Тяжелая жара окутывала город уже больше месяца – засушливая «чиля» , как наказание предков, когда даже после наступления сумерек не приходит заметного облегчения. Пересекая вечерний фарватер, солнце, кажется, немного замедлило свое движение в западной части небосклона перед тем, как уйти на ночной покой. Стрелки на курантах перешагнули за цифру восемь и замерли на минуту.
Ах, эти вечерние теплые окна Ташкента, за которыми восточный уют приветствует каждого гостя дымящейся тарелкой плова. Двери всех домов открыты, как и в прежние времена. Вязкая летняя леность привносит в этот вечный уклад чувство ежедневного праздника и благодушия. И как вечное противопоставление нового и старого Ташкента – многоэтажки с фигурными цветами на балконах и низкие крыши частных домов в таких привычных местному глазу махаллях, городские парки, площади, фонтаны и ощетинившийся молодыми деревцами знаменитый Сквер.
Где ты, о, славный Насреддин, прославивший в веках Восток? Но в тишине лишь призрачной тенью в сердце Ташкента грозно нависает над каменной мостовой Амир Тимур с поднятой к солнцу рукой.
Они молча плелись по Бродвею, держась за руки, под сенью вековых зеленых чинар, откидывающих тень на каменную брусчатку. Каждый шаг отзывался глухим стуком туфлей. Вслед из динамиков доносилась традиционная восточная музыка, наполняя местным колоритом близлежащие улицы. Сувенирные лавки с рассыпчатым разнообразием поделок местных мастеров постепенно скрывались под полосатыми тентами. Художники вяло собирали свои шедевры, чтобы назавтра вновь занять здесь насиженные места – вернисаж под открытым небом заканчивал работу.
На углу белоснежного здания «Зарафшана» появились официанты, ловко сметавшие нападавшие с деревьев листья со столиков у входа. Первые же посетители, в которых легко узнавались туристы, листали толстенные папки меню, предварительно заказав аперитив. По балюстраде грациозно скользили официантки с заказами на чеканных подносах. Бусы фонарей, нанизанные на длинные нити электрических проводов, все ярче и ярче освещали прилегающие улицы и праздношатающихся зевак.
- Это было отличное лето! – Ему все-таки стоило начать разговор.
- Почему было? – Она прижалась к нему еще сильнее, словно боялась, что он исчезнет раньше времени. – Оно еще не кончилось!
- Это сегодня. А через неделю?! Опять Питер, опять дожди. Считай, закончилось. – Он замолчал. - Когда я возвращаюсь туда, мне кажется, что ничего и не было.
- Чего не было? – Не поняла она.
- Вот этого всего – тебя, мамы, Ташкента! Как будто я и не был здесь. Все смывает дождь.
- Красиво! «Все смывает дождь»… - Она подняла на него глаза. Черные, отточенные карандашные стрелки сузились, придав чертам лица дополнительную остроту. – А что, ты и вправду решил остаться там?
- Да.
- Навсегда?!
- Да.
- И никогда-никогда не вернешься? – Впрочем, она и так знала ответ.
- Понимаешь, - Слов было мало, приходилось подбирать самые точные. - Я уже принял решение. Мне надо, так необходимо! - Выдохнул он.
- Что же, я поняла. - Она не видела причин настаивать. - Значит, мы больше не увидимся.
- Почему? Ты можешь приехать…
Но он не был искренен.
- Не могу. – Резко оборвала она и чуть помедлила перед тем, как задать вопрос, который давно уже ее мучал. Вдохнула, набрав побольше воздуха в легкие и, посчитав про себя «раз, два, три»: «У тебя там кто-то есть?»
Сердце трепетало. Чуда не произошло. И он, к своему стыду, промолчал, сделав вид, что разглядывает что-то вдали.
- У тебя там кто-то есть, - она утвердительно кивнула головой, не дождавшись ответа. – Не думай, я понятливая. А все остальное - глупости. Ладно, значит, это твое последнее лето в Ташкенте… Наше лето, - через секунду поправилась она. – Идем, я не злюсь. – И чмокнула его в небритую щеку.
Сквозь густую духоту вечера пробирались они через город по недавно асфальтированным улицам, мимо уходящего вдаль широкого проспекта, где в сумерках театр Навои нависает над прохожими грациозными восточными арками и разноцветные брызги фонтана оставляют мокрые следы на одежде.
