Победитель номинации "Левиафан"!
Победитель номинации "Самая легендарная героиня"!
Автор – Гусли
Название – Маринка
Первоисточники – http://allskazki.ru/rus/byliny/dobrynya-i-marinka.html
http://world-of-legends.su/slavyanskaya/bilini/id754
Объём 15 683 зн.
***
Много сказок обо мне сказывают, да не все слушать надобно. Есть и правда в них и наговор, уж теперь и не отличишь, где там истина.
Звать меня Маринкой Кайдалевной, по-другому кличут Игнатьевной. Не по отцу имена не по матушке, а как кому на язык ляжет, как кому удобнее славить.
Ты не морщи лоб и не хмурь бровей обо мне сейчас вспоминаючи. Не трудись поди, подскажу тебе, как с Добрыней мы обвенчалися.
В стольном в городе во Киеве у славного сударь князя у Владимира три годы Добрынюшка стольничал, а три годы Никитич приворотничал,
Он стольничал, чашничал девять лет, На десятый год погулять захотел по стольному городу по Киеву.
Говорят, Добрынюшки-то матушка говаривала, Никитичу-то родненька наказывала:
- Ах ты, душенька Добрыня сын Никитинич! Ты ходи гуляй да по Киев-граду, по всем уличкам, переулочкам,
Только не ходи до ведьмы Маринушки, к той Маринушки Кайдальевной, королевичной да и волшебницей.
Она много казнила князей-князевичев, королей да королевичев,
Девять русских могучих богатырей, а без счету тут народушку да черняди.
Зайдешь ты, Добрынюшка Никитинич, к той же ко Маринушке Кайдальевной, там тебе, Добрыне, живу не бывать!
Не могу на то ничего сказать. Я совсем одна, без отца и без матери, без родни иной. Было всякое.
И князей князевичев отваживала. И разбойничков отхаживала.
И волшба мне была в том порукою, ворожба была в том помощницей. Ну а пуще всего краса девичья, краса девичья, хитрость женская.
Ведь взойдёт иной - не поклонится, уважение не покажет, да хозяюшку не уважит.
А в лицо говорит, что ведьма я, на потеху ему приготовлена, и судьба моя ему ведома, на потребу его уготовлена.
Не всегда такое стерпеть да снести, не с таким медведем силой слаживать.
Только лишь иным умением: лаской хитрою, речами медвяными.
Захмелеет уж и тогда его туром оборотить аль зверем диким. Без души, без совести, тем зверем, в лес родной после отпустить.
Взявши Добрынюшка тугой лук и колчан себе каленых стрел, пошёл он по широким по улицам, по частым мелким переулочкам,
По горницам стреляет воробушков, по повалушам стреляет он сизых голубей.
Заходил Добрыня в улицу Игнатьевскую, где жила Маринка Кайдаловна, еретица, говорят, и безбожница.
Взглянул он на терема маринкины высокие, а на тех теремах сидят два сизых голубя.
Сидят они над резным окошечком, целуются-милуются, жёлтыми носами обнимаются.
Добрыне то за беду стало, будто над ним они насмехаются.
Вынимал Добрыня стрелку калёную, нацелился в сизых голубей.
Звыла тетива у туга лука, пошла стрелка калёная, да по грехам с Добрыней беда приключилась: левая нога у него поскользнулась, правая рука у него содрогнулась.
Не попал Добрыня в голубков, а попал в резное окошечко. Разбил он цветные наличники, проломил окошко стекольчатое, картинки все по стенам закачалися, столы белодубовые зашаталися. что питья медяные восплеснулися.
Втапоры мне безвременье было, умывалася я да, снаряжалася. А тут грохот и звон, испужалася, да и бросилась на широкий двор:
- Что за невежа ко мне на двор заходил? – с гневом крикнула, ножкой топнула, слугам гикнула.
- Кто стрелял в окошечки резные, разбил цветные наличники, проломил стёклушки хрустальные?
А потом смотрю след оставил тот, кто дела натворил нехорошие. Нехорошие, да неправедные.
Тут взыграло в груди ретивое моё, сердце девичье, сердце девичье, неразумное. Наказать за беду охальника, чтобы понял всё, захотелося.
А взяла то я острый нож, да срезала им следы молодецкие. Да брала я бремя дров белодубовых и клала их в печку муравлёную. Над дровами теми приговаривала, над следами теми привораживала:
- Как срезала я следики молодецкие, так будет резать сердце у Добрынюшки. Как горят они в печи, так и сердце гореть по мне будет у Никитича. А и Божья крепко, вражья – лепко!
