Темира вымышленный лирический образ, возникший в 18 веке в европейской (преимущественно французской) поэтической среде и проникший вместе с европейской культурой во второй половине 18 века в литературную среду России. Среди источников темириады отмечают французов Грессе, Удар де ла Мотт, голландца Р. Фейта .
Так или иначе, но уже во второй половине 18 века в русской литературе появляется образ Темиры.
Из стихов русских поэтов, где упоминается Темира, можно составить антологию темириады:
Я.Б. Княжнин (1740 – 1792),
И.Ф. Богданович (1742 – 1803),
Ю.А. Нелединский-Мелецкий (1752 – 1828),
М.Н. Муравьев (1757 – 1807),
Д.И. Хвостов (1757 – 1835),
И.И. Дмитриев (1760 – 1837),
А.И. Клушин (1763 – 1804),
П.П. Сумароков (1765 – 1814),
Н.М. Карамзин (1766 – 1826),
В.Л. Пушкин (1766 – 1830),
П.И. Шаликов (1767 – 1852),
Г.П. Каменев (1772 – 1803),
К.Н. Батюшков (1787 – 1855),
П.А. Межаков (1788 – 1865),
А.А. Дельвиг (1798 – 1831),
Е.А. Баратынский (1800 – 1844), – и этот список, скорее всего, далеко не полон.
Княжин Я.Б. лишь однажды мельком упоминает Темиру, как некий собирательный образ в 1786 г. в письме к гг. Д. и А.:
…
Не так же ли полна
Утехою Кларина,
Коль на лугах она,
Столь мягких, как перина,
Сложивши тяжкий сноп,
Там пляшет, где Антроп
Ей свистом помогает.
Антроп не уверяет,
Однако верен ей.
То правда, не болтает
Любезной он своей
Безделиц остроумных
И слов высоких, шумных,
Которыми любовь
Свой пламень раздувает,
Когда в жару пылает
Полетов наших кровь,
Как сердце обмирает
Манерных Клой, Темир;
Не может шаткой моды,
Чем ветрены народы,
Пиющи Сенски воды,
Пленяют целый мир,
Ничтожных он созданий
Представить щедро в дар:
…
Тот же прием использует Карамзин Н.М. в 1795 г.:
Нет, полно, полно! впредь не буду
Себя пустой надеждой льстить
И вас, красавицы, забуду.
Нет, нет! что прибыли любить?
Любил я резвую Плениру,
Любил весёлую Темиру,
Любил и сердцем и душой.
Они шутили, улыбались,
Моею страстью забавлялись;
А я — я слезы лил рекой!
Нет, полно, полно! впредь не буду… и т. д.
Мне горы золота сулили;
Надейся! взором говорили.
Пришло к развязке наконец…
И что ж? мне двери указали!
Учись знать шутку, друг! — сказали…
Они смеются!... я глупец!
Нет, полно, полно! впредь не буду… и т. д.
Тот ввек несчастлив будет с вами,
Кто любит прямо, не словами.
Вам мило головы кружить,
Играть невинными сердцами,
Дарить нас рабством и цепями
И только для тщеславья жить.
Нет, полно, полно! впредь не буду… и т. д.
Ах! лучше по лесам скитаться,
С лапландцами в снегу валяться
И плавать в лодке по морям,
Чем быть плаксивым Селадоном ,
Твердить «увы» печальным тоном
И ввек служить потехой вам!
Нет, полно, полно! впредь не буду
Себя пустой надеждой льстить
И вас, красавицы, забуду.
Нет, нет! что прибыли любить?
В 1780-е г. Муравьев М.Н. конкретизирует образ Темиры:
Ты, к которой толь приятно обращаться сим словом выразительным, от которого любовь и дружество умеют отнимать грубость, — ты не знаешь в своем ненарушимом спокойствии, счастлива простотою и ясностью непорочной души, что дерзкий друг твой, который молчит в твоем присутствии от робости, вызывает на себя самовластные порицания публики, предстая пред суд ее с какими-то произведениями своей неистовой музы. Он извинителен; он тебя не видит. Один посреди множества, не разумеем сими сияющими особами большого света, не разумея их сам, он отдается первому своенравию, которое так его заблуждает. Отсутственному от тебя какое счастливое намерение может представиться? И честолюбие, и стихотворство, и остроумие, и знания стоят ли улыбки, которою ты восхищаешь?
