось, наполнилось поздним страхом.
 
— Мам, я есть хочу, — захныкал Вовка, — из-за этой Каралишны мы теперь будем голодными.

Вовка всегда хотел есть. Все детство.
 
— Сейчас я пожарю картошку.

— Опять с рыбьим жиром, — продолжал канючить Вовка.

— Ничего, зато рахита не будет. И ноги будут прямыми, а то кто тебя возьмет в армию с кривыми ногами.
Вовка примолк. Он не хотел вырасти с кривыми ногами. Зинаида почистила картошку, кинула на сковородку, присела на кровать и задумалась. Писем от Георгия больше не было. Денег тоже.


15 СКИТАНИЯ

Георгий в который раз перечитал письмо от жены: «Я к тебе не поеду. Приезжай сам. У меня здесь работа, дети в сад устроены. Три сотки дали под картошку. Отец на своем огороде грядки выделил под морковь и свеклу, помог корову купить. Комнату большую дали, 20 метров. Проживем». Георгий залпом выпил стакан самогонки, заел вареной картошкой и сел на кровать. Кровать, прогибаясь чуть ли не до пола, недовольно заскрипела ржавыми пружинами. Он задумался. Если честно, он не надеялся, что Зинаида приедет. Он знал ее независимый характер. Но он тоже не мог поехать к ней. Не только потому, что отвык от семьи, или потому, что болели ноги, и он холодов боялся пуще жены. За долгие годы войны он привык к свободе. Свободе в отношениях с женщинами. Они отдавались ему сами, легко. И он пошел, что называется, в разнос. В конце войны, когда его летный полк квартировал под Берлином, произошел жуткий скандал: его обвинили в аморальном поведении за связь с немкой. А для него не было разницы — немка, полячка, румынка. То, что ему надо было от женщин, не имело национальности. Его исключили из партии, лишили должности начальника командира полка, понизили в звании. Это все непременно бы всплыло по возвращении в семью. А тут еще и контузия. Его комиссовали. И небо, его любовь, его страсть, стало недоступным. Георгий тосковал по небу, не зная, как дальше жить и куда податься. И он поехал в теплые края, в Краснодар. Там немного ожил. Вольная жизнь уже пьянила, манила новыми возможностями. Ему было всего тридцать четыре года. «Вся жизнь впереди», — убеждал себя Георгий. Он устроился мастером на завод, квартировал у одной вдовушки и как-то даже был доволен судьбой.
 
Самогон ударил в голову. Гнев, ярость вспыхнули пламенем, обожгли сердце, и, не помня себя, он схватил колченогую табуретку, грохнул ее о пол, потом под руки попали миска с картошкой, стакан, бутыль самогона… Когда вдовушка вернулась с рынка, она застала полный разгром и на кровати лежащего ничком Георгия.

«Ну, ты у меня еще наплачешься! — бормотал он. — Посмотрим, как ты без аттестата будешь жить со своей коровой». Почему его так задела эта корова, он и сам не знал. Начальник цеха после прогула Георгия предложил ему уволиться по собственному желанию. Ему было жаль этого молодого способного парня, бывшего летчика, которого бросила жена. Эту версию Георгий будет рассказывать на всех многочисленных работах в разных местах необъятного Союза после очередного пьяного срыва. И даже незаметно для себя поверит в это. После третьего места работы вдовушка заявила, что она не жена летчика, летать с ним по стране больше не намерена и вернулась в Краснодар. Потом были другие города, другие женщины.
 
Зинаиде он не писал, денег не посылал.


16 Я СЕГОДНЯ ИМЕНИННИЦА

Вера чистила картошку, стараясь тоненько срезать кожуру. Если мама увидит толстую кожуру, будет опять ругаться. Почистила, помыла очищенную картошку, положила в кастрюльку, налила воды и поставила на печку, которую мама почему-то называла камином. Топить печку ей еще не разрешали, да она и сама боялась растапливать лучинками и особенно газетами или какими-нибудь ненужными документами, которые мама иногда приносила с работы. Бумага вспыхивала мгновенно, и огонь норовил выплеснуться из печки. Уже стемнело. Вовка где-то носился с мальчишками, а мама задерживалась на работе. В комнате было холодно. Топили один раз, вечером, — экономили дрова. К утру в комнате изрядно остывало. Играть в куклы не хотелось, даже с любимой Дуняшей, которую мама подарила. Посмотрев в окно, она увидела двоюродного брата Генку, который волок на санках младшую сестренку. Вера сразу представила их двухкомнатную квартиру, в которой было всегда тепло и где всегда угощали чем-нибудь вкусненьким, иногда даже пряниками или карамельками. Правда, тетя Дуся делала это тайком от мужа, который не любил бедную женину родню. Сам он, вернувшись с войны, работал главным бухгалтером в райпотребсоюзе, и потому продукты у них всегда были. Представив пряники с карамельками, Вера сглотнула слюну и, быстро одевшись, направилась к тете Дусе. Так же как и Маруся, другая тетушка, тетя Дуся жила рядом, через дом. Стояла холодная безветренная погода. Везде в домах уже топили печи. Дым в косых лучах заходящего солнца казался розовым, с лиловыми и голубыми тенями. Поеживаясь от холода, Верка быстро добежала до подъезда и постучала в дверь. Ей открыл Генка.
 
— Верка пришла, — сообщил он.
 
— Давай, Верочка, раздевайся, мы как раз ужинать собрались, — заторопила тетя Дуся.

Верка не заставила себя ждать. Быстро скинула шубку, громыхнула умывальником тут же в прихожей и, наскоро вытерев руки, уселась за стол. Ноги еще не доставали до пола, и Верка поерзала на стуле, усаживаясь поудобнее и незаметно оглядывая стол. На столе стояла вареная картошка, горкой лежали котлеты, она не помнила, когда дома ели котлеты. На красивой тарелке лежал аккуратно нарезанный белый хлеб. В животе у Верки предательски заурчало, она торопливо сглотнула слюну и неожиданно для себя выпалила:

— А я сегодня именинница!

Все начали ее поздравлять, а тетя Дуся порылась в буфете, потом ушла в соседнюю комнату. Вернулась и вручила Верке блокнотик с необыкновенным карандашом: с одной стороны красным, с другой — синим и три шоколадные конфетки в красивых ярких обертках. Верка взяла сокровища, осторожно повертела и положила их рядом с тарелкой. Сползла со стула, поцеловала тетю Дусю, сказала спасибо и быстро вернулась на место, опасаясь, что сокровища могут исчезнуть. Голод на мгновение утих, но, пока раскладывали по тарелкам еду, в животе опять громко заурчало. Верка засмущалась, Генка захихикал, а его сестренка презрительно хмыкнула:
 
— Вечно эта Верка приходит голодная.

Тетя Дуся зашикала на нее, но Вера даже не заметила, стараясь неторопливо и аккуратно есть волшебную котлету с картошкой. После котлетки всем налили компот из сухофруктов. В Веркином стакане оказалось целых две черносливины.
 
— А почему у нас только по одной? — возмутился Генка.
 
— Потому что Вера сегодня именинница, — отрезала мать.
 
Поужинав, Верка заторопилась домой.
 
— Мама потеряет меня, — объяснила она. На самом деле ей не терпелось показать маме и Вовке необыкновенный карандаш и поделиться с ними шоколадными конфетами. По холоду она бежала домой, увидела в окне свет, значит, мама дома.
 
— Где ты носилась? — недовольно спросила мать.
 
— Мамочка, я была в гостях у тети Дуси! Они подарили мне блокнотик и карандаш! Посмотри, какой карандаш! С одной стороны синий, с другой — красный! И еще три шоколадные конфеты. Нам всем по одной!

— Ну, ты даешь, Каралишна! — возмутился Вовка, уже завидуя Веркиному карандашу, — надо же напроситься на подарки!

— Я сказала, что я сегодня именинница, вот мне и подарили подарки, — невозмутимо отозвалась Вера.

— Так ты сегодня именинница! — захохотал Вовка. — Мам, она сегодня именинница, мам, она сегодня именинница!
 
— Ну что ты заладил, как попугай, «она сегодня именинница, она сегодня именинница», — недовольно начала Зинаида,
 но неожиданно рассмеялась: — С тобой, Вера, не соскучишься, ты есть-то хочешь?

— Нет, мамочка, я котлеты ела, настоящие, такие вкусные, сделай нам когда-нибудь такие же.

— Ладно, — нахмурилась Зинаида, — в Новый год сделаю. Мясо еще немного осталось. Правда, я его соседке обещала, да ладно, обойдется она.
 
Зинаида задумалась. На деньги от продажи заколотого осенью теленка она рассчитывала протянуть еще пару месяцев. От Георгия не было ни писем, ни денег. Похоже, придется искать вторую работу. Поговорить надо с директором Дома культуры, может, он возьмет ее контролером на входе. Холодно, правда, там стоять. Да и вечера будут заняты, как бы Вовка от рук не отбился. За Верку она была спокойна.
 
— Каралишна, а ты дашь мне порисовать своим карандашом? — Зинаиду вывел из задумчивости просительный голос Вовки.

— Конечно, дам, если не будешь обзывать меня Каралишной, — заторговалась Вера.

— Ну, что ты, Каралишна, конечно, не буду, — клятвенно заверил Вовка.
 
Опять этой Каралишне повезло: тогда с куклой, теперь с карандашом, зло размышлял про себя Вовка. А ему вот штаны ватные достались, и до дня рождения еще далеко — что ему-то подарят? Вечно эта Каралишна впереди него оказывается, а ведь вроде тихоня. Как это у нее так получается?

Потом долгие годы мать с Вовкой вспоминали этот случай и смеялись, смеялись, смеялись: «А ты сегодня не именинница?»
 
Ребенком Вера цепенела от этого обидного смеха. Когда стала взрослой, улыбалась вместе с ними, хотя не понимала, почему они так веселятся. Фраза «Я сегодня именинница» ей даже нравилась. Может, потому, что следом появились подарки.
 
Сама она, став взрослой, никогда не смеялась над казусами ни дочерей, ни внуков, навсегда запомнив свою реакцию на смех родных, возможно, с их точки зрения, вполне безобидный.


17 ШТАНИШКИ

В магазине-распределителе Зинаида увидела чудные штанишки в яркую полоску для Веры и, не раздумывая, тотчас купила. Она как раз собиралась сшить дочери штанишки из старого отцовского пиджака. В те годы всеобщей бедности покупка любой одежды или продуктов была важным событием.

Верка надела красивые штанишки с яркими разноцветными полосками и отправилась гулять, чтобы поделиться с кем-нибудь своим невиданным счастьем. На улице стоял мороз, ни подружек, ни прохожих не было видно. Лаяли собаки. Замерзнув, она было направилась домой, но вдруг увидела дядьку, торопливо идущего по тротуару. Верка, подобрав шубейку, сказала:
 
— Посмотрите, какие красивые у меня штанишки!

Прохожий остановился, присел, посмотрел и одобрительно подтвердил:

— Действительно, штанишки очень красивые, но мне кажется, что ты совсем замерзла, давай я отведу тебя домой.
 
— Нет, спасибо, я тут рядом живу, — и, счастливая, побежала домой. Дома она простодушно рассказала, как показала штанишки какому-то дяденьке и они ему понравились. И опять Вовка залился смехом:

— Ну, ты Каралишна, даешь! Прямо незнакомому дяденьке?

— Мне так хотелось показать кому-нибудь штанишки. Правда, они очень красивые? — пробормотала Вера, снимая штанишки и аккуратно вешая их на спинку стула. «Почему они всегда смеются надо мной, это так обидно», — в первый раз подумала Вера, укутывая любимую куклу в старый мамин платок.


18 ПРЫЖОК С ОБРЫВА

Жарким летом Вовка потащил Веру на пруд. Небольшой городской пруд служил в основном источником воды для общественной бани. Насыпной мостик между берегами соединял два городских района. Жители близлежащих домов брали из пруда воду, потому купаться на мостках категорически запрещалось. Дно пруда было илистым, вязким. Купаться можно было, только прыгнув с невысокого, метра в три обрыва. Тот, кто боялся прыгать, осторожно спускался по крутому склону и бросался в воду, стараясь не коснуться дна, а возвращаясь, плыл до упора, чтобы, перебирая руками траву, добраться до берега. Верка обычно стояла в сторонке, смотрела, как лихо ныряли мальчишки. Вовка тоже нырнул несколько раз, возвращался возбужденный и кричал Верке, чтобы прыгала. Но Вера робела. Он подскочил к ней:

— Прыгай, прыгай! Трусишь, что ли? Давай, давай!

Этого Верка стерпеть не могла. Она трусит?! «Не дождешься», — только и успела подумать, а ноги уже несли к обрыву. Вытянув руки над головой, что было силы оттолкнулась и нырнула в воду. Тело обожгло холодной водой. Стремительно уходя в глубину, Верка почувствовала: правую руку резануло чем-то острым. Коснувшись дна, она ринулась наверх. Глотнув воздуха, оглянулась, увидела испуганные глаза брата и закричала:

— Ну что, получил? А говорил, что я не прыгну!

Вовка молчал. Верка глянула на воду и увидела, что вода вокруг нее красная. Она подняла правую руку: чуть ниже локтя струйкой стекала кровь. Сразу стало нестерпимо больно и очень страшно. Вера выбралась на берег. Вовка бежал навстречу с ее косынкой в руках. Он положил на рану подорожник и неумело перевязал руку.
 
— Ты маме не скажешь? — он посмотрел Верке в глаза. В пруду купаться запрещалось, и если узнает мама, запретит ходить на пруд.
 
— Ябеда я, что ли? Не дождешься. — Верка победно смотрела на старшего брата. — Спустись лучше с обрыва, посмотри, на что это я напоролась.

Вовка спустился вниз, осторожно вошел в воду, проплыл до того места, куда ныряла Верка, и скрылся под водой. Через минуту появился над водой, еще более испуганный, чем раньше.

— Давай рассказывай, — торопила Вера.

— Там коряга корнями вверх. Если бы нырнула чуть правее, ты бы голову проломила, тогда я вообще не знаю, что б с тобой было.

— Ладно, — успокоила она брата, — обошлось же. Она умела скрывать свои чувства, но у самой от страха сердце готово было выпрыгнуть из груди.

Тогда ей было семь лет. Однако она так не научилась быть осмотрительной и всю жизнь бросалась в новое дело, как в детстве с обрыва, не обдумав тщательно последствия, порой задевала какую-нибудь «корягу», расшибалась в кровь, раня душу или круто разворачивая судьбу. Вера была спокойным, послушным и, в общем-то, славным ребенком. Когда мать была на работе, брат везде таскал ее с собой. И потому повадки у нее были мальчишеские. Не каждый мальчишка мог лазать по деревьям, как она, сигать с крыш и через заборы, прыгать с самых высоких трамплинов на лыжах. Она умела цепляться за кузов проезжающей машины или обоза с дровами или сеном, играла в чику, а заходя в воду, орала непристойности (о чем не подозревала) типа «Стою по груди, выпрыгну по муди» и подпрыгивала что было сил вверх. Дралась с мальчишками. Смелостью своей и лихостью гордилась. В пятом классе перед экзаменами (тогда сдавали экзамены с четвертого класса) обрила наголо голову, надела шаровары — черные сатиновые штаны с резинкой на поясе и у щиколоток. Так и ходила мальчишкой все лето. А брюки наденет уже совсем взрослой — и прощай навсегда юбки-платьица. Возможно, ощущение непобедимости Вовки, а он среди сверстников и был таким, неосознанно рождало в ней желание быть похожей на него. И еще его очень любила мама. Ей казалось, что ее она любит меньше.

Мать не догадывалась об этих уличных проделках. Разбитый в драке нос — «запнулась, упала», рваное платье — «зацепилась за куст». Может, поэтому и считала Веру тихоней и немного размазней.


19 ВАСИЛЕК

Верка, прибрав в доме, вышла во двор поиграть. Но во дворе никого не было, все ушли купаться на пруд. Она недолго поиграла с дворовым псом Джеком, всеобщим любимцем и баловнем. Заскучала, идти на пруд одной неинтересно, и она решила заглянуть к маме в Дом пионеров, мама вела кружок кройки и шитья. В Доме пионеров по случаю воскресенья было пусто. Проходя мимо открытой двери кружка рисования, она заглянула. В комнате никого не было, и Вера несмело вошла: стояли запачканные краской этюдники и мольберты, в углу громоздились подрамники и готовые картины. Стены, увешенные работами, видимо, художника, который вел кружок рисования, и его учеников, явили для Веры зрелище удивительное, яркое и немного сказочное. На стеллажах толпились какие-то бутылки, лежали тюбики с красками, стояли кисти и какие-то палочки, предназначение которых было непонятно, кругом стояли баночки с красками, пахло красками, скипидаром и чем-то невообразимо притягательным. Вера подошла к одному из этюдников. На прикрепленном кнопками листе бумаги прозрачный воздух летнего утра, казалось, сочился в комнату…

— Хочешь попробовать? — раздался за спиной скрипучий голос.

Вера, вздрогнув от неожиданности, оглянулась. Перед ней стоял, опираясь на трость, тощий дядька со всклоченной бородой, в мятом берете и фартуке, испачканном краской.

— А можно? — робея, пролепетала Вера.

— Разрешите представиться, — дядька галантно поклонился, — Иннокентий Казимирович. Никогда не брали в руки кисть?

— Никогда, — еще более смущаясь, согласилась Вера.

— Не беда, сейчас и попробуете.

Иннокентий Казимирович подвел ее к этюднику, приколол кнопками лист, открыл краски, подал кисточку. Объяснил, с чего нужно начинать. Он еще минут пять говорил что-то Вере, но она плохо слушала: лист белой бумаги буквально завороживал.

— Да ты меня не слушаешь?

— Я хочу попробовать, — неожиданно осмелев, сказала Вера.

— Давай пробуй, — добродушно улыбнулся Иннокентий Казимирович.

Вера налила в маленькую плошечку чуть-чуть водички, взяла кисточку, нашла синюю краску, которая чудно называлась индиго, и размешала ее в воде, попробовала цвет на маленьком обрывке бумаги, лежащем тут же. К палитре она даже не посмела притронуться. Потом быстро смочила лист водой и осторожно провела по нему. Краска расползлась по смоченному листу, мгновенно высветила бледно-голубое небо в рваных облаках, клочками торчащих на подсыхающей бумаге.

— Прекрасно! — воскликнул художник. — Для начала совсем недурно, теперь ты, верно, хочешь нарисовать луг?

— Угу, — отозвалась Вера, поглощенная смешиванием зеленой и желтой краски.

Луг получился неживым, неестественным, и Вера торопливо пыталась убрать кисточкой неудачный цвет, потом еще раз смочила лист. А когда стала накладывать другой тон, бумага уже размокла и стала скатываться комочками. В комнату один за другим входили ученики. К ней подошел долговязый парень.

— Это мой этюдник, шмакодявка, освободи место! — тоном хозяина приказал он.

— Верочка, — ласково обратился к ней Иннокентий Казимирович, — занятия у нас по воскресеньям и средам. Приходи обязательно.

Верка с нетерпением ждала среды. И началась у нее новая жизнь, волшебство красок захватило ее целиком. Теперь она внимательно слушала учителя и схватывала все на лету. Иннокентий Казимирович одобрял ее рвение и говорил, что если она будет и дальше так же работать, то, возможно, из нее выйдет толк.

Как-то встретив Зинаиду с Вовкой в Доме пионеров, который занимался в шахматном кружке, он остановил их и начал на все лады расхваливать Веру: и способная, и старательная, и аккуратная, и так далее — все в превосходных тонах.
 Вовка хмурился и торопил мать домой.

Вера уже год постигала азы рисования, работа с натурой ей давалась легко, на пленере она умела найти нужный ракурс, выбрать тональность, прекрасно чувствуя цвет. И очень любила рисовать по памяти. Вот и сейчас Вера пыталась нарисовать кедр, который рос в огороде у деда. Приходя к деду, она первым делом бежала поздороваться с кедром. Дед, заметив это, соорудил ей возле дерева маленькую скамеечку.
 
— Как вы похожи с матерью, — заметил он, вкапывая скамеечку, — та тоже в детстве любила играть возле кедра. Тот кедр, наверно, о-го-го какой!

— Мама тоже любила играть возле кедра? — удивилась Вера: представить маму маленькой она никак не могла.

— Медом, что ли, он намазан, — недовольно заметил дед.

— Деда, он друг, он не разболтает, все поймет и он такой сильный!

— Выдумщица ты моя, — дед ласково потрепал тонкие, мягкие волосы внучки. Проверил, прочно ли вкопана скамеечка, и, забрав лопату, ушел на другой конец огорода.
 
Она поместила кедр немного не в центре, на опушку леса, которую она видела в прошлое воскресение, когда они с Вовкой и мамой ходили по ягоды. Вера огорченно стояла перед этюдником: занятие заканчивалось, а у нее ничего не клеилось. Она измучилась, кедр никак не хотел получаться величественным и гордым. Ствол не играл серо-коричневыми чешуйками коры, небо плоское, без перспективы, без воздуха, безжизненно бледнело за ним.

— Иннокентий Казимирович, можно, я приду завтра? Вы же будете здесь?

Иннокентий Казимирович жил один. Жена и дочка погибли в блокаду в Ленинграде. И он, вернувшись с войны без ноги, не смог жить в родном городе и уехал к черту на кулички, чтобы выжить. Художник проводил все дни в этой маленькой мастерской. Живопись и дети — это все, чем он теперь жил.

— Хорошо, приходи, Верочка, ты мне не помешаешь, — улыбнулся он. Ему решительно нравилась эта улыбчивая способная девчушка.

На следующий день Верка рано утром была в мастерской. Иннокентий Казимирович уже стоял за мольбертом.

— Доброе утро! — радостно улыбаясь, поздоровалась Вера. — Едва утра дождалась.

— Похвально, Верочка, — отозвался художник и углубился в работу.

Вера нетерпеливо приготовила бумагу, краски, кисточки и решительно прикоснулась к листу. Все начинало получаться удивительно легко и быстро, и Вера, забыв обо всем, вдохновенно рисовала. Ей очень хотелось, чтобы ее работы или хотя бы одну повесили на стенку в мастерской. Кроме того, учитель говорил, что осенью будет выставка в Доме культуры, может быть, ее работу тоже возьмут. Она никому не говорила о своей мечте. Выставка для нее была бы высшей похвалой учителя. А еще ей хотелось, чтобы мама перестала ругать за то, что она, рисуя, иногда забывала вымыть посуду или сходить в магазин. Посмотрев на Верин этюд, Иннокентий Казимирович одобрительно хмыкнул и вышел. Когда оставалось совсем немного — только цветочки и травинки на переднем плане, — Вера очень захотела в туалет, кинула кисточку в баночку с водой, бросив взгляд на кедр, величаво стоящий на опушке леса, выбежала из комнаты.
 Дверь не заперла: вот-вот мог вернуться учитель.

Возвращалась она, прыгая на одной ножке, весело напевала одно только слово: «Получилось, получилось, получилось!» В конце коридора мелькнула чья-то тень. Дверь оказалась распахнутой, хотя Верка точно помнила, что, убегая в туалет, она ее прикрыла. На мгновение это показалась Вере зловещим и опасным, но восторженная радость, что сегодня все получается, еще переполняла ее существо. Подойдя к этюднику, она в ужасе замерла: по диагонали клочковато чернели четыре буквы: дура. В нескольких местах прорванная бумага зияла дырками. Что-то темное тяжело сдавило грудь, слезы отчаяния брызнули из глаз, и она, захлебываясь рыданиями, выскочила из мастерской и, не видя никого, рванулась на улицу.

— Верочка, — пытался остановить увидевший ее Иннокентий Казимирович, — что случилось?

Вера, не ответив учителю, неслась по улице, не разбирая дороги. Добежав до дома, она ринулась к стайке, на крыше которой лежало прошлогоднее сено. Зарывшись в старое прогорклое сено, она безутешно рыдала. Потом незаметно уснула и проснулась, когда смеркалось.
 
— Где ты шлялась? — накинулась на нее Зинаида. — Пришлось Вовку послать за коровой.

— Нигде, — равнодушно ответила Вера и прошла к окну. За окном последние отсветы заката отражались в окнах дома напротив.

Глянув на дочь и почуяв неладное, Зинаида не произнесла больше ни слова, внимательно наблюдая за нею. Вера постояла у окна, потом безучастно послонялась по комнате и снова вышла. Следом за ней вышел Вовка.

— Каралишна, ты чего? — непривычно участливо спросил Вовка.

— Ничего, ничего. — Верка потупила глаза, отвернулась, слезы опять предательски брызнули из глаз, и вдруг заорала:

 — Отстань от меня, отстань!
 
И повернувшись, быстро пошла в сторону леса. Вовка на расстоянии следовал за ней: мать ему велела не спускать с нее глаз. Верка, дойдя до опушки, видимо, заметив слежку, резко вильнула в сторону, и Вовка потерял ее из вида. Он кричал, аукал, рыскал по лесу. Сестры нигде не было. Затемно вернулся домой, не зная, что сказать матери в свое оправдание. Оказалась, Вера уже спала. Наутро она встала будто повзрослевшая, молчаливая и нехотя принялась за порученную матерью работу.
 
Иннокентий Казимирович пришел к ним домой на следующий день и рассказал Зинаиде, что какой-то хулиган испортил Верину работу. Зинаида молча выслушала. Она недолюбливала его, он казался ей жалким, ходил в заношенном пиджаке, часто неопрятный и небритый. И Верино увлечение рисованием не одобряла, та теперь часто забывала свои обязанности по дому. Вот и сейчас она вскользь заметила:
 
— Не беда, нарисует еще.

Вовка, присутствующий при разговоре, молчал, потом презрительно хмыкнул:

— Каралишна, чего ты разнюнилась, мама же сказала, нарисуешь еще, — и вышел.

Иннокентий Казимирович приходил еще несколько раз, уговаривал Веру вернуться, но она твердила только: нет, нет и нет!
 
Она теперь мало ела, плохо спала, была вялой, не ходила купаться на пруд, не играла с девочками. Зинаида забеспокоилась. Пошла к отцу. Он молча слушал.

— Я тут на днях уезжаю на дальние покосы. Вот и возьму Вовку и Веру с собой. Приготовь им все необходимое.
На дальних покосах Вера ожила. Дед дал ей в руки маленькую косу, но у Веры ничего не получилось, и тогда ей поручили ворошить свежескошенную траву, чтобы быстрее сохла, потом Верка сгребала ее в небольшие стожки. В первый же вечер дед посадил Верку на старого мерина Василька. Верка завизжала от страха и восторга.

— Не кричи, напугаешь, — строго заметил дед.

Верка замолчала, осторожно взяла поводья, слегка натянула. Василек поднял морду, стригнул ушами, но спокойно двинулся вперед. Вера, замерев, мерно покачиваясь на спине Василька, поплыла по полю. Потом легонько ударила голыми пятками по бокам. Конь пошел рысью, и Вера, наклонившись к гриве, вдруг почувствовала себя единым целым с Васильком. Ветер свистел в ушах, цветы на поле сливались в размытый акварельный узор. Василек добежал до опушки, развернулся и, сбавляя темп, направился к стоянке.

— Подружилась, — полувопросительно-полуутвердительно заметил дед, снимая внучку с коня.
 
— Ой, деда, это так здорово! — Верка спрыгнула на землю, под ногу попал острый сухой комочек глины, и она присела от боли. Закусив губу, потерла подошву, встала, подошла к Васильку и осторожно погладила его морду.

— Сейчас я! — решительно заявил Вовка, забираясь на телегу, чтобы оттуда пересесть на коня.

Натянув поводья, Вовка сразу перешел на рысь, потом помчался галопом и через несколько минут скрылся за дальним лесом.

— Отчаянный парень растет, — задумчиво пробормотал дед. — Пошли, Веруня, ужин готовить, стемнеет скоро, Владимир еще не скоро вернется.

— Деда, а завтра я тоже буду кататься?

— Завтра ты отведешь его на водопой. Видишь косогор, за ним лощина, там ручей. Возьмешь бидончик, воды принесешь и коня напоишь.
 
Наутро Вера, едва проснувшись, побежала к Васильку. Он щипал траву на опушке леса. Вера поздоровалась с ним, погладила по холке, вытащила из гривы репейник и повела на стоянку.

Когда, позавтракав, дед и Вовка ушли косить на дальнюю делянку, Вера взяла бидончик и повела Василька на водопой. Пока конь, шлепая губами, пил из ручья, Верка сняла сандалии и осторожно зашла в холодную воду. Ноги сразу покрылись мурашками, стало зябко. Набрав в ладошки воды, она брызнула на коня несколько раз и выскочила на траву. Побегала вокруг коня, согрелась, наполнила бидончик водой, и они не спеша направились обратно. Солнце уже взошло, но туман в лощине еще курился, трава в росе щекотала голые ноги. Птицы уже заливались на разные голоса, и где-то далеко две фигурки мерно взмахивали косами. Верка, оставив коня и поставив бидончик с водой в тень, взяла грабли и пошла ворошить свежескошенную траву.

Вечером она снова каталась на коне. Осмелев, даже пробовала пойти галопом, у нее получилось, и через день носилась на коне не хуже брата.

Ложились спать затемно, вставали до зари. Верка, устав за день, едва положив голову на маленькую подушечку, прихваченную из дома, мгновенно засыпала. Через неделю она вернулась домой повеселевшая, загорелая, как головешка, с мозолями на руках.

При каждой возможности Вера убегала к Васильку. Она уже не подходила к кедру, не делилась с ним маленькими тайнами. Ей почему-то казалось, что предала его. Это чувство острым осколком жило в груди и при неожиданных поворотах судьбы иногда больно напоминало о «предательстве».
 
Вера больше не притрагивалась к краскам. Но еще много-много лет ей снился один сон: кедр на опушке леса, сквозь ветви проглядывает укоризненное бородатое лицо Иннокентия Казимировича, одна ветка держит кисть и протягивает ее Вере, Вера убегает и кричит: «Нет, нет, нет!» И просыпалась среди ночи, потом долго не могла уснуть. За повседневными делами редко вспоминала о ночном кошмаре и никому никогда о нем не рассказывала.


20 ПОХОД НА ИРТЫШ

Стояла ранняя весна. На Иртыше начался ледоход, и Вовка потащил Веру смотреть, как льдины плывут по реке, как образуются торосы и, может быть, увидеть на льдинах каких-нибудь зверушек — недавно прочитал «Деда Мазая и зайцев». Вовка с Веркой шли по улице мимо конторы, в которой работала мама, пригнувшись, прошмыгнули под окнами. Вышли за город, остановились в нерешительности на дороге. Если идти здесь, то это очень далеко. Владимир решил срезать — напрямик всего-то километра два. Сапоги вязли в грязи, и, пройдя меньше половины, Верка выбилась из сил. Вытаскивая ноги из грязи, упала, сапог засосало в грязь. Нога в чулке оказалась в колючей ледяной няше. Она не могла дотянуться до твердого грунта, чтобы найти опору и встать, руки скользили в грязной жиже. Вовка тоже застрял. Вера громко заревела. Холодная грязь забралась в другой сапог. Сквозь тонкое пальтишко холод проник в тело, зуб на зуб не попадал. И никого поблизости. Ни души. Вдруг вдали показался мужик верхом на коне. Срывая голос, они закричали, моля о спасении. Мужик, к счастью, услышал. Подъехал, взял Верку, как котенка, и посадил за спину. Сапог она все-таки выдернула и теперь цепко держала в руке. Ссадил ее в какой-то сторожке, стащил другой сапог, завернул ноги в драное ватное одеяло, накрыл тулупом и вернулся за Вовкой. Отогрел замерших испуганных ребятишек горячим чаем, укрыл обоих тулупом, посадил на коня и привез домой. Мать не стала ругать. Счастлива, наверное, была, что дети вернулись живыми. Верка долго болела, не прошло даром барахтанье в ледяной купели. Сапоги и новое пальто были напрочь испорчены, пришлось выбросить.

Вера на всю жизнь запомнила это ощущение беспомощности и отсутствия твердой опоры.


21 ПОРВАННОЕ ПЛАТЬЕ

Зинаида с трудом дошла до дома. Ноги ныли, в животе опять режущая боль. В квартальном отчете она ошиблась, и это еще больше усугубляло отвратительное самочувствие. Из городского суда сообщили, что ее мужа разыскать не удалось, стало быть, на алименты рассчитывать не стоило.
 
Дома никого не было. Расстегнув юбку, Зинаида легла на кровать и старалась не шевелиться, пока боль в животе не отпустила. В детстве она чуть не умерла от перитонита, трижды перенеся операцию, жить осталась, но спайки давали о себе знать. Когда боль отпустила, Зинаида встала, увидела, что комната не прибрана. Заглянула за шкаф, где у них было что-то вроде кухни: посуда не мыта, ужина нет. Разозлившись не безалаберную Верку, которая в последнее время стала часто раздражать ее своей похожестью на Георгия, она пошла искать дочь. Та беззаботно играла с подружками во дворе. Увидев потяжелевшие глаза матери, она с ужасом поняла, что ничего не сделала по дому. Предчувствуя взбучку, поспешила с матерью домой. Зинаида, захлопнув дверь, подошла к дочери и рванула на ней платье. Платье, любимое платье «татьянкой» — белый горошек на красном, рукавчики фонариком — затрещало. Зинаида дернула еще раз, обнажились худенькие плечики. Зинаида сорвала платье и начала хлестать им Верку. Вовка, заскочив домой, увидел разъяренное лицо матери и кровоподтеки на Веркиной спине, с ужасом вылетел вон. Вера, не защищалась, не плакала, не увертывалась, не просила прощения. Она стояла. Стояла и молчала. Мать никогда прежде не поднимала на нее руку, даже не повышала голос. Взбешенная молчанием дочери, она велела ей стать на колени за шкафом и стоять до тех пор, пока все не осознает и не попросит прощения. Вера послушно встала. Стояла долго, худым коленкам было больно, спина от неподвижности ныла. Вера молчала. «Я больше никогда не стану на колени», — твердила она про себя, упрямо сдерживая накатывающие слезы. Мать тем временем успокоилась, громыхала кастрюлями. Вернулся Вовка. Увидев стоящую на коленях сестру, он сочувственно подмигнул ей и, сделав невинное лицо, спросил у матери, не пора ли идти за коровой. Мать сухо кивнула, и он исчез.
 
— Иди ужинать, — не выдержала мать, когда они с Вовкой садились за стол.

Вера не двигалась и молчала.
 
— На сердитых воду возят. Ну и стой, раз тебе так нравится, — проговорила мать и принялась за еду.

Так в углу она и уснула. Утром проснулась на кровати, матери не было — ушла на работу. Видимо, она перенесла ее, спящую, в постель. Вера вспомнила вчерашний вечер, и слезы хлынули ручьем, уже ничем не сдерживаемые.
 
— Я никогда ни пред кем не стану на колени, — в голос рыдала девятилетняя Вера.


22 ПОБЕГ ИЗ ДОМА

Зинаида почистила картошку, кинула в кастрюлю, поставила на печку и, потянувшись за солью, обнаружила, что соль закончилась.

— Опять Верка забыла купить, — Зинаида недовольно вздохнула и пошла к соседке. Соседка, молодая хантыйка, насыпала ей в стаканчик соли, справилась о здоровье и работе, разговор перешел на детей: наступило лето, нужно было определять их в пионерский лагерь.
 
— Куда отправляешь ребятишек? — поинтересовалась соседка.

— Да, наверно, в «Солнечный», в месткоме другой путевки не достанешь.
 
— Поедут ли? Им же в прошлом году не понравилось.

— А я и спрашивать не буду. Чтобы я спрашивала свое говно!

Дверь скрипнула, и Зинаида оглянулась: в дверях стояла остолбеневшая Верка. Она вернулась домой и пошла на голос матери, слышный за стенкой. То, что она услышала, не укладывалось в ее голове: «Говно?! Мы для нее только говно!!!» Она изо всех сил хлопнула дверью (ее излюбленный и единственный способ выразить протест) и стремглав выбежала на улицу. Не разбирая дороги, она неслась по улице, захлебываясь слезами: «Никогда-никогда не вернусь домой!»
 
Она миновала окраину и теперь бежала по пыльной дороге, ведущей в лес. Слезы лились из глаз, обида и боль переполняли. Запыхавшись, она перешла на шаг и углубилась в лес. Через пару километров вышла на берег Иртыша к крутому обрыву. Земляника на пригреве уже начала краснеть, и Вера поползла по склону вверх, заглядывала под листочки, находила редкие ягодки и отправляла их в рот. Слезы высохли, она увлеклась поиском ягод, почти забыла о причине, по которой здесь оказалась. Устав, села на траву, осмотрела царапины на руках и ногах. Послюнявив палец, потерла царапины, сорвала несколько листочков подорожника и, поплевав на них, плотно приклеила к кровавым ссадинам. Пока листочки не высохнут, будут держаться. Ей стало жалко себя, она опять все вспомнила и снова залилась слезами. Поревев немного, Верка поднялась и побрела в лес. Говорили, что в лесу встречаются медведи, но она не боялась, сейчас ей было все равно. День медленно перетекал в вечер, длинные тени от деревьев разлеглись на полянках. На вечерней прохладе она стала мерзнуть в тоненьком платьице, тело покрылось тугими мурашками. На опушке Вера увидела небольшой стожок. Она зарылась в пахучее сено и мгновенно уснула.

Утром ее нашел пастух и привел домой. Увидев заплаканные мамины глаза, Верка кинулась ей на шею и все-все простила.
 
Однако желание уехать осталось. Так в свои одиннадцать лет она твердо решила, что никогда в будущем не будет жить с матерью.


23 ВОВКА

Вообще-то Зинаида не знала хлопот с Верой. Она делала по дому все, что наказывала мать, училась хорошо, учителя хвалили ее и ставили в пример другим ученикам. А вот Вовка проявлял свой характер каждый день, каждую минуту. Она никогда не знала, каких сюрпризов от него ждать. Незадолго до окончания седьмого класса он бросил школу и заявил, что пойдет работать. Классный руководитель и директор вызывали Зинаиду в школу, проводили воспитательную работу, уговаривали — учился-то он хорошо. Все напрасно. «Характер», — отвечала Зинаида и разводила руками, и, помимо ее воли, в этом звучало уважение к сыну. «Наша порода», — с удовлетворением думала она. Спустя месяц Вовка пришел с работы, бледный, на ногах еле стоит, испуганный, фуфайка накинута на одно плечо. Безжизненная правая рука перехвачена платком через шею. Осторожно присел на краешек стула.

— Мама, посмотри, я, кажется, руку сломал.

Зинаида осторожно ножницами разрезала рабочую робу и ахнула. Кость острыми зубцами торчала наружу.
 
— Пошли в больницу, быстро! — скомандовала Зинаида.

— Быстро я не могу, — прошептал Вовка, теряя сознание.

Вера, увидев торчащую кость, тоже побледнела. Несмотря на ужас, что стоял в ее глазах, в мозгу билась мысль:
 «Никогда, никогда не буду рабочей!» Зинаида не обращала на дочь внимания, не до того было.


24 ВСТРЕЧА С ОТЦОМ

Как-то вернувшись с работы, Зинаида обнаружила в своем почтовом ящике письмо от мужа.
 
— Дети, — растерянно начала она, прочитав письмо, — отец написал, что возвращается к нам. Что будем делать? Принять его?

— Конечно, — авторитетно заявил Вовка, — отец ведь!

Он помнил отца, любил его, гордился им. Летчик! Отец возил его несколько раз на аэродром, и Вовка навсегда запомнил эти ангары, самолеты, восторг, который испытал, когда однажды отец поднялся с ним в воздух и сделал несколько кругов над аэродромом, военным городком и ближним лесочком.

— Мама, я знаю тебя, — неожиданно твердо сказала Вера, — ты не сможешь ему простить эти десять лет, когда он скрывался от алиментов, а мы жили впроголодь. Если бы не помощь деда, вряд ли бы у нас была корова и все прочее.
 
Когда Георгий приехал, Зинаида увидела потрепанного мужика со следами частых возлияний на лице, редкими седыми волосами, одетого в мешковатый поношенный костюм. «Боже, — с ужасом подумала она, — куда девался летчик с его лоском и шармом?»
 
Георгий устроился судовым механиком на баржу. Стоял июль, навигация была в самом разгаре, и он ушел в рейс на Север, в Салехард. Вернулся через месяц. Получил первую получку, пришел домой пьяный, с двумя бутылками водки.

— Накрывай на стол, женушка, муж вернулся! — пошатываясь, закричал он с порога.

Зинаида молча поставила перед ним грибной суп, вареную картошку и хлеб. Георгий поставил бутылки на стол, взял граненые стаканы, разлил водку и подвинул Зинаиде: выпьем с устатку, первая получка!

— Гоша, ты же знаешь, я не пью водку, — отодвинула стакан Зинаида.

И этого было достаточно, чтобы Георгий сорвался. Он стал кричать, что она, кулацкая дочка, много мнит о себе, его, рабочий класс, не уважает, брезгует. И так далее и тому подобное, что обычно орут пьяные озверелые мужики. Георгий вскочил, схватил Зинаиду за руку, намереваясь, видимо, ударить, но в тот же миг Вера плеснула ему на руку горячим супом. Он выпустил руку Зинаиды, взвыл от боли и бросился за Верой. Та ящерицей вильнула за дверь. Выбежала через двор на улицу и скатилась в овраг перед домом. Георгий выскочил следом, не найдя дочери, вернулся домой. Однако Зинаиды дома уже не было. В ярости он налил еще стакан, махом выпил и заорал в пустом доме: «Пил, пью и пить буду — на свои пью!»