Не размыкая рук, они то медленно брели, то ускоряли шаг, минуя Дворец Романовых и Площадь Мустакиллик с возвышающимися мраморными колоннами и аистами над входом. Пропадали и вновь появлялись на полупустых улицах и заснувших скверах. Темные окна высоток и спящие махалли отзывались эхом им вслед и, иногда, лаем собак. Все дальше и дальше, по темным аллеям, куда-то в глубину ночи, не боясь потеряться в ней, сопровождаемые стройными рядами чинар, среди которых затерялась одна – с историей их любви: «G + M» и чуть ниже - Guli + Manzur. И дальше, до самого старого города, где сине-зеленым куполом возвышается одинокой горой среди невысоких павильончиков и малоэтажных построек, оттеняя собой Кукельдаш, рынок Чорсу – монументальное строение, поражающее своими архитектурными корнями.
Еще днем здесь витали тысячи ароматов специй, запах арбузов и дынь, персиков и помидоров всех сортов. Торговые прилавки, заполнены зрелыми гранатами, лепешками с кунжутом, белыми шариками курта, различными видами косточек и орешков, корейскими яствами. А в соседних рядах – узбекские ковры, халаты из хан-атласа и тюбетейки на любой вкус и цвет. Здесь царили толпы народа – всюду шум, суета, толчея, оживленная торговля. На углу раздавались громкие крики, окруженного детьми, шара-бара, что подтягивает ослабшие упряжи старого ослика: «Старий новий вещи! Покупааееем!». Вопли машин, привозящих товар и громкие голоса мардикоров. Все насколько ярко и цветасто, как это бывает только на Востоке, что, кажется, вся эта круговерть не останавливается ни на секунду, источая истинный дух средней Азии в сердце старого Ташкента.
Но сейчас время тишины, пронзительно заглушающей остальные звуки. Как в сказке перед началом новой главы: все застыло в молчаливом предзнаменовании, где волшебный свод подпирает рассветное ташкентское небо и на горизонте алым уже горят облака, а изящные арки многочисленных входов, словно огромные бетонные ноги, упираются асфальт. Через час здесь снова забьется жизнь и вплетет восточными узорами, постепенно нарастая, шумный гул толпы.
- Я не знаю, чтобы я делала без Ташкента. Я не представляю себя без него. Да и его без себя не представляю. – Они стояли на широких ступенях рынка, держась за руки. – Все то, о чем ты рассказываешь – это так далеко. Совсем другая жизнь… другая и от того непонятная еще больше. Зачем уезжать за тысячи километров, чтобы однажды не вернуться?
- Не знаю, - Мансур пожал плечами. – Как будто все только вчера было. А сейчас большой город, мосты, работа. Все куда-то бегут, суета. Нет такого спокойствия как здесь. Холодный город.
- Тогда зачем?
- Наверное, потому что все бегут в большие города. – Он специально сделал ударение на слове «все», стараясь подчеркнуть его важность. - Рано или поздно. Найти себя? Или заработать.
- Или наоборот, потерять себя? Раствориться в толпе.
- Может... – Он не стал спорить. Не хотел, или не мог. А, скорее всего, потому что знал, что она права. Еще никогда он не чувствовал себя так одиноко, разделяя свою любовь в том далеком городе. Потому и вернулся в Ташкент, в последний раз. Никому не хотел об этом говорить. В конце концов, ему самому надо было убедиться в том, что ничего уже не держит. С оговорками, конечно.
Две недели пролетели как один день. И теперь он точно знал, что это больше не повторится. Незачем, не было в этом смысла – не тянет. Если город, любимый с детства, ни на секунду не потерял своего очарования, утопая в зелени чинар, свете фонарей широких проспектов, то он уже чувствовал себя чужим здесь. Словно однажды его взяли и оторвали как листок от ветки, чтобы, нанизав на зубочистку, сделать парус для того утлого суденышка, которое дети запустят весной в мутные воды арыка. Время точит камни. Что ж, действительно, трудно было придумать причину. Еще труднее объяснить, понять и принять ее.