Да, Гловера читать, Томсона , Шекеспира,
С сей стаей агличан соединить Омира , —
То стоит пышностей и городских сует
И взоров ласковых придворного кумира.
Но сердце их мое с охотой отдает
За непорочный твой, невинный взор, Темира.
В 1790-е г. Богданович И.Ф. уже обращается к некой персонифицированной им Темире:
Без тебя, Темира,
Скучны все часы,
И в блаженствах мира
Нет нигде красы;
Где утехи рая
Я вкушал с тобой,
Без тебя, драгая,
Полны пустотой.
Я в печали таю,
Время погубя,
Если день кончаю,
Не узря тебя;
День с тобой в разлуке
Крадет жизнь мою:
Без тебя я в муке,
А с тобой в раю.
Если я примечу
Твой ко мне возврат,
Сердце рвется встречу,
Упреждая взгляд.
Придешь — оживляешь,
Взглянешь — наградишь,
Молвишь — восхищаешь,
Тронешь — жизнь даришь.
Хвостов Д.И. в образе Темиры воспевает собственную жену :
Мои сокровища - в Темире,
Дышу для ней, бренчу на лире…
К строкам «Оды его сиятельству Графу Хвостову» Пушкина А.С.:
... Ты с верною супругой
Под бременем Судьбы упругой
Живешь в любви...
редактор, очевидно цитируя Пушкина, дает следующее примечание: «Графиня Хвостова, урожденная княжна Горчакова, достойная супруга маститого нашего Певца. Во многочисленных своих стихотворениях везде называет он ее Темирою».
В 1789 произошло событие, круто поменявшее жизнь Хвостова. Он пишет: «Я женюсь на любезной мне Темире, княжне Аграфене Ивановне Горчаковой , родной племяннице бессмертного Суворова»
Хвостов не случайно выбирает псевдоним Темира для своей жены. Аграфену Ивановну в семье было принято звать Татьяной. Псевдоним выбирался во-первых, по схожести числа слогов в имени и псевдониме: Та–тья-на; Те-ми-ра, во-вторых, по возможности совпадения первых букв: Т-атьяна – Т-емира.
Спустя 14 лет в 1803 г. Хвостов Д.И. пишет посвящение реке Кубре, которое заканчивает следующими строками:
Пускай Кубры прозрачной воды
Мне в сердце радости вольют,
И лет моих преклонных годы
Без огорчений потекут.
Она мила между реками:
Приятно щедрыми судьбами
Я совершаю срок годов.
Я начал здесь играть на лире,
Засну, оконча песнь Темире,
При шуме от её валов.
В 1822 г. находясь в разлуке с женой, которая очевидно в это время находилась в Петербурге, Хвостов Д.И. живя в имении на Кубре, пишет следующие строки :
Не могут звуки громкой лиры
Томимый скорбью дух согреть,
Коль нет со мною здесь Темиры;
В разлуке с ней о ком мне петь?
Все радости река глубока
Влечет далече от потока,
Веселия мгновенен час,
Проходит счастья скоро время,
Утех воспоминанье — бремя
Отягощает только нас.
Не смотря на то, что Хвостов Д.И. дожил до 1835 г. он все время находился под давлением мыслей о расставании с любимой своей женой. К сожалению сейчас не удается восстановить причину этого трагического напряжения , но судя по строкам 1822 г. они достаточно часто находились в разлуке, очевидно от того, что Хвостов постоянно возвращался в свое имение на Кубре, а жена не разделявшая эту его тягу на это время оставалась в Петербурге.
Черты деспотичной красавицы, которые только угадываются в образе Темиры Хвостова, в полной мере были выражены Панкратием Сумароковым .
В его «Пристыженном мудреце» (Ода к Фелице) в образе Темиры мы встречаем не безызвестную Кампаспу:
…..