Вера сидела у ручья, беспечно журчащего по дну оврага, и ревела. Тело сотрясала крупная дрожь. В глазах стоял разъяренный отец и перепуганная насмерть мать. Когда слезы отчаяния и страха кончились, она с горечью принялась размышлять: вот говорила же маме не принимать, а Вовка настоял. И что из этого получилось? Конечно, она говорила про обиду матери, но тут вообще кошмар! Когда Вера была еще маленькой, мама часто рассказывала про отца с гордостью, уважением: летчик! — и всегда добавляла, что летчики в армии считались особой кастой, их называли аристократами. Вот Вера и представляла себе красавца отца, каким он смотрел с довоенных фотографий. А этот побитый жизнью, как старый мех молью, мужик, с красным носом и морщинистой шеей, с редкими седыми волосами, в неопрятном кителе и галифе, — чужой дядька! Ей стало обидно за мать, за себя, и она снова заплакала. Одна, она совсем одна! Конечно, мама рядом, но Вера уже давненько не делилась с ней ни тайнами, ни мечтами, ни огорчениями. Научилась коротко рассказывать об успехах, исправно делала домашнюю работу и мечтала уехать из дома при первой возможности. Вера даже не заметила, как мама из самого любимого, дорогого человека стала чужой, человеком, которого надо опасаться, от которого надо таиться и защищаться. Сидя у ручья на дне оврага, она впервые подумала, что, когда у нее будут дети, она непременно станет им другом. Конечно, есть еще брат. Вовку она любила, несмотря на его постоянные насмешки, гордилась им и считала настоящим мужчиной. Но ведь брату всего не расскажешь: ни про то, что нельзя неосторожно дотрагиваться до девчачьей груди — это больно, ни про то, что мальчик из класса пишет ей стихи, а мама, найдя их в школьном портфеле, посмеялась и над ней, и над мальчиком, ни про то, что пришла первая менструация. Она даже матери об этом не сказала. Да мало ли какие есть секреты! От ручья повеяло вечерней прохладой, легкий туман полз по склону оврага. Вере стал зябко, она нехотя поплелась домой. Отец спал на топчане у печки. Мать громыхала посудой. С работы вернулся Вовка. Мать ему все рассказала, и он сидел насупленный.

— Ничего, братик, не переживай, переживем! — Верка села рядом на кровать, обняла долговязого старшего брата за худые плечи.

— Ты не знала его, тебе легче! — Вовка резко повернулся.

— Может быть, но у тебя хоть были счастливые четыре года в детстве, а у меня и их не было.
 
Вовка смахнул предательскую слезу и отвернулся. Вера гладила плечи брата и, жалея его, грустно думала, что и брат тоже беззащитен, несмотря на браваду. Она вдруг почувствовала себя старшей, ужаснулась этой нелепой мысли и подумала, что детство кончилось.

На следующий день мать отказала отцу от дома. А Вера, когда ей исполнилось восемнадцать лет, отказалась от алиментов: он должен был выплачивать задолженность еще три года.

Последний раз она видела отца в ноябрьские праздники, они с братом, уже студенты, пришли его навестить. Небритый, в китайской нестираной нижней рубашке, пьяный с утра, он сидел за неприбранным столом, пепельница с окурками доверху, почти пустая бутылка водки, остатки какой-то еды. Он равнодушно глянул на них, спросил, не принесли ли выпить. Узнав, что не принесли, глотнул остатки из бутылки, пробормотал что-то невразумительное про неподкупную кралю Зинаиду и ее кулака отца, уронил голову на стол и отключился. Вошла его сожительница, недружелюбно посмотрела на Веру и Владимира, заявила, что делать им тут нечего и пусть они уматывают ко всем чертям. Может, подумала, что они пришли просить денег? Отец работал механиком на теплоходе, зарабатывал прилично. Пил в нерабочее время.

Возвращаясь с братом от отца, Вера с грустью думала, что ведь, когда кончилась война, отцу было всего тридцать четыре года. И с его организаторскими и техническими способностями он мог еще сделать карьеру на гражданке. Не зря же его в двадцать девять лет назначили начальником аэродрома, а о новой технике он рассказывал самому Жукову. Видимо, в армии его держала дисциплина. Кстати, и жена тоже держала его на плаву. А распорядиться свободой гражданской жизни не сумел, да и женщин таких, как Зинаида, больше не встречал.
 
В автобусе брат всю дорогу домой молчал, отвернувшись к окну, с напускным интересом рассматривая мелькавшие домишки. Он был уверен, что сыновья говорят об отцах либо хорошо, либо ничего. Хорошо не получалось. Больше Вера отца не видела, ничего не слышала о нем и не знала, когда он умер и где похоронен.


25 АЛЕКСАНДР

Александр, выше среднего роста темноволосый молодой человек с открытым интеллигентным лицом, на котором светились добрейшие светло-карие глаза, счастливый, гордо прогуливался перед институтом, взирая на памятник перед главным корпусом. Завтра он, уже студент, переступит порог института и через пять лет выйдет из него инженером. Александра приняли без экзаменов как выпускника техникума с красным дипломом. На собрание первокурсников он пришел чуть раньше: его назначили старостой группы — он был старше всех. Александр проникся ответственностью, внимательно осмотрел группу и остался доволен: ребята ничего да и девчонки симпатичные. Интересно, они только симпатичные или еще и умные? О девчонках мнения он был невысокого. Но ведь на радиофак не могли принять глупых, убеждал он себя, тайком рассматривая девочек. Девчонок было четверо: долговязая длинноносая Фира, смазливая зеленоглазая Нина, изящная блондинка Эля и черноглазая тихоня Вера. Почему она показалась тихоней, он не понял. Она вошла в аудиторию вполне уверенно, спокойно сказала всем «Здравствуйте!» и прошла к окну, где стояли девочки и несколько мальчиков.

— Николай, — опередив всех, представился ей высокий, русоволосый, деревенского вида парень.

— Вера, — улыбнулась она.

— А где Надежда и Любовь? — не отставал Николай.

— А что, у вас уже нет ни надежды, ни любви? — вопросом на вопрос ответила Вера.

— Они же всегда вместе, — зачем-то пытался настаивать Николай.

— Ну, если тебе угодно, то со мной Ника, годится?

— Это как?

— Так, догадайся с трех раз, — отмахнулась Вера и подошла к Александру
.
— Ты староста? Как тебя зовут?

— Александр. Как догадалась?

— Серьезный такой. Сделай лицо попроще!

Вошел преподаватель, и началось собрание.

Через день они обживались в деревне. Мальчишек поселили в пустом сарае возле тока, а девочек в маленькой покосившейся избе на краю деревни. Александра поселили там же, чтобы он защищал девочек от местной шпаны. Ему отвели спальное место за занавеской у входа, а в горнице на полу девочкам постелили соломенные матрацы. Огромная русская печь занимала полгорницы. Небольшой хромоногий стол и две лавки вдоль него были единственной мебелью. В сенях хранили лопаты, грабли и прочую утварь.
 
Группу определили убирать пшеницу. Девочки работали на току. Они разгребали привезенную с поля пшеницу, перелопачивали ее для быстрейшей просушки, потом подгребали уже высушенную к транспортеру, разгребали ее в бункере пудовками — огромными совками, названными так, наверное, потому что пудовка вмещала пуд, шестнадцать килограммов. Ребята ездили за пшеницей на машинах к комбайнам, иногда с собой брали по очереди девчонок. Вера оказалась совсем не тихоней. Она ловко управлялась с любой работой, словно занималась деревенской работой всю жизнь. Когда однажды она оказалась с Александром в одной машине, он с удивлением услышал, как она, не держась за бортик, раскинув руки, кричала стихи, пела песни Окуджавы и Визбора и смеялась волнующим его звонким колокольчиком.
 
— Осторожно, на поворотах может сильно тряхнуть, — Александр обнял ее за плечи и ветер закрыл его лицо длинными Вериными волосами. Волосы пахли молоком, восторг пел в нем ее звонким чистым голосом, а грудь наполнялась неведомым раньше чувством, и хотелось тоже, как Вера, раскинуть руки и лететь… Тут их так тряхнуло, что они едва успели схватиться за борт кузова.

— Как я люблю ветер! — не обратив внимания на промелькнувшую опасность, опять раскидывая руки, пропела Вера.

— Ты всегда такая безоглядная? А откуда эти песни знаешь? — с трудом оправившись от страха, спросил Александр, снова легонько обнимая ее за плечи.

— Нет, только когда с тобой, — засмеялась Вера, — ты же такой умненький-благоразумненький. А вообще-то, наверно, это у меня в крови. Натура такая. Помню, как-то в детстве я сиганула с обрыва, а там под водой коряга корнями вверх. Но все обошлось. Сейчас же тоже обошлось? — Вера лукаво улыбнулась. — А Окуджаву и Визбора узнала от геолога — у нас же все нефть ищут. Геолог останавливался у деда, когда приезжал из тайги. Знаком был с сыном моей неродной бабушки, воевали вместе.

Александр понял, что она на самом деле обратила внимания на эту колдобину, но либо не испугалась, либо сумела скрыть свой страх.

— А тогда, в детстве, ты испугалась? — Александру хотелось понять Веру.

— Еще бы! Только мне надо было не показать брату, потому что он испугался больше меня. Ладно, закончим обсуждать мою натуру, все равно не поймешь.

— Это почему же? — удивился Александр.

— Потому что потому, — отрезала Вера. — Ну, ты и зануда!
 
Вера ласково потрепала вьющиеся волосы Александра и, уже держась за борт кузова, замурлыкала что-то вроде «…снова нас ведут куда-то…».

На току, когда выдавалась свободная от работы минута, ребята шалили, барахтались на огромных кучах еще не рассыпанной по бетонному полу пшеницы. Тут Вера в который раз удивила Александра своими мальчишескими повадками: умением бороться и ловко увертываться от нападающего. Но как-то раз долговязый Колька все-таки ухватил ее за талию и, перекинув через голову, кинул на кучу. Но, видимо, не рассчитал, и Вера со всего маху упала на бетонный пол. Все ахнули, но через мгновение Вера встала, отряхнулась и, улыбаясь, пробормотала: «Все нормально, до свадьбы заживет». Но Александр успел заметить закушенную от боли губу и подумал, что эта девчонка, должно быть, с сильным характером, ей уже пришлось, наверное, немало испытать. Вскоре у Веры поднялась температура, нога перестала сгибаться. Ночью Александр проснулся от тихого стона. Он встал, натянул спортивные штаны и вышел из-за занавески. Вера, опираясь на локоть, пыталась сесть.

— Саша, — позвала она тихо, — помоги мне, я хочу в туалет.

Он осторожно взял ее на руки. Вера обхватила руками его за шею, прижалась к небритой щеке и почувствовала себя в надежных руках. Легкое горячее тело Веры обожгло его, сердце заколотилось. Он донес ее до туалета, стоящего на задворках, и осторожно опустил на землю. Но оказалось, что зайти в туалет она не может, потому что там было две ступеньки.
 
— Ты меня к забору принеси, — сгорая от стыда, жалобно попросила Вера.

Он опять взял ее на руки и перенес к забору.
 
— Отвернись, — шепнула Вера.
 
Он отвернулся.
 
Она с трудом сняла трусики, но присесть не смогла, тогда Саша, придерживая ее за руку, помог ей чуть опуститься. Обоим было страшно неловко, но делать было нечего. От этой процедуры силы у Веры иссякли, и Саша, стараясь не смотреть на запретное место, помог ей натянуть трусики, снова взял на руки и понес в избу.
 
— Я буду тебя всю жизнь носить на руках, — прошептал он, осторожно опуская Веру на соломенный матрац.

— В туалет, что ли? — слабо улыбнулась Вера.

Температура поднялась до сорока, и Веру отвезли в районную больницу. От высокой температуры сосуды в легких полопались, Вера начала кашлять с кровью. Потом начали выпадать волосы. Ее кололи лошадиными дозами пенициллина каждые три часа. Нога, согнутая в коленке, не разгибалась.

Вера лежала у окна. За небольшой лужайкой начинался густой лес. Днем, когда температура немного снижалась, Вера читала «Угрюм-реку», а ночью, словно наяву, видела, как из темного леса выходил мужик, в темном грубом плаще, огромных сапогах, и кидал на поляну окровавленную голову, которая катилась прямо к ее окну.

Спустя три недели уборочная для студентов закончилась. Вера к тому времени начала вставать и потихоньку ходить по палате. Ее посадили в кабину с водителем и довезли до общежития. В городе ее снова обследовали. После рентгена увезли на каталке в палату, запретили вставать даже в туалет. Интересно, как это молодой, внешне здоровой девчонке справлять нужду в судно, если рядом лежат восемь старых женщин, которые с трудом сами ходят в туалет! Оказалось, что самая тонкая часть подвздошной кости разрушена почти до основания, и достаточно было оступиться в маленькую ямку, чтобы Вера на всю жизнь осталось хромой. Ее выписали только через два месяца, когда кость полностью восстановилась. У нее развился один из тысячи случаев остеомиелита, но врачи говорили, что она родилась в рубашке. Что еще удивительней, когда кость так стремительно разрушается, гной выходит наружу через свищи, и в ее случае свищ образовался бы во влагалище, а это опасно, особенно при беременности. Но бог был, видимо, милостив: кость восстановилась, свищей не было. Саша приходил к Вере в больницу, но после туалетных путешествий она стеснялась, краснела и снова походила на ту тихоню, которую он увидел в первый день знакомства.
 
Пройдет года три, прежде чем Вера перестала стесняться Сашу, и как-то ночью, на целине, когда они вдвоем дежурили, карауля доски, из которых строили коровник, он признался ей в любви, и она рассмеялась: «Всю жизнь на руках носить будешь? Не надорвешься?» Осенью они сыграли скромную студенческую свадьбу, на которой веселилась группа и студенческий строительный отряд. На свадьбу скинулись все участники события — на целине заработали неплохо, чего мелочиться. Да и экономить Вера не любила.


26 ОТЪЕЗД

Уложив аккуратно и плотно полотенца, простыни и наволочки, Зинаида закрыла чемодан и присела. Оглядела собранные баулы: два чемодана, сундук и тюки с подушками, одеялами и периной. Завтра придет контейнер. Сколько раз за свою жизнь она переезжала с места на место, когда с Георгием ездили по военным городкам! А здесь она вырастила детей, здесь умерли ее сестры. Отец на следующий год тоже собирался уезжать: Григорий, его приемный сын, получил в большом городе высокую должность. Значит здесь не останется никого. Хорошо, что решилась, может, это последний переезд. На окраине города, в котором училась дочь, Зинаида присмотрела половину небольшого дома, внесла залог. Отец дал денег, чтобы она заплатила остальное.
 
Зинаида слонялась по пустой квартире. Чувство одиночества возникло у нее еще в детстве, когда отец выгнал мать, и навсегда стало для нее нестерпимым испытанием. Начинало ныть сердце, ноги становились ватными, из рук все валилось. Ее одиночество имело запах печных кирпичей, застарелой мышиной пыли и смазанных дегтем вожжей. Поэтому она заставляла дочь ежедневно драить углы и вытирать пыль. Вера делала это охотно, и в их бедном жилище всегда было чисто и уютно.

Зинаида не хотела, чтобы Вера уезжала учиться. «Зачем тебе высшее образование, и так можно зарабатывать», — пыталась она ее убедить. Но всегда послушная Верка уперлась. Зинаида не уважала Веркино послушание, оно, конечно, было удобным, но, как она считала, говорило о бесхарактерности дочери, напоминало ей мужа и вызывало неприязнь.

Походив по комнате, Зинаида села и вспомнила о дочери. Уже год, как она учится в институте. А Вовка служит в Морфлоте. Зинаиде нелегко пришлось одной в этот год. Оказалось, что «нерасторопная» Верка на самом деле много чего делала по дому. Стирала и гладила, штопала и убирала дом, готовила еду, ходила по воду на колонку, кормила кур и чистила курятник, выгоняла утром корову на выпас, а вечером пригоняла обратно. Только корову не доила. Попыталась однажды, когда Зинаида лежала в больнице, но не получилось. Так и пошла с пустым подойником просить соседку.
 Впрочем, Зинаида тоже крутилась по дому, и потому у нее было ощущение, что Верка лишь изредка помогает. А вот Вовка, тот заготавливал с дедом сено на зиму для коровы, пилил дрова — с Веркой понятно, колол их. Вместе они сажали и убирали картошку, и Вовка всегда таскал с поля тяжеленные мешки. Зинаиде казалось, что Вовка здесь главный — мужчина все-таки. Когда он ушел в армию, Зинаида очень расстроилась: кто дровами будет заниматься, картошкой… А Вера уехала — и уехала, толку-то от нее в хозяйстве. Зинаида легко договорилась с соседом о сенокосе, о дровах и о помощи в других мужских делах. Но простой домашней работы оказалось значительно больше, чем она полагала. Однако уважения к дочери не прибавилось, она еще больше стала раздражать ее своим упрямым желанием во что бы то ни стало получить высшее образование. «Засранка, курица, недотепа», — ругалась Зинаида, выгоняя утром корову на пастбище или занимаясь стиркой.
 
К концу лета Зинаида продала корову, было понятно, что одной ей не справиться. Оставила только кур, но куры без Веры перестали нестись, у них, оказывается, тоже были свои привязанности. В течение года Вере помогал деньгами дед, жить на одну стипендию было трудно. Зинаида не послала ни копейки, по-прежнему копила на «черный день».
 
«Пойду я напоследок в баньку к отцу, да и с кедром проститься надо», — подумала Зинаида. Шла, оглядывая в последний раз улицы, по которым ходила много лет. Знала, что уезжает отсюда навсегда.
 
В огороде у отца около забора стоял высокий кедр. Отец привез его из тайги маленьким деревцем, как только стал строить здесь дом. Огромный, внушительный кедр высился среди окрестных домов. Зинаида подошла, тронула его теплую кору: «Прощай, Гриша». Она, приехав к отцу и увидев невысокое молодое дерево, по старой детской памяти назвала его Гришей. Отец, услыхав, что Зинаида и к этому кедру обращается по имени, проворчал:

— Взрослая вроде, уже и детей двое, а все играешься.

— Это память моего детства, не трогай отец этого, — хмуро отозвалась Зинаида.
 
Отец странно, как тогда, в детстве, посмотрел на нее, помолчал и пошел поливать огурцы.
 
В парилке ее приятно обдало сухим жаром. Зинаида залезла на полок и блаженно растянулась. Тело покрывалось мелкими капельками пота. Разомлев от жара, она сползла вниз и только хотела взять свежий березовый веник, как появилась Анна, отцовская жена. Ее отец привел, когда девочки уже выросли и разъехались. Анна, тихая, скромная, с добрым деревенским лицом, рыхлым полноватым телом, прекрасно управлялась по дому, пекла вкусные пироги, любила Верку и Вовку. Жили с отцом мирно: Анна никогда ни в чем ему не перечила. У нее был взрослый сын Григорий, который на войне влюбился в медсестру Ираиду и уехал в ее родной Ленинград. Они поженились, Григорий поступил там в институт. Выучился на агронома, закончил заочно аспирантуру, вернулся к матери и уже несколько лет руководил опытной станцией, пытался вывести морозостойкие сорта пшеницы. Был он нрава кроткого, спокойного. Ираида же, красивая, надменная, одевалась со столичным шиком, презирала провинциалок. Работала фельдшером при окружкоме. Григорию родила двоих детей и, наверное, правила бы бал, если бы не суровый нрав отца, который быстро поставил ее на место. Тогда Ираида направила свою властную натуру на карьеру мужа и, используя знакомства, добилась его перевода в город, куда теперь уезжала Зинаида. Анна приветливо поздоровалась с Зинаидой:
 
— Решила напоследок в баньке попариться? Это хорошо. Когда там еще обживешься! Попарить тебя?
— Давай, — охотно согласилась Зинаида, подавая веник. И тут увидела… увидела да и застыла с протянутым веником.

— Ты чего? — не поняла Анна.

— Откуда у тебя этот крестик?

— Петро подарил, а что такое?

— Когда подарил? — сдавленным шепотом проговорила Зинаида.

— Когда… Когда Гриша родился. А ты не знала, что Гриша его сын?

— Не знала. Маменька умерла в той же больнице, где я лежала, встретились мы там. Она рассказала, что в соседнем селе сиротка живет, у которой отец останавливался, когда с обозами на север ездил, сиротка прижила от него ребеночка. Я найти ее хотела, но уехала учиться, а потом, когда вышла замуж за Георгия, моталась с ним по военным городкам, не до того было. А когда твой Гриша вернулся, я первое время все смотрела на него, вроде он мне кого-то напоминал. Характер у него твой. Мне и в голову не приходило… Так это, значит, ты и есть.

— Да, значит, это я и есть, — всегда спокойная Анна ответила твердо, с вызовом. — Гриша — брат твой сродный. Он-то знает, что ты сестра ему. С Петром у нас была договоренность: самим разговор не заводить. А если кто из вас спросит, расскажем, как есть. Нечего мне стыдиться. И не вам судить отца. Знаешь, Зинаида, он ведь всю жизнь только Лизоньку любил. Единственной она была для него. А со мной он живет, потому что сын у нас. Не мог он простить себя, ты же знаешь, Петро никого не прощает.

— Да не сужу я его. Никто, кроме меня, и не знал. Я ведь сестрам своим не рассказала не только о сводном брате, но и о смерти матери. Они маленькие были, надеялись, что маменька когда-нибудь вернется. Я ведь тоже десять лет надеялась. С надеждой жить было легче.
 
Стало вдруг нестерпимо жарко, и Зинаида выскочила в предбанник. Села на лавку. Сердце грохотало, в глазах плавали разноцветные круги. На слабых ногах Зинаида добралась до жбана с квасом, залпом выпила полковшика и, уронив руки на колени, села, бессмысленно глядя на веники, развешенные на стене.

— Зинаида, — высунула голову в приоткрытую дверь Анна, — пошли, я тебя попарю, скоро мужики придут.

Зинаида нехотя вернулась в парилку, легла на полок. Анна постегала ее веничком, но против обыкновения Зинаида не испытала удовольствия, быстро помылась и поспешила в дом. Отец лежал на кровати, терпеливо дожидаясь возвращения женщин. Гриша уткнулся в толстый журнал. Ему не хотелось уезжать, покидать свою опытную станцию, не было желания руководить отделом в облисполкоме в чужом большом городе. Такая работа была ему не по нутру. Но еще раньше по настоянию Ираиды он вступил в партию, потом согласился на перевод, а теперь жадно хватался за любую возможность заниматься любимой наукой.

— Ну, попарилась напоследок? — ласково спросил отец, что бывало довольно редко. Он тоже страшился переезда. Его отрывали от земли, от дома, который он строил собственными руками, от любимого дела, которым занимался сорок лет.
 
— Да, спасибо, — отозвалась Зинаида, стараясь не показать волнения от только что открывшейся тайны.

— Ты что, перегрелась? — вдруг встревожился отец, заметив выражение лица Зинаиды.

— Да нет, отец, все в порядке. Спасибо за баньку, пойду я, пожалуй, домой, устала что-то, может, и вправду перегрелась.

Из бани вернулась Анна. Зинаида попрощалась со всеми и пошла домой. Дома она села на чемодан и вспоминала маменьку, как она уходила из дома, вспомнила запах печки и мышиного помета, словно и не прошло более полувека. Перебирала в памяти последний разговор с матерью и недавний разговор с Анной. Хорошо, что не знала об этом раньше. Она любила Анну и Гришу, уважала за спокойный нрав и житейскую мудрость. Как бы сложились отношения с ними, если бы она обо всем узнала раньше? Впервые в жизни ей захотелось выпить. Она решительно встала, оделась и пошла в магазин.
 
Выпив полбутылки вина и проваливаясь в сон, Зинаида шептала: «Кедр Гриша! Как это я умудрилась назвать любимый кедр Гришей? Странно, ведь он сам так назвался! Господи, Гриша, кедр мой любимый, зачем я все узнала!»


27 МИЛОЧКА

Небольшой домик, половину которого Зинаида купила на окраине, был далеко от института, и Вера, опять проявив характер, осталась в общежитии. Теперь вот рожать собралась. На предприятии, где она проходила преддипломную практику, велели написать заявление о том, что через три года она не будет требовать жилье, положенное молодым специалистам. Но вскоре, совсем неожиданно, предложили срочно вступить в кооператив и в течение двух недель внести первый взнос, по тем временам огромные деньги — две тысячи рублей. Верка помчалась к матери, и мать, не раздумывая, согласилась продать свою развалюху и поселиться в собственной благоустроенной квартире — да о таком счастье она и не мечтала! Холодная и горячая вода, о дровах не заботиться — паровое отопление. Газ! И вместе с дочерью! Зинаида ринулась искать покупателя. Но желающих купить домишко не находилось. Осмотрев ветхое строение, покупатели исчезали. Время поджимало, срок первого взноса приближался. Тогда Зинаида обратилась в собес, там выдали под залог ее старого жилья необходимые для вступления в кооператив деньги. К счастью, и покупатель нашелся: молодой студенческой семье срочно нужна была прописка, чтобы остаться в городе по окончании института.
 
Вера была счастлива. Она прекрасно понимала, что матери нужна будет помощь — ходить за водой на колонку, топить печку при ее слабом здоровье уже нелегко. И вообще, мама стареет, кому о ней позаботиться, как не ей. Вера и подумать не могла, что мать, заплатив первый взнос, будет эту квартиру считать своей, чувствовать себя хозяйкой и при удобном случае всячески это подчеркивать. Зинаида наслаждалась своей властью над семьей, как делала это всегда. Правда, когда в очередной раз Зинаида заявила, что квартира-то ей принадлежит, Вера, неожиданно для матери, все-таки сказала, что вся остальная, немалая, сумма выплачивают они с мужем, а пенсию Зинаида тратит только на себя, то есть на поездки к сыну, так что вся квартира не может ей принадлежать. Зинаида задумалась. Она поняла, что характер у дочери совсем не в Георгия.
 
Также не могла себе представить Вера и постоянный источник будущих конфликтов.

Вера почувствовала незнакомую боль внизу живота и, закусив губу от боли, отправилась с мужем в пункт скорой помощи, что находился недалеко от общежития. Там ей сказали: в роддом, быстро. Вера пыталась возразить, мол, срок недели через две. На нее смотрели как на идиотку.
 
В роддоме санитарка поинтересовалась, зачем Вера приехала. Вера тоже была удивлена, но ответила: рожать. Санитарка всплеснула руками: «Как рожать, деточка? У тебя живота-то нет». Живота у Веры и впрямь почти не было. Она занималась плаванием и гимнастикой, ее тренированное тело плотно держало внутри себя плод, беременность была практически не заметна. Даже на заводе, когда она пришла устраиваться на преддипломную практику, начальник не понял, что она беременна, и сразу взял на работу. После, конечно, рвал на себе волосы и еще спустя лет двадцать вспоминал, как принял на работу студентку на последнем месяце беременности.
 
Продав свое убогое жилье, Зинаида переехала к Вере в общежитие (молодоженам с ребенком дали отдельную комнату). Кооперативный дом должны были сдать к Новому году.

Жизнь Зинаиды после войны была довольно скудной. После демобилизации мужа прекратилась помощь по его офицерскому аттестату, он не платил на детей алиментов. Зинаида выросла в зажиточной семье и несколько лет безбедно жила с мужем-офицером. Но в трудные годы всегда обеспечивала себя и детей. Как она умудрялась при таких ничтожных деньгах, одному богу известно. Умение по-хозяйски вести дом, видно, ей передалось от отца. Вера же с детства терпеть не могла эту экономию, эти толстые куски хлеба с тоненькой пленочкой домашнего сливочного масла. Ей всегда хотелась намазать хлеб солидным слоем, чтобы чувствовать не только запах, но и вкус. С братом они собирали в лесу ягоды, мать их продавала, оставляя небольшую горсточку. Вот самое вкусное и самое красивое лакомство из детства: земляника или малина в кружке белого теплого молока. Конечно, когда Вера стала взрослой, она уже понимала вынужденность некоторых материнских поступков, но желание намазать толстым слоем масло на хлеб и съесть все собранные в лесу ягоды осталось
.
Зинаида любила ко всему готовиться заранее, эта ее черта, впрочем, передалась и Вере. Зинаида купила приданое для новорожденного и аккуратно сложила в большую коробку из-под консервов. Теперь Вера была в роддоме. Зинаида взяла коробку, раскрыла — и ахнула: вместо пеленок, распашонок, простынки и одеяла в коробке смятой кучей лежали простыни и наволочки покупателей ее дома. Проклиная всех и вся, Зинаида поспешила на окраину города. Через пару часов она уже торопливо шагала по тихой, совсем деревенской улице. Подойдя к дому, увидела закрытые ставни. Это днем-то! Ставни на второй половине дома были открыты, и Зинаида, войдя через калитку, постучала в дверь бывшей соседки. Соседка, бабенка лет сорока, увидев Зинаиду, приветливо заулыбалась:
 
— Входи, Зинаида, входи, чайком угощу. Рассказывай, как там Вера? Как тебе на новом месте, шумно, небось, в общежитии?

Зинаида разделась, присела к столу. От долгой езды в холодном гремящем трамвае и быстрой ходьбы она устала.
 
— А молодые-то где? — не отвечая на вопросы, тревожно спросила она.

— Молодые-то? Так укатили в свою деревню. Вот давеча и укатили. А что?

— А когда вернутся, не сказали?

— Отчего же, сказали. Сказали — через две недели.

— Что ж делать-то! — Зинаида бессильно уронила руки на стол.

— Да скажи, наконец, что случилось? Зачем они тебе?

— Верку рожать увезли.

— А молодые-то причем? — женщина с недоумением смотрела на бывшую соседку, обычно строгую и спокойную.

— Я тебе главного-то и не сказала: при переезде коробки перепутали. Моя коробка с детским приданым здесь осталась, а у меня оказалась коробка с их бельем. А Вера не сегодня-завтра родит. В чем мы малыша будем забирать?

— Так купи еще комплект, — предложила вариант соседка.

— Наверное, так и сделаю. А где та деревня? — цепляясь за последнюю возможность, упавшим голосом спросила Зинаида.

— Да в соседней области вроде, точно и не знаю. Ты расскажи лучше про Веру. Она у тебя такая красавица, умница, да и руки у нее на месте. Заботливая. Гордишься, наверно, дочкой?

— Да чем тут гордиться, дочка как дочка. О матери любая дочь должна заботиться.

— А мужик у нее как? Видала его несколько раз: вежливый такой, интеллигентный. Тоже, видать, умный. Веру-то не обижает?

— Нет, Веру не обижает. На кафедре его оставляют, в аспирантуре. А на что жить-то будем? Сейчас вот лаборантом на кафедре подрабатывает. А это разве деньги? Шел бы вагоны разгружать. А то ученым, видишь ли, захотел стать. Не люблю я его! Еврей.
 
— Ну и что, еврей. Я вот чувашка, ты меня не уважаешь, что ли?

— Уважаю. Чуваши — другое дело. А евреи революцию сделали, отца моего раскулачили.

— Господи, не он же лично был там. Там же, небось, русские орудовали, свои, местные.

— Ладно, спасибо тебе за чай! Побежала я. Не ровен час Верка родит, а у меня приданого нет для ребенка.

Зинаида вернулась в город. По дороге она придумала, как выйти из положения. Она взяла общежитское байковое одеяло, зеленое, с белыми полосами, простыню из того же студенческого комплекта, купила пару распашонок и зеленую клеенку в аптеке. Медсестра, увидев эти вещи, недоуменно спросила:

— Бедные, что ли?

Вера и так-то испытывала крайнюю неловкость из-за казенного байкового одеяла и простыни с черным штемпелем одиннадцатого корпуса, а бесцеремонный вопрос окончательно ее расстроил и, растерявшись, она тихо прошептала:
 
— Нет, просто перепутали коробки.

Сестра ничего не поняла про коробки, поджала губы, завернула малышку в вдвое сложенное одеяло, перевязала розовой лентой, купленной молодым папашей, вопреки тещиным возражениям, мол, в коробке есть и розовая, и голубая. Покупать другие вещи для внучки Зинаида, естественно, не стала. Это противоречило ее представлениям о разумной трате денег.
 
Зинаида полюбила Милочку сразу, как только увидела в роддоме, и до конца своих дней буквально ее боготворила. Наконец-то она нашла объект для любви и выплеснула ее со всеми вытекающими последствиями, настойчиво прививая внучке свои понятия о жизни. Повзрослевшая Милочка часто запутывалась в противоречиях между рассудочными установками бабушки и романтическими взглядами матери.


28 БОЛЕЗНЬ

Вера, уложив дочь спать, села дописывать очередную главу дипломной работы. Защита через два месяца, а у нее не у шубы рукав. Саша уже закончил основные расчеты и теперь помогал ей с чертежами. Часа через два она вдруг почувствовала какую-то тревогу, оглянулась. В полутьме настольной лампы мирно спали мать, муж и дочь. Вера попыталась снова сосредоточиться, но тревога уже захлестнула ее. Она встала, подошла к Милочке и потрогала лобик. «Температура», — ахнула Вера. Развернула дочку и ужаснулась. Она разбудила Сашу. «Скорая» приехала через пятнадцать минут. Врач, увидев гнойные выделения, велел немедленно собираться в больницу
.
Милочку положили в бокс, а Вера всю ночь просидела в коридоре, дожидаясь утреннего обхода врачей. Утром взяли анализы, собрали консилиум и после долгого обсуждения предположили, что это дизентерия. Назначили сильнейший антибиотик олететрин. Больница от дома была не близко. Вера приезжала утром к шести кормить, уезжала вечером, оставляя на последнее кормление в двенадцать часов бутылочку сцеженного молока. Снова вставала в четыре, тащилась пешком, потому что трамваи начинали ходить позже. Зинаида с ума сходила за внучку. Александр разрывался между Верой, Милочкой, Зинаидой, работой на кафедре и подготовкой двух дипломов, своего и Вериного.

Через три недели Веру с Милочкой выписали, так и не поставив окончательного диагноза. Через полгода у Милочки обнаружили хронический гепатит — дали знать себя антибиотик и отравление арбузным соком. Вера возила ее и в Минводы, и в частную поликлинику в Москву, трижды добивалась путевки в местный детский санаторий. В детском санатории было всего пятьдесят мест на огромную область, занимающую площадь, равную двум Франциям. Как это Вере удалось, она не совсем понимала: сказала какие-то слова, никаких денег, просто слова, которые так тронули тетку в отделе здравоохранения, где распределяли путевки, что место нашлось целых три раза, что требовалось для эффективного лечения. Одним словом, героические усилия Веры дали неплохой результат в смысле здоровья Милы. Мила считала заботу о ней всей семьи нормой, и чувство благодарности не было ей свойственно. Заботиться о других она научилась, когда у нее появилась своя семья, свои дети. И в конце концов много позже в ней проклюнулись и слабые ростки благодарности.


29 ЖЕНЯ

Шел одиннадцатый час вечера, Вера торопилась домой. Лекции закончились в половине десятого, но какой-то дотошный взрослый дядька лет под сорок пристал к ней с вопросами, и ей пришлось с ним объясняться. Вера уже два года работала ассистентом на вечернем отделении родного факультета — за кооператив нужно было расплачиваться. Александр сразу поступил в очную аспирантуру. Когда он подрабатывал на соседнем факультете лаборантом, его приметили и предложили аспирантуру. Александр долго колебался, радист — и вдруг физика твердого тела. Но Вера настояла, не многим предлагают такое. Он всегда долго колебался, прежде чем принять решение, в отличие от Веры, которая делала такие вещи мгновенно. Они во многом были антиподами. Вера была явной совой, а Александр — жаворонком. Они шутили, что даже вторую работу они выбрали по этому принципу: Саше убрать снег надо утром до начала рабочего дня, Вера после основной работы бежала в институт. Готовясь вечером к очередной лекции, она могла сидеть за книгой до полуночи, и Александр, чтобы поднять жену на работу, приносил ей кофе в постель. Все эти различия не только не мешали им жить дружно и счастливо, но и помогали принимать оптимальные решения в конкретных ситуациях. Их также сближали походы, и поэзия, и музыка, и взгляды на воспитание девочек, оба не любили конфликтов и не были карьеристами.

На пустынной улице ветер загонял в дом редких прохожих. Вера услышала за спиной скрип снега, кто-то тоже торопился домой. «Зачем мужику в сорок лет высшее образование? Зачем ему нужна эта теория, которая в его работе совсем и не требуется. Начальник отдела, знает свое дело, отлично разбирается и без диплома во всех новинках радиотехники…» — она не успела додумать, шаги за спиной послышались совсем рядом. Вера посторонилась, чтобы пропустить, и вдруг почувствовала резкий толчок в бок, потеряла равновесие и полетела в сугроб. С нее сдернули шапку. Пока она выкарабкивалась из сугроба, этот кто-то уже бежал прочь, унося ее норковую шапку, которую купили всего пару недель назад, с трудом выкроив деньги. Вера стояла с непокрытой головой. Ветер разметал волосы. Уши сразу замерзли — на улице мороз под тридцать. Обида текла слезами по замерзшему лицу. На улице пустынно. Тот, кто схватил шапку, скрылся, видно, в ближайшую подворотню. Вера рванула домой.
 
— Ты что, Верочка? Почему без шапки? — бросился Александр к зареванной жене.

— С меня шапку сняли, — еле выговорила Вера непослушными губами.

— Кто? — снимая с жены шубку из искусственного меха, осторожно поинтересовался Александр.

— Кто-кто — дед Пихто, — взорвалась она, — он почему-то мне не представился.

— Как можно было не представиться, — не заметил вспышки жены Александр. — Надо было еще и адрес оставить или на худой конец визитку.

— Ага! Точно, надо было визитку оставить, — неожиданно рассмеялась Вера, — вечно ты в шутку все обращаешь, а в чем мне теперь ходить?

— Нашла проблему! В чем ходила раньше, в том и будешь ходить. Главное, что тебя не побили. Хочешь, я еще участок возьму, буду убирать снег сразу на двух. Денег будет больше. Представляешь — дворник в квадрате, дворник двойной, дворник многостаночник. Какой тебе больше нравится?

— Мне нравится дворник-аспирант, — отхлебывая горячий чай, отозвалась Вера, — а еще лучше дворник-кандидат. Очень даже солидно звучит: кандидат дворовых наук.

— Почему дворовых, — не остался в долгу муж, — кандидат дворовых физико-математических наук.

— А что, там еще и математика есть?

— А как же, — начал объяснять Александр связь математики, физики и уборки территории.

Наутро у Веры поднялась температура. Вызвали врача.

— Странно все-таки устроены женщины, — ехидно заметил Александр, когда врач ушел, — бежала без шапки, а простудила почему-то легкие.

— А ты хотел, чтобы я мозги простудила?

— А что, они у тебя есть? — невинно поинтересовался муж.

— Не знаю, есть ли они у меня, но у тебя-то их точно нет.

— Это почему?

— Потому, что только безмозглые могут жениться на женщинах, у которых нет мозгов.

— Причем тут мозги! — возмутился Александр. — Надо было просто несколько раз на уборочной носить на руках в туалет немощную девчонку, да еще пару раз помочь ей снять и надеть трусики.

— Так, понятно, какое место тобой руководило.

— Конечно, само собой, то место мной и руководило, а тебе хотелось, чтобы я не реагировал, что ли?

— Это бы меня сильно огорчило. Лично мне твоя шея понравилась.

— Не понял! Причем тут шея?

— Держаться за нее удобно было.
 
— А я-то гадал, за что же ты меня полюбила?

— Любят не за что, любят, потому что любят. Но если бы не шея, замуж бы за тебя ни за что не пошла. Так что мы с тобой два сапога пара. Тебе пора на работу. Милочку заберешь из садика?

— Без вопросов. Загляну в аптеку, потом за ней.

Александр ушел. Вера задумалась. Через пять дней ей идти на аборт. Они не собирались заводить второго ребенка. Оба работали на двух работах, чтобы платить ежемесячные взносы за кооператив, как-то питаться, купить необходимую мебель. Когда Вера сказала мужу, что хочет сделать аборт, он пытался ее отговорить. Но Вера редко отказывалась от принятых решений. Дело было не только в деньгах. Александр писал диссертацию трудно, медленно, тщательно проводя измерения и другие эксперименты со своими кристаллами. И Вера боялась, что появление второго ребенка в этой ситуации совсем некстати. Теперь вот заболела, через пять дней вряд ли поправится. «Может быть, я все-таки смогу пойти в это чертово заведение», — совершенно без надежды думала она. Но небесам было угодно усугубить ситуацию.
 
В эти дни в больнице лежала Зинаида, и накануне выписки у нее случился сердечный приступ, ее оставили в больнице еще на несколько дней. Александру пришлось срочно уехать в командировку на испытания прибора, чтобы подменить сотрудника, сломавшего руку. Милочка схватила простуду и в садик не ходила. Одним словом, на тот самый пятый день у Веры еще держалась температура, Милочка сидела дома, оставить ее было не с кем.
 
А потом аборт делать было поздно. Вера не огорчилась. Она ни разу не делала аборт, но, наслушавшись разговоров о грубом обращении с женщинами в этом заведении и страшной боли — делали без анестезии, жутко боялась. «Отлично, — сказала она себе, — у нас будет мальчик». Живот у Веры вырос большой, острый, ребенок беспокойно толкался в животе, и все решили, что родится мальчик. Александр ликовал. Зинаида недовольно поджимала губы: другой ребенок отвлечет родителей от Милочки и ей будет меньше уделяться внимания. Словом, новый ребенок уже мешал Зинаиде.
 
Александру нужно было в командировку. По срокам Вера должна была родить через две недели. Было решено, что время есть, и Александру можно поехать. Но через два дня Вера проснулась ночью от того, что под ней было мокро. Она поняла, что отошли воды, и стала собираться в больницу. Больница находилась в двух кварталах. На улице дождь лил как из ведра. Вера надела черные резиновые сапоги, в которых ходила в походы, синий выгоревший плащ, взяла зонтик и шагнула за порог.

— Подожди, — остановила ее мать, — я провожу тебя.

На следующий день на свет появилась девочка. Через неделю Веру выписывали. Мама с Милой должны были подойти к назначенному времени, к трем. Однако Веру вызвали на час раньше, оформили документы и велели собираться. Вера вышла в приемный покой. Медсестра, держа на руках красивый, с кружевами и бантами, пакет с ее младшенькой, торжественно объявила фамилию. Вера взяла дочку и пошла домой. Ждать в приемном покое в плаще и сапогах было бессмысленно. Вера, с дочкой в одной руке, узелок с ночной сорочкой, тапочками и зубной щеткой — в другой, вышла на улицу. Пока она была в роддоме, наступила жара. Платье под плащом стало мокрым, ноги в резиновых сапогах вспотели. Ее нелепый вид и красивый сверток с ребенком, видимо, привлекали внимание прохожих, и Вера чувствовала на себе недоуменные взгляды. От жары, от нелепой ситуации, в которой никто не был виноват, — наверное, выписку случайно положили не в тот час или фамилии были схожи, — Вера заплакала. Вытирая локтем пот и слезы, она шла по двухквартальному эшафоту и чувствовала себя одинокой как никогда. Ей было очень жалко себя. Подходя к дому, она увидела маму с букетом цветов и Милочку, направляющихся за ней больницу к назначенному времени.
 