Ночь подсчитывала последние минуты, на розовеющем небосклоне погасли холодные утренние звезды, стало совсем светло. На горизонте среди невысоких зданий в лучах восходящего солнца бликовали черные глазницы окон только построенного здания Национального банка, вырываясь из контекста величия древней столицы, а левее от него телевизионная башня пронзала облака своей острой иглой.
- Эй, ты вообще тут? - Гульнар щелкала пальцами у него перед глазами. Кажется, он слишком глубоко задумался. – Мечтатель!
- Да, да! – Он встряхнул головой, отгоняя прочь тяжелые мысли.
Гул моторов, наконец, разорвал эту напряженную тишину, окончательно проложив дорогу новому дню. В конце улицы пока-залась оранжевая поливальная машина. Продвигаясь вперед, она остужала нагретый воздух струями холодной воды, в которой застыла радуга, и смывала ночную пыль с асфальта. За ней – вторая, третья.
- Бежим! – крикнула она. – Бежим, скорее!
Не раздумывая ни секунды, они сорвались с места и помчались навстречу этому своеобразному каравану. Радуга захватила их в свои объятия, развернув над ними пеструю простыню, радуга запуталась в ее волосах, испортив прическу. Холодные струи воды со всех сторон окатывали с головы до ног, не оставляя сухого места на одежде. А Гули смеялась во весь голос, и он улыбался вместе с ней. Они кружились, кружились, кружились под этими струями, ловя губы друг друга, и мир кружился вокруг разно-цветной радугой брызг. Сколько длился этот бег, больше похожий на танец? Минуту, две, пять? А, может быть, всего несколько бесконечных мгновений. Какая разница, и кто это будет считать? Такие короткие мгновения счастья. Простые и понятные, без каких-либо причин. И так это было хорошо! Кажется, они даже не заметили, как импровизированный караван, напоследок мигнув аварийками, растворился вдали.
Большие капли воды стекали с одежды на прямо мостовую. Отражаясь в горячих лучах утреннего солнца, они падали на асфальт, разбиваясь на тысячи еще более мелких солнц. Город просыпался.
- Все равно! – Шептала она. – Все равно, все равно! – Обняла и даже зарыла глаза просто от того, что рядом с ним. А он подбирал губами капли с ее лица, мягко касаясь волос, лба и глаз и тоже что-то говорил ей - то ли признавался в любви, то ли просил прощения… И не разобрать было в этом оглушающе-новом дне его слова. Жаркий ветер вихрем подхватывал их, поднимал к самому куполу и уносил за границы старого Ташкента.
И все вдруг застыло. Разом поблекли краски, потеряли свои яркие цвета и подернулись зеркальным глянцем. Время, как старый фотограф, в скрученной наспех чалме, неспешно доставало из недр аппарата большую черную кассету с замершим на ней мгновением.
- Рахмат! - На его лице заиграла улыбка, и как будто поклонилось, приложив правую руку к сердцу.
На черно-белой фотографии все так же возвышался купол Чорсу и пара молодых людей стояла на его фоне, держась за руки. Но лиц уже не видно – стерты с годами. Когда это было? Что с ними стало? Рука дрогнула и спрятала фото в складки старого альбома.
-------------------------------------------------------
Чиля - самое жаркое время лета, температура на улице достигает 50 градусов по Цельсию, длится приблизительно с 25 июня по 5 августа.
Махалля - часть города с частными домами, т.н. частный сектор
Бродвей – сленговое название улицы Сайилгох
Зарафшан – популярный со времен СССР ресторан, построен в 1974 году.
Театр Навои - Театр оперы и балета имени Алишера Навои в Ташкенте. Считается главным театром Узбекистана.
Дворец Романовых - был построен в 1891 году по проекту архитекторов В. С. Гейнцельмана и А. Л. Бенуа для Великого князя Николая Константиновича, сосланного в ссылку на окраину империи — в Туркестанский край.
Площадь Мустакиллик – Площадь Независимости, центральная площадь Ташкента.
Кукельдаш - одно из крупнейших медресе XVI в. в Средней Азии.
Шара-бара (от «хлам, рухлядь») – местное устаревшее наименование старьёвщика. Ходили по дворам и собирали ненужные вещи в обмен на деньги или угощение.
Мардикор (фарси, «храбрый работник», «мужская работа») - поденщик, нанимающийся за небольшие деньги на любую работу.
Рахмат (узб.) – Спасибо!
Апрель, 2015