Пошел в любви своей Темире он открыться
И в ноги ей упав, сказать ей: «Весь я твой!
Ступай хоть сей час в Гражданскую Палату
И крепость совершай, а за это в плату
Хоть взглядом награди «жестокий пламень мой».
Я лишних пред тобой лет сорок пять имею,
Но слово лишь скажи, я в миг помолодею.
Совсем перерожусь,
Не в дедушки тебе, в любовники сгожусь» …
«Что вижу я, - ответствует Темира, -
Тот славный филос;ф, светильник гордый мира,
Который нападал так на любовну страсть
И хладнокровием хвалился,
Не устыдился
К ногам моим упасть?
Сей важный Моралист лежит теперь у ног девчонки!
Взывает перед ней, целует ей ручонки! . . . .
Ты верно, дедушка, смеешься надо мной?
Как можно этому поверить! . . .
Но способ я нашла любовь твою измерить.
И если справедлив «жестокий пламень твой»,
Конечно, ты мое исполнишь предложенье:
Пришло мне сильное хотенье
Поездить на тебе верхом».
«Постой! я сбегаю в минуту за седлом. . .»
Не мог ему обман плутовки быть приметен:
Кто истинно влюблен, тот слеп и безответен.
Мудрец же был притом весьма самолюбив.
Итак, себя забыв,
На четвереньки становится
Наш старый грешник и срамец.
Как должен быть смешон оседланный мудрец!
И под седлом уже, как добрый конь, бодрится…
Темира ставит ножку в стремя,
И будучи как пух легка,
Вспрыгнула в миг на старика;
Толкает под живот его и под бока,
Как будто лошака;
А он, почувствовав приятное столь бремя,
Запрыгал, заскакал,
Как Александров Буцефал
Печатал на песке свои он руки, ноги;
Ученая ж его седая борода,
Как будто помело, мела в саду дороги.
«Но что же — мыслит он — какая в том беда?
Не вечно мне возить, на все ведь есть чреда…»
А между тем его Темира погоняет
И песни попевает.
Уж все почти места изъездил он в саду . . .
Как вдруг — о Боги!
К смертному его стыду
И к неописанной досаде,
Когда лишь только он пускаться стал в галоп,
Смех громкий поразил его как камень в лоб.
Но кто ж смеялся так?
Сам Царь тут был в засаде . . .
«Ага! - вскричал Монарх, - премудрый Аристотель!
Что скажешь ты теперь?
Не тот ли полно скот, седлать себя кто позволяет
И так искусно роль осла кто представляет?»…
Оседланный мудрец, стыдясь глядеть на свет,
Зажмуривши глаза, дал сей Царю ответ:
«Так, смейся, Александр, я этого достоин.
Но видишь ли теперь,
Какой, любовь, опасный зверь?
Ты вечно без нее был первый в свете воин,
А я, сошлюсь на всех, был хоть куда мудрец,
А ныне, вижу сам, что стал большой подлец.
Послушай же меня! оставь колдовку эту!
Семь мудрецов она способна впряч в карсту ,
Не только оседлать меня. . .»
Но если б Аристотель прочел морали книгу,
То и тогда бы скушал фиг;:
Не залил бы в Царе любовного огня:
Темиру он любил сердечно,
Но так как все у нас не вечно,
То сей огонь горел, горел, да и погас.
Вы видите, друзья, что время во сто раз
В сих случаях сильней всех школьных пустомелей,
Сильнее Логики и всех Аристот;лей.
В 1792 г. Дмитриев И.И. в «Наслаждении» пишет:
Будь мудрец светилом мира,
Будь герой вселенной страх,
Рано ль, поздно ли, Темира,
Всяк истлеет, будет npax!
Розы ль дышат над могилой
Иль полынь на ней растет,
Все равно, о друг мой милый!
В прахе чувствия уж нет.
Прочь же, скука! Прочь, забота!
Вспламеняй, любовь, ты нас!
Дни текут без поворота;
Дорог, дорог каждый час!