Александру послали телеграмму. Он приехал радостный, с цветами и шампанским.

— Красавица! — восторженно заявил он, когда девочку распеленали. — Ноги длинные, как у меня, ушки тоже мои, благородная такая, — рассматривал он девочку с едва заметным светлым пушком на голове, весом в четыре килограмма и ростом в пятьдесят шесть сантиметров. — Благородная, — задумчиво повторил он, — значит, так и назовем. Евгения.

— Почему Евгения? — недовольно спросила Зинаида. В полном имени Милочки — Людмила — не было греческих корней, по-славянски оно означало «милая людям».

— Потому что мы так хотим, — решительно заявила Вера, мгновенно присоединившись к мужу.

Зинаида оскорбилась: не спросили ее мнения. Эта белобрысая девочка ей не понравилась. Она не любила блондинов, будь то девочки или мальчики. Она как-то не соединяла в своей памяти, что ее мать и ее первенец Павлик были светловолосыми и голубоглазыми.
 
Женечка оказалась жизнерадостной девочкой. Она рано начала ходить. Как-то Женя спала, и Вера решила, что до того, как проснется дочка, успеет сбегать в магазин за молоком. Вернувшись минут через десять, она обомлела: по комнате спокойно расхаживала восьмимесячная Женечка. Как она выбралась из кроватки с высокими спинками, Вера не поняла. Так же рано Женя начала говорить, мягкий «р» она произносила правильно, а в твердом «р» звучал призвук. Это было так очаровательно, что они не повели Женю к логопеду.

Читать Женя научилась в три с половиной года, когда Вера стала учить Милочку. Женя стояла напротив и читала слова, которые видела перевернутыми. Потом, когда Милочка пошла в музыкальную школу, Женя тут же выучила ноты и играла все заданное Милочке, только взглянув на ноты или услышав, как играет сестра. «Слух абсолютный», — заключил учитель игры на фортепьяно, познакомившись с Женей. Дальше — больше. Любой тренер, приходя в класс, тут же выделял Женю, будь то гимнастика, легкая атлетика, баскетбол, волейбол, бадминтон. Женя этим не гордилась:

— Мне это от бога дано, чем тут гордиться.

В художественной школе Женю выделил учитель: способности явные, видит цвет, чувствует настроение, рука твердая, имеет смысл, выйдет толк. Вера, принимая щедрые похвалы в адрес младшей дочери, немного тревожилась: такие разносторонние способности могли развить у нее легкое отношение ко всему, и трудности, какие возникают в жизни каждого человека, особенно столь щедро одаренного, могут вызвать непредвиденные последствия. Дальше Вера старалась не думать: мысль материальна — она это знала. Старшая дочь тоже не была обделена слухом, но занималась на фортепьяно с ленцой и, если бы не настойчивость бабуси, вряд ли бы продолжала эти занятия. Гибкость, прыгучесть при стройной, удивительно пропорциональной фигурке Милы сразу отметил тренер на занятиях художественной гимнастикой. Но через три недели занятия пришлось прекратить: физические нагрузки при хроническом гепатите противопоказаны. Рисовала Милочка прекрасно, и это, похоже, ей нравилось больше всего.

В общем, Вера не знала особых хлопот с детьми: в меру послушные, в меру трудолюбивые, добрые, способные, красивые — ну что еще желать матери! Веру напрягало только одно: мать терпеть не могла младшую внучку. Вера не могла этого понять. Почему одну внучку бабушка безумно любит, а со второй придирчиво строга, несправедлива? Зато Женечку любили все, кто хоть однажды имел дело с этой веселой и приветливой девочкой.


30 МЕТАМОРФОЗЫ

Александр проснулся рано. Он был дома один. Редкий случай. Вера с детьми уехала на дачу к подруге. Теща гостила у сына. К понедельнику надо было сварганить статью. Шеф, академик, в принципе славный мужик, имел одну слабость. Он любил публиковаться, сам постоянно писал статьи, оформлял изобретения (которые редко внедрялись) и своих учеников заставлял. Александр долго отнекивался. Исследования уже давно воплотилась в прибор, который собрали, испытали и отправили на завод. Завод уже заканчивал опытную партию. Александр занимался исследованием люминесцентных свойств уже другого кристалла и описывать прежние результаты ему не хотелось. Тем более что патент был получен, а защита диссертации приближалась с неимоверной скоростью.

С чашкой кофе Александр вышел на балкон покурить и обдумать начало статьи. Мысли прыгали, замирали, вспыхивали на мгновенье и снова застревали, словно натыкались на препятствие. Он задумчиво смотрел на маленького пушистого щенка около забора.

Щенок прыгнул и обеими лапами уперся в столбик забора. Словно обученный в цирке, он стоял в забавной позе, будто исполняя по привычке номер. Потом завалился на спину, подняв согнутые лапки. Немного полежал, перевернулся и большими прыжками побежал вдоль забора. Вскочил и скрылся из виду на мгновенье, мелкими шажками вернулся назад и сел, задрав голову вверх, к рваным облакам, торопливо проносящимся в небе. Присел, уткнулся мордой в землю, словно ища косточку. Опять рванул к забору, снова встал на задние лапы и замер — ожидал похвалы? Не дождавшись, присел, свернулся в комочек, задремал, подняв одно ухо. Ворона, сидевшая на соседнем дереве, каркнула, щенок вздрогнул, собрался для прыжка и стремглав понесся вдоль забора. Утомившись бегать туда и обратно, он прилег возле столбика и затих.

Наблюдая за щенком, Александр неожиданно почувствовал себя таким же щенком. Щенком в науке, который ради собственного любопытства резвился, играл идеями, который подбрасывал шеф, обгладывая их и высасывая из них суть. Далеко мне до настоящего ученого, усмехнулся он, вернулся в комнату, мгновенно включился и начал писать. Завис над названием. Потом большими скачками написал вступление. Долго мусолил начало основной части, метался туда-сюда между формулами и схемами. Наконец, утомившись, прилег на диван, но через минуту, вспомнив щенка, вскочил посмотреть, что он там делает. Щенка не было.

Но появился черный откормленный кот. Кот тренировал свои охотничьи способности: вытягивал шею вперед, словно охотился за мышью, собирался в комок, стремительно бросался вперед и, настигнув условную добычу, подняв заднюю часть спины и распушив хвост, припадал мордой к земле и торопливо расправлялся с «добычей». Потом, лениво распластавшись на земле, отдыхал, не шевелясь. Вытягивался во всю свою немалую длину, живот его равномерно, скучно и однообразно колыхался. Отдохнув, он снова потянулся, собрался, выгнув спину, и плавно, на согнутых лапах заскользил к забору.
 
Так, весело подумал Александр, усаживаясь за работу, теперь я похож на кота. Он пытался ухватить короткие вспышки озарения, тщательно разжевывал детали, долго копался в старых записях, затем легко скользил по теме. От долгого сидения устала спина. Александр встал, выглянул во двор. Кота уже не было.

У забора сидела, будто на яйцах, наседка, черная хохлатая курица. Она внимательно смотрела вперед и, распушив перья, клевала непрошеных гостей. Взволнованно вытягивала голову, пыталась повернуть ее назад, где, как ей, видимо, казалось, таилась опасность. Снова низко наклоняла голову, прислушиваясь к копошению в земле. Настороженно поднимала голову и снова оглядывалась вокруг: нет ли опасности? Приподнималась и опускалась, копалась в своих перьях и снова поднималась, заглядывая под себя. Наконец успокоилась, нахохлилась и, зарыв голову в перья, замерла.

Александр расхохотался. Ну, щенок, ну, в конце концов, кот! Но курица! Это уже перебор! Пошел дописывать статью. Отключил телефон. Кто-то звонил в дверь. Мысли, как цыплята под наседкой, появлялись одна за другой. К утру, поставив последнюю точку, он перечитал написанное. Получилась славно. Никакой воды. Все четко, понятно, корректно. Вышел посмотреть на курицу…

Едва рассвело, пришла дворничиха и спугнула всех: щенка, кота и курицу — убрала черный полиэтиленовый мешок, который вчера целый день развлекал Александра.


31 ВСТРЕЧА

Вера прибирала квартиру, раздумывая, как провести отпуск. Мама с Милочкой уехали на лето в Дубну к Владимиру. Александр неделю назад защитил диссертацию. Получил только белые шары. Сказали, что диссертация тянет на докторскую, надо только написать монографию. Александр твердо отказался. Вера особенно не возражала, он и кандидатскую-то писал под ее нажимом. Все эти годы она боялась проронить лишнее слово, хотя и получала больше, чем он, и дома его почти не видели, и в воспитании девочек он практически не участвовал. Любой упрек мог спровоцировать скандал: он угрожал бросить диссертацию. За годы совместной жизни она успела узнать мужа достаточно хорошо, знала его сильные и слабые стороны. Его цепкий аналитический ум с успехом расшифровывал новые задачи, но, окончив радиофак и перейдя работать на физтех, он все-таки не считал, что знает физику достаточно хорошо. Кроме того, у него была весьма слабая нервная система, вероятно, доставшаяся ему по наследству, и Вере, с ее взрывным характером, пришлось научиться сдерживать свои порывы и выражать эмоции спокойно, когда обида или гнев, уже потеряв накал, только слабо тлели.

Александр вернулся, когда Вера закончила уборку и уже приготовила ужин. Прибежала с улицы Женя. Она возвращалась домой всегда вовремя, и Вера особо не беспокоилась за нее. Разумная девочка. Когда мать уезжала к сыну, в доме наступал мир и покой. Они, как отлаженный оркестр, с легкостью исполняли любую партитуру дел и событий своей летней жизни. Александр переносил с трудом придирки тещи к их младшей дочери, но в силу мягкости характера не умел противостоять ей. И Вера тоже не всегда умела это делать. Она взрывалась, пыталась говорить по-хорошему: «Мама, это же моя дочка, неужели ты не понимаешь, как мне больно видеть твои несправедливые нападки на Женю». «Ты еще наплачешься с ней», — обычно парировала мать. Вера не понимала: Женя прекрасно училась в основной школе, ее хвалили в музыкалке, восхищались в художественной школе. Нрава она была веселого, открытого и доброго. Единственное, что беспокоило Веру в характере Жени, это сила ее эмоций. Если Женя огорчалась, то «рога в землю», и их оттуда не вытащишь, пока она сама не восстановится, благо это восстановление происходило быстро. Но если она веселилась или радовалась, то умела всех заразить своим настроением, даже бабушку.

— Верочка, — с порога начал Саша, — мне, представляешь, Колька предложил байдарку. В их компании только катамараны и надувные лодки. А у него еще какие-то нелады со здоровьем, он и в походы сейчас ходить не может. Может, купим? Это немецкая байдарка — верх васильковый, деревянный каркас, длинный нос. Там Женечка спокойно может сидеть перед тобой, я уже видел байдарку. Просто класс! Их всего пять штук в город завезли. А ему предложил заведующий магазином «Спорттовары» в знак благодарности, Колька его сына репетировал. Коля ее купил, а она ему не нужна. Купим?

— О чем разговор, конечно, купим! — с готовностью согласилась Вера.

— У нас будет байдарка, у нас будет байдарка! — запела Женя.
 
И они поняли, что не купить байдарку уже не могут. Вечером посчитали наличные, немного не хватило, но они быстро договорились с Колей, и через неделю уже плыли по реке.
 
Солнечная, теплая погода, дивная природа, спокойная речушка, изредка взбрыкивающая порогами, звенящая тишина и безлюдье мгновенно отодвинули заботы и суету городской жизни в запредельную даль и привели их в состояние умиротворения. Для Александра природа всегда была единственным способом восстановиться. Вера, выросшая в маленьком городке, среди тайги, на берегу Иртыша, словно вернулась в далекие детские годы и радовалась, как девчонка. Деревенек попадалось мало. Иногда они обнаруживали брошеные деревни. Тогда Вера впервые увидела развалившиеся постройки, заросшие иван-чаем, бесхозные телеги и сани, погосты, в бурьяне, с покосившимися крестами. От вида покинутых селений становилось грустно: жили-жили здесь веками, строили дома, ловили рыбу, сажали картошку, рожали, растили детей, хоронили стариков, а потом сорвало их с насиженных мест и унесло неведомо куда.

Иногда речка выпрямляла русло, катилась вниз, и они переставали грести, очарованные открывшейся перспективой. Однажды так зазевались, что сели на камень, торчащий на полметра из воды. Хорошо, что валун был гладким и не пропорол днище, и главное не сломал шпангоуты и стрингеры — детали деревянного каркаса. Они долго смеялись: не заметить на ровной глади реки один-единственный высоко торчащий камень — это надо уметь. Два порожка, небольших, в метр высотой, заставила Веру с Сашей поволноваться: надо было попасть в струю и выйти к узкому проходу между камней. Зато Женя шумно радовалась, восторженно кричала: «Как здорово! Какие большие волны, какие красивые волны!» и, перегибаясь через борт, норовила поглубже опустить руки в воду, чтобы почувствовать стремительность течения перед приближающимся проходом.

В первый же день у Веры на руках появились мозоли. Пришлось забинтовывать ладони. Плечи ломило от непривычной физической нагрузки, спина затекала от долгого сидения. Они искали песчаную отмель, выходили на берег, блаженно растягивались на мягкой траве и долго смотрели в небо, развлекаясь поиском фигурок, которые на короткое время причудливо появлялись в лениво плывущих облаках. Женя в это время носилась по лужайке, кувыркалась, плела венки из ромашек и лютиков. Притащила огромную жабу за передние лапы, задние длинные лапы чудовища касались земли — животина была чуть ли не метр длиной.
 
— Мамочка, — восторженно верещала Женя, — посмотри, какая большая лягушка!

— И правда, большая, — скрывая отвращение, отозвалась Вера, — ты ее отпусти, пусть себе скачет дальше.
Женя таскала дождевых червей, жуков и другую живность. Вера, наблюдая за дочкой, думала с грустью, что скоро она подрастет.
 
В другой раз Женя, увидев табун лошадей, требовательно закричала:

— Мама, папа, остановитесь!

Они, не понимая в чем дело, грести перестали.
 
— Что случилось, Женечка?

— Там, там лошади! — кричала городская девочка Женя, впервые живьем увидевшая табун лошадей.
 
Как-то вечером, они подплывали к большой деревне. Идти мимо нее надо было часа два: речка вдоль деревни разливалась широко, но мелко, а значит, приходилось часто выходить из байдарки, идти вброд через перекаты, иногда стаскивать байду с мели. Все это означало, что они не смогут поставить палатку до росы да и готовить ужин будет поздновато. Но Женька их уговорила: отказывать ей у них редко получалось. Роса уже давно блестела на траве. Смеркалось. Выбившиеся из сил, они с трудом вытащили байдарку на берег. Очень хотелось есть. Вера достала хлеб и отрезала всем по большому ломтю. Протянула дочери, и в Женькиных глазах полыхнул такой свет благодарности, что Веру окатила горячая волна.
 
— Пошли ставить палатку, — только и сказала она.
 
Поход завершался. Вечером, проплывая мимо очередной деревеньки, решили купить молока. Молодая приветливая женщина принесла молоко прямо в подойнике.

— Только процедите, — подала она Вере молоко и чистую марлевую тряпочку.
 
Пока Вера осторожно переливала молоко, женщина взяла Женю на руки.

— А вам никто не говорил, что у вашей дочки глаза не живучие? — неожиданно тихо спросила женщина, опуская Женю на землю.

Вечером, ворочаясь в спальнике, Вера сто раз прокрутила слова незнакомой женщиной. Потом тихо, чтобы никого не разбудить, выползла из палатки, подошла к реке, села на камень. Туман курился над рекой, луна плавала холодным бледным тазом, с дальнего тракта едва доносился шум проезжающих машин. Страх плотным облаком накрыл Веру. Он разрастался и разрастался, невыносимая тревога не унималась. Вера встала, пошла к теплой ночной воде, окунулась, доплыла до другого берега, вернулась обратно. Однако страх давил на сердце.
 
И больше не отпускал.
 
Вернулись мама с Милочкой. Начались занятия в школе. Вера после работы бежала с одной дочерью в школу музыкальную, с другой — в художественную. Работа требовала полного погружения, шли испытания прибора. Точнее сказать, жизнь требовала полного погружения в сегодняшний день.
 
Вера вспомнила о словах, сказанных деревенской женщиной, спустя годы.


32 ДЕВОЧКИ

Вера торопилась на собрание в художественную школу. Помощник, молодой специалист, который паял схему, умудрился сжечь диод, и она, чертыхаясь про себя, взяла паяльник и стала перепаивать. Потом включила осциллограф, проверила работу прибора, убедилась, что схема в порядке.
 
Когда она бегом проскочила два квартала и, запыхавшись, рухнула на стул, торопливо стаскивая с себя пальто, собрание уже закончилось.

— Вера Георгиевна, — начал преподаватель, — мы отобрали работы на выставку. Вот работы ваших девочек, которые пошлем в Москву. Но там нужно представительство детей: одного младшего класса и одного выпускного. Есть у вас возможность сопровождать Женю на выставку? Она еще маленькая, и я не могу взять ее без родителей.

— Когда выезжаем? — поинтересовалась Вера

— Через неделю.

— Можно, я дам ответ завтра?

— Завтра можно. Но если вы не дадите ответ завтра, я буду вынужден пригласить другую девочку. Желающих хоть отбавляй
.
Утром она поговорила с начальником. Он легко согласился послать ее в командировку на неделю: нужно было утрясти со смежниками сроки испытаний, но взял с нее слово, что она принесет рисунки своих девочек на выставку «Рисуют дети», которую ежегодно устраивали на фирме.
 
Через неделю Вера и Женя гуляли по Москве. Вера рассказывала об архитектурных памятниках так интересно, что Женя задумчиво протянула:
 
— Наверно, я буду архитектором.

Вера промолчала: строить современные коробки не казалось ей интересным. Сходили в Третьяковку. Вера сразу провела Женю к русским художникам девятнадцатого века, начав с маленького проходного зала, с любимого ее художника Федора Васильева. Женя, завороженная, ходила от одной картины к другой, от одного художника к другому. Потом присела на диванчик и мгновенно уснула. «Перебрала я, — огорченно подумала Вера, — надо было уйти раньше». Вечером, едва живые, вернулись к Асе, родной Сашиной тетке, у которой Вера всегда останавливалась, чуть поели — и спать.
 
— Мама, — засыпая, прошептала Женя, — я, наверно, художником буду. Мне так понравились «Три богатыря» и «Царевна-Лебедь».
 
Вера хотела ответить, что в детстве она тоже любила рисовать, но Женя уже спала.

За десять дней пребывания в Москве они побывали в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, гуляли по зимнему зоопарку и даже попали в театр на «Мастера и Маргариту». Раньше Вера часто ездила в пригород Москвы на испытания своего прибора. Там она подружилась с Олей из Ленинграда. Умная, начитанная, интеллигентная, Оля сразу понравилась Вере. После работы они вместе бегали по музеям, театрам, выставкам, умудрялись попасть на спектакли, на которые и москвичи не могли попасть. Разговоры их об увиденном, прочитанном и просто о жизни были бесконечными. Оле исполнилась тридцать пять, и она уже потеряла надежду выйти замуж. Вера умела находить слова, пытаясь разубедить подругу в ошибочности ее представлений.

Однажды поджидая Олю, Вера прогуливалась около Театра на Таганке. Под ноги ей подкатился мячик, Вера легонько пнула его к ногам малыша, которого держала за руку милая пожилая дама. Женщина заговорила с Верой. Узнав, что у Веры две девочки — одной десять, другой восемь, — Евгения Максимовна, так звали даму, изумилась:

—Не может быть, вы так молодо выглядите!

Евгения Максимовна работала гардеробщицей в театре, и с тех пор Вера беспрепятственно проходила на все спектакли Таганки. Вот и в этот приезд с дочкой она, увидев афишу «Мастера и Маргариты», буквально заболела желанием посмотреть спектакль. На Таганке Вера не была три года: испытания прибора закончились, и в Москву она приезжала теперь редко. Совершенно не надеясь, на всякий случай поехала к началу спектакля. Работает ли Евгения Максимовна, она не знала. Женя увязалась за ней. Вера договорилась с дочерью, что если она попадет на спектакль, то Женя поедет домой одна. От Таганской до Сокольников без пересадок, от метро до дома тети Аси две минуты ходьбы. Женя — девочка самостоятельная, Вера всегда была за нее спокойна. Подойдя к театру, она увидела около входа высокие металлические ограждения и строй дружинников, через которые проходили только те, у кого в руках были билеты. Вера подошла к большому окну, сквозь которое было видно фойе, и увидела Евгению Максимовну за стойкой гардероба.

— Женечка, — тихо сказала она дочери, — видишь там старушку с белыми волосами? Это Евгения Максимовна. Если пройдешь мимо дружинников, скажи ей про меня. Если не вернешься, я буду знать, что меня проведут.

— Хорошо, мамочка, я скажу Евгении Максимовне, — ответила Женя и решительным шагом направилась к дружинникам.
Вера изумленно наблюдала за дочерью. Женя спокойно прошла сквозь строй, что-то сказала билетершам, для вида стоящим в дверях. Дружинники, как загипнотизированные, смотрели ей вслед. Вера вернулась к окну и увидела, что Женя разговаривает с Евгенией Максимовной. Та согласно кивала головой, и Вера поняла, что спектакль она посмотрит. После третьего звонка ограждение убрали, дружинники ушли, и Вера спокойно прошла к Евгении Максимовне. Контролеры на входе ее уже знали.

— Женечка сейчас в кафе, чай пьет, потом мы посмотрим с ней телевизор, — суетились гардеробщицы и дежурные по залу, — сейчас мы вас посадим.

После антракта она увидела рядом в свободном кресле Женю.

— Мамочка, я уговорила их разрешить мне посмотреть хотя бы окончание спектакля, и они согласились.
Во втором действии как раз был шабаш ведьм, актрисы играли с обнаженной грудью, у Маргариты была голая спина до самого копчика. Вера была невнимательна, мысль, что дочь видит живую обнаженную натуру, приводила ее в ужас.
 
— Мама, ну, мы же видели обнаженные фигуры в музеях! Какая разница — в мраморе, на холсте или живые. — Женя совершенно спокойно отнеслась к увиденному на сцене.

И в самом деле, какая разница?

На следующий день состоялся фуршет в Доме художников, устроенной в честь выставки. Женя, с ее открытым характером и способностью располагать к себе людей, мгновенно стала центром внимания. Все хвалили ее работы и прочили большое будущее. Руководитель, который привез выставку, даже обиделся — про него забыли.

В последний день перед отъездом пошли покупать подарки домашним. Женя руководила покупками. Вера с интересом наблюдала за дочерью. Сначала Женя выбрала подарок для папы — черные кожаные перчатки, потом для бабушки — яркую чайную пару, потом отправились в художественный салон на Петровке выбирать кисточки для Милы — роскошные, колонковые, разных размеров.
 
— Женечка, — ласково заметила Вера, когда та, увлекшись, набрала уже изрядное количество восхитительных кисточек, — у нас денег не останется тебе на кисточки.

— Мама, я обойдусь вот этой одной, — отозвалась Женя, — представляешь, как Милочка будет рада, когда мы подарим ей столько кисточек. Они же все разных размеров!

Кисточки действительно были настолько хороши, что Вере самой тут же захотелось взять кисточку в руки и прикоснуться к манящей белизне листа. Как когда-то в детстве. Вздохнув, она направилась в кассу. Женя, счастливая, держала кисточки, ни за что не соглашаясь положить их в сумку.
 
— Мама, представляешь, как Милочка будет рада, — повторяла она, — она у нас так классно рисует.
 
Вера подумала, что и Женя, может быть, рисует не хуже. Ей не хотелось додумывать, она была уверена, что нельзя сравнивать детей, как когда-то мама сравнивала ее с Вовкой. Вера с нежностью смотрела на младшую дочку. «Добрая душа», — вспомнила она слова матери, обращенные к ней самой. Матери всегда казалось, что Вера слишком много делает для других. Сама Вера не особенно задумывалась, сколько добрых дел делает для других. Просто делала, если видела, что кому-то нужна ее поддержка.

Вернувшись из Москвы, Вера узнала, что работы Милы и Жени отобрали на выставку в Болгарию и предложили поехать Милочке. Родителей за границу не приглашали, да и куда могла поехать Вера со своего «режимного» предприятия! Милочка ликовала. Все-таки ей было обидно, что в Москву поехала Женя. А теперь вот и она едет! Да не куда-нибудь, а за границу. Зинаида тоже была довольна. Когда Женя собралась в Москву, Зинаида была так уязвлена, что едва сдерживалась. Ей хотелось, чтобы Милочка была во всем впереди Жени. Теперь Зинаида успокоилась, и на какое-то время в семье воцарились мир и спокойствие.
 
Милочка вернулась из Болгарии с дипломом. Зинаида огорчилась — Женя приехала из Москвы с двумя. Ее это так напрягло, что через какое-то время, когда Вера зачем-то открыла папку Жени (у каждой дочки была папка, в которую складывались их награды, последние странички из дневников с оценками за год и так далее), она не обнаружила второго Жениного диплома с московской выставки. Исчез таинственным образом. Никто ничего не видел, не брал — диплом оказался с ногами.

Милочка привезла несколько пакетиков жевательной резинки, альбом для рисования для себя, несколько красивых ластиков, и все. Остальные деньги проела. Простодушный Александр спросил, не привезла ли она подарок маме.
 
— Ой, я забыла! — не смутилась Милочка.

— Что ты к дочери привязался, — вступилась Зинаида, — вот вырастет и будет подарки дарить.
 
— Да я так спросил, — буркнул Александр.
 
«Какие разные девочки, — огорчено размышляла Вера. — Женька готова всем поделиться, отдать, а Милочка — тилькэ сэбе, как говорит Александр. Бабушкино влияние. Вот и Вовка такой, как мать. Что же делать? Неужели и Милочка вырастет такой же? Неужели наше с Александром влияние слабое, что Милочка усвоила только бабушкины правила?»


33 ВЛАДИМИР

Владимир посмотрел на часы: через десять минут придет электричка. Вера вышла из вагона с тяжелой сумкой и увидела брата. С гордо откинутой головой, в светлом элегантном плаще, с маленькой барсеткой в одной руке и сигаретой в другой, Владимир имел вид уверенного в себе, успешного человека, который прошел огонь, и воду, и даже, может быть, медные трубы. Вера видела его фотографию в недавно купленной книге о достижениях советской науки.
 
— Привет, малыш, как доехала?

— Прекрасно, одно удовольствие ездить на скоростном, мягкие кресла, без остановок.
 
Они обнялись, поцеловались. Вера отдала ему сумку. Сам он мог просто не догадаться взять ее. Веру всегда поражало это и в других людях. Просто не догадаться! Как-то на работе их отправили копать картошку. Погода стояла чудная, солнечная и тихая, она взяла с собой девочек. Когда рабочий день закончился и подогнали автобусы, Вера отправила Милочку занимать места, чтобы не стоять полтора часа, а сама осталась помогать грузить мешки в машину. Она не видела, как Женя взяла два тяжеленных ведра с картошкой и пошла к автобусу. Ведра тащила почти по земле, часто останавливаясь передохнуть. Вера, закончив помогать, пошла к автобусу. Женю не было видно. «Наверно, пописать убежала перед отъездом», — подумала Вера и поднялась в автобус. Села отдышаться, чтобы через минуту встать и пойти за ведрами с картошкой. Тут показалась нагруженная ведрами Женя, Вера вскочила и бросилась к Жене, взяла одно ведро, за второе они взялись вместе. Когда все вернулись с поля и автобус тронулся, Вера, нагнувшись к Милочке, чтобы не услышала Женя, шепотом спросила:

— А ты почему не помогла сестренке, ты же видела, как ей тяжело?

— Не догадалась, мамочка, — искренне ответила Милочка.
 
Вера любила приезжать к брату. Просто рай! Не то что родной промышленный город. В Дубне было тихо, чисто, зелено, много цветов. Волга, песок, набережная красивая. Белые теплоходы, яхты. И народ приветливый. Иностранцев много. Вера бывала у брата чаще, чем в каком-нибудь районе своего города. Командировки в Питер, Москву, вообще любая поездка в отпуск тоже непременно проходили через Дубну.

Однажды она приехала к брату с коллегой по работе. Кира, умная, образованная, весьма расчетливая особа, была не замужем и мечтала родить ребенка. Она долго искала претендента на роль отца и, познакомившись с Владимиром, сразу решила: это он. Здоровый, умный, красивый. Холостой. И даже, слышала от Веры, любит детей. Но последнее не казалось ей важным. Нужно было только его согласие. Вернувшись из Дубны, Кира написала Владимиру письмо. Тот согласился. Она приехала. И через положенное время родился на свет чудный здоровый мальчик Вася. Некоторое время Вера и не подозревала, что у нее появился племянник. Зато любопытная Мила прочитала письмо, которое валялось на дядюшкином секретере. А кому об этом скажешь? Только Жене.

Вера любила брата. Он казался ей идеалом мужчины. Она училась у него не только в детстве. Благодаря ему хорошо каталась на лыжах и плавала.

Однажды в бассейне Вера сошла с дистанции — всего-то сто метров. Но у нее была ангина, она никому не сказала, потому что была единственной участницей от факультета. Проплыв метров восемьдесят, почувствовала, что задыхается, сил нет, просто сил нет двигать ногами и руками. Подплыла к бортику и с трудом вылезла. Оделась и пошла. Идти далеко. По дороге потеряла сознание, но ее, к счастью, подобрала «скорая». Очнулась она уже в больнице. На следующий день пришел тренер, ей стыдно ему в глаза смотреть, подвела команду, не хотела никаких оправданий в собственной слабости. Перед глазами стоял брат.
 
Однажды в армии он участвовал в лыжных соревнованиях на десять километров, километре на третьем на спуске лыжня заледенела после оттепели и заморозков, он врезался в сосну, расшиб лицо, остальные километры бежал весь окровавленный.
 
С ним и после случались истории. Помнится, пришел к ней в общежитие с бутылкой вина и с жаром рассказывал об открытии большого трамплина. Он уже был студентом и достаточно успешно занимался прыжками с трамплина. Вера с девчонками слушали, раскрыв рот. Тут прибегает Танька из соседней комнаты, рассказывает, свидетельницей какого ужаса была недавно: лыжник в красном свитере при приземлении с трамплина упал и — голова-ноги, голова-ноги — до самого подножия так и кувыркался, унесли на носилках. Говорят, закончила она, парень сломал и позвоночник и руки-ноги, и теперь будет калекой до конца жизни. Владимир спрашивает, не хочет ли Таня познакомиться с этим парнем. Танька лепечет что-то невнятное, мол, ее, наверное, в больнице к нему и не пустят.
 
— Так хотите или нет? — настаивает Владимир.
 
— А что, можно?

— Запросто, — улыбается Владимир, — разрешите представиться, — и Вовка театрально поднимает граненый стакан с дешевым красным вином.

Все от смеха чуть не лопнули. Выпили вина, а потом Владимир серьезно так говорит:

— Танечка, вы восхитили меня своей безудержной фантазией. Сестра знает, что я должен участвовать в открытии трамплина, и у меня красный свитер для соревнований. А если бы она маме рассказала...


Дома Вовка открыл бутылку коньяка «Камю». Вера нарезала твердокопченую колбасу, купленную в «Елисеевском», сыр и хлеб. Достала богемские фужеры. Они неспешно выпили за встречу. Брат мимоходом спросил, как дома, как мама, девочки, муж. Вера коротко рассказала о текущих делах, зная, что брату не терпится рассказать о своих новых проектах. Они уже болтали два часа.

— Посмотри, какой роскошный альбом я купила, — вспомнила Вера про альбом, который купила в Доме книги на Калининском. Собственно, и сумка была тяжела из-за этого. Она не оставила его у тети Аси, а потащила к брату, чтобы и он порадовался на редкость удачной покупке. Вера с благоговением открыла фолиант и начала показывать прекрасного качества репродукции Боттичелли.

Но Вовка неожиданно взорвался. Он возмущенно завопил, что она увлекается модой, оказывается, в тот год праздновали 200-летие рождения художника. Вера растерялась от нелепой вспышки гнева.

— Причем тут мода? — слабо пыталась возразить Вера. — Я давно люблю Боттичелли. А тут такая удача, как не купить!

— А на что будешь кормить девчонок? Последние ведь истратила?

— Последние, — призналась Вера, — но ведь второго шанса купить такой альбом у меня не будет.

— И на обратную дорогу, наверно, нет?

— На обратную дорогу у меня есть, можешь не беспокоиться, — неожиданно холодно отозвалась Вера.

— Да я совсем не об этом, — как-то сразу сник Владимир. Деньги он не любил давать. Собственник был ужасный, впрочем, как и мать. Милочка, кстати, до поры до времени тоже была такая.
 
— Вот и я не об этом, а за девочек можешь не беспокоиться. И вообще, с чего бы вдруг такая забота? Кстати, ты же собираешься к нам, может, заглянешь к Кире, с сыном познакомишься.

— Ей нужна помощь?

— Да не нужны ей твои деньги, она сама зарабатывает прилично, квартиру вот купила двухкомнатную, кооперативную. Сыну нужен отец.

— Обязательно зайду, познакомлюсь с Васей, вот только испытания закончу, чтобы было, о чем рассказать сыну.

К слову сказать, «испытания» закончились, сын вырос, с отцом знаком не был.

— Да, я тебе тут комплект постельного белья купила и книгу Борна, — буднично сказала Вера.

Совместной радости от Боттичелли не получилось. Вовка, буркнув «спасибо», сразу погрузился в Борна, а Вера отправилась на кухню мыть посуду, размышляя о внезапной вспышке брата. Пройдет немало времени, прежде чем Вера свяжет цепочку и поймет причину гнева, которым ее пугал и огорчал брат.

Вымыв и убрав посуду в шкаф, она подошла к окну и стала рассматривать медленно падающий большими хлопьями снег. «И чего он в плаще ходит, холодно ведь уже, простудится», — подумала она и вдруг опять, как в детстве, почувствовала себя старшей. На кухню зашел Вовка. Как ни в чем не бывало он восторженно заговорил о Борне. Вера вяло поддержала разговор, потом они перешли к другим физикам, потом к ускорителю, на котором работал брат, потом конкретно к его приборам, потом к новой элементной базе — и так чуть ли не до утра.

Командировка закончилась, и вечером Вера уже лежала на верхней полке купейного вагона, размышляя, какой обед она может себе позволить на оставшиеся у нее деньги. Решила, что обойдется горячими, очень вкусными пирожками с картошкой, которые всегда продавали на одной маленькой станции.

Она вспомнила Вовку и задумалась. Она гордилась им и совершенно искренне радовалась его успехам. Владимир был одержим работой, а его потрясающая работоспособность, настойчивость, увлеченность давали результаты, сравнимые с работой целой лаборатории. И Вера, и он работали ведущими инженерами, но у нее зарплата была больше, доплачивали за то за се, но если бы по воле случая им пришлось бы работать, например, за рубежом, он бы мог, а Вера нет. Он в работе использовал последние зарубежные разработки для мирных целей, а она не имела такой возможности. Это и понятно. Требования к элементной базе приборов и систем, которые она разрабатывала, отличались иной направленностью: обеспечение широкого диапазона температур, вибраций и так далее.

Они прекрасно ладили и могли говорить практически обо всем. Когда в его жизни происходили катаклизмы, она неслась к нему сломя голову. А они случались. На третьем курсе института студенты повторно проходили медицинский осмотр и его «зарубили» по зрению. Оно с детства было у него неважное: читал книги при тусклом освещении маленькой лампочки под потолком. Ставил на стол табуретку, клал на нее книгу и, стоя на коленях, читал. Они жили на первом этаже, маленькие занавески закрывали только нижнюю часть окна и прохожие часто видели мальчика, стоящего на коленях и читающего книгу, за что его даже прозвали монахом.
 
Владимиру предложили перейти на другой факультет. Тремя годами раньше его приняли только потому, что аспирант, работающий в приемной комиссии, узнав, что парень после армии окончил вечернюю школу и намерен учиться только на физтехе, вырвал второй лист пресловутой справки о состоянии здоровья: «Никто не заметит». Никто и не заметил.
Вовка пришел домой тогда чернее тучи. Вера, почувствовав его состояние, заперлась с ним в ванной, и они долго разговаривали. Он совершенно успокоился, она заверила его, что все обойдется. Так и случилось: снова никто ничего не заметил.

Много лет спустя Владимир, успешный инженер, мог позволить себе ежегодные поездки к морю. Он любил бывать в Пицунде. Однажды он познакомился там с очаровательной Валентиной, она была врач, жила в Прибалтике. Стали встречаться, она приезжала к нему в Дубну. Владимир намеревался жениться. Но, видимо, не оговорил некоторые детали будущей совместной жизни. Как же, баловень женщин! Но вдруг Вера получает письмо: «…расстались, я и не собирался жениться…». Вера в то лето хотела съездить в Киев, подруга пригласила. Она уже купила билет, муж не возражал против поездки. Он вообще никогда не возражал против любых ее действий. Вера сама ограничивала себя, чтобы не стать диктатором в семье и не получить в конце концов мужа-подкаблучника. Получив же письмо и зная гордый нрав брата, который никогда не признался бы, что ему отказали, что ему сейчас муторно, она сдала билет и помчалась к нему на самолете. Провела с ним две недели, вернула в нормальное состояние. Выяснила, что Владимир и Валентина, которой тоже никогда не отказывали мужчины, решили, что жить будут в Дубне — вариант Владимира, в Прибалтике — вариант Валентины. У каждого была любимая работа, бросить которую никто не хотел.
 
Были у брата и другие неприятности: обокрали квартиру, попал в аварию… Со временем ей все чаще стало казаться, что она старшая, а не он. Воспитание детей, семейные заботы, одним словом, жизнь ее учили более настойчиво, чем брата. Как говорится, она уже смотрела на жизнь иначе и не ждала от нее слонов на раздаче.
 
Для него были важны только он и его работа. Так дед сено косил — пока из носа кровь не начинала течь. Но постепенно Владимир менялся, стал нетерпимым к чужому мнению, к успехам других людей. Смеялся над Верой уже не столь добродушно, как раньше, а зло и презрительно, унижая и оскорбляя. Первый раз Вера изумилась реакции брата на ее намерение поступить в аспирантуру. Аспирантуру ей предложили заочную в Москве. Тема интересовала Веру давно, и она с радостью согласилась. Была горда оказанным доверием, быстренько сдала кандидатский минимум по марксистко-ленинской философии, чуть раньше стала посещать курсы английского языка, для того чтобы сдать минимум и по языку. В школе и институте она учила немецкий, но, мягко говоря, не особенно им владела. Кроме того, спецлитература часто была на английском. Как это она запросто решила про английский! Но ведь сдала. И теперь штудировала спецпредмет. Начальник отделения Матвей Семенович, который предложил ей аспирантуру, уже предварительно принял у нее экзамен, но велел еще более тщательно подготовить два раздела.
 
— Дура! На мать хочешь свалить воспитание детей? — как всегда неожиданно взвился брат. — У тебя уже муж пишет диссертацию. И ты туда же. Вон у тебя две аспирантуры бегают под стол. Занимайся ими.

У Веры потемнело в глазах. По сердцу словно резанули острой бритвой. На мгновение, словно неоновая реклама, перед ее внутренним взором возникло клочковатое слово на испорченном кем-то ее детском рисунке. Вера отвернулась. Она, как в детстве, уже неслась по черному скользкому туннелю в пропасть отчаяния. «Надо взять себя в руки!» — жестко приказала себе Вера.

— Аспирантура заочная, — почти спокойно возразила Вера.

— А писать диссертацию ты тоже будешь заочно?

И Вера отказалась от аспирантуры. Объяснила Матвею Семеновичу, что мама болеет, несла еще какую-то чепуху про занятость на работе. Начальник, выслушав сбивчивые невнятные оправдания Веры, внимательно посмотрел на нее.

— Тебе видней, Верочка, но ты меня очень огорчила, тема-то твоя, я это место отбил у двух начальников отделения.

— Простите меня, — виновато пролепетала Вера.

— Да причем тут «простите», детский сад какой-то, «простите!», — сердито передразнил Матвей Семенович. — Ладно, иди работай.

Почему она поступила так? Может быть, решила, что двух аспирантов в семье многовато, действительно дети были еще маленькие? Или это был подсознательный страх неудачи? Среди блестящих, умных мужчин, мужа и брата, она чувствовала себя немного троечницей, хотя прекрасно закончила радиофак, но без красного диплома, как муж. Или она всегда помнила сто раз повторенные матерью слова, что Владимир способный, а она, Вера, старательная?

Помнится, прибегая из школы, она торопливо бросала портфель и неслась на улицу. Возвращалась к приходу матери и делала вид, что делает домашнее задание уже два часа. Устные учить не надо было: она почти дословно помнила все, что говорит учитель на уроке. Выполнение письменных заданий тоже не вызывало никаких трудностей, будь то русский, математика, физика или даже нелюбимая химия. За полтора-два часа Вера прекрасно управлялась с домашними заданиями и снова убегала на улицу. Что ж, за что боролась, на то и напоролась. Но, даже понимая, что за все в жизни надо платить, и внутренне оскорбляясь на слово «старательная», она продолжала врать матери и каждый день, разыгрывая спектакль прилежной старательной ученицы, убегала на улицу.

Владимир долгие годы мечтал жить с матерью. Но постепенно эта мечта стала бледнеть, растворялась в повседневной жизни: интересная и престижная работа, полная свобода, время и пространство принадлежали только ему лично. Он приезжал к матери и сестре довольно часто, день рождения обязательно отмечал с ними. Ежегодно у него гостили мать и племянница — его это тоже вполне устраивало. Да и сестра частенько бывала. Была иллюзия семьи, замечательной, между прочим, семьи — без быта и обязанностей, а кратковременное общение — гарантированная радость от встреч. Победитель жизни…


34 ДУБНА

Зинаида собиралась в гости к сыну. Владимир уже несколько лет жил и работал в Дубне. После армии он окончил вечернюю школу, потом физтех. Зинаида им гордилась. И было чем! Объединенный институт ядерных исследований — одиннадцать стран-участниц. Сын получил квартиру и переехал из общежития, теперь можно у него гостить. И даже не одной, а с любимой внучкой Милочкой.