И всё стало с ним да по моему, загорелось сердце по мне молодецкое. Ещё с вечера не ест не пьёт, до утра не спал, свету дожидаючись.
Чуть свет зазвонили к заутрене, вставал Добрыня ранёшенько, подпоясал себе саблю острую, пошёл Добрыня к заутрене. Прошёл мимо церкви соборной, да прямо ко мне на широкий двор.
Той порой мы до утра вечеряли. Собрала в гости я красных девушек. Сидели со мной и молоденьки молодушки, дочери отецкие, и жены молодецкие.
А Добрыня тут гость не ждан, а Никитич тот был никем не зван. С вечера на него я сердилася, увидала его в окно, забранилася:
- Снова к нам невежа пожаловал, оконца видать не все перебил, голубям не всем кровушку пролил.
Двери перед ним я закрыла железные, на запоры крепкие дубовые.
Да в досаде весь Добрыня млад, ухватил бревно толщиной в охват. А ударил в двери недоладом из пяты и вышиб вон. Да и в сени вбежал не званным, в дом ступил нежеланным.
Тут уж у меня досада разгоралася, да беда моя загрызалася:
- Не учёная ты деревенщина да невежа ты засельщина. На меня теперь руку поднимешь? Ни стыда ни совести не имешь.
Стал Добрыня на гостя поглядывать, изо всех выбрал самого юного. И назвал Змеем лютым Горынчатым. И из дома моего гнать без права стал.
Ну юнец тот сердцем вспыхнул тут, за обиду ему то показалося, за досаду оба схватилися.
Кулаки у моего гостя пудовые, но куда уж ему против сабельки вострой?
А Добрыня тут да Никитич, сабельку достал, зарубить грозит, называет гостя Тугарином, да бранит-то его он татарином.
И грозит-то ему хобот отрубить, хвост укоротить, да самого изрубить в щепы мелкие, разбросать далече в чистом полюшке.
Не сдержался гость, точно хвост поджал, да и бросился прочь из терема. Да бежал он прочь приговаривал:
- Не дай Бог бывать ко Марине в дом, есть у ней друзья очень вежливые, с саблей острою, речью нежною.
За досаду мне то показалося, как хозяйку меня опорочило. Что Добрыня в юнце обознался, моим милым юнца называл он.
Не смогла вернуть гостя юного, хоть в окошко ему и крикнула. Повернулась к Добрыне и тут же, в тура дикого оборотила. Хотя стоило бы клячей водовозною.
И закляла ему бродить в чистом полюшке, где уж ходят девять туров братеников, им десятым туром быть атаманом, туром – золотые рога.
И безвестен стал богатырь Добрыня Никитич во стольном во городе во Киеве.
А под Киевом да в чистом поле стал гулять тур – золотые рога. Да не просто гулять, а урон чинить. Да не абы где, а у тётушки, по крови родной Авдотьи Ивановны.
Как увидел стадо гусиное, потоптал их всех до единого, на развод ни одного не оставил, нет у тура разуменья людского.
Как увидел стадо лебединое, потоптал лебедей всех до единого, ни одного на развод не оставил, нет у зверя разуменья людского.
Как увидел тур стадо овечее, потоптал овец всех до единой, ни одной на развод не оставил.
Как увидел тур стадо скотинное, да рогатого скота, коровьего, потоптал и их до единого, даже тёлочки не оставил.
Приходили пастухи ото всех стад к хозяйке жалобу творить:
- Молода Авдотья ты Ивановна, приходил к нам тур золотые рога да повытоптал все стада до единого.
Опечалилась Авдотья, закручинилась, что за тур – золотые рога догадалася:
- То не тур, не зверь с рождения дикий. То любимый мой племянничек. Обернула его Маришка Кайдальевна в тура дикого, неразумного. Да не быть больше туру златорогому, быть же ныне любимому племяннику.
Много времени прошло, аль мало ли — шесть ли месяцев, аль полгода днесь. Пир вечерний у князя собирался, весь честной народ туда звался. И меня позвали Марину, не смотрели на славу недобрую.
Как промеж гостей да княжичей разговор пошёл с похвальбою о великой хитрости. Как там молодцы удалью похвалялися, как девиц де всех обольщали. Не одна то им в любви не отказала, за великую честь почитала.
Не стерпела я, не взлюбилось мне, как девиц они да не жалуют, уважения не оказывают.
- Зря вы все тут на пиру похваляетесь, да за мной при том увиваетесь.
Сердце девичье неподкупное, ни на звания, ни на похвальбу не падкое, само любого себе выберет, само знает, кому любовь отдать, сердце верное.