В этом же году Пушкин В.Л. откликается на Темиру Дмитриева И.И. :
О, если б бардов сих я славный дар имел
И всех пленять сердца подобно им умел,
Тогда б прославился своей везде я лирой!
Но я молчу и им не смею подражать;
;Живу я с дружбой и с Темирой;
Для них единственно желаю я писать.
Коль милая моя, читая, улыбнется,
Коль нежный друг души похвалит песнь мою,
Когда я пламень мой и дружбу воспою,
;То сердце с радости забьется,
;То я доволен и блажен:
Коль мил Темире я, то щедро награжден.
В 1803 г. Дмитриев И.И. пишет признание:
Темира! виноват; ты точно отгадала.
Прости! всё лгал перед тобой:
Любовь моя к другой,
А не к тебе пылала;
Другою день от дня,
Час от часу прельщался боле;
Другой по всем местам искал я поневоле,
Жестокости ее кляня.
Равно и в песнях нет ни слова,
Которое бы я от сердца написал:
«Прелестная! мой бог! жестокая! сурова!» —
Всем этим я тебя для рифмы называл.
Так точно я вздыхал, лил слезы пред тобою,
А в сердце занят был тогда совсем другою.
Да что в тебе и есть? согласен, милый взгляд...
Отменной белизны зубов прекрасных ряд...
Густые волосы, каких, конечно, мало:
Для трех бы граций их достало...
Две ямки на щеках, вместилище зараз...
Любезность, ум — и всё тут было —
Пустое, чтоб кому из нас
Всё это голову вскружило!
Как видим и для Пушкина В.Л. и для Дмитриева И.И. Темира не имеет конкретного образного воплощения, это некое безликая представительница прекрасного пола, которая не вызывает у них ни глубокого чувства, не трепетных переживаний.
Анализ русской литературы 18 века, показывает, что очевидно образ Темиры, насыщенный глубокими чувственными переживаниями, впервые вводится в русскую поэзию Юрием Александровичем Нелединским-Мелецким в 1782 г. пронзительным стихотворением «К Темире»:
Желал бы целый мир во власти я иметь
На то, чтобы тебя владычицей в нем зреть.
Все для главы твоей слиять в одну короны
И, кроткие прияв из милых уст законы,
Орудьем быть твоих ко подданным щедрот
И видеть, что тобой счастлив весь смертных род.
Жила бы тем душа, горящая тобою,
Что счастие земле дано твоей рукою,
Что в области твоей печальных нет сердец,
Что всем возлюбленны твой скипетр и венец.
Я рай бы видел свой в том, что моя Темира,
Моя владычица — любовь всего и мира!
Пускай, пленясь души и тела красотой,
Всяк из рабов твоих совместник был бы мой,
Любовь к тебе вражды не сеяла б меж нами;
Любили б все тебя согласными сердцами.
Твой жребий есть к себе всех души привлекать;
Одной улыбкою ты счастье можешь дать;
Один, один твой взгляд, твое едино слово
На всякий раз — для всех благодеянье ново.
В присутствии твоем печалям места нет:
Где ты, там самый мрак преобратится в свет.
Темира, страждущей души успокоенье,
Прими всех чувств моих усердно приношенье.
Нет, смертного в тебе не вижу ничего,
Я в образе твоем зрю бога моего:
Чего бы в нем хотел, в тебе то обретаю
И с ним в душе моей тебя не различаю.
В 1782 г. Ю.А. Неделинскому уже 30 лет. В 1770 г. он принял участие в Крымской компании. В 1776 - 1785 годах он продолжает военную службу, сначала в Псковском пехотном полку, затем в Киевском. На эти годы приходится его переписка с петербургскими дамами и сочинение большинства его любовных стихов и песен, вдохновленных глубоким чувством к женщине, имя которой Нелединский тщательно скрывал даже от своих друзей.
Судя по дате написания посвящения Темире, Неделинский знакомится со своей музой именно в это время. В 1796 г. Неделинский вспоминает время, когда он познакомился со своей музой:
Ах! в это время насладился
Темиры зреньем я впервой!
Улыбкой милою пленился
И слышал голос дорогой.