Зинаида снова и снова перекладывала вещи, уложенные в старый чемодан. Все, что нужно было взять, не помещалось.
 
— Мама, возьми новый чемодан. — Вера держала в руках новый кожаный чемодан.
 
— Да зачем мне ваш буржуйский чемодан! — отмахнулась Зинаида. — Все богатыми хотите стать. Я лучше еще один возьму. Есть же еще один. А твой тяжелый будет, если я в него все уложу.

— Мама, да посмотри на свой чемодан — старый, обшарпанный, у него даже железные уголки отпали, и другой такой же. Мы тебя проводим до вокзала, а там тебя Володя встретит.

Зинаида для вида еще поворчала о буржуйских замашках дочери, но переложила вещи в новый чемодан.

Приехав к сыну, Зинаида по-хозяйски начала убирать запущенную холостяцкую квартиру. Впрягла Милочку, и та, бедная, которой хотелось побегать во дворе, тщательно перемывала на кухне посуду, вытирала вековую пыль с книжного шкафа и секретера. Потом они пошли сдавать белье в прачечную. Вечером втроем отправились на Волгу. Зинаида шла по тихой тенистой улице, любовалась маленькими уютными коттеджами. Вовка по дороге рассказывал о профессорах и академиках, живущих здесь. Сердце Зинаиды наполнялась гордостью за сына.
 
На берегу Волги Милочка с Вовкой сразу разделись и полезли в воду. Зинаида любовалась рекой, вспоминалась первая поездка по Оби, луг, маменька, бабочка… От нахлынувших чувств ей захотелось плакать, но тут она увидела, что Милочка, держась за красный надувной шар, уже подплывает к буйкам. Зинаида, не помня себя от страха, соскочила со скамейки и, увязая в песке, побежала к воде — Мила плавать не умела.
 
— Владимир! — закричала она. — Владимир, верни сейчас же Милочку!

Владимир, плывший рядом с племянницей, осторожно развернул ее к берегу, и вскоре они уже выходили из воды, совершенно довольные своей авантюрой.
 
— Ну, как ты можешь! — накинулась она на сына. — Не смей больше так делать! У меня сердце оборвалось, чуть приступ не случился!

— Мам, ты о чем? — невинно и довольно улыбнулся сын. Взял руку матери, посчитал пульс. Пульс был в норме.

— Бабуся, да все в порядке, дядюшка рядом, я учусь плавать, — вступилась довольная Милочка.

Зинаида взбесилась. Радость других людей всегда приводила ее в бешенство. И она никогда не задумывалась о причинах. Злилась, и все. Владимир тоже взорвался:
 
— Знаешь что, дорогая Зинаида Петровна, уматывай ты к своей дочери и чахни там с ней в своем гребаном городе. Мне скандалы не нужны!

Зинаида примолкла. Силу она уважала, привыкшая подчиняться непререкаемому авторитету отцовской власти. Вытерла махровым полотенцем Милочку, одела. Молча направились домой.
 
Дома Зинаида пожарила картошку, порезала помидоры. За материнскую картошечку Владимир все простил. Он был вспыльчивый, но отходчивый. Телевизор, правда, смотрели молча. Потом Владимир стал показывать матери и племяннице маленькие фильмы, отснятые зимой, — своей кинокамерой он очень гордился. Разговорился о своей работе, и тут его было не переслушать. Спать легли уже за полночь. Утром о размолвке никто не вспоминал. Владимиру не терпелось показать окрестности Дубны, и они отправились на речку Дубна. Зинаида шла по городку и восхищалась, ей нравилось здесь все. Миновав последние дома, они вышли на дорожку, вьющуюся по лугу. Она незаметно смахнула слезу. Милочка убежала вперед, ее белая панамка все дальше и дальше мелькала в высокой траве.
 
— Володя, ты, почему ее не остановишь?

— Пусть бегает, тут же не Волга, не утонет, — лениво отозвался сын.

Зинаида поняла, что следует остановиться, иначе вряд ли она приедет сюда еще когда-нибудь. На высоком рыжем косогоре прошли мимо ветхих деревенских домов. В сосновом бору окунулись в покой и умиротворение от запаха опавших иголок и янтарной смолы, стекающей по стволам. Мила козой скакала по лесу, из ладошки угощала крупной земляникой бабусю и дядюшку. Через желтое пшеничное поле, украшенное по обочине васильками, подошли к старой заброшенной церкви. Милочка легкой ящеркой забралась на полуразрушенную стену по груде кирпичей и теперь победно махала им панамкой.
 
— Слезь, сейчас же слезь, не дай бог, свалишься! — всполошилась Зинаида.

— Погоди, не слезай, я сейчас. — Володя достал кинокамеру.

Милочка замахала руками, попрыгала на одной ножке и осторожно стала спускаться вниз.

— Все в порядке, мать, напрасно боишься.

— Нечего девочке, как мальчишке, ползать по развалинам, — проворчала Зинаида.

Спустились к реке. Постелили коврик, принялись раскладывать еду. Зинаида млела от чудесного летнего дня. Перед собой она видела цветистую с высокими травами опушку. Рядом были самые любимые люди.
 
Милочка скинула платьице и теперь носилась по поляне в трусиках и панаме. Дно речки было илистым, и купаться не стали. На другой стороне реки около берега плавали крупные желтые кувшинки, белые лилии. Володя пообещал в другой раз приехать сюда на катере. Вернулись домой к вечеру. После душа и ужина Зинаида без сил упала на диван и уснула. А Володя с Милочкой отправились на Волгу купаться.

— Пока бабуся не бдит, — заговорщически подмигнул Владимир, в нем еще жил озорной мальчишка.
 
Однажды, пока дядя с бабушкой собирались, чтобы пойти на Волгу, Милочка выскользнула во двор. Сосед Тимка гонялся за маленьким галчонком, упавшим из гнезда. Галчонок летать еще не умел, прыгал по двору на тонких лапках, растопыривая крылья, и громко пищал. Тимка поймал его, взял в руки и протянул Милочке. Та осторожно взяла птичку, чувствуя, как сквозь нежные перышки тревожно бьется сердечко. Посадила на плечо и пошла к дереву, где виднелось гнездо. Птичьи родители ринулись с дерева и больно клюнули Милочку в голову. У нее на глазах выступили слезы, и, стряхнув галчонка с плеча, она побежала домой. Но дома ее не пожалели. Бабушка строго запретила водиться с Тимкой, дядюшка назидательно заметил, что надо думать, прежде чем что-то делать. Иногда он забывал, что был когда-то не самым примерным мальчиком.

Несколько дней шел дождь, и бабушка водила Милочку в Дом ученых заниматься на фортепиано. Милочка училась в музыкальной школе, и строгая бабушка считала, что во время каникул обязательно надо заниматься музыкой. Послушная Милочка добросовестно барабанила на пианино. Дома Мила читала книги по внеклассному чтению, а став старше, много рисовала. Рисовать ей нравилось больше всего. Она могла часами срисовывать то кувшины с цветами, то с фотографий портреты: дед в летной военной форме, — деда она никогда не видела, — или бабушку. Красивая в молодости, бабушка и с годами оставалась красавицей, но взгляд ее становился все суровее.

В тот день Милочка решила нарисовать портрет прабабушки и без разрешения — дома никого не было — достала из дядюшкиного альбома фотографию Дуси, младшей бабушкиной сестры. Бабуся всегда восхищалась ею и говорила, что она «точная копия маменьки». Милочке хотелось нарисовать молодую женщину из девятнадцатого века, кроткую, нежную, красивую. Срисовывая с прекрасной фотографии портрет, цепкий взгляд Милочки неожиданно уловил нечто. Не веря собственным глазам, она достала другую фотографию и долго рассматривала обе. Сходство на первый взгляд не бросалось в глаза, но улыбка, нос, светлые волосы, глаза! Только овал лица был немного другим. В двери щелкнул замок. Милочка поспешно убрала вторую фотографию и сделала вид, что увлеченно рисует. Но бабусю не проведешь.
 
— Что это у тебя такой вид? — недовольно заметила она. — Телевизор опять смотрела?

— Нет, — клятвенно заверила Милочка, — я рисую.

Бабуся как бы ненароком коснулась телевизора, проверила, холодный он или нет, и вышла на кухню готовить обед. А Милочка, потрясенная неожиданным открытием, еще долго не прикасалась к портрету. Она никому не сказала о своем открытии.

Пройдут долгие-долгие годы, прежде чем Милочка расскажет о своем открытии Вере. Вера улыбнется: «Вот поэтому бабуся относилась так к ней». «Но ведь наоборот», — попытается возразить Мила. «У тебя наоборот тоже не совсем получилось, — ласково коснувшись руки дочери, ответит Вера. — Давай не будем продолжать этот разговор, что случилось, то случилось».
 
Когда наконец установилась ясная теплая погода, Владимир повез их на водохранилище. Он давно мечтал покатать их на своем новеньком катере «Прогресс». Прибыли как раз вовремя. У входа в шлюз ожидали два сухогруза, похожих на дремлющих китов. Невдалеке покачивались, как стайка мелких рыбешек, множество катеров. Владимир высадил их на берегу, а сам на малой скорости двинулся шлюзоваться.
 
Зинаида и Милочка отправились к подземному переходу. Длинный темноватый переход гудел проходящим транспортом, свет фар скользил по серым бетонным стенам и отполированной машинами дороге. Сверху в нескольких местах капала вода. Над ними тонны воды! Милочка торопилась выскочить из туннеля на простор и тянула, тянула бабушку за руку, чтобы та шла быстрее.

Наконец они прошли это страшное для Милочки место, в котором она чувствовала неприятную тревогу, и поднялись по длинной лестнице наверх. Здесь беспечно чирикали воробьи, солнце заливало теплом все вокруг. Они направились по дорожке вдоль шлюза, шли довольно долго и подоспели к высокому решетчатому забору, когда, шипя и пенясь, вода уже наполняла пространство между двумя шлюзами. Милочка с опаской глянула вниз. Пространство между бетонными стенами, местами покрытыми мелкими изумрудными и светло-коричневыми водорослями, напоминало страшное корыто, в которое злобные разбойники согнали двух великанов и ни в чем не повинных лилипутов. Сухогрузы, пришвартованные за чугунные бабы толстыми канатами, невозмутимо дремали, а маленькие юркие катерки, зацепившись канатами за кольца, вмурованными у самого верха бетонных стен, юлили, словно собаки, ожидающие еду.
 
Наконец вода заполнила шлюз, и вторые ворота начали медленно открываться. Катера шмыгнули в вводной канал, и через минуту у небольшого причала началось переселение сухопутного народа на катера для продолжения пути. У причала их поджидал Владимир. Проскочив канал, они остановились у стрелки, и пошли осматривать огромный памятник Ленину.

— Дядюшка, а что это Ленин чешет? — спросила Милочка, указывая на статую: рука вождя спряталась под пальто ниже талии.
 
Володя с Зинаидой перегнулись от хохота и не могли остановиться. Наконец Володя, стараясь отдышаться и вытирая мокрые от смеха глаза, ответил:

— Он оттуда идеи вытаскивает, чтобы потом ими народ потчевать.

— Ты думай, что говоришь ребенку! — накинулась на него Зинаида.

— Да будет, мать, волну гнать, поехали лучше на остров Б.

Катер мчался, рассекая острым носом аквамарин рукотворного моря.

— Это остров А, — махнул рукой Владимир в сторону крошечного островка. Островок, утыканный соснами, казался Милочке очень смешным. Они пронеслись мимо большого белого трехпалубного теплохода. На палубах праздно прогуливался народ. Матросы в тельняшках драили палубу на корме. Динамик голосом Муслима Магомаева распевал о широкой свадьбе, которой везде было мало места — и на земле, и на небесах. На верхней палубе действительно стояли невеста с женихом. Невеста сняла фату и, подняв ее над головой, закружилась. Фата выскользнула из ее рук и полетела вверх, в небо, все закричали, захлопали в ладоши. А фата летела и летела вверх и дальше.

— А я не хочу свадьбу на теплоходе, — сказала Милочка.

— А ты бы как хотела? — скосив глаза на Милочку, поинтересовался Владимир.

— Я бы хотела проехаться по городу на белой «Волге».

— Рано тебе о свадьбе мечтать, школу надо закончить и институт, а потом уж о свадьбе-то думать, — резко пресекла Зинаида мечтания Милы. Милочка насупилась, замолчала, и ей уже никогда больше не хотелось делиться своими мечтами ни с бабулей, ни с мамой. И не только мечтами.

Яхты разноцветными лоскутками неслышно скользили по воде, катер то приближался к какой-нибудь из них, то мгновенно удалялся. Милочкина обида на бабушку уже испарилась, и она восторженно вертела головой по сторонам. Наконец показался остров Б, и скоро они выгружали из моторки палатку, спальники и другую поклажу.
Утром, разморенные сном на свежем воздухе, они, не спеша, приготовили завтрак, с удовольствием ели вареные яйца, пили горячий чай из трав, собранных здесь же Владимиром.

Штиль будто распластался на поверхности дремлющей воды. Солнце уже поднялось, в кустах щебетали птицы. Скользили яхты. На другой стороне острова находился яхт-клуб, и потому яхт тут было, как куриц на птицеферме. Зинаида с Милочкой забрались на катер. Владимир задержался в палатке — доставал кинокамеру, которую вчера тщательно запрятал. Нашел ее под своей подушкой, вылез и направился к катеру, где терпеливо поджидали мать с племянницей. Неожиданно штиль проснулся и поднял волну. Катер легко тронулся с места и начал медленно-медленно двигаться в открытую воду. Владимир включил камеру. Ох, как он любил эти неожиданные моменты! Милочка, озираясь, хотела уже заверещать: спасите! — но бабушка быстро села на весла и начала уверенно поворачивать к берегу. Они успели отплыть от берега всего-то метров на двадцать. Легко, ловко, словно только вчера гребла, бабушка причалила к берегу.

— Ну, ты, мать, даешь! — восхитился Владимир, успевая на ходу заснять приключение. — Сколько лет ты не садилась за весла?

— Лет пятьдесят, — довольная собой и похвалой сына, ответила Зинаида. — Тело помнит. Ладно, поехали, нечего тут рассусоливать.

И они отправились кататься по морю. Владимир выделывал фортеля, круто поворачивал, катер кренился, подруливал близко-близко к идущим теплоходам, сильно качался на волнах, и Милочка визжала от страха и восторга, цепляясь за борта или сползая на дно. Наконец все устали и вернулись на остров. Зинаида взялась за обед, Владимир пошел на другую сторону острова купить дров для костра (рубить лес здесь запрещалось), а Мила, наконец-то предоставленная самой себе, отправилась разведать, водятся ли грибы и ягоды в этом заповедном лесу.
 
Она шла по лесу, заглядывая под каждый кустик, и неожиданно вышла к высокому берегу. Мила подошла поближе и увидела множество гнезд на верхнем склоне обрыва. Как зачарованная, она остановилась, наблюдая за птицами. Стрижи носились высоко, на лету ловя мошек. Милочке казалось, что еще немного — и она тоже полетит. Она вскарабкалась по отлогой тропинке, легла на край обрыва, свесила вниз голову и пыталась заглянуть вниз. Но гнезд сверху не было видно, и она спустилась обратно вниз. Стрижи летали уже низко, стремительно и тревожно. Небо потемнело. На мгновение все стихло, и вдруг налетел вихрь, поднял песок. Пошел крупный дождь, и Милочка стремглав бросилась к стоянке. Обед уже был готов, и все сели на полянке под тентом. Бабуся разлила по мискам суп, и они, довольные, совершенно счастливые, принялись за обед.

Вечером Милочка, уже укладываясь спать, полусонная, пробормотала в пространство: «Я хочу проехать на белой „Волге”».

Милочка любила приезжать в Дубну. Она чувствовала себя избранной — ведь бабушка никогда не брала с собой Женю. Но через много лет Мила неожиданно упрекнула Веру: почему с Женей ходили в походы, а ее всегда отправляли в Дубну, отрывали от сестры и сверстников, от мамы с папой? Почему она должна была терпеть деспотичную бабушкину любовь и язвительные дядюшкины насмешки? Тут Веру сразу вспомнила свое детство. Никакие поездки на машине в Москву, Загорск и Калязино, на московское водохранилище на катере, купание в Волге и Дубне, оказывается, не утешали Милу.


35 СВАДЬБА

Милочка проехалась на белой «Волге» в день своей свадьбы. «Черный день» в жизни Зинаиды, слава богу, не наступал, и она, отказывая во многом себе и детям, накопив этой строжайшей экономией деньги, подарила их на свадьбу Милочке, любимой внучке. Она даже от сына скрывала наличие этих денег, зная, что он в два счета сумеет их вытянуть. На Веру же она могла положиться. Казалось бы, все, что делала Вера, было в конце концов правильно. Получила кооперативную квартиру? Прекрасно! Институт закончила, работает в престижном НИИ? Так иначе зачем и учиться-то! Замуж удачно вышла? Повезло. Внучки — девочки хорошие, это конечно, и умные, и красивые, и начитанные, и добрые, так ее внучки другими быть и не могли. Гордилась она только сыном и внучкой Милочкой. Остальными: дочерью, второй внучкой и зятем Александром — она была часто недовольна. Александр, хоть и ученый, и воспитанный человек, и отец прекрасный, и муж заботливый, а вообще-то еврей, все равно человек чужой.
 
Гордость за сына, продолжая оставаться доминирующим чувством, помимо ее воли стала как-то выцветать. Она старалась не видеть, но не могла не видеть, как успехи меняют сына: он становился более резким, иногда даже грубым.
Отношение к дочери тоже менялось. Она видела, как дочь умело справляется с житейскими проблемами. Больше всего в дочери ее не устраивало неумение экономить и желание помогать другим. Сама она была не слишком отзывчива, отвечала добрым жестом только в знак благодарности. Дочь же сразу кидалась что-то делать, если видела, что человеку это надо. Вот ведь отдала свой абонемент в сауну Розе, потому что у той, видите ли, хронический бронхит. Зинаида не любила Розу. Хоть ученая, философ, а старая дева и еврейка. Заполучить абонемент-то было большой проблемой, в очереди чуть ли не по ночам стояли. А тут вот недавно пригласила пожить свою подругу Марину, с которой вместе работала. Марине где-то нужно было пережить ремонт — в ее квартире меняли паркет. Детей и мужа она отправила в деревню, а саму в отпуск с работы не отпустили. Вот три недели она и жила у Веры. Это в двухкомнатной квартире, где их и так было пятеро! Одним словом, Зинаида дочь не одобряла. И все же она теперь иначе относилась к дочери и хвасталась на лавочке приятельницам, таким же пенсионеркам, что дочь пенсию не забирает и она, Зинаида, расходует ее по своему усмотрению. Уважение же к зятю росло скачками, когда он защитил диссертацию и стал приносить денег не меньше, чем дочь, а потом и больше. Уважение к Жене помимо ее желания на минуту возникало, когда она слышала восторги окружающих, но бесследно исчезало, как только Женя попадалась ей на глаза.

Одним словом, Зинаида с годами становилась чуть мягче, но близким, особенно Жене, это было не заметно. В семье периодически возникали конфликты на пустом месте, просто так. Вера, пытаясь понять собственную мать и жутко не любя ссоры, в конце концов, кажется, поняла, в чем дело. Причин как будто не было. Но наблюдая за матерью, она поняла: матери просто не хватало энергии, и она стремилась получить ее, конечно бессознательно, пытаясь вызвать конфликт с любым из членов семьи. Вызвать на конфликт Александра было практически невозможно, у него самого энергии было немного, но, в отличие от Зинаиды, он всегда уходил от любых неприятных ситуаций. Милочку она никогда не трогала. Веру, конечно, можно было завести, начиная городить чепуху о муже, Жене, а позднее о Виталии, Милочкином муже. Но неиссякаемым источником ее раздражения оставалась Женя, собственная энергия которой плескалась через край.
 
Эти мысли пришли к Вере не сразу, но кое-что сформировалось накануне Милочкиного замужества. Женю она старалась не оставлять дома, когда уезжала. Поэтому всегда брала ее на школу физиков, которая устраивалась раз в год где-нибудь на турбазе. Иногда они приезжала туда на неделю, иногда, когда на работе была горячка, только на несколько дней. Физики, коллеги мужа, сразу приняли Веру, она хорошо вписалась в их компанию. Новые друзья обожали Женю. Заведующий кафедрой, который когда-то оказал бесценную услугу Владимиру (как тесен мир!), играл с ней в карты и очень огорчался проигрывая. С другими она гоняла в футбол или готовила шашлык. Была своим человеком.
 
Мила собралась замуж. Александр рассказал об этом на кафедре, посетовав, что у него нет белой «Волги», а дочка мечтает проехать именно на белой «Волге». Александра уважали коллеги, ценили его талантливость, трудолюбие, тактичность и доброту. Один из них недавно купил именно белую «Волгу» и вызвался покатать новобрачных по городу. На свадьбе у Милочки была чуть ли не вся кафедра,. Милочку там тоже хорошо знали, она ходила с отцом на демонстрации или в однодневные походы. Ее добродушный, спокойный нрав, улыбчивость, темные глаза с поволокой вызывали симпатию.
 
Как гордилась Зинаида внучкой! Какая умница! А красавица какая! Милочка и в самом деле была необыкновенна хороша. В прелестном свадебном наряде, который предусмотрительная Вера заказала таким образом, чтобы его можно было носить и после свадьбы, очаровательная темноглазая и улыбчивая невеста восхищала гостей.

— Просто тургеневская героиня, — заметил один из гостей. Вера улыбнулась: ее-то они почему-то называли «блоковской» женщиной. Что ж, в семье одной героиней больше. Сама Вера не понимала, что в ней блоковского. Но это было приятно и немного возвышало ее в собственных глазах.

Виталий тоже был хорош. Высокий, стройный, спокойный. Отец у него алкоголик, зато мать вроде женщина серьезная. Виталий не пил, не курил, был Милочкиным однокурсником, стало быть, тоже будет с высшим образованием. Зинаида успела оценить престижность высшего образования — времена изменились. Она с гордостью рассказывала новым родственникам из далекой волжской станицы о своей дочери, которая строит ракеты, об ученом зяте Александре, о младшей внучке Жене, которая тоже учится в архитектурном институте.
 
Да, кстати, о Жене. Она фотографировала свадебную процедуру в загсе, поездку молодоженов на белой «Волге» по городу и немного опоздала к началу банкета. Опоздала, потому что пришла с подарком, который редко дарят в день свадьбы, — свадебный альбом. Женька успела за четыре часа проявить, напечатать, высушить и наклеить фотографии. Как успела? Только Женька была на такое способна. Восхищение гостей на мгновение передалось и Зинаиде.
Веселая свадьба катилась по своим законам. Правил бал безалкогольный закон: пили только шампанское, и новые родственники, особенно мужики, маялись. Вечером, когда все вернулись домой, Александр достал припасенные к этому случаю три бутылки водки, и мужики повеселели, разговорились. Молодых отправили в соседнюю квартиру, где никто не жил, а ключи хранились у Веры на случай какой-либо аварии. Утром новые родственники потребовали показать простыню молодоженов. Убедились в непорочности невесты и, довольные, засобирались домой.

Владимир на свадьбу не приехал. Он отдыхал в Пицунде и обещал в качестве свадебного подарка подарить молодоженам отдых на море. Вера, зная брата, на всякий случай дала Милочке денег. И не напрасно. Молодые привезли прекрасные цветные фотографии — ловить моменты братец умел замечательно. Не зря в армии работал в фотолаборатории.


36 НАСТЯ

Через два года после свадьбы появилось маленькое чудо — Настенька. Оказалось, что Вера не готова стать бабушкой.
 Но ее об этом не спросили.

В день рождения Насти произошло сразу три события.
 
Во-первых, Милочка родила легко. Девочка весила три с половиной килограмма, ростом пятьдесят четыре сантиметра, с темными длинными волосенками. Молока у Милочки хватало! Одним словом, все было прекрасно.
Во-вторых, Вера получила ордер на двухкомнатную квартиру. До этого им принадлежала там только одна комната, оставшаяся после смерти свекрови: Александр после женитьбы на Вере остался прописанным у матери. Интригующая история получения всей квартиры, длившаяся целый год, обнажила истинное лицо приятельницы Светы, потрясающую наивность Веры, свято верящей в дружбу, и в некотором роде высшую справедливость, возможно, все-таки существующую на небе или на земле.

Подруга Света вышла второй раз замуж за Вячеслава, начальника одного из отделов, которого увела от жены и детей. Ему потребовалась прописка — квартиру он оставил семье. Прописали Вячеслава в коммуналке. Там во второй комнате жили муж и жена, алкоголики и дебоширы. Света предложила Вере поменяться комнатами: мол, Слава пропишется во второй комнате у Александра, а тихого, славного пьяницу Мишу поселять в коммуналку, где был прописан Слава. Комната отойдет предприятию, когда Славе дадут квартиру, а Вера будет иметь вторую двухкомнатную квартиру.

 Замужняя Милочка жила в комнате умершей Вериной свекрови, и Вера охотно согласилась: это же просто подарок судьбы.
 
Через год Славе дали двухкомнатную квартиру. Миша благополучно жил в квартире с дебоширами, на переезд согласился легко. Жил он в основном в котельной, где работал истопником. Александр выручал его неоднократно и даже однажды поплатился за это. Как-то пьяный Миша поставил варить курицу и уснул, вода выкипела, и запах горелого мяса пошел из квартиры. Соседи вызвали пожарных, позвонили Александру. Он приехал, все уладил, заплатил штраф. И казалось бы, все закончилось хорошо. Однако через неделю в институтской многотиражке появилась заметка о том, как кандидат наук, старший научный сотрудник Александр N. напился, уснул и чуть не устроил пожар. Сотрудники кафедры веселились: Александр пил наперстками, и представить, что он способен напиться до бесчувствия, было невозможно. Александр пошел в редакцию, перед ним извинились, но опровержение не напечатали.
 
Перед тем как сдать ордер на Славину комнату, Света решила на нее посмотреть. Просторная квадратная комната с двумя окнами и высокими потолками в полнометражной квартире в центре города, видимо, впечатлила. Вера, наблюдая, как темнеет лицо приятельницы и меняются интонации, физически ощущала, как разрушаются ее добрые отношения со Светой. У Светы были две дочери, и этим все было сказано. Слава ордер не сдал.
 
Вера рассказала эту историю своему начальнику. Матвей Семенович, который всегда был к ней благорасположен, воскликнул:

— Дурочка ты, Вера! Кто же с подругами решает такие вопросы? — и добавил: — Здесь я тебе ничем не смогу помочь.
 
— «Если у вас нету тети, то вам ее не потерять», — улыбнулась Вера.

— Ты погоди лапки-то складывать. Он же все равно должен сдать ордер для того, чтобы получить новый. Ему же выдали только ключи на новую квартиру, — смягчился Матвей.

— Хорошо. Не я же все это затеяла.

— Но ведь предложение тебе понравилось?

— Разве это могло кому-то не понравиться?

— Ладно, не переживай, может, все и образуется.

Нервотрепка длилась целый год. На каверзы Света была неистощима. Веру часто вызывали в профком и советовали, что и как делать. В профкоме ее хорошо знали: портреты ее часто висели то на Доске почета отделения, то на Доске почета предприятия. Ей сочувствовали. Вячеслава не одобряли. Однажды юрист заместителя генерального директора по жилищным вопросам посоветовал Вере просто занять пустующую комнату, потому что по советскому законодательству это разрешалось делать, если в ней не проживают шесть месяцев. Вера нехотя согласилась. Не любила она такие вещи. Но рассказала об этом мужу. Александр, еще больший противник таких мероприятий, согласился с еще большей неохотой. В воскресенье они пришли в квартиру. Александр осторожно прошел по карнизу, влез в форточку пустующей комнаты, благо она оказалась открытой, и отпер дверь. Но через пару часов явилась Света (ну и интуиция!) и устроила скандал, так орала, что было слышно на первом этаже, заперла дверь и ушла. Милочка, уже в положении, никогда не слышавшая подобных скандалов, ревела в своей комнате, Виталий ее утешал. Вера с Александром сидели на кухне и подавленно молчали. Первым не выдержала Вера:

— Знаешь, Саша, это не для нас. Если небесам угодно, у нас эта комната будет, если нет, так и нет.
Когда на следующий день Вера сказала юристу, что они отказываются вселяться в комнату таким образом, тот рассмеялся:

— Первый раз встречаю таких людей.
 
Высшая справедливость явилась в лице начальника, который назвал ее дурочкой. Матвея Семеновича назначили заместителем главного конструктора, и теперь он присутствовал на всевозможных заседаниях. Когда Славу наконец призвали к ответу и он стал что-то мямлить, заместитель главного конструктора не смолчал: он знал историю с другой стороны и этой другой стороне верил. Ему было жаль Веру, она была прекрасным разработчиком, помогала молодым специалистам, скрывала их огрехи, защищала перед начальством. В свою очередь молодые специалисты души не чаяли в своем руководителе и редко ее подводили ее. Ее открытый характер, доброта и дипломатичность позволяли улаживать со смежниками все самые сложные вопросы. В конце концов, Вера была просто красивой женщиной. Председатель профкома решительно заявил:

— Если вы, Вячеслав Николаевич, не сдадите ордер в течение недели, предприятие подаст на вас в суд. Люди, занимающие высокий пост, не имеют права так поступать. И мы не посмотрим даже на то, что это подорвет престиж предприятия.

На следующий день Вячеслав сдал злополучный ордер.
 В день рождения внучки Вера получила ордер на квартиру.

В этот же день Женю приняли кандидатом в парию. Сама Вера вступила в партию десять лет назад, потому что ей предложили. Она согласилась, считала, что личным примером покажет, что не все вступают в партию из-за карьеры. О, святая наивность хороших людей! Лично ее карьера не слишком заботила. Продвижение по службе происходило без каких-либо ее усилий. Приобщившись к бюрократической партийной работе, Вера довольно скоро поняла ее бессмысленность. Но назад ходу уже не было, идти против течения было не в ее характере. Когда же Женя в конце второго курса пришла домой и сказала, что ей предложили вступить в партию, Вера растерялась. Не решаясь сказать, что она теперь думает о партии, Вера спросила:

— И многим предложили?

— Нет, с курса только мне одной, — легко улыбнулась Женя.

Владимир, приехавший, как обычно, на свой день рождения к сестре, неожиданно заявил, что вот теперь и он вступил бы в парию, потому что времена изменились. Блажен, кто верует. Вера промолчала. И слово брата оказалось решающим.
 
Так, в день рождения Насти Женю приняли кандидатом в партию.
 
И это событие имело большие последствия для всей семьи.

После получения ордера на комнату вся семья была втянута в ремонт. При тогдашнем острейшем дефиците строительных материалов, краски, обоев и прочего. Вера тем не менее умудрилась все достать. Вечером, обессиленная, она притащила десять рулонов обоев и плюхнулась на диван. Пришел Александр с заседания кафедры, потому и Вере не мог помочь с обоями, а их пришлось везти из соседнего городка. Александр развел раствор, чтобы заштукатурить дверь между комнатами. Но дело не шло. Вернулась из института Женя. Взяла в руки мастерок и ловко так за несколько минут ровнехонько все заштукатурила. Вера восхитилась.
 
— Мама, это же ерунда! Вот рустовка потолков — это круто. В стройотряде только я могу это делать.
 
У Жени руки были на месте. Впрочем, как и у Милы. От бога, видно, дано. За что ни брались, делали так, словно всю жизнь именно этим и занимались. Сооружали как-то теннисный корт: в теннис Вера с Александром играли задолго до того, как он стал модным.
 
Пятилетняя Женя взяла лопату и начала копать.
 
— Она у тебя с рождения этим занимается или в прошлых жизнях была землекопом? — удивлялись все вокруг.

— В прошлых жизнях была землекопом, — охотно подтвердила Вера.

А Женя первый раз в жизни в руки лопату взяла.
 
У Милочки в роддоме накануне выписки поднялась температура под сорок. Молока много, сдаивать надо было тщательно, а она, видно, не досмотрела. У Веры тоже всегда молока было так много, что она, как корова, сдаивала его в ванну. Во всем ее было много, в том числе и в чрезмерной заботе о детях и внуках. Но поняла это Вера значительно позже. Милочку оставили в больнице на неделю. За это время успели не только наклеить обои и все покрасить, но и запах краски выветрился. Милочка с дочкой вернулась уже в двухкомнатную квартиру. Отныне Зинаида стала прабабушкой, Вера — бабушкой, Александр — дедом. Все были счастливы.


37 МАША

В тот день Вера вернулась из командировки на головную фирму. Ездила на испытания своего прибора. Как раз начались весенние каникулы, и она поехала с Женей, чтобы не оставлять ее на растерзание бабушки.
 
Жене шел четырнадцатый год. Она взяла с собой этюдник порисовать, если получится, озеро, еще замерзшее, окруженное невысокими, замечательно красивыми горками. Да и городок, несмотря на типовые пятиэтажные дома, был живописный, сбегал террасами к озеру. Гостиница была ведомственной, предприятию Веры принадлежал целый этаж, и их поселили в отдельный номер. Но через день к ним подселили сотрудницу из отделения смежников.
 
Сотрудница, подруга Вериной знакомой, наслушавшись от нее восторгов о Вериных девочках, тотчас же приступила к допросу. Особенно сотрудницу интересовали отношения Жени с бабушкой и сестрой. Вера внутренне забеспокоилась. Женя охотно отвечала, что с сестренкой живут дружно, бабушка иногда сердится, но в этом виновата сама Женя, бабушка строгая, но Женя ее очень любит. Так прошла неделя, и, прощаясь, сотрудница ни к селу ни к городу заметила, кивнув в сторону Жени:

— Ничего особенного.

Вера недоуменно пожала плечами: действительно, ничего особенного.
 
Спустя лет пять Вера, пробегая по коридору, случайно встретила давнюю соседку по гостиничному номеру, которая спросила:

— Женя все еще витает в облаках или спустилась на землю?

— А она витала? — растерялась Вера.
 
Прошло много лет, и Вера услышала те же слова в свой адрес, а потом пришло время услышать то же самое и о Милочке.
 
Итак, Вера вернулась из командировки. В ее отсутствие начальник отдела подписал квартальную премию. Дело было неспешное, и он вполне мог дождаться возвращения Веры. Она была парторгом отделения и подписывала подобные документы вместе с профоргом и комсоргом. Так было принято. Просмотрев список, она обнаружила фамилию одного инженера, с ее точки зрения, совершенно не заслуживающего премии. Пожилой инженер после обеда либо спал на рабочем месте, либо читал толстые литературные журналы. Как человек принципиальный, она возмутилась. Начальника хорошо знал Александр, они пересекались на общественной работе еще в институте. Когда Вера стала с ним работать, Александр предупредил: спиной не поворачивайся — нож воткнет. Вера, понимая, что выражать свое возмущение бесполезно, написала заявление об уходе. Начальник ничего не понял, терять лучшего разработчика ему не хотелось: «Отработай две недели, а там, глядишь, и передумаешь», — предложил он. Передумывать Вера не собиралась и с горящим лицом вышла из кабинета, с трудом сдерживая желание хлопнуть дверью.
 
Вот в таком виде она попалась на глаза начальнику теоретического отделения.

— Вера, что с тобой? На тебе лица нет!

— Да вот написала заявление об уходе.

— Спятила, что ли, где ты лучше место найдешь!

— Да, наверно, лучше не найду, но работать с этим, — Вера сделала брезгливую мину, — больше не могу. Сережа, понимаешь, он нечистоплотный человек. Не в первый раз ведь.
 
— А… я тебя понимаю. Не хотел бы и я с ним работать. Слушай, пойдем ко мне. У меня начальник группы СПУ ушел в профком института.
 

— Как я, электронщик, буду руководить экономистами?

— О чем ты говоришь, все руководители СПУ технари. Не боги горшки обжигают. Так идешь?

— Иду. Когда?

— Хоть завтра!
 
Так Вера стала начальником группы сетевого планирования и управления. Был ли это прыжок с обрыва? Спонтанность решения? Не совсем. К этому времени Вера уже задумывалась, что, освоив простейшие цифровые схемы, она вряд ли сможет одолеть разработку больших интегральных схем. А руководить разработками приборов, считала она, может только играющий тренер.
 
Как руководить экономистами, будучи дипломированным электронщиком, Вера не знала. Со страху, наверное, она быстро во всем разобралась. Ее сильной стороной в этой ситуации было то, что она хорошо разбиралась в технических проблемах экономики. Находясь с детства в обществе мальчишек, она и после окончания института работала с мужчинами, электронщиками в те времена были в основном мужчины. С ними ей всегда было легко: мужики не сплетничали — или она не знала об этом, не болтали бесконечно о женах-детях и тряпках. От того же страха, наверное, она нашла контакт с экономистами — женщинами, которым палец в рот не клади, они до нее выжили не одного мужика начальника. И десять лет Вера считалась прекрасным руководителем.

В группе СПУ она познакомилась с Машей. В их небольшую комнату приходили согласовать, подписать, изменить, утвердить — одним словом, это было место, к которому тянулись все нити управления. Кто-то даже заметил, что Вера капитан, который управляет генералами.

Маша тоже закончила радиофак, считалась отличным специалистом и, будучи ведущим инженером, часто замещала своего начальника. Увидев ее впервые, Вера восхитилась: бывают же такие красавицы! Маша — зелено-карие глаза, очаровательная белозубая улыбка, пышные темные волосы, стройная фигура и звонкий, совсем девичий голос — была в разводе, одна воспитывала дочь.
 
Они мгновенно подружились, с полуслова. Каждая настолько чувствовала другую, что обычно заканчивала мысль, начатую первой. Не нужно было надевать никакой маски, можно было признаваться во всех своих срывах и слабостях, они понимали и принимали друг друга безоговорочно. Они умели радоваться своим маленьким радостям, помогали друг другу и советами, и делами, и были счастливы в дружбе.
 
В тот же год Маша заболела. Заболела серьезно, часто такая болезнь оканчивалась смертельным исходом. Вера каждый день подходила к окнам палаты, надеясь хоть на мгновение увидеть любимую подругу.
 
Маша выкарабкалась.


38 НЕОКОНЧЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ

Прибыв в Москву, Вера тотчас поехала на Савеловский вокзал. Ближайшая электричка в Дубну уходила через час, и Вера решила позвонить знакомой, Надежде. Узнав Веру по голосу, Надежда сразу спросила про Женю. Вера ответила, что все в порядке: Женя спокойна, работает, много гуляет с сыном и даже ладит с бабусей. Та недавно перенесла инфаркт, теперь восстанавливается, и Женя осталась за ней ухаживать, пока Вера гостит у брата. Вопрос о Жене почему-то скатил Верино настроение до нуля. Она бесцельно пошаталась по привокзальной площади, купила на всякий случай продукты. Владимиру она не сообщила о своем приезде, стало быть, холодильник у него наверняка пустой. Наконец объявили о посадке. «Поезд „Москва — Дубна” отправляется с восьмого пути. Поезд следует со всеми остановками» — объявили по громкоговорителю. Ехать надо было четыре с половиной часа, а не три, как на скоростном. Вера открыла прихваченную с собой книжку. Но вопрос о Жене почему-то задел, и Вера закрыла книгу.
 
Три года назад Вера разменяла двухкомнатную квартиру, в которой жили Милочка с Виталием и Настенькой. Мама, после того как Милочка вышла замуж и уехала от них, стала просто невыносима. Она изводила Женю невинными на первый взгляд пустяками: смотрит Женя телевизор, а бабушка приходит и переключает программу. Вроде пустяк. Или посылает ее за лекарством в аптеку, когда уже собрались гости. Почему именно в это время? И Женя идет. Но оттого, что девочка послушно идет в аптеку для бабушки, сама бабушка приходит в ярость. После замужества Мила перестала ездить к дядюшке. И бабушка тоже перестала к нему ездить. Возможно, недовольство от сложившейся ситуации обратилось на Женю, однажды в порыве злости бабушка выпалила: «Чтоб ты сдохла!» Вера это услышала и обомлела:

— Мама, это же моя дочь! Ты что, не понимаешь, как мне больно все эти годы осознавать твою ненависть к Жене?

— Ты еще с ней наплачешься, — зло бросила мать и ушла в свою комнату.

Размен получился не таким, как хотела Вера. Она думала: две дочери, две однокомнатные квартиры, ничего, что с доплатой. Получали они с мужем хорошо и могли это себе позволить. Но неожиданно подвернулся другой вариант: новая двухкомнатная кооперативная квартира улучшенной планировки и комната в коммуналке в центре города, недалеко от их дома. В коммуналке жила почтенная старая женщина. Нужно было немного доплатить. Вариант был заманчив, но несправедлив. И она решила узнать мнение Жени.

— Мамочка, конечно, меняй. Милочка хочет второго ребенка, и в однокомнатной им будет тесно.

— А ты?

— Да, мамочка, обо мне не беспокойся, у меня все будет тип-топ. Я же завтра не собираюсь замуж, институт надо закончить.

И Вера, немного поколебавшись, все же решилась на этот несправедливый с точки зрения равенства девочек обмен. Александр, как всегда, не вмешивался. Бабушка ликовала. Милочка была довольна. В комнате и во всех подсобных помещениях сделали ремонт, и Женя стала жить отдельно. Вера немного грустила, что девочки так быстро выросли и ушли из дома.
 
Как-то поздним вечером, когда Вера уже собралась спать, раздался звонок в дверь. Недоумевая, кто бы это мог быть в столь поздний час, она открыла дверь. В дверях стояла Женя с сияющим лицом, за ней топтался высокий молодой человек.

— Мамочка, представляешь — заверещала Женя своим чуть картавым голоском, — помнишь, ты нам рассказывала, что у вас на фирме был случай, когда одной женщине сын подарил на Восьмое марта ожерелье из лотерейных билетов и сказал: «Я дарю тебе машину». А там и в самом деле оказалась машина. Так это он и есть — Дима. Он закончил физтех, защитил кандидатскую, но ушел из института, у него мебельный бизнес. Он папочку знает. С Димой я познакомилась еще в райкоме партии, когда нас принимали кандидатами.
 