Вы бы вспомнили о Добрыне Никитиче, что вот так же девицами похвалялся. Туром теперь в чистом поле остался. Туром - золотые рога.
А сидели на том пиру вдовы местные. И сидела тут Добрынина матушка Афимья Александровна, да и тётушка его любезная Авдотья Ивановна.
Как услышали те мои слова, наливали чары зелена вина, да друг дружке их подносили.
Тут заплакала Добрынина матушка, да озлилася его тётушка. Та тётушка Авдотья Ивановна.
Подошла ко мне по щеке ударила. Сшибла с резвых ног и давай топтать, и давай меня по избе катать. По избе катать, приговаривать:
- Ты Маринушка да Кайдальевна, А и Кайдальевна да королевична! А зачем же повернула ты Добрыню Никитича туром златорогим, и пустила Добрыню во чисто поле?
Отврати ты Добрынюшку Никитича из того тура златорогого. А не отворотишь ты Добрынюшки Никитича из того тура златорогого, оверну тебя, Маринушка, сукой подворотною. А станешь ты сукой по городу ходить, а станешь ты, Марина, много за собой псов водить.
Тут за жизнь свою испугалась я, да за честь свою опасалась я. Не осталось у меня никого родных, да никто за меня и не вступится.
Обернулась я да сорокою, полетела скорей в чисто полюшко, где ходил тот тур – золотые рога.
Села птичкою-невеличкой я Добрынюшке да на правый рог и сказала ему такие слова:
- Нагулялся ты, Добрыня, во чистом поле, тебе чисто поле наскучило, и зыбучие болота напрокучили. А и хошь ли, Добрыня, женитися? Возьмешь ли, Никитич, меня за себя? Да из тура – золотые рога обернутися, да любить меня, как жену свою.
А сама себе думу думаю, что не тронут меня, коль в семью возьмут, да руки на меня не поднимут. Потому что где ж это видано, чтобы своих так безбожно позорить? Не обернут меня сукою подворотною, не заставят за собою псов водить.
Говорил же тут Добрыня сын Никитинич, да Добрыня в образе турьем:
- Ах ты, душенька Маринушка Кайдальевна, А и Кайдальевна да королевична! Отврати-тко из тура да златорогого.
Сделаю я заповедь великую, Я приму с тобой, Марина, по злату венцу, да любить буду, как жену свою.
До сих пор горит сердце молодецкое, до сих пор режет его ревностью. До сих пор к тебе, Маринушка, манит, да великою болью тянет.
Отвернула я Добрыню из тура златорогого обвернула его добрым молодцем, по-старому, по-прежнему, как он был – сильным богатырем. Сама же обвернулася девицею.
И мы в чистом поле женилися, круг ракитова куста венчалися. По обычаю старому вековому, нашими предками завещанному.
На четыре стороны обращалися, да богов в свидетели призывали. Да зарок супружный друг другу дали.
Сделал тут Добрыня со мной любовь, что меж мужем и женою положена. Утомил ласками жаркими, уластил силой своей мужеской. А и больно и сладко нам было. На ногах я еле держалася, когда в Киев мы возвращалися.
Не повёл меня муж в Киеве к ласковому князю ко Владимиру. Не принял по обычаю по новому по злату венцу да по венчальному.
Ко мне в терем пошли рука об руку, да гостей на свадьбу зазывали.
Как пришли ко мне на высок терем, как взошли мы в хоромы домовыя, так сказал мне муж Добрынюшка Никитич млад:
- А и гой еси ты, молода жена, молода Марина Игнатьевна! У тебя в высоких хороших теремах нету Спасова образа, некому у тя помолитися, не за что стенам поклонитися.
Сердце женское беду почуяло, но ему с достоинством ответила:
- Ты печи поклонись с огнём священным, да углу красному с древом жизненным. Зычу я о Роде создателе, о людском в делах покровителе, о Живале всеобщей матери, о земле и Свароге – родителе.
Вера новая та неверная, из далёких краёв принесённая. Лишь немногим на нашу похожая, не наша она, не пригожая.
Загорелся тут Добрыня Никитич млад гневом пламенным, да достал саблю вострую. Говорил он мне таковы слова:
- Ах ты, Маринка Кайдаловна, безбожница, насмехаешься! И чай моя вострая сабля заржавела. И придётся мне тебя еретницу поучить, как и должно мужу жену.
А и стал Добрыня Никитич меня учить, молоду жену Маринушку. Еретницей корить да безбожницей.
Он на первое ученье – руку мне отсек, сам же мне ещё приговаривает:
- Эта мне рука не надобна, трепала она, Змея Горынчища.