Тот голос, кой в кустах зеленых,
Где я у ног ее внимал,
Завидующих и прельщенных
Отвсюду птиц к ней привлекал.
Ах! что ту сладость заменяет,
Что прелести любви дают!
Нет! слава также обольщает,
Но нет у ней таких минут.
Прошло уже 14 лет с момента их первой встречи. Многое изменилось в их жизни, но чувства поэта все также свежи и трепетны, как в первый день их знакомства.
Очевидно, эта встреча произвела на Нелединского неизгладимое впе-чатления, так как годом ранее он писал:
Милая вчера сидела
Под кустом у ручейка;
Песенку она запела,
Я внимал издалека.
С милою перекликался
Ближней рощи соловей.
Голос милой раздавался,
Отдался в душе моей.
Мне зефиры приносили
Иногда ее слова;
Иногда слова глушили
Вкруг шумящи дерева.
Смолкни всё! Престань мешаться
Ты, завистный соловей!
Пусть один в душе раздастся
Голос милой лишь моей.
Вяземский П.А., вспоминая о Нелединском, отмечает:
«В лета молодости его женщина, которую он страстно любил, Темира, имя, которое прославил он во многих стихотворениях своих, пела пред ним однажды вечером, знаменитый в оное время романс Колардо :
Lise, entends-tu l'orage etc.
Подали ужинать. Когда он вел ее к столу, она сказала ему, что приятно было бы пропеть этот романс на русском языке. Сидя возле нее за столом, он в продолжение всего ужина разговаривал и шутил с нею. Между тем внутренняя механика тихомолком действовала в нем. Встав из-за стола, продиктовал он ей русский перевод:
Гроза нас, Лиза, гонит и т.д.
Читатели найдут эту песню в полном собрании стихотворений его и должны будут признаться, что эта механическая поэзия довольно замеча-тельна в своем роде. Это нельзя назвать импровизацию. Импровизация требует вдохновенья, а вдохновенье полновластно обладает тем лицом, на которое снисходит. Здесь, напротив, поэта не было дома; он совсем другим занят был на стороне».
Если верить Вяземскому П.А., то романс написан Нелединским, уже будучи женатым и муза его имела уже к этому времени трех детей (дочь и двух сыновей). Полностью романс звучит так:
«Гроза нас, Лиза, гонит,
Сокроемся в кустах».
От грома воздух стонет;
Объемлет Лизу страх.
Сколь муки те ужасны,
Что терпит нежный дух!
Как оба вдруг опасны:
И буря и пастух!
На чем же ей решиться?
Еще ударил гром!
От бури чтоб укрыться,
Идти ль за пастухом?
То в робости уходит,
То прибегает вновь,
То страх к кустам приводит,
То к ним влечет любовь.
У входа Лиза стоя,
Войти не смеет в лес.
Стремленье вихрь удвоя,
Ее туда занес.
Гром, удалясь, слабеет,
Он не всегда разит.
Стрел, что любовь имеет,
Никто не избежит.
Любовь из туч взирает
На пленников своих;
В дни бурны обращает
Минуты в пользу их.
Лизета стыд являла.
Из рощи выйдя той.
Уж буря перестала,
Но в ней исчез покой.
В 1785 году Нелединский по его «прошению» получил отставку в чине полковника. К этому времени муза его была уже замужем. Он поселился в Москве и в 1786 году женился на княжне Екатерине Николаевне Хованской, только что выпущенной из Смольного института благородных девиц.
Музой Нелединского была Татьяна Ивановна Плещеева (26.09.1761 - 26.12.1800) дочь премьер-майора Ивана Васильевича Плещеева .
Как и Хвостов Д.И. Нелединский не случайно выбирает псевдоним свой возлюбленной «Темира», а в соответствии с принятыми в то время условностями: совпадения числа слогов и начальных букв.
Не смотря на то, и сам Неделинский и его возлюбленная уже жили своими собственными семьями, чувства к возлюбленной, которые его переполняли, не угасали и каждый раз болью отзывались в его душе.