Пока шел годичный испытательный срок (в партию принимали через год, если человек «оправдывал высокое доверие»), в стране произошли изменения, КПСС приказала долго жить. Женя перестала быть кандидатом, а Вера с большим облегчением из нее вышла.

Вере, как только она глянула на молодого человека, стало нехорошо, сердце тревожно сжалось. Вроде симпатичный, с чего бы стало так не по себе?

— Вера Георгиевна, — начал Дима, когда они и прошли на кухню, — понимаете, я влюбился в Женю, как только ее увидел, еще тогда в райкоме. Но мы потерялись и вот теперь нашлись. Она моя мечта, она моя единственная.

Веру покоробило: они видятся впервые, и вдруг, пожалуйста, такая пылкая откровенность. Через неделю Дима переехал к Жене. Через пару недель Женя прибежала к матери.

— Мамочка, я ошиблась, я ошиблась!

— В чем ошиблась?— не поняла Вера.

— В нем, в нем! Я не хочу с ним жить.

Вера не совсем поняла, в чем же она так ошиблась. Она стала осторожно расспрашивать дочь, но та только твердила, что ошиблась. На следующий день, придя к ней, она увидела, что букет красных гвоздик, нарисованный Женей на стене в день прихода Димы, был аккуратно закрашен черными квадратами.
 
— Женечка, зачем ты так?

— Ладно, мама, не беспокойся, я нарисую здесь что-нибудь другое.

Дима, увидев черные квадраты, ушел, но появился через месяц. Снова началась идиллия с некоторым привкусом неблагополучия. Даже Вера чувствовала это, лишь изредка появляясь в их компании. Но когда Женя сказала, что ждет ребенка, он снова исчез на месяц. Он вернулся, они решили пожениться. Но за две недели до свадьбы Дима объявил, что их встреча была ошибкой, что не на всякой женщине, которую любишь, следует жениться. Видимо, жить в одной комнате с мечтой оказалось выше его сил. Вера спросила Женю, что она намерена делать, и Женя без колебаний ответила: «Рожать». Вера огорчилась до крайности, но, зная независимость и самостоятельность дочери, быстро поняла, что Женя не изменит своего решения, и смирилась.
 
Женя еще в детстве, садясь выполнять домашнее задание, говорила: «Отойди, мама, я делаю уроки». В отличие от Милочки, которая всегда просила: «Мама, посиди со мной, я сделаю уроки», хотя ей не нужна была помощь матери, она, как и Женя, была способной и все схватывала на лету.
 
Когда Женю с Данькой выписывали из роддома, мальчика принял из рук медсестры муж Леры, лучшей Жениной подруги. Родные стояли рядом. У Веры ком застрял в горле, но она очень сильно старалась не показать своих чувств. Женя дала сыну свою фамилию, отцом записала Диму.

Данька родился с родовой травмой и первые полгода, забыв о дипломной работе, Женя всецело была занята сыном. Защитив диплом, она неожиданно для всех начала работать. Ее пригласил работать в свою архитектурную мастерскую знакомый Александра. Архитектор предоставил ей свободный график, и Вера после работы неслась к дочери, чтобы та могла уйти в мастерскую. Все как-то устаканилось.

Однажды Вера случайно встретилась на улице с Жениным начальником, поинтересовалась, как она работает, и услышала восхищенный отзыв о дочери: талантливая, трудолюбивая, приходит на работу — в мастерской становится светлее, ее прозвали ангелом.

Дима появился снова. Заверял, что жить не может без Жени, что она единственная женщина на земле, которая ему нужна, и так далее. Веру опять покоробила его выспренность. Теперь, как и раньше, его слова не показались искренними, но Женя, Женя вдруг встрепенулась, стала другой. Через неделю Дима снова пропал. И Вера, мучаясь тревогой, наблюдала за дочкой.
 
— Мама, — попросила как-то Женя, — можно я пойду на свидание, я влюбилась!

— В кого?

— В Диму.

— Иди, — вздохнула она.
 
Вера ничего хорошего уже не ждала. Но в глазах дочери было столько любви, мольбы, надежды на то, что ее поймет самый близкий на земле человек, что Вера согласилась остаться с малышом.
 
Потом начались тревожные ночи, когда дочь появлялась под утро. Молчаливая, грустная, и Вера понимала, что Женя опять ждала Диму, а потом шла пешком через весь город. Иногда ее кто-нибудь подвозил, ни о чем не спрашивая, не беря денег, ничего не требуя взамен. Под богом ходила девочка. Иногда она возвращалась не поздно, и тогда они сидели на кухне и говорили, говорили, говорили. Боже, о чем они только не говорили, какие только стихи они не читали друг другу! Две любящие родные души.
 
Потом вдруг все изменилось. Женя просыпалась счастливая, бежала к сыну, всем в доме улыбалась, была ласкова с бабушкой. Вечером шла на работу и возвращалась к десяти часам вечера. Видно было, что она больше не ждет Диму. Не убегала, как раньше, на свидания, которых, как поняла Вера, вовсе и не было. Вера тревожилась, но настроение и поведение дочери вселяло надежду. И на Веру навалилась безмерная усталость — все ее ночные бдения, когда она, как безумная, ждала возвращения дочери. Вера поняла, что силы на исходе, и решила поехать к Владимиру. Там она всегда восстанавливалась, несмотря на характерец любимого брата. Вера предложила и Жене поехать, но она отказалась.
 
«Следующая станция Дубна, конечная» — услышала она голос в динамике и начала собираться.

Знакомой тропинкой Вера прошла через дворик и позвонила в дверь. Никто не откликнулся. «Вовка еще на работе», — подумала она и пошла его встречать. Лаборатория находилась в двух километрах от городка, и Вера направилась через лес. Лаборатория — это целый институт: две тысячи сотрудников, синхрофазотрон и мощная аппаратура для исследования всего, в чем она не очень разбиралась. Вера шла по лесу и впервые не испытывала радостного возбуждения, которое охватывало ее всякий раз, когда она приезжала в Дубну. Было ощущение, что она все это видит как бы со стороны, как на экране телевизора или в кино. Подойдя к проходной, она позвонила, и через пять минут появился Владимир.

Продуктов дома у Владимира действительно не оказалось. Вера приготовила ужин из того, что привезла. Они немного выпили красного вина. Владимир недавно вернулся из Швеции и начал оживленно рассказывать о поездке.


Женя погуляла с Данькой, приготовила ужин, покормила сына и бабушку и села читать. В последнее время она увлеклась Цветаевой. Бабушка недовольно заворчала. Чтение она, конечно, уважала, но почему-то часто была этим недовольна, кто бы ни читал — Вера, Мила и тем более Женя. Зинаиде всегда недоставало внимания.
 
— Женечка, — ласково начала бабушка, — ты в последнее время стала такой спокойной, такой внимательной, что-то произошло, расскажи мне.

Женя отложила в сторону книгу и села возле бабушки.

— Знаешь, бабуся, в последние дни я вижу во сне Диму. Он приходит ко мне, и мы целую ночь бываем вместе. Это так замечательно! Это просто волшебно!

Бабуся мгновенно взъярилась, но сдержалась.
 
— А я-то думаю, что это ты такая ласковая стала!

— Бабуся, мне так хорошо, я бы спала и спала и не разлучалась с ним.

Заплакал Данька. Женя взяла сына на руки, приласкала, и он сразу уснул.
 
— Положи его, да и сама ложись, я тоже хочу спать, — распорядилась бабушка.

Женя осторожно, чтобы не разбудить, положила сына на разложенное кресло-кровать, укрыла одеялом, положила в ногах большую подушку, чтобы он не сполз, если проснется, и вышла в другую комнату. Постелила себе на диване и легла. Но сон не приходил. Она встала, раскрыла этюдник и начала рисовать. Рисовать она любила больше всего на свете. Ее картины отличались светлым настроением, легкостью, летучестью тонов. Краски словно сами ложились нужными оттенками, лишь она касалась кистью бумаги или холста, пели в тональности до мажор. Этюд лужайки на берегу озера, где она столько раз была в детстве и с Димой, светлыми мазками ложился на бумагу. Женя мечтательно смотрела на подробности знакомого пейзажа, которые легко выскользнули из-под ее кисти. Желание во что бы то ни стало увидеть Диму с огромной силой внезапно овладело ею.
 
Она кинула кисти в банку с водой, отодвинула незакрытый этюдник с неоконченным пейзажем к стене. Озноб сотрясал ее худенькое тело. В голове, в теле, во всей квартире, во всей вселенной билось это сумасшедшее желание. Женя пошла на кухню, попила воды и снова легла. Сна ни в одном глазу. Встала, подошла к сыну. Он сладко спал, раскинув ручки. Большой уже, вырос, скоро два годика, с нежностью подумала Женя. В соседней комнате заворочалась бабуся и подала голос:

— Уснуть не можешь, выпей снотворное, в тумбочке лежит. Я иногда пью, когда бессонница мучает.

Женя взяла упаковку снотворного, в кухне налила стакан воды, выпила зачем-то сразу две таблетки и легла. Сон не приходил, а нетерпение увидеть во сне Диму жгло изнутри, лихорадочной дрожью бежало по телу. В голове вбивалось, словно гвоздь, одно слово: увидеть! Она схватила снотворное, высыпала горсть таблеток на ладошку и торопливо стала проглатывать одну за другой. Увидеть, увидеть, увидеть! Неожиданно пришло успокоение, она легла, укрылась одеялом и стала ждать наступления сна. Очертания комнаты расплылись, и последнее, что промелькнуло в ее сознании: сейчас я встречусь с Димой.


Александр ерзал на стуле, дожидаясь окончания переговоров с заказчиками. Он торопился домой. Десятый час вечера, заказчики выдвигают одно требование за другим. Вся группа, вконец измотанная, пытается внятно объяснить, что нужны дальнейшие проработки и денег втрое больше, чем предлагается. Но группа не может так просто завершить переговоры: пока этот заказ единственный, и только так можно получать деньги и продержаться на плаву. Наконец все кончилось, и Александр помчался домой.
 
Дома было тихо. На удивление тихо. Все спали. Александр разогрел ужин, потом вымыл посуду. Тишина в квартире ему не нравилась. Он прошел в комнату: Женя спала, в другой комнате громко храпела свекровь, посапывал Данька. У стены на открытом этюднике лежали палитра и открытые краски. «Странно, — подумал Александр, — Женя никогда не оставляла этюдник открытым». Луна светила прямо в окно, не задернутое шторами, что тоже было непривычно. Он посмотрел на неоконченный пейзаж: милая, знакомая картина — любимая лужайка имела незаконченный вид, и это тоже как-то не понравилось, Женя обычно доводила работу до конца.

Александр вернулся на кухню. Открыл книгу, но не читалось. Заплакал внук. Обычно Женя мгновенно просыпалась и бежала к сыну. Данька продолжал громко плакать. Александр зашел к Жене в комнату. Она лежала в той же позе, отвернувшись к стене.

— Женя! — тихо позвал он. — Женя, Даня плачет.
Женя не шевелилась. Александр легонько тронул ее за плечо. Она не реагировала.

— Женя, Женечка! — громко позвал он дочь. И повернул. Женя безвольно упала на спину.
 
— Господи! — прошептал он и наклонился к ней: она не дышала.
 
Судорожно набрав «скорую», он кинулся к внуку, который заливался истерическим плачем. Постучал к соседям, попросил их взять Даню на некоторое время. Соседи спросонья ничего не поняли, но, увидев потерянное лицо Александра, тотчас забрали мальчика.
 
Приехала «скорая». Коротко сказали: поздно.
 
Вызвали милицию. Провели дознание. Увидели пустую упаковку снотворного. Разбудили бабушку, про снотворное она сказала, что ничего не знает, откуда взялось, ей неизвестно.
Женю увезли.

Александр вызвал такси и поехал на главпочтамт, заказывать переговоры. Возвращаться домой было страшно. Он пошел пешком и вернулся домой под утро. Через пару часов он снова поехал на главпочтамт.
 

Владимир до четырех утра рассказывал про свою поездку, про Стокгольм, про то, как отдыхал на королевской скамье, про новый проект со шведами и прочие перспективы. Вера сидела на диване и физически ощущала свое отсутствие. Пустоту.

— У нас несчастье. Жени больше нет, — произнес Александр и услышал в телефонную трубку, глухой звук падающего тела.
 
Потом он позвонил на работу. Потом Виталию. Вернулся домой. Зинаида сидела на кровати.

— Я есть хочу, — требовательно заявила она.

— Сейчас приготовлю, — устало отозвался Александр, теща и сама могла бы приготовить завтрак.

Он накормил ее и внука. Потом пошел и закрыл этюдник, убрал его подальше с глаз, в кладовку. К слову сказать, Вера увидела его, только тогда, когда они переезжали на новую квартиру.

Приехал Виталий. Потом Милочка. Потом еще кто-то. Потом кто-то звонил, потом еще. Милочка увезла Даню к себе.


Дубна. Междугородка. Свет погас, звуки исчезли. Сердце не принимало реальности. Пустота — страшная, бездонная, бесконечная. Светлый городок Дубна стал для Веры символическим местом — без образов, без запахов, без ощущений. Ушел сок жизни. Когда обожжешь язык и ешь, например, яблоко, а вкуса его не чувствуешь.

Ночь в ожидании самолета Владимир провел в аэропорту, а Вера поехала к Надежде, своей московской подруге. Познакомились они не очень давно и случайно. Как-то Вера забрела полюбопытствовать на какой-то семинар. Заглянула в зал, семинар уже начался. Она тихонько скользнула в середину последнего ряда. Рядом сидела молодая женщина и вдруг негромко подала реплику по поводу доклада. Вера, услышав, спросила: «А вы умеете это делать?» «Да, это моя работа», — прошептала она в ответ. В перерыве они познакомились. Назвала она себя экстрасенсом и целительницей. Очень обаятельная, она не могла Вере не понравиться. Потом они изредка встречались, Надежда лечила Жениного сына, когда тот болел. Так вот, в ту страшную ночь ожидания самолета Надежда сказала Вере, что отчасти виновата в смерти дочери женщина — седая, в белом платочке. Услышав это, Вера вздрогнула — узнала мать. В памяти тотчас же вспыли ее слова, брошенные Жене в порыве гнева: «Чтоб ты сдохла!» Но в тот вечер она не могла и предположить, насколько права Надежда. «Простить надо всех, иначе карма перейдет к мальчику», — сказала Надежда.

Вера прилетела утром вместе с братом. Она не рыдала, не билась в истерике. Она почти не говорила. Александр рассказал все, что знал. Но большую часть времени он тоже молчал или отвечал на звонки. Оставаясь одни, они подходили друг к другу и стояли обнявшись.

Вера тоже иногда подходила к телефону, принимала соболезнования. Вечером зашла Лера.

— Добрый вечер, тетя Вера. Женя дома? — с порога, приветливо улыбаясь, спросила она.

— Нет, — ответила Вера, — ее нет.

— А когда будет? — поинтересовалась Лера.

— Никогда, ее больше нет.

Лера медленно сползла на пол и забилась в глухих сдавленных рыданиях. Александр поднял ее и увел на кухню. Накапал валерьянки, дал воды.

Виталий и Семен, муж Леры, занимались похоронам. Виталий нашел место на кладбище. Семен заказал фотографию, договорился в кафе о поминках. Вера пошла в церковь, договорилась с протоиреем об отпевании. Погребение назначили на пятницу. Обмывал и одевал Женю Виталий.

В день похорон шел дождь. На кладбище Вера ехала с Владимиром в чьей-то машине. Он непрерывно рассказывал кому-то третьему на заднем сиденье о Швеции, о королевской скамье, о прудах и парках, о своих новых проектах. Вера неприязненно слушала болтовню брата, ей хотелось выключить его, как приемник. Лишь много позже она поняла, что так он пытался заглушить весь ужас случившегося.
 
Когда приехали на кладбище, неожиданно выглянуло солнышко. «Видно, у нее были свои отношения с тем парнем, что живет на небе», — услышала Вера чьи-то слова и не сразу поняла, о каком парне на небе идет речь. Она плохо помнила, что здесь происходило. Вера смотрела на дочь, одетую в подвенечный наряд, который был сшит для ее несостоявшейся свадьбы, отрешенно спокойную, красивую, и не понимала происходящего. Она и тут не плакала, просто смотрела и не могла насмотреться. Единственное, что понимала Вера: она видит дочь последние мгновения.

На поминки собралось огромное количество народа. Пришли одноклассники и учителя. Классная дама, которая изводила Женю и Веру своими придирками, теперь вещала, что Женя была человеком будущего, потом совала Вере в карман деньги. Пришел учитель живописи, говорил, что Женя, его любимая ученица, могла стать настоящим художником. Были институтские преподаватели и однокурсники, уверяли, что она могла стать настоящим ученым: многие ее курсовые отличались глубиной, были, по существу, началом диссертации. И тоже совали ей деньги в карман. Сотрудники по архитектурной мастерской говорили, что никогда у них не было такого талантливого архитектора, светлого человека: она была ангелом, акварелью, написанной на стекле. От кафедры, где работал Александр, сказали, что Женя была чудесным талисманом школы физиков. И все говорили, что она была светлым, добрым человеком. Вера равнодушно слушала эти панегирики: «была», «могла», «была», «могла». В голове билась только слова, сказанные мужем: «Жени больше нет».

На время похорон с детьми осталась Тоня, дочка ее подруги Риты. Тоню когда-то спасла Вера, когда девушка в пятый раз перерезала себе вены. Тоня, старшая в этой семье, отличница и скромница, оказалась недавно в беде: попала в дурную компанию. Конечно, не вдруг. Отчим, человек очень образованный, любитель чтения, эрудит, был патологически ревнив, если не сказать — психически болен на почве ревности. Скандалы, которые он закатывал жене, грязная ругань и кулаки были нередки, при этом его гнев обрушивался и на Тоню. В ужасе от того, что слышала о себе из уст отчима, маленькая Тоня забивалась в угол, а подросши, старалась бежать из домашнего ада. И убежала…

Вера знала Тоню с рождения, любила веселую, красивую и умную девочку, как часто любят детей своих друзей. И когда Тоня пошла по кривой дорожке, словно желая воплотить в реальность дикий истерический бред отчима, Вера не могла спокойно смотреть, как гибнет ее любимица. Она стала чаще бывать у друзей, запиралась с Тоней, и они подолгу беседовали.

— О чем ты с ней говоришь, — спрашивала Рита, — она же после этих разговоров просто летает.
 
— Говорю, что люблю ее, говорю, какая она замечательная, умная, красивая, что в компании, с которой она хороводится, она чужая, потому ей там и достается, ведь превосходства над собой никто не терпит, тем более такие подонки, как теперешние ее дружки, — отвечала Вера.

Тоня в конце концов оставила дурную компанию.

— Дай мне слово, — обратилась к ней Вера, когда они вернулись с поминок, — что ты никогда, никогда не уйдешь из жизни по собственной воле.

— Даю слово, — пролепетала растерявшаяся Тоня, — но ведь Женя ушла из жизни случайно.
 
— Наверно...
 
— Да-да, конечно, даю слово, — снова пролепетала шестнадцатилетняя девочка.

Димы на похоронах не было. Он пришел на девятый день. Валялся у Веры в ногах, просил прощения, хотел усыновить Даню.

Вера сухо ответила, что Даню они не отдадут. Его красноречие, как и раньше, отталкивало, казалось каким-то склизким, неискренним.

Еще в самолете Вера решила, что они усыновят внука. Пусть они с Александром немолоды, но все-таки они родители Жени. Однако Милочка сказала, что усыновят Даню они с Виталием. Вера спросила:
 
— Кто так решил?

— Виталий, — ответила она
.
Вера удивилась, но поверила. Как же не поверить в такое благородство! Как же не поверить, не ухватиться за соломинку, которую тебе протянули, когда земля ушла из-под ног. Тем более Виталий так много сделал в эти опустошающие черные дни.
 
Вскоре, конечно, Вера увидела, как Виталий раздражается на малыша, как унижает мальчика, приписывает ему совершенно мерзкие взрослые черты поведения. Вера пыталась сказать об этом Милочке. Позднее она заметит это раздражение и у Милочки. Когда Вера спрашивала, как дела у ребят, Милочка начинала высыпать на нее все мелкие проделки и неудачи Дани. Про проделки и неудачи Насти и Стаса она никогда не рассказывала. Когда дети подрастут, Вера в конце концов не сдержится и скажет: «Можно подумать, что Даня самый проблемный ребенок в семье».
 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ


39 ПОСЛЕ

Они занялись обменом квартир и усыновлением Дани. И тут выяснилось, что свидетельство о рождения мальчика исчезло. Пришлось срочно восстанавливать. Когда Милочка получила свидетельство о рождении Дани после усыновлении, заметила, что оно написано тем же почерком, что свидетельство о рождении ее сына Стасика. Почему это оказалось важным? Дело в том, что в свидетельстве о рождении Дани изменили дату рождения. Мальчики родились с очень маленькой разницей, чуть больше месяца. И теперь по документам Стасик и Даня стали двойняшками. Поэтому, когда смотришь на эти два свидетельства, видишь один и тот же почерк. На слово «дубликат» внимание никто не обращает. Вера с Милочкой, занимаясь оформлением документов, выслушали массу оскорбительных рассуждений по поводу комнаты, которая должна была принадлежать малышу, по поводу пенсии на него. Многие люди видели в этом корысть. Слышать это было тяжело и противно.
 
Но не только чужие люди сыпали соль на рану. Зинаида поносила Женю даже после смерти. Владимир послал Вере столь оскорбительное письмо, что, прочитав, она тотчас сожгла его. И ничего не сказала дочери. Владимир обвинял Милочку в корысти: телефон — у Милы еще не было телефона, большая жилплощадь — у Милы двухкомнатная квартира, а предполагаемая — еще только предполагаемая! — трехкомнатная, да еще и двухуровневая. И вообще Даню надо отдать в детский дом. Вера ужаснулась: о чем это он? Что это с ним? Ее единственный, любимый брат пишет такое! Мужу она тоже ничего не сказала, у него и так нервный срыв, это ведь он нашел Женю.

Вера понимала, что только она и должна была всем и всеми заниматься. И Вера занималась. Постепенно, шаг за шагом. Осталась Женина комната, и с комнатой надо было решать незамедлительно. Лариса, одна из подруг, посоветовала юриста. С Ларисой Вера познакомилась, когда стала заниматься экономикой. Жена партийного функционера, Лариса возглавляла отдел планирования, и Вера по работе часто с ней контактировала. Подружились, когда вместе поехали в Подмосковье на курсы повышения квалификации. Спустя некоторое время к ним приехала после работы в стройотряде Женя. Лариса, в восторге от Жени, как-то заметила, что хотела бы иметь такую невестку, у нее были два взрослых сына. Но ребята Жене не понравились, а выходить замуж по расчету за одного из сыновей крупного партработника ей и в голову не могло прийти. Как, впрочем, и Вере.
 
Юрист сказал Вере всего несколько слов: «имеет жилье» и «имеет право на жилье». Господи, она, никогда не сталкивалась с юриспруденцией, не знала, что есть весьма существенная разница между этими, на первый взгляд одинаковыми, понятиями. И комнату, в которой жила Женя, оставили за Даней. Это в дикие-то девяностые! Он ведь и в ордер не был вписан. Потом обмен. Люди, не знающие тонкостей обмена, говорили ей: повезло! В ответ она улыбалась: повезло… Вера сапоги сносила в поисках обмена, окоченевшими пальцами поздней осенью расклеивала объявления на столбах, целый месяц ездила к черту на рога для переговоров с молодыми идиотами молодоженами, которые сами не знали, чего хотят, пока в процесс не ввязалась их родственница — все отменила. Только найдется что-то подходящее, так сразу оказывается, что метраж не тот — ах уж эти советские нормы по метражу. Повезло с получением ордера: знакомство обнаружилось, ордер получили на неделю раньше назначенной даты, а через день в конторе пожар случился, и все документы пропали. Вот это действительно повезло.

Через четыре месяца объявился Дима. Снова просил прощения, снова целовал ноги Веры, называл мамой. Вера сказала, что Даню усыновили, комнату оставили за ним, обмен закончен и что для этого пришлось даже восстановить свидетельство о рождении Дани, потому что оно бесследно исчезло. Дима как ни в чем не бывало сказал, что свидетельство о рождении Дани лежит у него в машине, в бардачке, мол, совсем недавно его там обнаружил.

— Совсем недавно, надо же, кто бы мог подумать! Сам-то веришь в то, что говоришь? А не мог бы ты, друг ситный, исчезнуть и больше никогда не появляться в нашей жизни? — у Веры даже нашлись силы сказать это с усмешкой.

— Легко, — вдруг холодно отозвался Дима. — На хрен вы мне сдались теперь со всей вашей сумасшедшей семейкой.

«Почему теперь? — безразлично подумала Вера. — Может, на комнату рассчитывал?»

Больше его никогда не видели.

Вера с мужем и матерью временно въехали в бывшую трехкомнатную коммуналку, чтобы после ремонта там могла жить многодетная Милочкина семья, а они — в ее двухкомнатной. Стали заниматься ремонтом. Отдельная песня. Год все вместе жили в растерзанной квартире. Милочка с мужем — архитекторы, им хотелось все снести и выстроить заново. И строили. А денег… какие времена-то были! Мебели в магазинах нет, и средств на нее тоже нет. Мужчины сами мастерили из старых шифоньеров встроенные шкафы. Только кто-то получал зарплату, сразу покупали древесину, краску, шпаклевку и прочее.
 
Друзья поддерживали, как могли: то Лариса просила помочь убрать картошку, то Колька привозил мешок яблок с тещиной дачи и вечерами помогал обрабатывать их и закатывать банки с компотом, то Рита вывозила на озеро. В общем, друзья и есть друзья.


40 ПРИЗНАНИЕ

Но неприятным письмом брата послания не закончились. На Крещение Зинаида передала Вере письмо, в котором признавалась, что это она дала Жене упаковку снотворного, мол, давно как-то Вера уехала в командировку, а она пошла к врачу, пожаловалась на бессонницу, и врач выписала снотворное. О какой бессоннице могла идти речь!

 Зинаида, едва положив голову на подушку, начинала так храпеть, что уснуть в соседней комнате было весьма проблематично. Вера, прочитав это письмо, едва выжила. Подруга по знакомству устроила ее в больницу, в отделение реабилитации для людей, перенесших психическую травму. Веру пять дней чем-то кололи, она спала беспробудно. Потом была групповая терапия. Там Вера всякого насмотрелась, узнала такие истории, увидела такие заморочки у людей, что выздоровела, наверное, от всего увиденного и услышанного. Там была, например, мать, чья дочь спрыгнула с крыши пятиэтажного дома. Сосед, увидевший девочку на крыше, крикнул: «Чего стоишь, Анька, прыгай!» Она и прыгнула.
 
Девочка в тот день поссорилась с матерью: мать не разрешала ей видеться с мальчиком, в которого Анька была влюблена. Анька убежала на крышу, то ли для того, чтобы уединиться и подумать, то ли, действительно, броситься с крыши. Вера познакомилась с Саней, замечательной девочкой, умной, с тонким нервным лицом. Она несколько раз пыталась уйти из жизни. Вера с ней много говорила долгими больничными вечерами.

Вернувшись из больницы, и потом еще долго-долго, Вера пыталась понять, зачем мать ей это написала? Наверное, не думала о последствиях, хотя была в здравом рассудке до конца жизни. Ей было в ту пору восемьдесят три года. Хотела Вере боль причинить? Когда-то отец отнял у нее мать, муж предал: изменял, после войны к ней не вернулся, алименты на детей не платил. Тяжко ей было в то время. И она своей дочери мстила, скорее всего, неосознанно. Потому что дочь напоминала ей мужа? А ведь понимала, что до конца дней будет жить с ней, что именно дочь будет за ней ухаживать. А если бы Вера свихнулась, что бы она делала? Все заботы свалились бы на Милочку. Нет, в дочери она была уверена, хотя постоянно твердила, что Вера вся в отца. Это Владимир был ее гордостью, казацкой породы, но почему-то за него она все время переживала, боялась чего-то. А может, ей необходимо было очистить свою душу перед смертью, ведь не знала, сколько еще проживет.
 
А Женечку-то она за что не любила?


41 ВИНА

Вера после работы и изнурительного ремонта ложилась на матрас, положенный на пол, рядом с гремящим холодильником и пианино, перегораживающим комнату первого этажа, но сон не шел. Долгими ночами осторожно, чтобы не разбудить мужа, ворочаясь, Вера давилась слезами в подушку, боль, невыносимая душевная боль, отчаяние лишали сна и сил. Следом пришло чувство вины: не спасла, не уберегла. В который раз Вера спрашивала себя, почему не заметила отчаяния дочери, что сделала не так, что не сказала, чему не научила, от чего не предостерегла?

Когда Женя ушла, Вера практически перестала читать, особенно стихи, и особенно Цветаеву. Во многих книгах смерть проста, как переход в другую комнату, в другое состояние. Книги вскрывали рану, и она начинала кровоточить с такой болью, что Вера долго не могла вернуться хотя бы в условно «нормальное» состояние. В течение многих лет она встречалась с психологами и астрологами, ясновидцами, разного рода гуру, ходила на тренинги, семинары, читала специальные книги, пыталась понять: почему? Почему Женя так сделала? Что подтолкнуло ее веселую, жизнерадостную дочь уйти из жизни? Что это было: карма, спонтанный взрыв эмоций, затмение рассудка, чье-то влияние? Каких только ответов ни наслушалась Вера вплоть до того, что Женя была пришельцем с другой планеты, пришла полюбопытствовать о земном существовании, выполнила свою миссию — родила ребенка — и ушла. Была ангелом. Разговоры об ангелах, пришельцах, реинкарнации не могли утешить. Может быть, все может быть, соглашалась Вера. И продолжала искать ответ. Но чем дальше в прошлое уходила Женя, тем безнадежнее казался ей поиск. Повседневная жизнь требовала своего, сиюминутного, безотлагательного. Вера одну за другой решала земные задачи, которые не кончались, но житейский опыт, как и книжная мудрость, не давали ей ответа на самый главный вопрос.
 
Постепенно Вера научилась улыбаться, слышать шумы, радоваться своим внукам. Но случайно услышанная фраза, маленькая Женина записочка, найденная в книге, услышанная песня или том Монтеня, которого любила дочь, попавшийся на глаза при перестановке книг, — и больно сжималось сердце, внутри все кричало о потере, и не было больше страшных, долгих, долгих лет разлуки. Она, конечно, помнила когда-то прочитанные слова: «Смерть вообще ничто. Она не в счет. Я всего лишь вышел в другую комнату…»

Закончив ремонт, они переехали в Милочкину двухкомнатную. Вера ночами скулила в подушку и повторяла: «Что же ты так долго в этой другой комнате?» А потом днем жила среди живых и должна была быть сильной, мудрой женщиной, учиться обретать новый смысл и ценности жизни, всем помогать справляться с бедой. Может быть, чтобы выжить самой, нужно было говорить об этом с другими? Так она и жила двойной жизнью — дневной и ночной. Но каждую ночь в ней глухо звучало: Жени больше нет.

Смерть вообще ничто. Может, оно и так. Но в это время Маша, Машенька, любимая подруга, снова попала в больницу с тем же неутешительным, что и более десяти лет назад, диагнозом. Вера носилась по городу, доставала лекарства, привозила и насильно совала разные добавки для очистки организма, для уменьшения свободных радикалов, комплексы витаминов, изготовленных, как утверждалось, по новейшей технологии. Помогло или нет, но Маша перенесла реабилитацию значительно лучше, чем ее товарки по палате


42 ПРОЩЕНИЕ

На один из тренингов Вера пришла с Милой. Нужно было, пройдя через все мини-группы, сказать: «Я прощаю себя за…». Вся в слезах, она с трудом выдавила из себя:
 
— Я прощаю себя за смерть Жени.

— Мама, скажи это в каждой группе, — попросила Мила.
 
И она произнесла эти страшные для себя слова. Но чувство вины не исчезло.
 
На тренинге Вера познакомилась с Никитой, ему было сорок. Они подружились. Никита хорошо рисовал, защитил диссертацию по живописи эпохи Возрождения, мог часами рассказывать Вере о Боттичелли. Он приходил к Вере в дом, и они беседовали о жизни, об отношениях между людьми вообще и между родными в частности. Он высказывал свое — это была мужская точка зрения. В рассуждениях Веры было много женского. Разговоры с ним помогли ей многое понять.

Однажды, затронув тему вины, она сказала, что по-прежнему считает себя виноватой: не уберегла Женю.
 
— Ты сделала все, что могла, — возразил Никита. — Ты многим помогла избавиться от чувства вины, прости же, наконец, и себя. Иначе прошлое тебя сожрет. Есть Мила с тремя детьми, муж, мать, брат. Тебе есть, для кого жить. В конце концов, ты еще не все сделала на этой земле, не все уроки выучила. У тебя есть выбор: либо позволишь чувству вины уничтожить себя, либо принимаешь себя целиком, прощаешь свои ошибки и ошибки других — и идешь дальше.

Ей стало спокойнее от этих слов. Она старалась делать все, что было в ее силах, чтобы потом сказать себе: да, сделала все, — и не сожалеть об упущенных возможностях («вот хотела же, знала, не сделала…»). Следовало простить не только себя. Простить всех. Не знакомая с философией прощения, она стала ее постигать.

Вера, в ужасе за судьбу внука, прощала, и прощала. И прощала… Когда ей казалось, что она простила и мать, и брата, и Диму, и всех-всех, кто когда-то обидел Женю, вдруг какое-то неосторожное слово матери или брата снова поднимало волну обиды, боли и отчаяния. И снова Вера прощала, и прощала, и прощала…
 
Как-то Вера с Никитой говорили о жизни, и снова тема прощения звучала в разговоре.

— Почему ты возвращаешься к этой теме? Ты же говорила, что всех простила, и себя тоже!

— Понимаешь, душа все равно болит, как болит нога, которую солдат потерял на войне. Понимаешь, я всю жизнь до того рокового дня никогда ни о чем не жалела: сделано — значит, сделано, настоящее время всегда казалось мне лучшим временем. Не то чтобы я перечеркивала прошлое, но прошлое уходило с закатом солнца, и во мне жило завтра, еще не наступив. А теперь пошло все иначе. Когда я смотрю, что происходит в семье моей дочери, я жалею, что дала согласие на усыновление Даньки. Их прощать, себя прощать порой сил не хватает. Я действительно постоянно обращаюсь к этому злополучному обмену. Зачем я доверила решение этого вопроса девочке, не видевшей жизни? Обмен был выгодным.

 Женщина, у которой была комната и двухкомнатная квартира, хотела, чтобы район был тихим, потому что прожила немало лет в доме, расположенном вдали от шумной автострады. Кто не знает, что за наказание, когда открываешь окно и слышишь близкий стук поездов и шум машин под окном. Когда она пришла смотреть нашу квартиру, я закрыла все форточки. Женщина посмотрела, ей понравилась наша ухоженная квартира. Это ли не удача! Женщина так радовалась чистенькой, отремонтированной квартире, что сразу согласилась, не обращая внимания на мелочи. Женя въехала в комнату в тихом переулке. А Мила обустраивалась в двухкомнатной квартире улучшенной планировки в новом доме. Ты, думаешь, мне сказали спасибо? Напрасно. Мне сказали, что квартира далеко от трамвая и магазинов, и вообще на первом этаже. Они переехали из хорошей полнометражной квартиры в центре города. Шум? Шум не мешал! А тут новая — ну и что, новая! Собственная — ну и что, собственная! Справедливость не имела никакого значения. Женя? Да Женя сама виновата, что ее не любит бабушка.

Вчерашние студенты получили новую кооперативную двухкомнатную квартиру и недовольны. Тогда-то мне впервые стало обидно. Мы обычные люди интеллигентных профессий — начальник группы и старший научный сотрудник. Это потом, после всего случившего, продуманного и прочувствованного, я поняла, что нельзя ни от кого ждать благодарности. «Ожидание не работает» — говорят психологи. На самом деле работает на все сто процентов, но наоборот. Я понимаю, что все уже случилось и уже ничего уже не исправить. Но принять себя и свои поступки — самое трудное дело на свете, и главная трудность — простить себя.


43 ПОЗДНИЙ УЖИН

Передача «Спокойной ночи, малыши!» закончилась.

— Зубы чистить и спать, — скомандовал Виталий.

Дети гуськом потянулись в ванную. Почистив зубы, они умылись и так же строем ушли в детскую.

Разобрали постели, тихо улеглись, укрылись легкими одеялами, и на мгновение в детской воцарилась тишина. Первый не выдержал светлоголовый непоседливый Данька.

— Настя, расскажи сказку.

— Какую?

— Ту, которую ты нам вчера рассказывала, про пиратов.

— Да-да, эту, — поддержал темноволосый спокойный Стасик.

— Хорошо, — легко согласилась семилетняя Настя.
 
Пока Настя рассказывал про пиратов, в детскую проник запах жареной картошки. В желудках недовольно заурчало, очень хотелось есть. Дети поужинали в семь, а сейчас часовая стрелка скользнула за десять. За ужином отец всегда вещал, что есть много вредно, тем более на ночь. Поэтому дети выходили из-за стола полуголодные. Вежливо говорили «спасибо», убирали со стола, мыли посуду и исчезали в детской. Виталий оставался смотреть телевизор.

— Детям много смотреть телевизор вредно, — обычно замечал отец, поудобнее располагаясь на диване.

Дети не спорили — рука у отца была тяжелая. Когда мама была дома, она уходила с ними в детскую, играла с ними, читала. Иногда, когда погода была хорошая, они немного гуляли перед сном, катались на велосипедах или роликовых коньках. С мамой было всегда весело и интересно. Мама не спорила с отцом относительно строгих правил воспитания детей. В семье вообще никогда не было скандалов. После прогулки она умудрялась их перед сном накормить. Но мама вторую неделю лежала в больнице.

Запах жареной картошки нестерпимо щекотал ноздри, в животе уже громко ржала лошадь.

Виталий колдовал над картошкой. Достал колбасу, отрезал несколько ломтиков, порезал и тоже кинул на сковородку, заварил чай, поставил все на поднос и уселся перед телевизором.

Пираты уже проникли на корабль, и бой шел на палубе. Матросы храбро сражались, но силы были неравны. Пираты связали матросов, торопливо бросили их в трюм и ринулись на камбуз, откуда вкусно пахло жареной картошкой.
 
— Я есть хочу, — тоненько пискнул Данька.

— Я тоже, — заскулил Стасик.

Настя растерянно замолчала. Малыши давились слезами в подушку, чтобы не услышал отец. Настя еще мгновение подумала, решительно встала с постели, взяла карандаши и бумагу и села за маленький столик.

— Сейчас, сейчас, — пробормотала она и начал рисовать. На нескольких листочках она нарисовала жареную картошку, колбасу, хлеб и стаканы с чаем. Закончив рисовать, она раздала малышам бумажки с нарисованной едой. Взяла себе порцию картошки, два кусочка колбасы, кусок хлеба и чай.

— А почему ты не дала мне чай? — возмущенно захныкал Данька.

— Чтобы не описался, — солидно ответила Настя.

Все трое стали торопливо жевать нарисованную еду.
 
Перед телевизором с большой тарелкой жареной картошки сидел Виталий, поддевал вилкой хрустящие ломтики картошки и колбасы и не спеша, с вожделением отправлял их в рот.
 
Семья ужинала.


44 ДЕНЬ СЧАСТЬЯ

Июль стоял теплый, солнечный. Зинаида после второго инфаркта уже выходила погулять в парк, иногда недолго сидела на лавочке перед домом с такими же старушками и слушала, как они перемывают косточки соседям, рассказывают о прожитых годах, когда непременно были важными работниками. Сама она обычно помалкивала, а если что-нибудь спрашивали, отвечала односложно, без подробностей. За это ее не любили и считали гордячкой, мол, сын и зять ученые, дочь какой-то начальник, а внучка с мужем архитекторы. Вот и сегодня она вышла во двор принаряженная и села на скамеечку, где с утра уже дежурили две соседки и пересказывали свои сто раз слышанные истории.

— Ты чего сегодня, Петровна, такая нарядная? Собралась куда? — полюбопытствовала одна.

— Собралась, — неожиданно охотно отозвалась Петровна, — скоро Милочка должна приехать, на озеро поедем, уж сколько лет не была там, глянуть хочу, век-то мой кончается.

— Что-то ты о смерти заговорила, вроде поправилась, — возразила вторая.

— А что не поправиться, вон как дочь ухаживает, по парку тебя выгуливает, — завистливо сказала первая. — За мной бы так ухаживали, на озеро бы возили…

— У бога очередь своя, никто не знает завтрашнего дня, — закончила разговор Зинаида. Встала, чтобы уйти в дом, но тут подъехала машина. Из нее выпорхнула Настенька, следом появилась Милочка.

— Бабуся, — кинулась к ней Настенька, — ты уже готова?

— Вас жду, — наклонилась к ней Зинаида. Настенька чмокнула бабусю в щеку и кинулась в дом.

Через минуту Настенька появилась с Верой. В руках Вера несла корзину с провизией и свернутые рулоном коврики.
Положили коврики и корзину в багажник, усадили Зинаиду на заднее сиденье с Верой и Настенькой. На переднем сиденье рядом с Лерой устроилась Милочка.
 
— Ишь барыня, на озеро ее везут, — проворчала одна из старушек, когда машина, вырулив, скрылась за домом.

— А мужики-то ихние где? Одни бабы поехали, — неодобрительно откликнулась вторая.

Мужики — Александр, Стасик и Данька — появились минут через десять.

— А чего это вы их одних отпустили на озеро? — накинулась на них лавочка.

— Нам надо карбюратор посмотреть,— авторитетно сообщил Стас, держась за руку деда.
 
— Да и коробка передач барахлит, — это сказал Данька, прыгая перед дедом на одной ножке.

— Где только таких мужиков находят, — огорченно вздохнула скамейка, когда троица удалилась, — у меня вон муж пьет, сын непутевый.