А вторым ученьем – ноги мне отсек и опять он мне выговаривает:
- А и эта – де - нога мне не надобна, оплеталася со Змеем Горынчищем.
Третьим же ученьем – губы мне обрезал с носом прочь.
- И эти - де - мне губы не надобны, целовали они Змея Горынчища.
Четвертым ученьем – голову отсек прямо с языком.
Голова моя ему не надобна. И язык этот не надобен, знал он – де – дела еретические.
Отлетела моя душа в ужасе. Болью, гневом, печалью охвачена. И страдала я и не верила, что такое мог сделать муж с женой, да по всей Руси имя то нести – ведь Добрыня он да Никитич.
Бледной тенью над домом кружилася, залетала над телом я мухами. На убийцу своего всё поглядывала, да слезами невидимыми обливалася.
Муж-убийца мой целый вечер пил, зелье хмельное медовое, совесть свою успокаивал, над мёртвой мной обиды выговаривал.
Не спокойно ему было, не сладостно, чуял вину за собой великую.
Поутру же пошёл во теплую да парну баенку, от грехов своих поотмытися, может, думал богу своему повинитися.
Да идут ему навстречь бояре да князи, да приветственно ему кланяются, говорят ему слова любезные:
- Здравствуешь, Добрыня сын Никитинич, со своей да с любимой семьей, с молодой женой Маринушкой Кайдальевной, Кайдальевной да королевичной!
- Ай же вы, князи да бояра, все же вы Владимировы дворяна! Я вечор же братцы был женат не холост, а нынечу я стал братцы холост не женат.
Отсек Марине буйну голову за ейны поступки неумильныи.
Да бояре с князьями переглянулися, глазами меж собою перемигнулися, говорили Добрыне таковы слова:
- Благодарствуем, Добрыня сын Никитинич, что отсек же ты Маринки буйну голову за ейныи поступки неумильныи! Много тут казнила да народу она русского. Много тут князей-князевичев, много королей да королевичев, девять русскиих могучих богатырей, а без счету тут народушку да черняди!
Тут и поняла я что убил меня, не Добрыня хмельной, не норов его дурной. А убила меня слава злая, наговоры да речи огульные. Нет мне места среди людей. Языками они меня зарезали, да плевками меня опорочили. Не будет убийце моему наказания, да за боль мою воздаяния.
И взмолилась я к богам, и взвилась душой к небесам. Но на небеса меня не пустили, словно стену прозрачную воздвигли, там мне тоже места не было.
Глядь, а рядом со мной оказался змей, и крылат он и пернат и волосат. А в глазах его тьма непроглядная, а во рту огонь негасимый.
- Ах Маринка моя ты Марушка, краса ты моя ненаглядная. Давно за тобой приглядывал, да вмешаться не было права мне.
Нет на небесах всем места, не для всех древо жизни росло с тем островом. Пусть Руян для нас закрыт, зато под землёй у меня места не в обхват.
Не осталось больше Прави в Яви, так давай установим в Нави. Стань ты мне любимой женою, стань ты смертью самою.
Будешь ты сама по земле ходить, да людей судить. Будешь жизни их лишать да к нам в землю укладывать.
Тут узнала я бога подземного, земными благами владеющего за подземное царство радеющего. До земли ему поклонилася, без смущения ему слово молвила:
- Прав ты Велес подземный Горьевич, больше нет в нашей Яви Прави, может, будет теперь она в Нави.
Стану я твоею женой любимою, стань и ты мне мужем уважаемым.
Стану смертью для тебя жницею, стань и ты моим отныне хранителем.
И с тех пор повелось, как положено, по земле я хожу с косою. Собираю дань свою справно, с мужем Велесом живу в уважении.
Плащ поверх надет, тьмой укрылася, лишь для мужа краса открывается. А другим любопытным лишь костушки, голый череп под покровом чудится.
Ходят слухи поныне разные, как то было у нас Добрыней Никитичем. Прирастала Русь землями, в каждой земле по-своему сказывают.
Кто-то говорит, что женился мол, кто о беззаконном любодействе сказывает.
Кто-то говорит, что уже тогда смертью я была и погубить его хотела. А мой муж уже тогда ко мне захаживал. Опорочил неспроста имя девичье.
Только не волнует то меня теперь, не гневает, не ярит и не то чтобы радует. Всё одно теперь, всё без разницы, не всколышет моё спокойствие.
Всех к себе приведу, всех привечу, в землю уложу, не замечу. Не упрёков не будет, ни праздника. Мне теперь всё одно, всё без разницы.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2015
Свидетельство о публикации №215041300005
обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2015/04/13/5