В 1792 г. он пишет:
Ты велишь мне равнодушным
Быть, прекрасная, к себе;
Если хочешь зреть послушным,
Дай другое сердце мне.
Дай мне сердце, чтоб умело,
Знав тебя, свободным быть;
Дай такое, чтоб хотело
Не одной тобою жить.
То, в котором обитает
Несравненный образ твой,-
Сердце, что тобой страдает,
То и движется тобой.
В нем уж чувства нет иного,
Ни другой в нем жизни нет.
Ты во тьме мученья злого -
Жизнь, отрада мне и свет.
Верность я ль к тебе нарушу?
Вздох мой первый ты взяла!
И, что я имею душу,
Ты мне чувствовать дала;
Ты мне душу, ты вложила,
Твой же дар несу тебе;
Но ты жертвы запретила:
Не дозволю их себе.
Лишь не мучь, повелевая,
Чтоб твоим престал я быть:
Чем, в безмолвии страдая,
Чем тебя мне оскорбить?
Разве чтишь за преступленье
Взор небесный твой узреть;
Им повергнуться в смущенье
И без помощи... терпеть!
В этом же году он вновь обращается к своей возлюбленной:
У кого душевны силы
Истощилися тоской,
Кто лишь в мрачности могилы
Чает обрести покой,
На лице того проглянет
Луч надежды в первый раз
В ту минуту, как настанет
Для него последний час.
Жизнь во мне тобой хранится,
Казнь и благо дней моих!
Дух хоть с телом разлучится,
Буду жив без связи их.
Душу что во мне питало,
Смерть не в силах то сразить;
Сердцу, что тебя вмещало,
Льзя ли не бессмертну быть?
Нет, нельзя тому быть мертву,
Что дышало божеством.
От меня ты примешь жертву
И в сем мире, и в другом.
Тень моя всегда с тобою
Неотступно будет жить,
Окружать тебя собою,
Вздох твой, взоры, мысль ловить;
Насладится, вникнув тайно
В прелести души твоей...
Если ж будешь хоть случайно
Близ гробницы ты моей,
Самый прах мой содрогнется,
Твой приход в нем жизнь родит,
И тот камень потрясется,
Под которым буду скрыт.
В 1796 г. он пишет:
Полно льститься мне слезами
Непреклонный рок трону;ть;
Строгими навек судьбами
Загражден мне к счастью путь.
Без надежды, без отрады
Томну жизнь влача в бедах,
От небес не жду пощады...
Гнев их в милых зрю глазах.
Смерть, прибежище несчастных!
Час последний, милый час!
Ты от бремя зол ужасных
Не спешишь избавить нас.
Ты средь счастья жизнь отъемлешь,
Средь надежд, средь благ разишь,
Стон несчастливых не внемлешь.
Смерть! от них и ты бежишь.
Издыхая, услаждуся,
Вспомня взор, Темира, твой!
С светом, с жизнью разлучуся,
Лишь не с милой мне мечтой.
Пламень, что в себе вмещаю,
Он душа, он жизнь моя:
Им я вечность постигаю,
Им бессмертен буду я.
В беспечальное селенье
С жаром страсти преселясь,
Обнаружу упоенье,
Коим жил, тобой пленясь.
В царстве те;ней ту прославлю,
Жизни кто была милей,
И подземный мир заставлю
Бога чтить души моей.
Трагические ноты Хвостова Д.И. в конце исхода века стали проникать и в Нелединского. Он, как и Хвостов, видит лишь одну единственную возможность быть всегда рядом со своей возлюбленной – это смерть. Он мечтает о ней, жаждет её, но она все ускользает и ускользает, оставляя его наедине с его болью и не воплощенным чувством быть единственной радостью для своей возлюбленной.
За четыре года до смерти своей возлюбленной Нелединский пишет:
Прости мне дерзкое роптанье,
Владычица души моей!
Мне мило от тебя страданье —
Утеха, рай моих ты дней!
Я строгостей, тобой явленных,
Не помню, взор увидя твой.
Всех чувствий, от тебя вмещенных,
Вмещать уж дух не может мой.
В беседах, где с тобой бываю,
Тебя одну в них вижу я.