— Можно проехать по Ленина? — робко попросила Зинаида. Ей давно шел девятый десяток. От ее суровости и властности не осталось и следа. Глаза теперь смотрели на мир кротко и доверчиво. К старости она стала совсем худенькой, и Владимир в шутку называл ее божьим одуванчиком. Все горести, обиды, испытания, которые ей выпали, отодвинулись, усохли, как и тело, и теперь в душе царили мир и покой.

— Конечно, — согласилась Лера, поворачивая машину на центральную улицу. Лера, архитектор, самая близкая Женина подруга, теперь стала подругой Милочки. Когда Лера первый раз появилась у них в доме, дотошная Зинаида начала выспрашивать, на каком курсе учится, кто муж. Лера ответила: философ.

— Бывает… — скорбно сказала Зинаида и, поджав губы, отошла.

Философ Семен, что принял Даньку из рук медсестры, а позднее стал его крестным, защитил диссертацию, сначала кандидатскую, потом докторскую, как политолог работал в избирательных компаниях и после губернаторских выборов получил трехкомнатную квартиру. Купил машину после второй избирательной компании в соседней области. Так что скорбное «бывает» вызывало теперь у Веры улыбку.

Зинаида смотрела на людей, гуляющих по набережной, любовалась фонтанами и зелеными аллеями, подновленным оперным театром, куда она ходила с девочками на балет.

— Хорошеет город, прямо не узнать! — восхищалась Зинаида, с детским восторгом рассматривая новостройки.
Они уже проезжали мимо института, в котором когда-то учились Вера, Владимир и Александр. Александр теперь зжесь работает. «Как там сыночек? Совсем ведь один, так и не женился», — печально подумала Зинаида.
 
— А можно мы мимо нашего дома проедем, — попросила Зинаида, как будто не надеясь, что ее просьбу не услышат.

— Без вопросов, — повернула машину Лера.
 
Вера внутренне сжалась

Дом стоял в глубине двора. Вот он. Вера смотрела на дом, где они прожили двадцать два года счастливой, как она теперь понимала, жизни. Теперь дом казался чужим, белый кирпич потемнел, стал серым. Во дворе было пустынно. Деревья разрослись, кустарники вдоль стены дотянулись до окон первого этажа. Вера глянула на родные когда-то окна: грубые черные решетки, дешевые занавески. «Три года», — проговорила про себя Вера и отвернулась. Они выехали на шоссе и теперь неслись к озеру. На озере нашли песчаный берег, выбрали большую лужайку с беседкой. Народу было немного. Милочка помогла Зинаиде выйти из машины, проводила ее до беседки и вернулась к машине. Настенька убежала к воде и, сидя на корточках, пыталась поймать мальков, темными стайками суетящихся в прозрачной воде. Вера принесла вещи в беседку и, скинув сарафан, осталась в купальнике.

— Я опаздываю к заказчику, — глянув на часы, ойкнула Лера. — Вернусь часа через четыре. Не скучайте тут без меня!

— Не будем, не будем! — заверила Настенька и, кинув сарафанчик в беседку, снова побежала к воде.
 
Милочка тоже разделась, и они с Верой растянулись на ковриках, подставив солнцу бледные тела. Зинаида сидела в беседке, деловито чистила для завтрака вареные яйца, порезала помидоры и огурцы, достала соль, майонез, на пластиковую тарелочку выложила пирожки с картошкой, испеченные вчера дочерью, поставила большой, украшенный драконами и цветами термос и, накрыв еду полотенцем, подошла к Вере.

— Верочка, я накрыла стол, может, поедим?

— Сейчас, мама, минут через пять, — поворачиваясь на спину, отозвалась Вера, — мы еще искупнемся.

Зинаида вернулась в беседку. Щебетали птицы, на неподвижной глади озера будто застыли несколько лодок с рыбаками.

Вокруг лужайки нежно зеленеют березы, перемешанные с темно-зелеными соснами, образуя причудливое ожерелье полянки. Зинаида слушает птиц, с нежностью смотрит, как купаются ее девочки. Милочка с Верой сцепляют руки крестом, опускают их пониже, туда взбирается Настя. Они поднимают ее, и она, что было сил, отталкивается, плюхается в воду и вопит от восторга. Зинаида всматривается в зелено-синюю полоску другого берега, и ей туда совсем не хочется. Она счастлива здесь и сейчас: солнце, вода, лесной воздух, ее дорогие девочки. Мысли о Жене на мгновение тушуют ее радость, но потом бесследно растворяются, как прозрачные клочковатые тучки, которые проплывают сейчас по небу. «Все-таки я прожила счастливую жизнь», — удовлетворенно думает Зинаида. По дорожке вдоль озера промчались два велосипедиста, шумная стайка ребят, пихая друг друга и смеясь, прошла к лесу. Из-за поворота показался мужчина, толкая инвалидную коляску. В коляске неподвижно сидит старик в панаме, бессмысленно глядя перед собой. «Господи! — прошептала Зинаида, — за что бог наказал человека, даже двоих, сын, наверно, тоже страдает». Что за коляской идет сын, Зинаида почему-то не сомневается.

— Ой! — громко вскрикнула Зинаида. — Настенька, зачем ты пугаешь бабусю!

Подкравшись сзади, Настя брызнула на нее водой. Вера болезненно поморщилась. Она так и не привыкла к этим вскрикам. Каждый раз это было неожиданно, неприятно. Сама Вера всегда сдерживалась, молчала, даже если ей было очень больно. Просить мать, чтобы она не пугала ее своими вскриками, было бесполезно. Просить ее, чтобы она чего-то не делала или не говорила, было делом пустым. Иногда Вере казалось, что она специально хотела досадить Вере. «Принимайте меня такой, какая есть», — обычно возражала Зинаида. «Хорошо, если бы и ты принимала остальных, какие они есть», — так же привычно думала Вера.

Между тем все уже сидели за столом и с аппетитом уплетали пирожки. Позавтракав, Вера с Милочкой снова улеглись загорать, а Настенька с бабусей пошли гулять по дорожке, вьющейся вдоль озера.

— Помнишь, мама, как часто мы гуляли здесь в детстве и с папой, и с бабусей, и с дядюшкой, когда он приезжал к нам.
— Да, — грустно отозвалась Вера, — счастливые были времена.

— Мне так не хватает Жени, она ведь была единственным человеком, с которым прошло мое детство, мы друг другу все рассказывали, вам же взрослым всего не расскажешь. Я так любила ее, да и сейчас она со мной.

— И со мной, — проронила Вера.
 
Боль, невыносимая боль комом встала в горле. Вера встала и побрела по дорожке в другую сторону, чтобы не встретиться с Настей и матерью. Мир опять словно потерял краски, звуки и запахи. Она долго бродила по лесу. Услышав наконец пение птиц, почувствовав запах разогретой хвои, Вера сообразила, что ее, наверное, потеряли, и поспешила к беседке. Зинаида любовалась озером, Милочка и Настенька плескались в воде.
 
— Я тут блаженствую, — улыбнулась Зинаида дочери.

— Это замечательно, — отозвалась Вера и направилась к озеру. Войдя в воду, она стремительными гребками плыла от берега, перевернулась на спину и долго лежала, глядя в небо, изредка шевеля ногами, чтобы тело держалось на поверхности воды. Глубина неба и прохлада воды успокаивали душу и заряжали тело энергией жизни.
Вернулась Лера, искупалась. Засобирались домой. На обратной дороге Настенька уснула, привалившись к Вере. Вера осторожно обняла ее: «Зеленоглазка моя, солнышко», — прошептала Вера, гладя темные, еще не совсем просохшие после купания волосы внучки.
 
Мужчины уже вернулись из гаража, отмыли руки от мазута и машинного масла и теперь колдовали над ужином.

— Как на озере? — поинтересовался Александр.

— На озере чудесно, — отозвалась Вера.

— На озере волшебно! — добавила Милочка.

— На озере классно! — заверещала Настенька.

— У меня сегодня день счастья, — закончила отчет Зинаида.

— В следующее воскресенье мы поедем, — солидно заявил Стасик, ставя на стол тарелки.

— Если машину починим, — уточнил Александр.

— Запросто починим, — заверил всех Данька.

Поужинав, Зинаида отправилась спать — утомилась за день. Вера постелила на диван простыню, кинула подушки и одеяла, и малышня устроила в постели возню. Казалось, за день они совсем не устали.

— Дед, расскажи сказку, — неугомонному Даньке нужна была смена деятельности.

— Сейчас бабушка нам постелет на полу, и расскажу, — пообещал Александр.

— Со свечами, — уточнила Настенька.

— Непременно, — заверил дед. По заведенной давно традиции, сказки внукам обязательно рассказывались при свечах.
В квартире дочери ремонт подходил к концу, осталось дождаться, когда высохнет покрашенный пол. Виталий был в командировке.

Поздно вечером, когда малышня и Александр уснули, бабуся давно похрапывала в своей комнате, Вера и Милочка тихо переговаривались на кухне.

— Как это здорово сказала бабуся, — задумчиво протянула Милочка, — день счастья. А у тебя, мама, был такой день счастья? Или, может быть, несколько?

— Пожалуй, два или три, — не отрывая взгляда от луны, плывущей за окном, отозвалась Вера. Помолчала. — Первый раз это случилось, когда после изнурительного перехода в горах мы заблудились…

Они кружили и кружили по лесу до наступления темноты и никак не могли выйти к стоянке. Заночевали в лесу, а утром снова отправились в путь и через полчаса вышли к горному озеру. Его окружали невысокие горы, покрытые хвойным лесом. На большой поляне, покрытой чудными лесными цветами, поставили палатку и кинулись в зеркальную гладь озера. Окрестность огласилась диким визгом восторга ребят. Наплававшись вдоволь в чистейшей, прозрачной воде, они выползли из озера и упали на душистую траву. Запах диких цветов пьянил, обволакивал тело, душу и мир, сказочный мир затерянного в горах маленького озерка принял их в свои объятия. Разморенные теплой водой и жаркими лучами солнца, они валялись на траве и смотрели, смотрели в небо, бездонное синее небо без единого облачка. Пенье птиц, стрекотание кузнечиков, порхание бабочек, а вокруг поляны королевские величавые кедры, тонконогие сосны, кокетливые березы и мелкий подлесок  и они — полноправные жители этого земного благословенного рая.
 
Там на высоте тысячи километров, лежа на пестром лугу, чувствуя тепло земли, Вера ощутила безмерное счастье от того что, живет, просто живет. Нужно было несколько дней мокнуть под непрерывным моросящим дождем, с тяжеленным рюкзаком блуждать в лесу, не зная дороги, выйти к озеру и поваляться на траве, глядя в бездонное небо, чтобы понять, что ты счастлив просто от того, что живешь. Это было двадцать восьмого августа.

— А вторым был день рождения Жени. Это на следующий год после твоей поездки в Болгарию. У меня в тот год болели ноги, и я не могла поехать на юг. Папа, купив байдарку, предпочитал отдых только на природе и отказался с нами поехать. Мы отдыхали с Женей в Пярну. Весь тот день мы провели вдвоем. Женька вначале порисовала немного, но почему-то ей никак не давалась вода, и она, закрыв этюдник, стала просто наблюдать за парой белых лебедей, ворковавших невдалеке. Бродили по парку, тенистому, с раскидистыми ивами, склонившимися над зеленоватой водой пруда, пообедали в каком-то полупустом крошечном кафе, пили кофе с вкуснейшими пирожными, прихватили маленькое ведерко с мороженым, отправились на побережье. Стояла прохладная, но солнечная погода. Народу на пляже почти не было. Мы пошли вдоль кромки воды, изредка подбирали ракушки и кидали их в море. Не заметили, как ушли так далеко, что, когда оглянулись, пляж уже скрылся за дюнами. Мы были одни. Перед нами простиралось спокойное бирюзово-жемчужное море, над нами купол голубого северного неба без единого облачка, желтоватый, почти белый песок под ногами, и мы. Одни во вселенной! Мы чертили на песке слова, стирали и снова писали, валялись на песке, гонялись друг за другом, прятались в дюнах и смеялись. Чувство единства с миром! И когда на тренингах давали задание вспомнить самый счастливый день жизни, я вспоминала именно эти дни — двадцать второе июля и двадцать восьмое августа.
 
Вера замолчала. Почему только эти два дня? Разве не было в ее жизни других счастливых моментов? Вера не знала ответа. Может быть, размышляла она, я не ждала этих моментов и ничего не хотела от них. Было ли это наградой за что-то или бог выдал авансом, чтобы она ценила жизнь и умела видеть…

— А у тебя был день счастья? — спросила она дочь.

— На острове Б. Я первый раз туда попала. Меня отпустили погулять в лесу — там же невозможно заблудиться. И я шла по тропинке, изредка наклонялась, чтобы сорвать земляничку. И неожиданно вышла на берег. Крутой, высокий берег, с огромным количеством норок — стрижиных гнезд. Они стремительно носились, ловя на лету мошек. Гвалт стоял невообразимый. Я, как завороженная, стояла, смотрела, слушала, и мне казалось, что я попала в сказку, в стрижиное царство. И что еще немного — и я тоже вместе с ними взлечу и полечу над островом, над морем. Увижу с высоты птичьего полета бабусю, дядюшку, катер, нашу палатку. И крикну им: «Смотрите, я летаю, я умею летать!» — такое чудесное ощущение свободы, полета, и что я одновременно и птица, и воздух, и небо, и море. Я забралась на крутой берег, мне казалось, что взлетать надо с обрыва, ведь стрижи взлетали почти оттуда. Я решила посмотреть вблизи на гнезда, но, оказалось, что с обрыва их не видно. И было боязно свалиться с крутояра вниз. Я спустилась вниз, стрижи летали теперь низко, их крики стали тревожными. Небо потемнело, ветер стих, потом поднялся столб песка. Песок попал в глаза, я с трудом их процарапала. Начался ливень, и я побежала к палатке. Так и закончился мой день счастья. Но я навсегда запомнила это чувство свободы и полета. Тогда казалось, что в жизни возможно все.
 
За стеной забормотал Данька, и Милочка вышла посмотреть на ребятишек. Вера сидела не двигаясь. В кухню по-прежнему смотрела луна. Не дождавшись Милочки, Вера заглянула в комнату. Милочка, обнявшись с Даней, спала. Диван был широким, и дети спали поперек, с края их во сне стерегла Милочка. На полу, на ватном матрасе, спал Александр. Вера с нежностью посмотрела на спящую команду: «Стрижиха», — подумала она о Милочке и поправила себя: ты-то в случае затяжной ненастной погоды не выкинешь из гнезда яйца. «Орлица — вот ты кто», — с уважением закончила она внутренний монолог о дочери и вышла из комнаты. Недолго постояла у окна.

«Спать пора, день счастья окончился», — улыбнулась Вера и моментально уснула.


45 РАЗВОД

Выпускной вечер тренинга начался, и Вера вместе с приглашенными, пройдя сквозь шеренгу выпускников, подошла к команде тренера. Милочка стояла там с охапками цветов. Возле нее толпились нынешние и бывшие участники тренингов
.
— Ты наш ангел! — услышала Вера возглас высокого, молодого москвича, капитана команды. Он обнял Милочку,
 поцеловал. Милочка зарделась, и очаровательная улыбка — фамильная, как говорили в семье, — озарила ее красивое взволнованное лицо.

— Если бы не ты, я бы сразу ушел с тренинга, спасибо тебе, я так много понял, я увидел, как можно изменить мир, изменяя себя, — чуть заикаясь от волнения, торопился высказаться, чтобы его не оттеснили другие, нынешний выпускник, протягивая ей белые розы.

— Спасибо вам, — к Вере подошел застенчивый юноша, протягивая хризантемы, — как вам удалось воспитать такого замечательного, такого доброго, такого отзывчивого человека?

— Случайно, — улыбнулась она, — гулял, гулял и вырос вот в такого, как вы сказали, замечательного человека.

— Милочка по земле не ходит, она такая чистая, возвышенная, — рядом стояла женщина средних лет, — спасибо вам за прекрасную дочь.

Вера, польщенная комплиментами в адрес дочери, улыбалась.

— Верочка, я так рада, что ты пришла! — к ней стремительно летела Сонечка, — я так соскучилась по тебе!
 
Сонечка, двадцати лет от роду, пышущая здоровьем и энергией, яркая, красивая брюнетка, прошла все стадии тренинга, и теперь главной ее задачей было наладить отношения с матерью. Мать не захотела пройти тренинги и, натерпевшись от Сониных выходок, приключений и трагедий (Соню изнасиловали в шестнадцать лет), с маниакальной настойчивостью ждала от дочери одних неприятностей. К Вере Сонечка привязалась, едва с ней познакомившись, представляла друзьям как свою бабушку и нередко к ней приезжала. Они обсуждали проблемы, которые сыпались и ссыплись на девушку. Вера любила ее: с бешеной энергией этой девочки трудно идти по жизни «срединным» путем.

К Милочке подошел Виталий, чмокнул в щеку:
— Не задерживайся, дети одни, — шепнул он и отошел.

Выпускной вечер подходил к концу. Милочка, красивая, изящная, с длинными черными волосами, с очаровательной улыбкой на пухлых пунцовых губках, в черном маленьком платье, которое она сама сшила специально для этих вечеров, танцевала. К ней подходил то один, то другой, она недолго беседовала, потом летела по залу что-то организовать, о чем-то распорядиться, и снова танцевала, и снова с кем-то говорила. Вера, не дожидаясь окончания вечера, засобиралась домой. Она любила уйти пораньше.

Вера с Лили и Никитой шла по вечернему городу, падал мягкими хлопьями снег. В свете фонарей он кружил, высвечивался радугой, все дышало покоем, казалось волшебным, как в новогоднюю ночь. Лили, беженка из Армении, уже третью неделю жила в Вериной семье. Дочь дипломата, убитого во время перестройки, она уехала далеко от дома, спасаясь от преследования. Вера познакомилась с ней на тренинге и, тронутая ее трагической историей, пригласила пожить у них, когда ее выгнал из дома бойфренд. Лили называла ее второй матерью, во всем с ней советовалась, имея дипломы юриста и психолога, организовала свою юридическую конторку, а по вечерам вела консультации как психотерапевт.
 
— Самое трудное после этих тренингов, — заговорила Лили, — адаптироваться к жизни, имея новые представления о своих возможностях.

— Да, — отозвалась Вера, — люди начинают смотреть на близких другими глазами, как сквозь увеличительное стекло, видят их недостатки, несовершенство. И начинают сыпать заученными фразами: «это твои проблемы, и ты должен решать их сам», «ожидание не работает», «основываясь на результатах, ты не очень-то и хотел». Как-то Никита рассказал, что он забыл купить хлеб, а ему жена так и сказала: «Основываясь на результатах, ты не очень-то и хотел».
 
— Мне часто приходится реабилитировать тех, кто прошел тренинг. Одна чувствительная дама даже попала в психушку, — продолжила Лили.

— Все дело в том, на какую почву это ложится, — поддержал тему Никита, — вот стол, на нем лежат крошки, остатки селедки, недоеденный пирог и прочее. Приходит человек, прошедший тренинг, и накрывает стол чистым листом бумаги. Стол кажется красивым. Но через какое-то время через бумагу начинают проступать жирные пятна от селедки, потом он кладет на стол какие-то предметы, и проступают очертания недоеденного пирога и так далее. Эта селедка, этот старый пирог из жизни не ушли, в душе-то все прежнее осталось.

— Это как идти по свежевыпавшему снегу, по открытой местности. Идешь, ветер свистит, палки и лыжи проваливаются в снег, не знаешь, какие кочки под снегом, а где-то рядом в лесу ветра нет, там старая лыжня, накатанная тобой же, пусть не очень успешная. И мало кто не возвращается на нее, — заметила Вера. — Есть еще один момент: человек на тренинге может сделать то, что никогда не делает в обыденной жизни, уйти от своего комплекса, страха. Я лет с двадцати стала бояться высоты. Как-то стояла на балконе третьего этажа, навалившись на перила. И вдруг перила затрещали, и мне показалось, что сейчас рухну вниз вместе с этими перилами. Ужас был так велик, что с тех пор я не могу смотреть вниз, на балконе третьего этажа я просто вдавливаюсь в стену, не в силах приблизиться к перилам. Я понимаю иррациональность этого страха, но ничего не могу с собой поделать. На нашем «веревочном» курсе надо было забраться на сосну высотой примерно с пятиэтажный дом и прыгнуть. Внизу тебя страхует инструктор, ты закреплен ремнями. Все прыгают. И я тоже должна была прыгнуть. Я поднимаюсь по стволу, по обрубленным веткам и как заклинание твержу только одно: «Здесь нет места страху, здесь нет места страху». Доползла до площадки, встала, срывая голос, крикнула «Я готова» и шагнула в воздух. Ощущение полета на мгновение охватило, и вот я уже на земле, гордая собой, победившая собственный страх! На следующий день у меня было ощущение, что я проснулась второго февраля. Помнишь фильм «День сурка»? Пока герой не прожил на все сто процентов один-единственный день, другой не наступил. Но прошло еще немало времени, прежде чем я поняла, что готова прыгнуть второй раз. От скольких заморочек, казалось, избавлялись люди, пришедшие на эти тренинги. Человеку кажется, что он стал другим. Но старая колея возвращает к прежнему образу жизни. И лишь немногие идут по новой лыжне, по новой дороге.

Они замолчали. Каждый думал о своем.

Мила проверила, уснули ли дети, и спустилась на первый этаж. Накануне Виталий уехал в Норильск строить ледяной городок. Его взяли в команду физики, с которыми работал отец. Им тоже не платили, и они тоже выживали, как могли. Денег Виталий оставил так мало, их едва хватит на неделю, а вернется он только к Новому году. Он никогда особо не беспокоился по поводу денег. Нет — и все. Знал, что Вера с Александром всегда помогут.

Мила, размышляя о своей семейной жизни, вспомнила, как однажды летом она сдавала бутылки. Денег в очередной раз не было даже на еду. Она собрала молочные бутылки, подсчитала, что можно купить бутылку молока и булку хлеба. Солнечный теплый день, птицы заливаются, сирень цветет. Она подошла к киоску, где принимали тару, но он оказался закрытым на ремонт. Дошла до следующего, но и там не принимали, не было ящиков. Мила так расстроилась, что слезы сами собой брызнули из глаз. А тут еще налетел ветер, пошел сильный дождь, и она вымокла, пока бежала до дома. Дети спали. Мила, в слезах, в мокром платье, поставила бутылки и открыла холодильник. Одна-единственная баночка с овощным салатом из маминых прошлогодних заготовок сиротливо стояла на верхней полке. Мила открыла банку, вытряхнула все в кастрюлю, налила воды, потом кинула вермишели. Получился суп. Можно накормить детей, без хлеба правда. Разве маме об этом расскажешь? Ей она всегда говорила, что все хорошо. Мама, конечно, не верила. Видела все, проницательная, как и бабуся. Та сквозь человека видела: придет кто-нибудь новый в гости, бабуся посмотрит на него, перекинется парой фраз, а после вынесет свой вердикт. И еще ни разу не ошиблась.

Мила задумалась. Она всегда мечтала о любви. Любви чистой, возвышенной, великой. В книгах, которые она глотала в детстве, любовь, казалось, главное в жизни. Любовь толкала героев на подвиги и жертвы, иногда в пропасть отчаяния. Но Мила точно знала, была уверена, что непременно встретит человека, который полюбит ее, а она полюбит его. И они будут понимать друг друга с полуслова и проживут вместе долго и счастливо.
 
Куда девался тот влюбленный юноша, который прибегал к ней по вечерам с букетиком тюльпанов? Куда исчез тот счастливый муж, который в день свадьбы нес ее на руках? Как быстро он устал стоять на цыпочках, как говорила мама, и стал таким, каким был на самом деле. Грубость Виталия всегда шокировала. Он даже в постели был груб. Его нежелание делать хоть что-нибудь по дому удручала. Его отношение к детям выводило из себя.

Первые звоночки разочарования начались давно. Но Мила отказывалась верить и надеялась, что Виталий со временем изменится. Но время шло, и ничего не происходило. С детьми она поехала в станицу к его родителям. Виталий ни разу не послал денег, не написал ни строчки. Она прожила там два месяца. И наконец, попросила у матери денег на обратную дорогу. Его родственники денег не могли дать — отец Виталия все пропивал.
 
Вера тогда впервые была в шоке от Виталия. Заглянула как-то вечером, ключ от квартиры у нее был, и увидела смятую постель, два бокала и пустую бутылку из-под шампанского. Через неделю, а они работали на одном предприятии (Вера устроила его после окончания института), ей услужливо доложили, что зять крутит роман с молодой специалисткой из смежного отдела. Что делать? Поговорить с Виталием? Сказать дочери? Она понимала, что разговор ни к чему не приведет. Образумить мужика, когда он токует, невозможно. Сказать дочери — возвышенные, наивные представления о браке, скорее всего, приведут к разводу. Промолчать? А правильно ли знать об измене Виталия и не сказать дочери? Вера решила промолчать, сама почувствует — редкая женщина этого не почувствует. Все разрешилось довольно просто: молодая специалистка его бросила. Поняла ли Милочка что-нибудь, Вера не знала, о таких вещах они с дочерью не говорили.

Но Мила именно тогда, в первую же ночь после возвращения из станицы, все и поняла. Поняла и промолчала, решила посмотреть, что будет дальше, дети еще очень маленькие. Возвышенная наивность девочки и мудрость женщины как-то уживались в натуре Милы. С того времени прошло семь лет. Они практически никогда не ссорились. С Милой вообще было трудно поссориться. Да и Виталий был человеком спокойным. Когда Милочка вышла замуж, она точно знала, что ее семейная жизнь будет не такой, как у родителей. Она, конечно, любила отца, но ей не нравились его мягкость и уступчивость. А ее Виталий, человек мужественный и волевой, сам добивается в жизни всего. То, что он поступил в институт вне конкурса, только что вернувшись из армии, она в расчет не брала. А что закончил благодаря ее идеям и расчетам, ей вообще в голову не приходило. В детстве в ее семье все делалось вроде как-то само собой, родители всегда занимались детьми: школьные уроки, музыка, филармония, оперный театр, лыжи, коньки, походы. Домашние дела делались вместе: купить продукты, прибрать в квартире, приготовить. Но в ее собственной семье все оказалось иначе. Виталий, выросший в казачьей станице, считал, что жена обязана одна тащить повседневный домашний воз, а муж должен деньги зарабатывать. Но денег он приносил не слишком много. Было это не так заметно при интенсивной помощи родителей, особенно после усыновления Даньки. Придя домой, Виталий заваливался на диван. Выросший среди степей, он никак не мог адаптироваться к шуму и ритму большого города. На работе, в группе технического дизайна, он проектировал коробки приборов, расположение на панели тумблеров, сигнальных лампочек и выключателей или другую мелочь. Их комната, как проходной двор — со всего института приходили согласовывать и обсуждать. Все время стоял гул, и сосредоточиться было почти невозможно. Толпы людей и машины на улицах наводили на Виталия тоску, голоса и возня ребятишек его раздражали. Единственное, чего он хотел — чтобы его оставили в покое.

Виталий читал. Особенно он любил сказки, сказки разных народов. В его детстве не было красивых книг с яркими красочными иллюстрациями. Милу огорчало, что муж, глотая сказки, редко читал их детям. Веру же брала оторопь при виде зятя, читающего детские книги. Когда она пыталась сказать что-нибудь по этому поводу, Милочка отвечала, что он сам должен видеть, что нужно сделать. Ей было невдомек, что Вера годами взращивала в Александре мужа и отца. Он, проживший двенадцать лет в детском доме (мать, будучи серьезно больной, не могла его воспитывать), привык все необходимое получать готовым — и еду, и одежду, не говоря уж о том, чтобы наводить везде чистоту и порядок. И это нежизнеспособное деревце, щедро поливаемое похвалами, освещаемое кварцевыми лучами тактичных просьб, окрепло, выросло и расцвело зеленым древом любви и заботы. Одним словом, эта работа матери осталась для Милочки за кадром.
Когда Виталий попросил руки дочери, Вера, начитавшись книг по психологии, испугалась: отец алкоголик, не дай бог, Виталий повторит этот сценарий. Но Виталий не пил, не курил, и Вера успокоилась. Но когда он завалил первую сессию, Вера попыталась сказать дочери, что главное, чтобы мужчина делал свое дело хорошо, а главное дело для Виталия сейчас учеба. Вскоре Милочка попросила мать не говорить плохо о Виталии: «а то мы начали ссориться». И Вера замолчала, примеров, когда родители препятствовали детям по-своему жить, у нее было предостаточно. Так и пошло: Виталий устранился от всего — безответственность и равнодушие. Вера не знала о семейной жизни дочери, но и разглядывать не нужно было.
 
Было одно обстоятельство, которое примиряло ее с зятем. Однажды Александр и Виталий отправились на майские праздники в поход на байдарках. Вера не любила походы в холодное время года: будучи студенткой, она отправилась с друзьями на майские праздники в поход, заблудились, долго выбирались из леса по насту, проваливаясь по пояс в снег. Вера потом снова долго, как в детстве после похода на Иртыш, болела и с тех пор ходила в походы только летом. В тот год воды на Чусовой было особенно много, байдарка неслась в стремительном потоке, едва уворачиваясь от валунов и деревьев, стоящих в воде. На одном из поворотов она зацепилась за низко склонившуюся над водой ветку и перевернулась. Вода ледяная. При полном отсутствии подкожного жира тело Александра скрутила судорога. Виталий, схватившись одной рукой за ветку, второй стараясь удержать Александра, стал быстро грести к берегу. Растер Александра спиртом, заставил хлебнуть глоток и бросился за байдаркой, бьющейся о прибрежный камень. Еще немного, и байдарку понесло бы вниз беснующимся весенним паводком. Вера всегда помнила, что Александр остался жив только благодаря Виталию.

Милочка, грустная, сидела на диване, раздумывая, что же ей делать. За окном мела метель. Снег жесткой крупой сыпал с неба. Ветер раскачивал деревья и хлестал ветками в окно. Было немного страшно, не разобьется ли стекло? Решения она принимала с трудом. «Флегма» — называл ее обычно дядюшка, тщетно пытаясь заставить принять какое-либо решение. «Не получилось у меня семейной жизни», — устало повторяла она себе. Наверху кто-то зашлепал, и Милочка поднялась посмотреть. Данька ходил по комнате, натыкаясь на мебель. Мила осторожно взяла его за руку, подвела к кроватке и уложила: «Спи, сынок, спи». Данька повернулся на бочок. «Опять лунатит, днем, наверно, переволновался. Весь в Женю». Милочка горестно вздохнула: уже шесть лет без Жени. А она так и не может к этому привыкнуть. В детстве ревновала ее к маме. Ей казалось, что мама любит Женю больше. Но сейчас поняла, что мама просто защищала ее от бабушки. Данька, конечно, раздражал ее иногда. Он был шумливый, непоседливый, спорил, отстаивая свою правоту. За это ему часто попадало от Виталия. Виталий, посадив ему очередной синяк, ехидно спрашивал: «К бабушке побежишь жаловаться?» Данька не бегал жаловаться, объяснял деду с бабушкой: запнулся, упал, поскользнулся. Милочка сама перед собой оправдывала мужа: Данька заслужил. Скрывала от матери. Но потом Виталий стал поднимать руку и на Настеньку и, главное, на Стасика. Это было последней каплей. Стасик был ее любимчиком, и она ничего не могла с этим поделать. Она никогда не ругала Стасика — обидится, замкнется, никогда не хвалила Даньку — зазнается. Совсем, как бабушка, которая расхваливала самое пустячное Милочкино дело и равнодушно отзывалась о Жениных успехах: «Ничего особенного, так и положено». Когда сидели за столом, даже если в гостях были отец с мамой, Виталий мог, хлестнув по рукам ребенка, грубо заметить: «Тебе бы только жрать и жрать». Вера с Александром давились едой, и Мила видела, что мать едва сдерживает себя, чтобы пулей не вылететь из-за стола.

Через полгода Милочка с Виталием развелись. Отметили развод в кафе и вернулись веселые домой. Через неделю Милочка, как бы между прочим, сообщила родителям, что разошлась с Виталием. Вера не удивилась, Александр заметил: «Тебе виднее». Бабусе было решено не говорить. Виталий жил по-прежнему вместе с семьей. Он не запил, не закурил. Он спал. Просыпался, ел и снова ложился. Вера решила, такова у него защитная реакция от стресса: решение Милы развестись стало для него полной неожиданностью.
 
Дети долгое время ничего не знали о разводе родителей. Милочка между тем несколько раз ездила в Москву, хотела отдать детей в школу с американской методикой обучения. Выяснила, что в Москве ее детей ни в такую школу не возьмут. Вера пыталась уговорить Милу не думать о Москве:
 
— За эту трехкомнатную квартиру в Москве можно купить только однокомнатную, и за прописку заплатить столько же. Там своих дизайнеров пруд пруди, где ты найдешь заказы?

— Я нянечкой пойду, вот моя знакомая пятьдесят тысяч получает, — не отступала Мила.

— Знакомая одинокая, а ты с тремя детьми. Кому нужна такая няня?

Вера в шоке от дикого шага дочери не спала ночами, изводилась за детей, но отговорить дочь не могла. Милочка, опьяненная комплиментами и признаниями в любви, которые получала на тренингах, чувствовала себя особенной, как в детстве: ведь не с Женей, а с ней бабушка всегда ездила в Дубну! Идеалом мужчины для нее был дядюшка — рослый, мужественный, умный, успешный. Даже беспорядок в его квартире ей нравился. На тренинге Роман, капитан московской команды, назвал ее ангелом. Отношения с ним были вполне дружескими, и Милочка выдумала себе бог знает что. Все решилось само собой: московские друзья деликатно намекнули, чтобы она не питала иллюзий по поводу Романа.
 
Вера узнавала о Милочкиных приключениях случайно, после времени. Так, услышала от Леры, что Мила никуда не едет. У Веры отлегло от сердца. Но она и предположить не могла, что ей еще не раз придется переживать по поводу Милы.
 
Через пару лет Виталий уехал в Москву. Изредка приезжал к детям, как-то в день рождения подарил Милочке звезду с ее именем. «Единственная женщина, которая терпела меня так долго», — прокомментировал он. Часто ли бывшие мужья дарят звезду на небе?


46 НА ДРУГОЙ БЕРЕГ

Зинаида в растерянности стояла перед открытым чемоданом и не знала, что туда положить. За стенкой на кухне веселились малыши. Александр нестрого им за что-то выговаривал, и было понятно, что он не сердится. «Повезло мне с зятем, — подумала Зинаида. — Такой воспитанный, внимательный, слова грубого не скажет. Ученый, одним словом».
 
Из кухни донесся энергичный голос дочери. «И дочь у меня хорошая, — текли мысли Зинаиды. — Какая хозяйка! Мне далеко до нее. И мать она отличная, и бабушка! Добрая уж слишком. Все для людей старается, — этого Зинаида не одобряла. — Не берегла я ее, обижала. Столько ей пришлось пережить! Милочка, солнышко мое, родная девочка моя! Женечка, светлая душа! Она же, как две капли воды, похожа была на Павлика, сыночка моего покойного, на маменьку мою. Почему они рано умерли? Я, наверное, виновата и в смерти маменьки, и Павлика не досмотрела, и Женечке сказала… За что же я ее так не любила, Женю-то? Простите меня, пожалуйста, простите! Я не хотела…» — прошептала Зинаида, но заплакать не могла.

«Может мне положить в чемодан этот смех?» Она попыталась положить его в чемодан, но он выскальзывал и солнечными зайчиками рассыпался по стенам. Она увидела портрет сына на тумбочке и решила, что уж портрет зайчиком не поскачет. На портрете сын улыбался, но смотрел строго, словно желая сказать, что место ему именно здесь, на тумбочке. Растерявшись, Зинаида не посмела притронуться и к маленькой Милочкиной фотографии. Она устала, присела на кровать. Прилегла. Смешинки высыпались в пустой чемодан, наполнили его до краев, и он закрылся. «Ну вот и славно, — подумала Зинаида, — этого достаточно». Она легко поставила чемодан на дно лодки и села рядом с маменькой. Чемодан вдруг стал уменьшаться, словно таять, и солнечные зайчики вырвались из него и рассыпались по реке, покачиваясь на волнах.

— Бабуся, — услышала она, — мы пришли с тобой попрощаться, нам пора.

Зинка не ответила. Отец уже сидел на веслах, лодка мирно скользила по волнам. Они шли недалеко от берега, и Зина рассматривала проплывающие мимо огромные кедры на крутояре, поля желтеющей ржи, одинокую избушку на взгорье, и другой берег, тонкой полоской темневший вдали. Ей хотелось побывать на том берегу. Ей казалось, что там сказочно красиво и другая жизнь. Из воды выскакивали рыбешки, блеснув серебряными спинками, мгновенно исчезали под водой, оставляя фонтанчики брызг и маленькие расходящиеся круги. Но что-то было не так. Присмотревшись, поняла, что они плывут вниз по течению. Тятеньке нужно было проверить поставленные с вечера сети. Весла, описав сверкающую дугу, бесшумно уходили за тятенькину спину и снова выныривали перед ним. В лодке вкусно пахло смолой, свежим сеном, брошенным под ноги на дно лодки, и совсем невкусно — рыбой. Мерно шлепали волны, скрипели уключины, Зинку укачивало, ей стало неуютно. Причалив, тятенька бережно взял ее на руки и понес на берег. На берегу неожиданно подбросил ее кверху. Она почувствовала, как летит небесам навстречу, ближе к дальнему берегу, на который так мечталось попасть. Рядом летела красивая бабочка, она показалась знакомой, Зинка ясно видела переливы ее темно-синего брюшка, крылышки искрились голубым и розовым, переходили в зеленое, зеленое становилось желтым, потом оранжевым, красным, и наконец, шла зубчатая бархатная черная каемочка. Белые крапинки — случайно высыпавшиеся на крылышки зайчики смеха — вспыхивали и гасли в лучах яркого летнего солнца. Зина полетела за бабочкой. «Лети дочка, лети», — услышала она голос маменьки.

Зинка растворялась в ослепительном сияющем свете, а тятенька голосом Веры тихо говорил: «Пусть спит…»


47 ИНДИЯ

Вера завернула пирожки в полотенце, чтобы не остыли, и поехала к дочери. Сентябрь в тот год выдался солнечным и теплым. Деревья радовали последним всплеском красоты. Вера шла в радужном настроении, предвкушая радость внуков от вкусных и еще горячих пирожков. Дома оказалась только Милочка. Пили чай с пирожками, Милочка потащила Веру к компьютеру.

— Мама, — нетерпеливо начала Милочка, — я познакомилась по Интернету с интересным человеком. Его зовут Олег. Он живет и работает в Индии, в ашраме. Посмотри. — Милочка показала фотографию Олега: — Интересное лицо, правда?

Вера глянула на «интересное» лицо: абсолютно закрытое, с голым черепом, холодные серые глаза офицера вермахта.

— Мама, он приглашает меня в Москву познакомиться.

Вера подумала, что нормальные мужики, если хотят познакомиться, приезжают сами в гости.

— А почему он сам не может приехать к нам?

— Он очень занят, в Москве недолго, и я к нему поеду.

— Дай мне почитать, что он пишет о себе.

Вера не любила эти россказни. Человек, например, пишет, что он добрый, или честный, или заботливый, или интеллигентный. Пишет о своих интересах: любит походы, оперу, живопись и так далее. Однажды она задумалась: что она написала бы о себе? Добрая? Но ведь она бывает и недобрая. Честная? Да ни один честный человек не заявит о себе, что он честный. Честный — в смысле не ворует? Честный — в смысле всегда говорит правду? В таких случаях Вера восклицала: «Расскажите вы ей, цветы мои!» Причем тут слова из арии, она не задумывалась, для нее это было синоним преувеличения, не совсем правды. Одним словом, Вера поняла, что обнажиться перед всем миром она никогда не сможет
.
Вера прочитала, что сочинил про себя Олег: русский, дворянских кровей, дом в Америке, дружит с известными американскими актерами и писателями. «Господи, на это могут клюнуть, — подумала она, — одинокие интеллигентные женщины, наивные, мечтающие о чистой и светлой любви, желательно с обеспеченным интеллигентным мужчиной». Нарисованный Олегом образ идеально для этого подходил.

Милочка вернулась из Москвы радостная, довольная. Жизнь, казалось, покатилась по прежнему руслу. В ту пору выяснилось, что за учебу Насти в университете нужно срочно заплатить немалые деньги. Вера про себя возмутилась, ну почему не сказать раньше, зачем копить такой долг? Вера с Александром могли бы платить ежемесячно, по-другому бы спланировали свои расходы. А теперь вот купили Вере шубку, деньги только на продукты, за квартиру и телефон. Вера обратилась к Семену Она изредка, в самых крайних случаях, обращалась к нему, и он никогда не отказывал: она отдавала всегда в заранее оговоренный срок. Вот и сейчас он охотно дал ей в долг, когда она объяснила, зачем нужны деньги.
 
В середине декабря Милочка объявила, что едет в Индию. Приглашение пришло, виз
а получена. Разубеждать ее было бесполезно. Она свято верила, что она избранница Олега и достойна такой любви.
 
— Мама, ты что, не хочешь, чтобы я вышла замуж и уехала жить в Америку?

—Я хочу, чтобы ты вышла замуж, я хочу, чтобы ты была счастлива, но этот Олег не тот человек, за которого себя выдает.

— Ты просто мне завидуешь! — бросила Милочка.

— Чему завидовать? — недоуменно спросила оскорбленная Вера.
 
— Тому, что я встретила такого человека.

— Ты еще не встретила, тебе только кажется, что ты его знаешь.

Билет у Милочки был в кармане, и перед Новым годом она улетела. С детьми согласился остаться Виталий. Сорок дней, проведенные Милочкой в Индии, обернулись кошмаром не только для Веры и детей, но и для самой Милы. Ее розовые очки в стразах разбились сразу, как только она приехала в «резиденцию» Олега и увидела на стене огромную фашистскую свастику. Никакого ашрама и в помине не было.

Домой Милочка отправляла по электронке письма: все замечательно! Сообщала, в каких городах побывала, что познакомилась с девушкой Таней из Владивостока и что опекает ее, как они вдвоем «ходят по дорогам». Когда Милочка впервые написала, что они «собирают на дорогах», Вера ничего не поняла, решила, что собирают деньги на обратную дорогу. Олег не покупал Милочке билет не только на обратную дорогу, но, как узнает Вера, и в Индию Мила купила билет на свои деньги, именно на те самые предназначенные для оплаты Настиной учебы, кроме того, она закупила еще и продукты. Оказалось, что в Индии Мила встречалась с Олегом всего три раза. Одним словом, Вера не зря волновалась, молилась, чтобы дочь вернулась домой живой и невредимой. Вера даже сходила в церковь, поставила свечу за здравие, заказала сорокоуст.

Но тревога за дочь была не единственным испытанием. Однажды Настя вернулась чуть позже, чем разрешил отец. Он рассвирепел, ударил ее, и она убежала к Лере. Долго ходила в школу с распущенными волосами, закрывая синяк на шее. Вера уговорила Настю пожить у них с дедом — возраст-то переходный, и потом сама волновалась, ожидая, когда внучка вернется домой.

От Веры Мила получила деньги на обратный билет. Тайком от Олега они с Таней купили билеты до Москвы и в начале февраля вернулись. Таня захотела посмотреть родной город своей спасительницы. Наконец-то Вера поняла, что, значит «собирать на дорогах». Оказывается, у Олега было официальное разрешение собирать пожертвования для неимущих. «Неимущими», конечно, были сам Олег и его помощник, они отбирали у девушек все деньги. Милочка, нужно отдать ей должное, оказалась не такой простушкой, какой представлял ее Олег. С первого похода на дороги они тайком стали откладывать на обратный билет. Деньги, что прислала Вера, лишь дополнили необходимую сумму для возвращения домой.
За столом вся семья праздновала возвращение Милы, и Вера впервые услышала от дочери слова благодарности и признание в любви:
 
— Там в Индии, далеко от родного дома, я много думала. Я поняла, что ты мой самый близкий друг, всем, что есть хорошее во мне, я обязана тебе, мамочка.

Вера заплакала.
 
После возвращения из Индии Милочка спасла нескольких наивных женщин от необдуманного шага, рассказывая о собственном опыте — о подонке Олеге и женщинах-рабынях, которых она там встречала.


48 ДЯДЮШКА

На почте никого не было, и Милочка быстро получила дядюшкину пенсию. Заскочила в «Погребок», купила для него продукты и пулей рванула через дорогу, на ходу соображая, что дядюшку надо искупать, побрить, постричь ему ногти. Вере такие дела давались с трудом: она переживала стресс, когда нужно было, например, помыть мать, постричь ей волосы, и вообще любой телесный контакт с матерью. Вера думала, что, наверное, в ее подсознании жил страх, который она испытала совсем маленькой, когда они с матерью попали под бомбежку и мать, закрывая ее, маленькую, своим телом, потеряла сознание и чуть не придавила. Милочка всегда старалась избавить Веру от подобных мероприятий, понимала, что она и так делала для дядюшки и для ее, Милочкиной, семьи все возможное и невозможное.
 
Через два часа у Милы была назначена встреча с заказчиком, а нужно было накормить дядюшку супом — она несла его в термосе, проконтролировать, чтобы он выпил лекарства, помыть посуду и вытереть пыль.

Год назад, отмечая день рождения Милочки, Вера спросила, звонил ли Владимир. Оказалось, не звонил. Это было на него не похоже. Обычно в день рождения Милочки или Веры он звонил ровно в полночь и спрашивал: «Я первый?» Придя домой, Вера набрала номер брата. Телефон не отвечал. Потом еще раз, еще и еще. Наутро, выяснив у дочери, что Владимир так и не позвонил, Вера забеспокоилась и попросила мужа посмотреть электронную почту. Он обнаружил, что незнакомый человек обращался с просьбой найти родственников Владимира Георгиевича, который уже шесть дней находится в коме: у него случился второй инсульт и второй инфаркт.
 
Было решено, что в Дубну поедет Милочка. Вера понимала, что уход за братом ей уже не по силам. Мила срочно улетела. За детьми присматривал Виталий, который, как обычно, прилетел на день рождения бывшей жены.
 
Милочка неделю провела безотлучно возле дядюшки, которого нашла уже в сознании. Потом его выписали из больницы. Он потихоньку стал ходить по комнате. Милочка оформила генеральную доверенность, уволила его с работы, оформила инвалидность, продала квартиру. А в это время Виталий две недели сидел на телефоне, разыскивая дальнобойщика, который бы заехал в Дубну и забрал мебель. Вера нашла для брата квартиру, недалеко от дома дочери, внесла задаток. Работники в агентстве недвижимости, тронутые ее рассказом и благородством всей семьи, оставили за ней квартиру. Наконец Виталий нашел дальнобойщика, который за весьма умеренную плату согласился из Серпухова заехать в Дубну и забрать мебель.
 
Милочка вернулась с Владимиром через полтора месяца. Временно его поселили в пустовавшей квартире знакомых. После перенесенных инсультов характер его, и так взрывной, стал просто невыносимым, поэтому ни Вера, ни Мила не решились поселить его у себя. Вера срочно оформила покупку квартиры, вместе с мужем сделали косметический ремонт, приехала мебель. Со временем Владимир достаточно хорошо восстановился, речь его была нормальной, он даже самостоятельно мог выходить на улицу, гулял в парке напротив дома.

Вера с Милой вызвали такси, чтобы перевезти Владимира в новую квартиру, и уже одевались в передней, как позвонила Настенька.
 
— Дяде Вове плохо, — взволнованно сообщила Настя, которая утром пришла, чтобы накормить его завтраком.
 
«Инфаркт», — констатировала врач «скорой помощи». И Владимир снова оказался в больнице. Три недели Вера ездила к брату через весь город, подолгу ожидая автобус в неслабые в ту зиму морозы.
 
Владимир потом еще год жил в собственной квартире, строил прожекты относительно работы и осваивал новые компьютерные программы.

Когда Милочка, запыхавшись, прилетела к дядюшке, он сидел, как обычно, за компьютером и пытался восстановить то, что накануне по неосторожности стер. После всех его инсультов и инфарктов такое случалось. Милочка с трудом оторвала его от компьютера, заставила съесть суп, выпить чай с любимой булочкой, принять лекарства. Дядюшка расслабился, повеселел и неожиданно разговорился. Обычно, когда кто-нибудь из родных приходил к нему в гости, а приходили все: и Вера, и Мила, и Александр (реже, он не терпел резкости Владимира), и дети, — он сидел, уткнувшись в компьютер, не обращая внимания на гостей.
 
— Знаешь, Мила, я всю жизнь догонял свою сестру. Эта Каралишна, эта копуша каким-то образом всегда оказывалась впереди меня. Помню, ей подарили куклу, а мне купили ватные штаны, у нее двухцветный карандаш — немыслимая роскошь в те времена. Она начала рисовать, я так завидовал, что однажды, когда в мастерской никого не было, а я там случайно оказался, от злости нацарапал на ее рисунке: «дура». Никто не знал, что это я сделал. Я первой тебе рассказываю. Ты не говори ей. Не скажешь?

— Не скажу, дядюшка, не беспокойся, — заверила Милочка.

— Она рисовать перестала, представляешь? Я не ожидал этого. Но мне почему-то стало спокойнее. Вообще Каралишна слушалась меня, дурочка. Потом она первая поступила в институт, на радиофак. А я должен был переплюнуть ее и поступил на физтех. Потом она попала на престижное предприятие. И снова я должен был ее переплюнуть и добился распределения в Дубну. Получила, еще не окончив институт, двухкомнатную квартиру, и мне во что бы то ни стало нужно было добиться квартиры. Даже на море я потащился за нею. Потом стал ездить каждый год и останавливался в гостинце, а не на частной квартире, как она. В горы, в Терскол, она первой поехала кататься на горных лыжах, потом ни разу больше не ездила, а я и в горы — каждый год. Еще ее муж сразу поступил в аспирантуру. А когда и Вера засобиралась в аспирантуру, я жутко взбесился, так отбрил, что она отказалась. Она даже зарабатывала больше меня!

— Дядюшка, — ласково возразила Милочка, — она ведь немалую цену платила за все в своей жизни.

— Она жила с матерью, а я ведь мечтал об этом.

— Ну, за это-то она точно сполна расплатилась, ты же знаешь характер бабуси.

— Когда Жени не стало, я написал Вере письмо. Грязное, отвратительное письмо. Потом одумался, просил Веру уничтожить его, тебе не говорить. Она тебе не говорила о письме?

— Нет, я ничего не знаю.

— Сейчас вот понял, почему я тогда взорвался. Ты усыновила Даньку, а я, понимаешь, ни разу не видел своего сына. Боялся, что ли, что это помешает моей работе. Даже сейчас боюсь его увидеть, но так хочу. Он ведь взрослый уже.

— Мы поддерживаем связь с ним и его матерью. Он с красным дипломом закончил радиофак, работает в банке программистом. Лыжи и шахматы любит, как ты. Похож на мать, только высокий и волосы твои. В детстве мечтал с тобой встретиться, подружиться.

— Вера как-то ладно живет, все у нее получается, — снова перескочил на сестру Владимир. — Зря я обижал ее, любил ведь все равно. Каралишна, малыш, сестренка! Заботу о себе принимал снисходительно. Сколько раз она вытаскивала меня из провалов: и в институте, и потом — всего не перечислишь. А я никогда для нее ничего не делал. Считал себя победителем. А это она, Ника, победительница… Только в одном я, кажется, опередил ее.

— Дядюшка, она никогда с тобой не соревновалась. Она просто любит тебя, всегда гордилась тобой. Просто тебя любит,

 — тихо повторила Милочка.

Дядюшка начал медленно заваливаться на бок. Милочка вскочила. Дядюшка был без сознания. «Скорая» приехала не сразу, Милочке велели ехать с ним в больницу.
 
В половине первого ночи в квартире Веры раздался звонок.
 
— Мамочка, я в больнице, дядюшка без сознания. Дети там одни, я с утра ничего не ела. — Мила плакала.

— Я сейчас вызову такси и приеду, — ответила Вера.

— Нет, мамочка, я уж дотерплю до утра, приезжай утром.

— Хорошо, приеду утром, какая палата?

—- Мы в коридоре, дядюшка на кровати, а я рядом, на стуле.

Утром Вера дозвонилась до врача. Тот заверил, что все в порядке. Больной пришел в себя, а дочь уехала домой. Вера не стала беспокоить звонком Милу после бессонной ночи. Через два часа она позвонила сама.

— Мамочка, ты почему не приезжаешь? — жалобно всхлипывая, спросила Милочка.

— А ты где, солнышко? — забеспокоилась Вера.

— Рядом с дядюшкой. Он все еще без сознания.

— Утром я позвонила в больницу, врач сказал, что Владимир пришел в сознание, а ты уехала домой.
 
Через пятнадцать минут, когда Вера, уже одетая, стояла в дверях, снова позвонила Милочка.

— Мама, не торопись. Владимир умер, не приходя в сознание.
 
На похороны пришли родственники и мать его сына.

Вера долго тосковала по брату. Он был ее старшим, ее единственным братом и, прощаясь по телефону, всегда говорил ей: «Пока, малыш!» А малыш-то уже трижды бабушка. Когда его не стало... будто она оказалась на краю обрыва под холодным, сбивающим с ног ветром.
 
Оформляя наследство брата, она впервые столкнулась с бюрократической проволочкой, связанной с ошибкой в написании своего имени в свидетельстве о рождении. А поскольку в паспорте имя было написано правильно, то ей пришлось изрядно намаяться, доказывая, что свидетельство о рождении и паспорт выданы на одно и то же лицо. Получали они наследство вместе с Милочкой.


49 ГИЛЕВО

Вера торопливо схватила сумку и куртку, выскочила за дверь. «Зачем ты так со мной?» — мысленно повторяла она, судорожно глотая льющиеся слезы. Подойдя к остановке троллейбуса, она уже не плакала, приняла уверенный вид.
Муж вчера уехал в командировку в Голландию и должен был вернуться через пару месяцев. Вера была одна. И снова безутешно зарыдала. Постепенно успокаиваясь, она начала размышлять о том, что произошло.
 
Да, собственно, ничего и не произошло.

Вера любила готовить подарки заранее. Она умела понять (или ей так казалось), что человеку необходимо, чего он хочет, и покупала подарки, соответствующие этой необходимости или желанию. И сегодня Вера спросила у Милы, на какие компьютерные курсы она хотела бы пойти для изучения дизайнерских программ. Дочь занималась дизайном, чертить ей приходилось вручную. Это отнимало много времени. Дома был хороший компьютер, и, овладев программами, с которыми и некоторые школьники запросто управлялись, она могла бы экономить время, выполнять заказы быстрее и, стало быть, зарабатывать больше, чем она зарабатывала сейчас. Мила была отличным дизайнером, но менеджер из нее получался так себе.

— Не надо отправлять меня ни на какие курсы, я не пойду, — резко ответила Мила.

— Ты же сама говорила, что хочешь пойти на курсы, но пока у тебя на них нет денег. Вот я и хотела подарить тебе на день рождения компьютерные курсы, — пытаясь убедить Милу, возразила Вера.

— Даже если ты оплатишь эти курсы, я все равно на них не пойду, — еще более резко ответила дочь.

«Мало ли какие у нее планы по поводу этих программ, — Вера мысленно пыталась оправдать дочь, — может, какой-нибудь знакомый ей расскажет и покажет, как надо работать с этими программами, может еще что-то». Но было почему-то очень жалко себя, многолетние усилия казались напрасными. Может быть, продолжала размышлять Вера, я слишком вмешиваюсь в ее жизнь, вторгаюсь на ее территорию и потому она отгораживается от меня. Значит, надо понять свою ошибку, отдвинуться, вернуть себе себя, и, может, тогда все станет иначе. Пожалуй, надо поехать куда-нибудь. Куда?

Она вспомнила давнюю историю. Ее когда-то рассказала мама. Этажом выше жила семья из трех человек. Иван, Зоя и их сын Вася. Тихая такая, интеллигентная семья. Они ходили на концерты в филармонию, гуляли в парке, катались на лыжах. Жили скромно, никаких скандалов. К ним приехала Зоина мама: продав домик, собиралась, видимо, прожить остаток дней с ними. Но погостила с полгода, собрала свои вещи, когда Иван и Зоя были на работе, Вася в школе, и уехала в неизвестном направлении, оставив записку: «Не ищите».

Эта история Веру поразила. Она никак не могла понять, как можно уехать от дочери и внука, не оставив даже адреса. Что заставило старую женщину так поступить? Нет, конечно, Вера не собиралась уезжать, не оставив адреса. Ей надо было просто дистанцироваться от дочери на какое-то время. Не придумав, куда можно уехать, Вера вышла прогуляться в парк через дорогу от дома. В парке в пруду плавал выводок молодых уток. Посмотреть на диких уток в городе
 приезжали даже из дальних районов, и потому здесь всегда было многолюдно. Вера тоже любила смотреть, как утята ныряют за кормом, выставив над водой хвост, чистят перышки, дремлют, спрятав голову под крыло.
 
— Вера, — услышала она радостный голос и оглянулась. К ней легкой походкой спешил Никита: — Как я рад тебя видеть? Как дела?

Они обнялись, и Вере сразу стало легче на душе: Никита был ее единственным надежным другом, понятно, подруги были, но друг — это был Никита.

— В принципе все нормально.

— А чего глаза такие грустные?

— Что-то я не так делаю. На Милочку вот обиделась. Хочу недели на две смотаться куда-нибудь подальше, да не знаю куда.

— Давай в Гилево, в мое «родовое имение». Семейство на море, а я остался баньку достраивать. Поеду завтра утром, могу тебя прихватить.

— Отлично, — обрадовалась Вера, — буду готова.

— Значит, завтра обо все и поговорим. У меня тоже масса проблем. Обсудим.

Дома в приподнятом настроении Вера скинула в дорожную сумку вещи и, недосмотрев очередную серию какого-то занудного сериала, легла спать.

«Родовое имение» — маленький старый дом на краю деревни — совершенно очаровало Веру. На нее пахнуло домашними деревенскими запахами. Ухоженная изба, огромная русская печь, стоящие стражей ухваты и сковородники, кружевные занавески на окнах, образа в переднем углу и длинный выскобленный стол с лавками по обе стороны — все было так знакомо.

Она скинула кроссовки и босиком зашлепала по отмытому до желтизны теплому полу, чувствуя ступнями его малейшие неровности.
 
— Напрасно ты это сделал, — сказала Вера.

— Что я сделал напрасно? — не понял Никита.

— Привез меня сюда. Я же отсюда не уеду!

— Все так говорят сначала, а проходит время, и заблудшая овца возвращается к цивилизации.
 
— Ладно, поживем — увидим, может, ты и прав.

— Пойдем, я покажу тебе свои владения.

Уютный чистый двор. На задах невысокая ель. Аккуратный огородик с грядками морковки, свеклы, с пестрыми островками цветов, посаженных в обдуманном беспорядке, тепличка и небольшой, засаженный картошкой участок, спускающийся к речке. Деревянный мосток, с которого удобно набирать воду и полоскать белье.

— Ель в честь сына посадил? — поинтересовалась Вера.

— Угу, — отозвался Никита, жуя бобы. — Сын, дом, дерево.

— Выполнил основной закон.

— Так и дерево и сына надо еще вырастить. А дом по наследству достался. Баньку вместо дома строю. Есть хочешь?
 
— Нет, Никита, я приду сначала в себя.

— А ты значит еще не в себе, а в ком ты сейчас?

— В ком, в ком. В ином временном пространстве.

— Ладно, пока ты в ином временном пространстве, я займусь делами. Когда вернешься, позавтракаем.

Вера тоже нашла себе работу: поливала, полола морковные грядки. Вечером они присели на низкую скамейку перед домом.

— Тебя Мила обидела? На нее это вроде не похоже.

— Легко обидеть, если человек готов обидеться.

— Ты, значит, опять готова? Не впрок уроки — прощать, принимать чужой выбор?

— Понимаешь, когда я перестала работать и выросли внуки, стало пусто. Странным образом отношения с дочерью приобрели какой-то особенный смысл. Конечно, мне и раньше хотелось, чтобы мы были ближе. Хотелось быть ей подругой. Еще девчонкой я мечтала, что непременно стану другом своим детям. Потому что моя мама никогда не была мне другом. Когда я выросла и была уже матерью двух дочерей, мне попалось одно стихотворение типа «быть другом дочерям — большая честь», ну и так далее, помнится, я даже его в записную книжку переписала. Как будто сама это написала — так легло на сердце. Мечта быть другом детям мирно жила во мне, постепенно претворялась в жизнь. Но в последние годы обросла колючками. Обиды, непонимание. Отстраненность Милы. Колючки становились все острее, и я пыталась понять, может, это оттого, что душевных сил у меня самой становится меньше. Хотя, казалось бы, отношения ровные, на многие вещи мы смотрим одинаково. Часто читаем одни книги, любим одну музыку. У обеих, как казалось мне, достаточно широкие взгляды на жизнь. Быть бы тут союзу родственных душ. Наверно, он и был. Но была одна сторона наших отношений, куда я не имела права вторгаться. Это ее семейная жизнь. Как только я заводила разговор о зяте или внуках, Мила тотчас прекращала разговор и смотрела на меня осуждающе, ни малейшего замечания в их адрес не переносила. Я обижалась, звонила каждый день, давала советы, когда никто меня об этом не просил, приходила в гости и мыла грязную посуду, которой всегда была полна раковина. Потом даже подарила посудомоечную машину, чтобы не возникали конфликты из-за мытья посуды. Я вытирала пыль на лестнице, делала множество других дел, о которых меня не просили.
 
Я понимала, что Мила всем этим тяготится. Мне казалось, что я избавила бы ее от своей, может быть, излишней опеки, но в ее семье все время что-то происходило, требовало, казалось мне, нашего с Сашей активного участия. Вот, например, подготовка мальчиков к школе. Конец августа, а у них не у шубы рукав: тетрадки и учебники не куплены, одежды должной нет. И что? Виталий спокоен, как сфинкс, Милочка вроде волнуется, но не предпринимает никаких действий. У нас тоже денег нет. И я занимаю деньги, объясняю Виталию, что отдавать долг будет он сам. А потом выясняется, что деньги не отданы, знакомый грозится поставить на «счетчик». Я в ужасе — Виталий спокоен! Милочка волнуется, но не предпринимает никаких действий. А денег, как всегда, ни у кого нет. Я устраиваюсь работать няней. Потом мы с Сашей ремонтируем класс, в котором учатся наши мальчики. Виталий с Милочкой ни разу не пришли помочь. Виталий опять спокоен. Милочка опять волнуется.
 
Нельзя сказать, что наши с Милой отношения были плохими. Мы обычно никогда не ссорились, часто бывали друг у друга. На праздники и в дни рождения собирались вместе. Мила, внимательная, вежливая, выслушивала советы, не спорила и делала все по-своему. Все по-своему, даже если результаты были плачевными. Новости я узнавала случайно. Так, наверное, часто происходит между родителями и взрослыми детьми. Трагедии в этом нет, я это прекрасно понимала.
 
Тем не менее все было не просто, ты же знаешь. Милочка разошлась с Виталием, одна воспитывает троих ребятишек. Часто ей нужна материальная поддержка. Мы всегда помогали детям. Нашими стараниями у них и собственное жилье, и ложки-поварешки, и все прочее для житья-бытья. И продукты им приносили. С детишками, внуками нашими, нянчились, любим нашу троицу, проводили с ними все свободное время. Научили их кататься на лыжах и коньках, плавать, брали в походы. Ребята часто ночевали у нас, дед рассказывал им сказки при свечах. Я им много читала.
 
Потом началась школа, тут, как черт из табакерки, выскочило совершенно неожиданное для меня обстоятельство, и я никак не могла с ним смириться. Я же в свое время перечитала кучу литературы о воспитании детей и знала: для того чтобы ребенок чувствовал себя уверенным и успешным, необходимо, чтобы в первые три года он учился хорошо. Это стало для меня аксиомой. Девочки мои всегда учились прекрасно. В первые три года я писала с ними каждый день диктанты, а по другим предметам они с легкостью получали пятерки. А Мила с детьми уроками не занималась. Виталий гордо заявлял, что он учился на тройки и все равно институт закончил. И Милочка, — не знаю даже, под его влияние попала или еще почему, — вероятно, тоже не считала, что хорошие отметки в младших классах дело второстепенное. Зато считала важным заниматься общим развитием детей. Тут я ее хорошо понимала. Правда, нагрузка с этим общим развитием легла на мои плечи: и хор в детской филармонии, и бальные танцы, и прочее. Я носилась с одного занятия на другое, приводила туда, забирала отсюда, дома без сил падала и мечтала выспаться. Как показало время, учебой с детьми надо было все-таки заниматься. Да что уж теперь после драки кулаками махать!

— Ну, мать, ты даешь! — усмехнулся Никита. — Плач Ярославны, да и только! «Виталий спокоен. Милочка волнуется, а мы отдаем долг», — передразнил Никита. — Виталий прекрасно вами манипулировал. Особенно после того, как усыновили Даню. Он же прекрасно понимал, что вы теперь до конца своих дней будете ему обязаны за столь благородный поступок. И вы сами доказывали это, потому что вам самим это нужно было. Ты что, жалеешь, что твоя жизнь была полной, что ты нужна им? Ты здесь зачем? Чтобы разобраться со своим контекстом? Чтобы себя понять? Измениться? А хочешь, я твою «трагедию» сейчас отзеркалю?

Никита сел перед Верой и начал повторять только что произнесенный монолог. Он подражал ее движениям, интонациям, улыбке. Вера смотрела, слушала, и ей стало смешно. Никита закончил и теперь ожидал реакции.

— А что, я на самом деле так понимаю ситуацию?

— Конечно, именно так! Ты рассказываешь об отношениях с Милой и улыбаешься — ты хотела бы предоставить ей свободу. Забота, поддержка — обычное дело родителей. Ты гордишься, что вы с Сашей могли оказывать материальную поддержку, что именно ты находила выход из трудных ситуаций. Но сейчас-то годы берут свое. Дети выросли, сказки при свечах им не нужны, в походы они ходят с друзьями — молодая активная жизнь! А бабушка с дедушкой уже просто декорация на их сцене. Не будем говорить про то, что, конечно же, они любят вас. Но один момент не изменился — финансовые прорехи то там то сям. А что ты хотела? Вы же их всегда закрывали. За что боролась, на то и напоролась. Или ты хотела, осознанно или нет, оказывать влияние на дочь, манипулировать ею? Когда ты говоришь о Милочке, твои глаза светятся любовью. Но ты боишься, что она делает или сделает ошибку. А дружить со своими детьми… Ты была девчонкой, чувствовала себя одинокой. Сейчас же ты взрослая женщина, многое испытала, с честью все выдержала. Дети и внуки выросли. И тебе снова кажется, что ты одинока. Вот и зациклилась на какой-то особенной дружбе с дочерью. Но ведь друг нужен, чтобы удовлетворить потребность души, а не для того, чтобы заполнить пустоту. Не гневи бога! Не у каждой матери такие отношения с дочерью, как у тебя с Милой. Я же хорошо знаю Милочку, она бережет тебя от излишних волнений. Ну, зачем, скажи, знать тебе о ее мелких неудачах? И она, и дети прекрасно знают, как ты их любишь. Но они не могут думать твоими мыслями! Мила бережет детей от твоих нравоучений, потому что, как сказал один мудрый человек, прозрение одного человека не простирает свои крылья на другого. И здесь она мудрее тебя. Жизненный опыт у вас разный. Ты выросла в тяжелые годы, у матери твоей был суровый характер, но ведь она тебя любила, хоть и не хотела, а может, не умела, показать любовь. А Милочка выросла в атмосфере любви, получила все необходимое, закалки жизненной не имеет и потому, возможно неосознанно, ожидает, что все разрешится само собой. Есть у нее право на ошибку, позволь ей это. Или ты дочь не уважаешь? Но если ты не уважаешь дочь, ты не уважаешь и себя. Это так? Нет, не так. У нее свой сценарий. И это нормально, это закон жизни. А ты все время вмешиваешься, хочешь подправить. Это ты решила, что ей нужны курсы. Она отказалась — ты обиделась! Отпусти ее. Отпусти ее жить.

Прав был Никита.
 
Они спустились к реке. Солнце скатилось за дальний лесок. Небо светилось багряными отблесками на рваных краях облаков. Появились первые звезды. Ночь вступала в свои права.

Следующим утром Вера проснулась рано. Глянула в окно. Солнце едва золотило верхушки деревьев. Вышла на крыльцо и увидела Никиту в конце огорода возле этюдника.

Ступая босыми ногами по росе, она тихонько подошла.
 
— Что, проснулась?— не отрываясь от работы, спросил Никита. — Как спалось?

— Как в детстве, без задних ног! Что рисуешь?

— Настроение, — отозвался Никита, не прекращая работы.

— Можно глянуть?

— Подожди, спугнешь.
 
Вера побродила между грядками, пошла к реке. Туман, истаивая, курился маленькими, легкими островками, и река, проглядывая сквозь них, тихо журчала, продолжала свое неумолимое движение вперед. «Как жизнь», — но пофилософствовать не пришлось, она услышала голос Никиты:
 
— Иди, я закончил!

Вера смотрела: раннее утро, просыпающаяся природа — настроение было передано точно.

— Это утреннее настроение помогает мне, я его чувствую, чем бы днем не занимался.

— Бывает и по-другому, — улыбнулась Вера. — Я вот, например, когда в земле копаюсь, чувствую землю, эту самую морковку, и становлюсь как бы продолжением морковки, частью земли. Чувствую землю. А дома мне нравится посуду мыть, слышать звук льющейся воды, касаться чистой посуды, мягкого полотенца. Это и есть прекрасные мгновения моей жизни.
 
— Ну, мать, ты и даешь! Надо же, нашла романтику в мытье посуды!

— И не смейся. Причем тут романтика, это, как говорил один мудрец, роса мелких дел, которая питает нашу жизнь.
 
— «Роса мелких дел питает нашу жизнь». И ты будешь утверждать, что ты не романтик? А как насчет компьютерных курсов?

— Да никак! Мы вроде вчера с этим разобрались. Знаешь, в детстве я тоже начинала рисовать. В нашем Доме пионеров в одной маленькой комнате была мастерская художника, он кружок рисования организовал. Однажды заглянула туда — и пропала! Начала я рисовать, немного получалось, и маслом, и акварелью вроде ничего. Акварель меня просто завораживала нежными тонами. Так вот однажды у меня хорошо получился этюд с кедром, который рос в огороде у деда. Мне оставалось совсем немного дорисовать — несколько ромашек и травинок на переднем плане. Но мне так захотелось в туалет, что я побежала, а когда вернулась… Лист был порван, а по диагонали чернело слово «дура». Я до сих пор не знаю, кто это сделал: мне подумать не на кого ни тогда, ни сейчас. Мне было так плохо, так плохо, словно это слово сожгло меня внутри. Выжила я только благодаря деду, который взял нас с Вовкой на дальние покосы, и старому мерину Васильку.

— Старый мерин — это, конечно, круто! Так, мать, вот тебе кисти, вот тебе краски. Я пошел строгать доски. А потом завтракать будем.

Никита вернулся нескоро, а Вера по-прежнему сидела возле этюдника перед первозданно чистым листом.

— Вера, ты что?

— Не могу. Не могу к бумаге прикоснуться, — грустно отозвалась она. — Я-то думала, что все давно быльем поросло.
 
— Вера, — осторожно начал Никита, — если ты сейчас же не возьмешь кисть в руки и не начнешь рисовать, ты никогда от этого не избавишься. Помнишь ключевой вопрос: «Чего вы избегаете?»

— О господи, не хватало, чтобы ты начал читать мне лекцию о гештальт-терапии. Можно попроще?

— Может, ты хочешь жить попроще? Зачем же ты тогда влезала в эти психологические теории и бегала на тренинги? Расскажи лучше, что тебя мучает в той давней истории.

— Мне долго казалось, что я предала кедр, а он ведь был моим другом. Кстати, о предательстве. Еще два случая в моей жизни долго меня мучили.

Первый связан с моим одноклассником, мы звали его Венчик. Он писал мне стихи. А наши матери смеялись над этим. Но не о том речь. Я даже на радиофак поступила, можно сказать, из-за него. После школы не знала, куда поступить. Однажды Венчик затащил меня в радиокружок. Там пахло чудно, как в мастерской Иннокентия Казимировича, художника из нашего кружка, — только не красками, а канифолью. Ребята паяли, собирали ламповый приемник. Стояли какие-то приборы с живыми стрелками, которые бегали по экрану туда-сюда. Мне так понравилось! А когда Венчик сказал, что поедет поступать на радиотехнический факультет, я тут же решила, что тоже буду туда поступать. Поступила. Венчик оказался в другом потоке. А на уборочной я заболела. И успела влюбиться в Сашу. Венечке об этом рассказала раньше, чем Саша признался мне в любви. Мне казалось, так будет честно. Венчик перевелся на заочное отделение, уехал. А через год погиб, замерз пьяный на улице. Его родители считали, что я виновата в его смерти. А мне казалось, что я все сделала правильно: не любила, когда девчонки водили парней за нос.
 
Второй раз это случилось, когда Женя рассказала мне о Кире. Я рассказывала тебе о ней. Отчаявшись выйти замуж, Кира захотела родить ребенка от моего брата. Клялась, что никто никогда не будет знать, кто отец ребенка. За язык ее никто не тянул. Я узнала о ребенке почти через год. Кира позвала меня в гости и два часа обливала грязью нас всех — меня, Владимира, маму нашу. Я слушала и молчала, потому что мне было ее жалко. На следующий день у меня на руках появились водяные волдыри. Потом еще несколько раз в жизни у меня случалось такое же — если я не отвечала на оскорбление. Но речь не о том. Как-то Женя, вернувшись от подруги, рассказала, что в гостях говорили о некой Кире и ее сыне, отец которого много лет не проявлял к ним интереса, а вот сейчас готов встретиться. Женя спросила, как зовут мужчину и где он живет. «Я знаю его, — сказала Женя, — это мой дядюшка».

— Мама, — обратилась она ко мне,— ты не скажешь об этом Кире. О том, что она рассказывает подругам, кто отец ее ребенка.

— Конечно, солнышко, — заверила я дочь.

Но обида, которую нанесла мне Кира более десяти лет назад, вдруг вскипела. Слово, которое она не сдержала, рассказывая подругам об отце своего ребенка, сработало детонатором. И я сказала Кире все, что о ней думаю. Но просила оставить этот разговор между нами. Она пообещала. Но не сдержала своего слова. Так же, как и я. Через несколько дней прибежала возбужденная Женя и, рыдая, твердила только одно: «Ты обещала, ты обещала!» Я не знала, куда деваться от стыда, не находила слов в свое оправдание, только молила Женю: «Прости меня, прости!» Конечно, Женя простила. Простила ли я себя? Наверно.
 
Вера замолчала, нервно теребила в руках травинку. Ветер шелестел в листьях яблонь и грушевых деревьев, солнце спряталось за маленькую тучку. Краски будто поблекли.

Никита молчал, и Вера не выдержала:

— Ну, что ты молчишь?

— Ты смешала в одном флаконе разные ингредиенты и назвала это предательством. Если ты позволишь, я их разделю.

— Валяй, — разрешила Вера.

— Во-первых, в истории с Венчиком ты не виновата. Ты поступила по отношению к нему честно. Но «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Что бы ты сделала сейчас, прожив столько лет на свете?

— Не знаю.

— Вот видишь, и сейчас у тебя нет готового ответа. С моей точки зрения, здесь нет твоей вины, абсолютно. Во-вторых, историю с Женей, можно, конечно, назвать предательством. Но это будет слишком строго. В-третьих, история с кедром, это не история с кедром. Это история с тобой. Ты в детстве, пережив ужас от испорченного рисунка, перенесла это на свое дерево. Но где-то в глубине твоей души жило ощущение, что, перестав рисовать, ты предала себя. Ты не осознавала этого. Я вижу это отчетливо. Единственное, что ты можешь сделать, — начать рисовать. И может быть, ты нарисуешь кедр. И может быть, тогда ты завершишь этот гештальт, прости уж меня за это слово.

— Когда я рисовала, — словно не слыша, что ей говорит Никита, продолжила Вера, — и у меня стало отлично получаться, мне так захотелось, чтобы мою работу повесили на стенку, где висели лучшие работы учеников. А той осенью в Доме культуры должна была открыться выставка нашей студии, и я была уверена, что мой кедр попадет на выставку. Мне так хотелось, чтобы мама и Вовка увидели мою работу.

— Нет проблем, — рассмеялся Никита, — рисуешь кедр — и выставка обеспечена.

— Что ты ерунду городишь, какая выставка! Смогу ли вообще рисовать спустя столько лет. Но если говорить о выставке, то я давно мечтаю в память о Жене выставить ее работы. Ее работы, кажется мне, достойны, чтобы их увидели.
 
— Да, Женины работы, что висят в твоей квартире, очень хороши, кстати, не только акварели, но и работы маслом великолепны. Взять хотя бы парк в Зеленограде, она ведь по памяти его рисовала, а ночная Москва на Русаковской! Девочка в тринадцать лет едва ли не в первый раз рисовала маслом, а такая филигранная точность. А закат — маленький шедевр! Нарисовать на обычной керамической плитке для пола — это определенно стоит показать. Между прочим, и работы Милочки, особенно портреты, достойны того, чтобы их увидел народ.
 
— Я всегда удивлялась: Женя могла полгода не брать в руки кисть, а потом выдать что-нибудь эдакое. Помню, нарисовала закат за час или чуть больше. Она с целины вернулась в конце сентября, день рождения Саши. И она рисует закат, который видела на целине. Материал? Нет проблем, подойдет и плитка для пола, которой в те времена выкладывали пол в ванных или на лестничных клетках. Или осень: поле ржаное, березки на обочине, тишина, свет, беспредельность. Такое ощущение, будто она полгода трудилась, не покладая рук. Потом я поняла, что это работа души. Она вообще жила по другим временным законам. К своим двадцати четырем годам Женя прожила такую наполненную жизнь, так много поняла, что некоторые люди, наверное, не испытали и не поняли за долгую жизнь.
 
От невыносимой боли у Веры на глазах выступили слезы. Она встала, прошлась по огороду, касаясь рукой цветов. Никита остался на пеньке возле раскрытого этюдника.

— В работах Милочки, — сказала, вернувшись, Вера, словно бы и не прерывала разговора, — меня поражает умение в портрете передать характер человека. Я не показывала тебе ее портреты?

— Показывала кое-что. Хорошо, давай устроим выставку. В память о Жене. А будут ли там твои работы, покажет время. Твой кедр — это твой детский ужас, он еще жив. Почему именно кедр?

— Не знаю. Может, дерево это было для меня символом сибирской породы, это и дед мой, и мама, и, наверное, Вовка.
 
— Так ведь и ты той же породы, ты сильная женщина.

— Наверно. Себя же в детстве не осознаешь, это пришло ко мне позднее.
 
— Понятно, что эти мысли пришли к тебе позднее, но тогда они уже не были для тебя важны. Твоя мама ведь просто пыталась выжить, не думала ни о какой философии. И ты так же поступала.
 
— Наверное. Что-то я устала, — сказала Вера.
 
Никита ушел к своей баньке, а Вера присела к этюднику, потом несмело прикоснулась кисточкой к листу замечательной акварельной бумаги, о которой не могла и мечтать в детстве.

Никита, прилаживая одну доску к другой, стучал молотком и точно знал: Вера нарисует свой кедр.
 
Спустя время он подошел и заглянул через плечо.
 
— Не похоже, что полсотни лет не брала в руки кисть, — удивился Никита, — Почему не кедр?

— Хочу просто почувствовать кисти, краску, бумагу. Себя хочу почувствовать.

— А кстати, насчет морковки ты вчера здорово сказала. Я сейчас строгал доски, вспомнил твои слова и через какое-то время действительно почувствовал свою руку как продолжение рубанка, и работа пошла как по маслу.

После обеда Вера вернулась к этюднику и будто новыми глазами увидела небо, луг, дом. И подумала: «Никита. Ника. Ника — победительница. Ника… Так это же вторая часть моего имени!»

Все последующие дни Вера поливала и полола грядки, готовила еду, ходила к соседям за молоком и творогом. И рисовала. Иногда ранним утром или на закате к ней присоединялся Никита. Они работали молча, не мешая друг другу. Вера, избавившись от неловкости за свое неумение, делала между тем успехи и даже позволяла себе критические замечания в адрес Никиты. Ходили к реке и подолгу говорили о детях, о работе, обо всем на свете. Однажды Никита рассказал о своих отношениях с матерью, непростых, конфликтных, но трогательных. Вера, слушая его, поражалась, как много у них общих детских впечатлений.
 
— В последнее время, — сказала потом Вера — я стала часто вспоминать мамины слова и поступки. Она ведь до конца сохраняла ясный ум. Похудела, сил не оставалось, но старалась не обременять меня заботами. Я уходила на работу, а она, с трудом передвигаясь, мыла посуду, если я оставляла ее в раковине. Ей обязательно надо было быть полезной. Ей нужно было общение, она любила поговорить с моими друзьями по телефону, а у меня всегда оставалось для нее времени не слишком много. Она изменилась, стала кроткой, глаза подобрели. А я приходила с работы усталая, иной раз срывалась. Сейчас вспоминать стыдно. Я, конечно, не корю себя ежеминутно, но, бывает, мысленно прошу у нее прощения. Мама всегда умела принять верное решение, никогда, между прочим, не ныла и не жаловалась. Научила меня честности, воспитала твердость духа. Научила получать радость от любого труда. Порой я считала себя жалкой и серенькой, пыталась объясниться и оправдаться, хотя в души не считала себя обделенной ни внешностью, ни умом. Такая игра в кошки-мышки с самой собой, неосознанное кокетство — словно напрашиваюсь на комплименты. Наверное, не так уж и плохо, что насмешки мамы и Владимира, как мне казалось — неуважение ко мне, — стали стимулом к воле и целеустремленности.
 
— Кстати, друзья считают тебя человеком интересным, сильным и так далее по списку добродетелей, — заметил Никита.
 
— Когда мама умерла, я не сразу осознала потерю, — продолжала Вера, не обращая внимания на замечание Никиты. — Просто образовалась пустота. С матерью было связано не только много обид, детских и недетских. Она много хорошего для меня делала. Дети болели, а я могла не брать больничный. На работе приходилось задерживаться, но была спокойна, знала, что дети накормлены, присмотрены, уроки у них проверены. А сколько она делала по дому, и говорить не приходится. Я ведь любила ее все равно. Конечно, я давно простила ее. Но прощение не возрождает нежность, увы.

 Нежность — самое уязвимое чувство.
 
В пятницу вечером позвонила Соня.

— Вера, мне так плохо, — со слезами в голосе проговорила она.
 
— Я сейчас у Никиты в деревне. Он завтра поедет в город, может захватить тебя. Согласна?

— Армия спасения в действии, — прокомментировал Никита.
 
— Циник ты, Никита, — огрызнулась Вера.

Соня приехала взъерошенная, подавленная. Год назад у нее умер отец, мэр небольшого городка. Мать и спустя год не могла смириться с утратой, была нервная, на себя не похожая. Как-то Соня собралась навестить подругу, сказала об этом матери. Но мать вдруг набросилась на нее, вцепилась ей волосы и даже выдрала клок. «Мама, я не виновата, что он умер, — закричала Сон. — Я тоже любила отца. Что ты делаешь? Посмотри на меня, я здесь, я живая! Я не позволю тебе поссориться со мной. У нас же никого больше нет!» — «Мне все равно», — сникла мать и заплакала. Соня после этой ссоры места не могла себе найти.
 
— Помоги маме, ты ее сильнее, — сказала Вера, когда Соня закончила свой горестный рассказ.
 
Вера, Соня и Никита сидели, обнявшись, около костра, в воздухе мерцали искорки. На темном небе перемигивались звезды, из лесу изредка доносилось уханье филина. Утром они ее проводили в город.

В среду позвонила Милочка.

— Мамочка, я сижу тут на подоконнике, пью кофе, — услышала Вера родной голос. — Здесь так тепло, так солнечно. Ветер штору колышет — коты пугаются. И запах божественный: пахнет землей, травой, одуванчиками. Ой-ой-ой, кот вскочил на подоконник, во-о-от развалился на спинке, лапы вытянул, жмурится, усами подергивает. Помнишь, я рассказывала про остров Б, про мой день счастья? Там были стрижи, и мне хотелось летать вместе с ними. Вот и сейчас полетела бы, да, боюсь, кот упадет вниз, когда я взлетать буду. Ладно, пора мне за дело приниматься. Мам, а ты когда вернешься?

— Скоро, родная, скоро, целую, пока! — растроганная Вера выключила мобильник. Мила никогда раньше не делилась с ней своими чувствами.
 
— Ты что это так разволновалась? — поинтересовался Никита, подметая стружки.

— Милочка позвонила.

— Союз двух душ, возвышенных и нежных… — начал Никита.

— А ты, сметая в кучу стружки, — перебила Вера, — живой пример счастливой мушки.

И оба рассмеялись. Хорошо им вместе!

В последний день перед отъездом Вера тщательно прибрала в доме, обильно полила цветы, морковку и свеклу на грядках, в теплице — огурцы. Никита достроил баньку, убрал мусор, положил его в костровище и разжег костер.
Вера достала соленые грибы, сварила картошку, разлила по стаканам домашнюю наливку.

— За подарок судьбы — мне так хорошо было с тобой! — поднял стаканчик вина Никита.

— Аналогичная история с нашей коровой! — пошутила Вера, смакуя ароматную наливку.

— Две недели — просто балдеж! — продолжил Никита, снова подняв стакан.

— Мне кто-то сказал, что в переводе с французского балдеж означает предродовое состояние коровы, — заметила Вера с серьезным выражением лица.

— Тема коровы начинает преобладать в нашей беседе, — залился смехом Никита, — к чему бы это?

— Я думаю к дождю, — не унималась Вера.

И оба беспечно засмеялись. Выпили еще, поели картошки, грибов, полакомились уже созревшей клубникой и, совершенно довольные, умиротворенные, глядели на тихо журчащую невдалеке речку.
 
— А помнишь, на тренинге, на «веревочном» курсе, — вспомнила Вера, — у нас было упражнение…

— Можно подумать, — перебил ее Никита, — ты все жизнь только и делала, что ходила по тренингам.
 
— Можно мотаться с тренинга на тренинг, ничему не научиться, ничем не воспользоваться.

— А ты, конечно, ничего на полку не складывала, — ехидно заметил Никита.

— Так вот, на «веревочном» курсе было у нас упражнение, — повторила Вера. — Помнишь, там была сосна. От нее на расстоянии метров пяти еще две примерно в метре друг от друга. Двумя канатами эти три сосны соединяются. Расстояние между канатами расширяется до метра. И мы по двое, стоя на канатах и, опираясь друг другу на руки, должны пройти от одной сосны до двух других. Кто-то падал и возвращался в начальную точку, другие падали и меняли партнера. Третьи уговаривали опираться на него, мол, он все выдержит. Помнишь, был у нас такой молодец? Он все уговаривал надеяться на него, а сам не прогибался. Ведь когда расстояние становилось шире, одному из партнеров нужно было прогнуться так, чтобы другой не потерял равновесия и не упал бы

Так и в жизни. Один с легкостью меняет жен-мужей, коллег, считает, что ему не везет, он-то хорош, а вот все остальные… А другой падает, поднимается и продолжает все точно так же, с чего начал, — до нового падения. Третий уверен в себе настолько, что никем вокруг себя не интересуется, — он над всеми и все для него.
 
— Видал я таких, — вздохнул Никита.

— Партнеров мы выбирали сами, — продолжала Вера. — Помнишь, полная моя тезка по имени-отчеству? Кстати, и день рождения у нас совпадал, только была она моложе меня лет на десять. Мы прошли по этим веревкам с первого раза. Шли осторожно, чувствовали друг друга единым существом. Когда канат начинал раскачиваться, мы останавливались, меняли положение тела, дожидались, пока перестанет качать, и двигались дальше. Знаешь, о чем я тогда подумала? Если ты чувствуешь всего себя, если ты веришь в себя, доверяешь себе — ты не упадешь и не повторишь своих ошибок. Пройдешь свою жизнь до конца — от рождения до смерти.

— А что сейчас? — осторожно спросил Никита.

— А сейчас остановка. Канат начал колебаться, амплитуда увеличилась. Я остановилась, чтобы разобраться, в чем дело, и дальше пойду.
 
— Философ, однако! — пошутил Никита. — Разобралась?

— Разобралась. Тебе спасибо!

Вернувшись домой, Вера достала Женин этюдник, открыла, и память снова жестко вернула ее к прошлому. Она закрыла его и вышла из дома. Долго и бесцельно бродила по парку, потом зашла в магазин за продуктами, а после непривычно рано легла спать.
 
Когда Вера проснулась, солнце уже бродило по комнате. Она с трудом возвращалась из своего сна. Ей снилось чудовище, с которым она яростно сражалась. Чудовище с множеством щупальцев шипело, брызгало ядовитой слюной и норовило схватить Веру за горло. Вера отбивалась, но потеряла бдительность, и чудовище, щупальцем дотянувшись, обвивалось вокруг ее шеи. Страх парализовал Веру. Однако кто-то сказал громко: «Люди могут и больше», — и к ней вернулись силы. Она изловчилась и ударила чудовище между глаз. Оно мгновенно обмякло и стало уменьшаться на глазах изумленной Веры, превратилось в маленькую серую лужицу. Вера сидела рядом и плакала счастливыми слезами. И проснулась.

Она выпила кофе, оделась и вышла из дома. Перешла через дорогу в парк. Пройдя полупрозрачной аллеей, увидела знакомую семейку молодых сосен, на фоне желтеющих берез. Дорожка была покрыта мягким ковром опавших листьев — лимонных, багряных, коричневых. По макушкам осин пробегал ветер, и осины шелестели листьями, словно шептались. Липы с еще зелеными кронами стояли в стороне, будто не желая смешиваться с остальными деревьями. Рябины склонялись под тяжестью своего богатого урожая. Пруд почти освободился от ряски, по его поверхности скользили утки.
 
Дома она снова открыла этюдник.


50 ГРИГОРИЙ ПЕТРОВИЧ

По дорожке послышались знакомые шаги, и Милочка, приподнявшись с клубничной грядки, увидела, что из-за куста появился Григорий Петрович. Она познакомилась с ним давно, лет двадцать назад на даче Лериной матери. Приехав туда в первый раз, Милочка восхитилась ухоженным участком. Лера тут же потащила ее к соседям: «Ты посмотри какой участок у Григория Петровича, нам до этого далеко! Загляденье!» Войдя в калитку, Мила изумилась: такого она не видела даже в дендрологическом парке. Диковинные цветы, причудливыми клумбами разбросанные по участку, являли зрелище поистине впечатляющее. В центре участка возвышался, как король над подданными, высокий кедр. Она не успела прийти в себя от восторга, как на дорожке появился хозяин. Навстречу шел человек, улыбчивый, аккуратный, с коротким седым ежиком, держа в руках секач и срезанные прутья малины.

— Григорий Петрович, — представился вежливо.

— Мила, — робея, ответила Мила. — Какой у вас восхитительный сад!

— Нравится? — довольно улыбнулся Григорий Петрович. — Хотите, я покажу вам цветы в теплице?

— Мила, ты на экскурсию, а меня мама ждет. Не умри от восторга! — махнула на прощание Лера.

Григорий Петрович сняв рабочие перчатки, положил секач и срезанные прутья на скамеечку и повел Милу в теплицу. В нагретой солнцем теплице было влажно, пьянил запах цветов. Мила слушала Григория Петровича. Он рассказывал историю каждого цветка, где заказывал, сколько лет выращивал, показал несколько сортов, выведенных самолично. Рассказу, казалось, не было конца, но прибежала Лера звать на обед.
 
— Григорий Петрович — бывший военный? — поинтересовалась Мила за обедом. — Выправка у него военная.

— Нет, не военный, — сказала Лерина мать. — Военная выправка, рассказывал, у него от отца. Тот, на самом деле, из сибирских крестьян, а предки были казаками из придонских степей. Говорит, по наследству досталась военная выправка. Григорий Петрович — доктор наук, профессор, читает лекции в сельхозинституте. Когда-то работал в обкоме, на черной «Волге» ездил. Дачу строил сам. Добрейшей души человек. Жена его, царство ей небесное, умерла лет десять назад. Неприятная, надо сказать, была особа, надменная, высокомерная, но красавицей была до конца. Сын у него такой же был спокойный и умный — в отца, наукой занимался, погиб в автомобильной катастрофе пять лет назад. Дочь у него вся мать — и внешностью, и характером. Уехала с мужем и детьми за границу. Куда — не знаю, Григорий Петрович об этом не распространяется.

— И как же он выжил после всего этого?

— Инфаркт перенес. Цветами занимается, вывел какую-то новую лилию, даже международную премию получил.

— Удивительный человек! — сказала Мила.

— Да уж, таких сейчас немного, — отозвалась Лера.

Мила приезжала с Лерой нечасто, раза три за дачный сезон. Всегда забегала к Григорию Петровичу. Он поил ее чаем с царским вареньем, так называл варенье из крыжовника, — вкусное, без косточек, иногда угощал картофельными оладьями.

— Матушка моя, царствие ей небесное, научила меня еще в детстве их стряпать, — вспоминал он и обычно крестился.

Иногда Мила приезжала с детьми. Потом дети подросли, ездить с ней перестали. Два года назад у Леры умерла мама. Лера, не решаясь продать мамин участок, разрывалась между бизнесом и дачной работой, звала на помощь подругу, и Мила стала приезжать чаще. Всегда навещала соседа. Григорий Петрович постарел, усох, часто болел, опирался на трость, но сад его был по-прежнему ухоженный и красивый.

— Добрый день, Милочка! У меня к тебе разговор есть. Проходи, я чайку заварю, — Григорий Петрович тяжело опираясь на тросточку, пошел в дом.

— Милочка, — волнуясь, начал Григорий Петрович, когда Мила присела на стул и взяла чашку с чаем, — я знаю тебя давно. Знаю, что ты одна воспитываешь троих детей. Мне уж недолго осталось, вот решил дарственную на тебя написать. У меня родных на свете не осталось. Дочь вместе с мужем и детьми погибли, когда летели отдыхать на Канары. Мне было так тяжело, что я даже говорить об этом не мог. Тебе вот первой рассказываю. Я тебя двадцать лет знаю, душа у тебя добрая, светлая. Прими от меня и дачу, и машину, старая правда, но на ходу, квартира у меня двухкомнатная и немного накоплений. Я уже документы подготовил. Согласна?

— Григорий Петрович!.. — Мила потеряла дар речи от неожиданного предложения. — Это так неожиданно, я даже не знаю, что сказать.

— А ты и не говори ничего, мне нужны твои паспортные данные.

— Хорошо, — Мила автоматически написала паспортные данные.

— А теперь и выпить не грех. У меня тут вишневая настойка есть.

Выпили по глотку. Оба волновались. Григорий Петрович начал рассказывать о своей жизни, но Мила слушала невнимательно — не каждый же день тебе предлагают такое.
 
— Да, — вспомнил Григорий Петрович, — пока суть да дело, я хочу отдать тебе сберкнижку. Она на предъявителя. Похоронишь меня честь по чести.
 
Он подал ей сберкнижку и пошел к буфету, достал небольшую старинную шкатулку.

— Я хочу подарить тебе нательный крестик моей матушки. Она, умирая, отдала мне, говорила, хранить он меня будет.
 
Григорий Петрович дрожащими руками достал из шкатулки крестик и протянул Милочке. Милочка в изумлении замерла
.
— Ты что, не хочешь взять? — чуть ли не обиделся Григорий Петрович. — Я же от чистого сердца!

— Нет, не в этом дело. У моей мамы точно такой же крестик, ей подарила бабушка тоже перед смертью.

— А маму твою как зовут?

— Вера, Вера Георгиевна. — Милочке передалось волнение Григория Петровича.

— А бабушку звали Зинаида Петровна?

— Да.

— Господи, счастье-то какое! — Григорий Петрович неожиданно для Милы заплакал. — На старости лет встретить! Господи, господи!

Он снова подошел к буфету, достал таблетку нитроглицерина и сунул под язык. Присел на потертый диван и некоторое время молчал. Мила, ничего не понимая, ждала, пока Григорий Петрович придет в себя.

— Верочка жива? А Владимир?

— Верочка жива, а Владимир умер недавно.

— Я же ее девчонкой помню. Славная была девчушка, добрая, приветливая, все норовила, когда в гости приходила, помочь моей матушке.

— Вы ее знаете? — удивилась Мила.

— Да как же не знать, голубушка моя! Зинаида Петровна — моя сводная сестра. И крестики эти мой покойный батюшка дарил моей матушке и женушке своей Лизоньке. А что, Зинаида про это никогда не рассказывала Верочке?

— По-моему, нет. Бабуся говорила, что у нее есть тайна и что перед смертью она непременно расскажет. Но когда мама как-то спросила бабусю об этом, та ответила, что забыла, о чем хотела рассказать. Григорий Петрович, а у вашего кедра есть имя?

— Да, я назвал его Петром, в честь отца, и сына моего тоже Петром звали. А почему ты спросила об этом?

— Бабуся рассказывала, что в детстве у них в палисаднике рос кедр, его звали Гриша. Его так бабуся назвала, потому что кедр сам сказал, как его зовут.

— Господи, так это отец в честь меня посадил, сам рассказывал. — Григорий Петрович сдерживал слезы.

Вернувшись с дачи, Мила все рассказала Вере и показала крестик. Вера обрадовалась:

— Надо же, через столько лет нашлись! Мама мне рассказывала, что Ираида, жена Григория, запретила ему общаться с нами, мол, голь перекатная, еще просить будут что-нибудь.
 
В свете обнаружившегося родства Мила забыла рассказать матери о дарственной. А Вера засобиралась было к Григорию Петровичу, но тут пошли дожди.

О смерти Григория Петровича сообщила Лера. Похороны организовал вуз, в котором Григорий Петрович работал, Мила тоже в стороне не осталась. Обеспокоенные дачные соседи гадали, кому же достанется наследство. Вскоре Миле позвонил нотариус. Узнав о родственных связях Милы и Григория Петровича, Лера несказанно удивилась, а потом огорчилась, что Григорий Петрович, не зная этого, столько лет прожил в одиночестве.


51 ЗВОНОК

В комнате стоял рабочий гул. Говорили по телефону. Стучали по клавиатуре. Входили и выходили менеджеры по продажам, интересуясь, попадет ли в номер их реклама, выстраданная долгими часами переговоров. Обычная суматоха перед выпуском журнального номера. Настя лихорадочно просматривала текст — скоро появится главный редактор. Одновременно она говорила с заказчиком, отвечала на вопросы своей помощницы. Тираж должен выйти к концу недели, и в принципе она его уже собрала. Зазвонил сотовый, она не успела ответить, и звонок сорвался. Настя продолжала просматривать текст. Звонок повторился и сорвался снова. Это отвлекало Настю, она стала злиться. Когда звонок раздался в третий раз, Настя торопливо начала искать среди заказчиков номер срывающегося абонента. Но там его не было. Недоумевая, она машинально набрала незнакомые цифры.

— Алло! Вы только что звонили мне! Я Настя! Кто со мною говорит?

— Это твой брат, Стас.

От неожиданности на глазах Насти выступили слезы, сердце застучало.

— Стас! Ты? Как ты? Как? — севшим от волнения голосом прошептала она.

— Нормально! Я просто захотел услышать твой голос!

Брат уже полгода служил в армии. Неприятности у него начались в первые же дни: у него вымогали деньги, украли личные вещи, даже зубную щетку. Ночью его и еще двоих парней такие же, как и они, новобранцы вывели на улицу и облили (при минусовой температуре!) холодной водой, потом избили. В общем, чем дальше в лес… Семья жила в постоянной тревоге и вздрагивала от каждого звонка.

Стас стал говорить, что в госпитале хорошо (это была уже третья пневмония за шесть месяцев), только скучно, что он уже перечитал все книги, какие здесь были, что сильно кашляет, что, если санитарке не переведешь денег на симку, она в обед не даст тебе добавки.

Настя слушала брата и тихо плакала. Теперь он спрашивал о домашних и узнал, что у мамы наконец-то нашлись хорошие заказчики, младший брат сдал первую сессию, сейчас уехал с командой КВН, соседи сверху затопили кухню, в квартиру залетел голубь, кошка Василиса родила трех котят, все черненькие с белыми лапками.
 
Стас слушал родной голос сестры, вспоминал прикосновение теплых маминых рук, представлял себе брата — взрывного задиру, потолок в сырых пятнах на кухне, испуганного голубя, довольную и усталую Василису… Здесь, за тысячи километров от дома, он понял, как счастливо жил все эти годы. Подумаешь, двойки, уборка в собственной комнате, ссоры с братом! Теперь он точно знал, что будет выносить мусор, ходить в магазин и вообще делать все, что ни попросит мама, и с братом не станет ссориться. Его сердце полнилось любовью к ним, к бабушке, деду. По лицу медленно катилась слезы. Хорошо, что в палате никого не было.

В прошлом году он поступил на философский факультет в университет. Зачем? Он вообще не любил читать. Его любимым занятием было возиться с собственным велосипедом, разбираться в стареньких «Жигулях» деда и недавно свалившимся с неба «Москвиче». Его мозги включались, когда начинали работать руки. А изучать учения древних философов? Какая скука! В результате к концу первого курса он имел неоперабельный набор «хвостов». И тогда решил отслужить в армии, чтобы она не висела дамокловым мечом, и разобраться, чего же, в конце концов, ему в жизни хочется.
 
В палату заглянул прокурор, немного высокомерный и нудный. Он вел его дело. Потому что на ребят, что обливали Стаса холодной водой и били, завели уголовное дело. Стас вдруг представил, что у этих парней тоже есть мама, а может, и сестра. Ему стало их жалко. Жалко не парней, а их родных. Стас торопливо смахнул слезы и быстро попрощался с сестрой.
 
— Давайте, — обратился он к прокурору, — укажем в деле не все, что случилось, а то за все им дадут такой срок, что мало не покажется, а их тоже ждут родные.
 
— Хорошо, — с готовностью согласился прокурор. У него родные тоже жили далеко, и он тоже скучал по дому.

Настя отключила мобильный и подняла глаза. В комнате стояла тишина. Никто не работал — все смотрели на нее.


52 РАЗГОВОР

Мила пыталась нарисовать новую планировку обычной хрущовки. Она уже давно наловчилась из маленьких квартирок делать просторные и удобные современные жилища. Но сейчас дело не шло. Она нервничала, срок истекал, а у нее ничего путного не получалось. Однако Мила нервничала не только из-за этого. Вот-вот должен вернуться Даня, и она должна рассказать ему его историю. Мила долго оттягивала этот разговор, но мальчику недавно исполнилось восемнадцать лет, он поступил в университет. И пенсию, которую она получала раньше на свое имя, нужно было перевести на него: пока он учится, ему будут выплачивать пенсию.
 
Данька прибежал, как всегда, голодный. Она его накормила, убрала посуду и села напротив.
 
— Даня, — стараясь выглядеть спокойной, начала она, — я хочу сказать тебе кое-что очень важное. Когда Женечка ушла из жизни…

И она рассказала ему все. Данька выслушал, казалось, спокойно, только на лице выступили красные пятна.
 
— Ты моя мама! — Данька встал и нежно обнял ее за плечи.

Милочка чуть не заплакала, поцеловала в лоб, как в детстве, взъерошила светлые, как у Жени, волосы.
 
— Мама, когда мой настоящий день рождения? — спросил Даня, когда оба немного успокоились.

— В этот день у нас всегда детский праздник, мы отмечаем ваши именины.
 
Вера тоже разволновалась, когда Мила рассказала о разговоре с сыном. Они не очень боялись сказать Даньке правду, заранее настраиваясь на позитив. Но кто его знает, как мог отреагировать Даня.

— Баб, расскажи, кто мой отец, — попросил Данька, придя в очередной раз за бабушкиными пирожками, — я хочу посмотреть ему в глаза. Только посмотреть, мне от него ничего не надо.

Вера часто стряпала пирожки, и кто-нибудь из ребят приезжал за ними, они дружно утверждали, что у нее самые вкусные пирожки на свете. Как тут не постараться для внуков.

— Я не знаю, где Дима работает сейчас. Знаю только, что он вернулся в науку, защитил докторскую. Ты можешь без проблем найти его в Интернете. Но я должна рассказать тебе подлинную историю. Кто его знает, что он наговорит тебе. Дима говорил, что встретил женщину своей мечты, но либо это были красивые слова, либо какие-то причины, о которых мы не знаем.
 
И Вера рассказала все, как было. Даня занервничал, ушел на лоджию курить и долго не возвращался.

— Даня, чтобы закончить эту тему, — Вера подошла к картинам, висящим на стене, — какие картины Жени ты хотел бы оставить себе, после того как мы с дедом…

— Все, — не дожидаясь окончания ее фразы, ответил он.


53 ВИКТОР

Мила приехала в аэропорт немного раньше и теперь, сидя в мягком кресле кафе «Шоколадница» с чашкой кофе, перебирала в памяти вещи, которые она взяла с собой. Ну, так и есть, фен забыла! Настенька утром утащила его к себе и, как всегда, торопясь на работу, не положила на место. С порядком в их доме всегда напряг. Что Настя, что Даня — одного поля ягоды, порядок явно не их стезя. Вот Стас, тот другой, себе сам постирает, рубашки погладит, на столе ничего лишнего. «Слава богу, — прошептала она про себя, — Стасик вернулся из армии живым и невредимым». Уже два месяца, как семья перестала вздрагивать от телефонных звонков. И все вроде утряслось, Стас работает. Возвращаться на факультет философии не собирается, но пока не выбрал, где будет учиться. Даня учится на втором курсе факультета телерадиожурналистики. Сам выбрал, все друзья — журналисты. Ему подходит, он человек общительный, язык отлично подвешен, кого угодно на что угодно уговорит, что угодно организует. Женя тоже была заводилой. «Ах! Женечка, сестричка моя, как же мне тебя не хватает, — горестно вздохнула Мила. — Данечка у нас молодец, подрабатывает на телеканале, в рекламе снимается. Сейчас вот уехал зарабатывать — инструктором на психологическом тренинге для подростков».
 
Мысли Милы перескочили на дочку. Настя, всегда мечтавшая о публичной профессии, никак не может преодолеть страх перед аудиторией. Закончила факультет журналистики и топчется на месте. Работает в журнале, общается с огромным количеством людей, но чувствует себя скованно. Это началось, когда ей было лет восемь. До того никаких проблем не было: и солистка в джаз-хоре детской филармонии, и выступала в Москве на детском фестивале, и на елках. Однажды на соревнованиях по бальным танцам Настя поскользнулась и упала. Родители мальчика немедленно потребовали у тренера другую партнершу, считали сына талантом, а, по их мнению, Настя могла испортить ему танцевальную карьеру. Но ей сразу предложили нового партнера, хотя мальчики всегда были в дефиците. Новый партнер девчонке не понравился: ростом не вышел, прыщи и все время потел. Настя терпела до конца сезона, а потом решительно заявила, что бальными танцами заниматься не будет. Мила и предположить не могла, что мальчик, в общем-то, не причем. После того случая, когда она упала, Настя стала бояться публичных выступлений.
 
Мила вздохнула. Ну хоть мама, наконец-то, не достает своими заботами. Может, потому, что финансовое положение у Милы теперь более или менее стабильное, появились заказчики, две квартиры сдает в аренду. А может, на мать чудесным образом повлияло общение с Никитой? Он кого угодно в чувство приведет, да и мама человек разумный. После поездки к Никите она стала больше собой заниматься: рисует, ходит на выставки и в театр, чаще встречается со старыми друзьями, новых завела. Кстати, пейзажи ее интересные, цвет чувствует прекрасно, настроение хорошо передает. Почему она в детстве перестала рисовать? Мама давно что-то невнятное рассказывала, но тогда Миле неинтересны были ее воспоминания, а мама больше не возвращалась к этим рассказам.
 
Мила так задумалась, что не сразу услышала вопроса: «С вами можно выпить чашечку кофе?». Она подняла глаза: слегка склонившись, перед ней стоял полноватый мужчина средних лет, темные глаза приветливо улыбаются.
 
— Пожалуйста, — милостиво разрешила она. Допила кофе и решительно встала, намереваясь уйти.

— Не торопитесь, до регистрации нашего рейса есть время, — у незнакомца был приятный баритон.

Мила послушно села, порылась в сумке, ища детектив, который прихватила в дорогу.

— Вы ведь в Самаровск, не правда ли?

— Да, в Самаровск, — отозвалась Мила и попыталась сосредоточиться на чтении.

Незнакомец тоже достал журнал и делал вид, что внимательно его просматривает.
 
Прилетели в Самаровск, оказалось, что оба едут в одну гостиницу. На следующий день Мила встретила его на выставке, он представлял какой-то строительный журнал. На фуршете незнакомец как бы случайно оказался рядом, и они наконец познакомились. Вечером гуляли по городу, Мила с увлечением рассказывала Виктору, так звали обладателя красивого баритона, историю города: о древних князьях, о посещении царя Александра, о том, как нашли здесь нефть. Проходя мимо собора Вознесения Христа, она мимоходом поведала историю его строительства. Они кружили по современному городу, сверкающему яркими огнями рекламы, ресторанов, заглянули на пристань. Мила и тут проявила познания: первая пристань была построена в 1873 году.

— Вы со всеми городами так досконально знакомитесь, в которые приезжаете? Вы, кажется, здесь в первый раз?

— В первый, — улыбнулась Мила. — Я сама напросилась на эту выставку, чтобы повидать город, в котором выросли мои родные — мама и ее брат. Я дядюшке обещала непременно побывать здесь, а мама не любит возвращаться в прошлое. Она любит повторять стихи: «Истина проста: никогда не возвращайся в прежние места…»

— Я тоже не люблю возвращаться в прошлое. Пока не люблю. Может, к старости изменю свое мнение. А ваша мама, похоже, еще молодая?

— В этом году юбилей. Но она действительно молодец, вполне современный человек, говорит, что у нее нет выбора: либо стареть, либо идти вперед.

Они зашли в ресторанчик, поужинали и вернулись в гостиницу. На следующий день Мила с Виктором опять побродили по городу. Набрели на картинную галерею. Вполне современное устройство галереи Миле понравилось. Картины местных художников удивляли самобытностью, любовью к родному краю. Она даже подумала, что некоторые вполне могли бы украсить и столичные музеи. Мила заглянула в последний зал. В зале висели только работы художника Иннокентия Казимировича Маркевича. Рассеянно глядя на вполне заурядные картины, Виктор увидел маленький портрет.
 
— Вот это да! — воскликнул он. — Это же твой портрет!

— Боже, так это же портрет моей мамы!

— Вообще-то эта девочка похожа на тебя!

— Я на маму похожа. Посмотри: «Верочка». Картина называется «Верочка».
 
Мила вернулась к началу осмотра. Автопортрет художника с бородкой, в берете, с тростью. Рядом небольшая статья о его жизни и творчестве. Оказывается, это он был основателем галереи. Она вновь начала рассматривать картины. Теперь они показались более значительными, более глубокими, словно портрет девочки вдруг окрасил работы художника в иную тональность.

Вышли из галереи, она оглянулась на вывеску — «Картинная галерея имени Иннокентия Казимировича Маркевича». Мила, взволнованная портретом матери, шла молча. Теперь она вспомнила, что как-то мама мельком упомянула о художнике, с которым была знакома в детстве, она говорила: едва знакома. «Ничего себе „едва знакомы”. А портрет? — продолжала размышлять Милочка. — Он написан с такой любовью, с такой нежностью. И назван ласково: „Верочка”. Как мало я знаю о ее жизни. Так это она у него рисовала! — вдруг осенило ее. — Это значит, дядюшка испортил этюд с кедром, и мама перестала рисовать. Какой ужас она, должно быть, испытала, увидев испорченный рисунок. Да, дядюшка, хорош ты, однако!»

Третий день был выходным, и Мила решила, что просто обязана съездить в родное бабусино село, о котором слышала из ее рассказов. Мила трепетно относилась к истории семьи. Она все пыталась разузнать о прабабушке Лизоньке и прадедушке Петре. Виктор увязался за ней, ему якобы тоже интересно глянуть на современное сибирское село. На джипе, любезно предоставленном Виктору его коллегами, они провели в дороге не больше часа. Оставили машину возле гостиницы.

До революции это было зажиточное село, во времена коллективизации превратилось в обычный колхоз и постепенно разрушалось. А в девяностые оно опустело, молодые и крепкие уезжали в город. Оставались старики, которые доживали здесь свой век, и рыбаки — спрос на рыбу при любых режимах хороший, и несколько мужиков, которые держали нос по ветру, завели собственное хозяйство. Сейчас село вновь процветало: лесопилка, рыбное хозяйство, современные коттеджи — олигархи из «нефтяного» города давно его приглядели.

— Я должна найти дом прадедушки, если хотите, идемте со мной, — предложила Мила.

— Как вы найдете, неужели дом сохранился?

— Не знаю, но рядом должен быть Гриша.

— Кто должен быть? Гриша? — не понял Виктор.

— Это кедр, его зовут Гриша, его так назвала моя бабуся, когда была совсем маленькой.

— Так, — протянул Виктор, — час от часу не легче. Ладно, пошли искать Гришу.

Кедр, могучий красавец, возвышался на главной улице села, которая по-прежнему именовалась улицей Ленина. Вывеска на крепком пятистенном доме гласила — «Почта». Мила зашла на почту, расспросила про дом. Чего здесь только не было, рассказала словоохотливая кассирша: и дом сельской бедноты, и сельская больница, и библиотека, а сейчас вот почта.

— А вы чего, гражданочка, интересуетесь? — спохватилась кассирша.
Мила улыбнулась:

— Это дом моего прадеда.

— Ой, — оживилась кассирша, — так, рассказывали, работящий был мужик, на все руки мастер, суровый, но справедливый, работников не обижал, мой прадед служил у него приказчиком в магазине. Может, зайдете к нам чайку попить, народу-то нет, я могу почту закрыть на пару часов.

— Спасибо, у нас мало времени, я хочу еще к реке спуститься.

— Ну, как знаете, вам виднее. Ой, мужику своему расскажу, вот удивится, что правнучку Петра Палыча встретила!

Попрощались с кассиршей и пошли по улице. Мила шла по наитию, не спрашивая дороги, словно ноги сами знали, куда идти. Дойдя до околицы, свернула на тропинку, петляющую по лугу. По ней почти век назад отправилась в свое первое путешествие бабуся Зинаида Петровна. На берегу Мила сняла туфли, прошлась по воде. Волны, как и вчера, и позавчера, и в прошлом веке, играли галькой, на откосах желтел песок. Только теперь на взгорье, вместо одинокой охотничьей избушки, красовался коттеджный поселок. Другой берег, как и прежде, синей полоской виднелся вдали.
 
«Лишь наша память хранит то время, лишь дом выносит ударов бремя, и все — как прежде, и все — не так, река не катит обратно вспять, другие люди, другие вехи, и мы природе пока помеха», — бормотала Мила, поднимаясь по откосу. Ей было грустно. Сегодняшний день как бы обнял прошлое и будущее, словно она заглянула в вечность. Она оглянулась в последний раз на реку, понимая, что вряд ли когда-нибудь вернется сюда, и быстро пошла по тропинке. Все это время Виктор молча шел рядом. А за ней неслись тени ее предков, и она чувствовала их, просила прощение за все ошибки, которые уже сделала и которые наверняка сделает в будущем.
 
К вечеру вернулись в гостиницу.

— Спасибо тебе! — сказала Мила, когда они прощались.

— За что? — не понял Виктор.

— За молчание.

— Так ты же не со мной была, ты же с ними говорила, я был лишним.

— Ты не был лишним… .

— …на межрегиональной конференции истории народов Сибири на примере отдельно взятой семьи, — попытался он пошутить.

— Спокойной ночи! — попрощалась Мила, не заметив его попытки.
 
В номере она бросила на диван сумку, скинула одежду, постояла под струей прохладного душа. Потом достала из шкафчика стакан, налила немного вина. Сейчас ей вспомнились фотографии из семейного альбома: маленький сибирский городок, юный дядюшка — смешной, с оттопыренными ушами, и девочка Вера с застенчивой улыбкой. «Ну, вот дядюшка, я и выполнила свое обещание. Это другой город, от твоего города детства ничего не осталось. Хорошо, что мама не горела желанием сюда приехать». Достала блокнотик, карандаш и набросала кедр, дом, отмель на берегу реку, подумала немного и дорисовала лодку, которая вполне могла здесь быть, и, довольная собой, легла спать.

На следующий день Мила и Виктор возвращались домой, в самолете сидели порознь. Сближение, наметившееся было во время поездки в село, рассеялось, и, казалось, обоих это устраивало.

Вернувшись, Мила погрузилась в работу, в домашнюю суету и лишь изредка вспоминала черные влажные глаза Виктора. «Умнее, что ли, с годами становлюсь, — думала иногда с грустью, — или старею?» Прежним опытом была сыта по горло. Но как-то вечером раздался телефонный звонок, и она услышала мягкий баритон:
 
— Людмила Александровна, простите за поздний звонок, мне нужен дизайнер, не могли ли бы мы встретиться?
 
— Когда и где? — стараясь не показать волнения, спросила Мила. Сердце застучало, но она говорила себе, что это всего лишь деловая встреча.

Встреча и впрямь оказалась деловой и короткой. Виктор нашел повод встретиться: убедил приятеля, что проектировать интерьер нового дома должен настоящий дизайнер, и такой специалист есть. Через день Мила приехала за город в новый коттедж. Прошлась по дому. Забыв про Виктора, почтительно шедшего на некотором расстоянии, она стала предлагать варианты.

Друг был в восторге:

— Где ты ее откопал?

— На Севере есть месторождения алмазов, вот там и нашел.

— Ты что, в Якутии был? — не понял приятель.

— Ну что, берешь ее в дизайнеры?

— Без вопросов!

Мила, разрабатывая интерьер для заказчика, стала видеться с Виктором чаще. По дороге на объект беседовали о жизни, о детях и о погоде. Они уже немало узнали друг о друге.
 
Виктор наполовину был грузином, но родился и вырос в Армении, имел двоих взрослых детей, при разводе отдал жене бизнес — небольшое издательство, машину и квартиру, теперь жил в квартире друга. Работал в строительном журнале заместителем главного и мечтал о собственном журнале. Мила при этом подумала, что, прежде чем отдавать жене все, мог бы немного позаботиться и о себе. Он такой старомодно благородный или просто самонадеянный? Одним словом, Мила относилась к Виктору сдержанно, всем своим видом показывая, что их связывают только деловые отношения. Но если он не звонил пару дней, она нервничала. Виктор выдерживал только два дня, ему казалось, что если он не услышит ее голос, радостный и звонкий, то дальше не сможет жить.

Работа была закончена, встречи прекратились, звонки тоже. Мила раздражалась на детей, не звонила матери, заставляла себя не думать о нем, с головой погружалась в работу и на какое-то время отвлекалась. Как-то вечером, возвращаясь с работы, она столкнулась около своего дома с Виктором. Он вежливо поздоровался, как бы проходя мимо, но резко развернулся, схватил ее в крепкие объятия и, покрывая лицо поцелуями, что-то страстно шептал. Она не слушала и тоже целовала в губы, глаза…

— Не провожай, — Мила, одетая, стояла с сумкой в руках. — Пока!

И исчезла. Виктор тупо посмотрел ей вслед. «Идиот, — выругался он про себя, — ты все выдумал: стыдливость, стеснительность, чистота — таких женщин уже не бывает. Но такая женщина только что вышла за дверь!»

Он больше не звонил Миле, уговаривая себя, что все, что произошло между ними, случайность. Уехал в командировку, встречался с заказчиками, шатался с приятелями по ресторанам, ездил на выходные к знакомым за город и там обнимал длинноногих девиц. Они напоминали ему искусственные цветы. От одного воспоминания о роскошном теле Милы и ее стыдливости Виктора бросало в жар. Вернулся он успокоенный, уверенный в себе и жил в таком образе целую неделю. В пятницу, проснувшись, как обычно, в шесть утра, вдруг вспомнил, что сегодня у Милы день рождения. Целый день Виктор занимался, чем полагается, но постоянно поглядывал на часы — день тянулся бесконечно долго. После работы рванул за подарком, соображая, что подарить ни на кого не похожей женщине, случайно появившейся и засевшей в нем такой занозой.

Вера с Александром пришла поздравить дочь с днем рождения. Выпили шампанского. Мила была рада родителям, но Вера чувствовала, будто она чего-то ждет.

На следующий день счастливая Мила рассказывала Вере о чудесных розах и необыкновенном подарке, Вере не поняла, что за подарок, но это было неважно. Главное, что с тех пор Мила выглядела счастливой. И от заказчиков у нее отбою не было.


ЭПИЛОГ

Долго не могли найти название для выставки. Это были семейные портреты, написанные Милой и Женей, — портреты Лизоньки, Зинаиды, молодой и старушки, Веры, которая терпеливо позировала дочерям, и портреты девочек, которые любили рисовать друг друга. Вера хотела назвать выставку «Из породы единственных», потому что, несмотря ни на что, эти женщины были любимы, мужчины называли этих женщин своими единственными, и были эти женщины по-своему счастливыми. Но Александр и Никита дружно забраковали: претенциозно. Было решено выбрать полсотни работ, в том числе и написанных Верой. Ей нравились только две: «родовое имение» Никиты на краю светлого луга и кедр. Ей удался величественный и гордый кедр из детства, если присмотреться, то сквозь ветви можно было разглядеть едва проступающее суровое лицо с бородой, как у Иннокентия Казимировича.

— Я прочитала у одного автора, его зовут Джебран, что сердечные страдания разделяются, как ветви кедра: если дерево потеряет одну свою сильную ветвь, оно будет страдать, но не умрет. Оно передаст свою жизненную энергию другой ветви, и она вырастет и заполнит опустевшее место.

— Это ты про что, про кедр? — не понял Никита.

— И про кедр тоже, — вздохнула Вера

Никита продолжал разглядывать Верины сокровища.

— Слушай, эти два портрета, написанные Милой, очень похожи, — изумился Никита. — Только они словно из разных эпох. Этот такой воздушный, нежный, а Женин портрет — озорной, веселый, вполне современный. Глаза у обеих грустные.

— Это портрет Лизоньки, бабушки моей. Написано с фотографии тетушки, которая была очень на нее похожа. Но Мила писала именно прабабушку, ей хотелась передать ее кротость. И задорность Жени.
 
— А вот эту обязательно! — горячо воскликнул Никита, указывая на одну из ранних работ Жени. — Луг, цветы, воздух прямо-таки льется с картины, и девчонка в веночке из полевых цветов не бежит — летит. Гимн жизни! Это должно быть обязательно выставлено!

«Гимн жизни…» — сердце Веры тоскливо сжалось.

— А зачем ты хочешь выставить этот неоконченный пейзаж? — донесся до нее голос Никиты.
 
— Надо, — Вера была непреклонна.— Это последняя работа Жени.

Помог Александр:

— Мало кому удается дописать пейзаж своей жизни до конца. Вот Зинаида Петровна дописала, и Владимир, а мы еще пишем и пишем. Какие краски кладем на холст, такой пейзаж и получается. Согласна, Верочка? — ласково приобнял он жену. — Я предлагаю поместить этот пейзаж в центре композиции. А выставку назвать «Неоконченный пейзаж».

Выставка собрала много народа. Прозвенел тоненький колокольчик. Настя, бродившая около картин, написанных мамой, тетушкой и бабушкой, вдруг испытала острое чувство сродства с этими прекрасными женщинами. Подошла к Никите и взяла микрофон из его рук.
 
— Темный ветер отчаяния, одиночества или даже безумия может легко погасить свечу надежды, свечу любви. — Голос Насти, звонкий, уверенный, сразу привлек внимание. — Под напором этого ветра человек может не выдержать. Становится темно, но непременно должен появиться свет: звезда на небе, свет в окне, фонарь на дороге. Или свет человеческой души. И тогда, несмотря ни на какие трудности или несчастья, мы продолжаем жить. Мы продолжаем писать пейзаж своей собственной жизни.

Она на мгновение умолкла.
 
Собравшиеся ждали продолжения.



 
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
1 ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОБЬ 1
2 ПЕТР 7
3 ПРЕДЧУВСТВИЕ 11
4 ГЕОРГИЙ 18
5 ПАВЛИК 21
6 ВЕРА 23
7 ГОСПИТАЛЬ 26
8 БРЕЮЩИЙ ПОЛЕТ 27
9 ДОРОГА 30
10 КАРАЛИШНА 31
11 ФЕДОР 33
12 КУКЛА 37
13 ПИСЬМО. 39
14. ПИРОЖКИ 41
15 СКИТАНИЯ 42
16 Я СЕГОДНЯ ИМЕНИННИЦА 44
17 ШТАНИШКИ 47
18 ПРЫЖОК С ОБРЫВА 48
19 ВАСИЛЕК. 50
20 ПОХОД НА ИРТЫШ 57
21 ПОРВАННОЕ ПЛАТЬЕ 58
22 ПОБЕГ ИЗ ДОМА 60
23 ВОВКА 61
24 ВСТРЕЧА С ОТЦОМ 62
25 АЛЕКСАНДР 65
26 ОТЪЕЗД 70
27 МИЛОЧКА 75
28 БОЛЕЗНЬ 80
29 ЖЕНЯ. 81
30 МЕТАМОРФОЗЫ 87
31 ВСТРЕЧА 90
32 ДЕВОЧКИ 94
33 ВЛАДИМИР 99
34 ДУБНА. 107
35. СВАДЬБА 116
36 НАСТЯ. 119
37 МАША 124
38 НЕОКОНЧЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ 127

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 141

39 ПОСЛЕ… 141
40. ПИСЬМО 143
41 ВИНА. 145
42 ПРОЩЕНИЕ 146
43 ПОЗДНИЙ УЖИН 149
44 ДЕНЬ СЧАСТЬЯ. 151
45 РАЗВОД. 160
46 НА ДРУГОЙ БЕРЕГ. 170
47 ИНДИЯ 172
48 ДЯДЮШКА 175
49 НИКИТИНО 180
50 ГРИГОРИЙ ПЕТРОВИЧ 199
51 ЗВОНОК 204
52 РАЗГОВОР 206
53 ВИКТОР 207
ЭПИЛОГ. 216