Твой каждый шаг я примечаю,
Где взор твой, там душа моя.
И с кем ни молвила б ты слово,
Читая в милых мне очах,
Тебе ответствовать готово
Мое всё сердце на устах.
Ты жизнь его... его стихия,
В тебе, тобой живет оно,
И в самые минуты злыя
Тебе одной, тебе дано
Души жестокое волненье
Единым взглядом усмирять
И без надежды утешенье
В унылы чувства поселять.
О, если бы мог смертный льститься
Особый дар с небес иметь!
Хотел бы в мысль твою вселиться,
Твои желанья все узреть;
Для них пожертвовать собою
И тайну ту хранить в себе,
Чтоб счастлива была ты мною,
А благодарна лишь судьбе.
И в это же время:
Если б ты была на свете
Не милее мне всего,
Я б нашел в твоем совете
Пользу сердца моего.
Стал бы думать о свободе,
Кою потерял, любя.
Но скажи мне, что в природе
Может заменить тебя?
Света ль ложным мне блистаньем,
Златом ли себя прельщать?
Иль, наполня ум мечтаньем,
Славы, почестей искать?
Но с дарами счастья сими
Сердце праздно и мертво.
Под законами твоими
Я хоть чувствую его.
Мне ль пленяться не тобою?
Мне ль иным заняться чем?
Сердцем, разумом, душою —
Ты владеешь мною всем.
Знаешь то сама неложно:
Сколько сердце ни круши,
Жить, равно мне жить не можно
Без тебя, как без души.
В 1800 г. возлюбленная Неделинского ушла из жизни, оставив с его чувствами переполнявшей любви наедине с собой. Он прожил без неё целых 28 лет и не написал ни единой строчки в её память. Возможно, он каждый день из этих 28 лет молился о том, чтобы встретиться со своей возлюбленной за чертой, где уже ничто не сможет помешать ему любить и обожествлять своего КУМИРА.
1. Довгий О.Л. Темира // РУССКАЯ РЕЧЬ 1/2015
2. Пастух, изнывающий от любви, герой французского пасторального романа XVII века «Астрея» („L’Astr;e“) Оноре д’Юрфэ.
3. Английский поэт 18 века.
4. Джеймс Томсон (англ. James Thomson; 11 сентября 1700 — 27 августа 1748) — шотландский поэт и драматург, известный в первую очередь благодаря своему произведению «Времена года» (англ. The Seasons). Томсон является автором слов знаменитой британской патриотической песни «Правь, Британия, морями!».
5. Гомера.
6. Графу Александру Сергеевичу Строгонову, 1789.
7. Что же касается жены Хвостова, Аграфены Ивановны, то современники утверждали, что она едва ли не столько же славилась глупостью, как родной ее дядя Суворов победами. Суворов очень не одобрял страсти Хвостова к стихотворчеству и не раз просил его жену, а свою племянницу Аграфену Ивановну, которую в семье звали Татьяной, силой любви убедить мужа отказаться от его несносного увлечения, из-за которого в Петербурге многие уже звали графа Митюхой Стихоплетовым. А между тем Суворов любил Хвостова и, чувствуя приближение смерти, велел отвезти себя в его дом. Умирая, Суворов сказал Хвостову:
– Любезный Митя, ты добрый и честный человек! Заклинаю тебя всем, что для тебя есть святого, брось твое виршеслагательство, пиши, если уже не можешь превозмочь этой глупой страстишки, стишонки для себя и для своих близких; а только отнюдь не печатайся, не печатайся. Помилуй Бог! Это к добру не поведет: ты сделаешься посмешищем всех порядочных людей.
Белязин В.Н. Неофициальная история России. Эпоха Павла I. 2007.
8. Морозов П.О., цит. соч. // Русская Старина, 1892, № 8, с. 573.
9. Позднее взывание к музе. 1822 года июля 17 дня, в селе Слободка на Кубре.
10. Возможно его можно найти в поэме Воейков А.Ф. «Сумасшедший дом» написанной в 1814 г., где в разделе «Женское отделение» он пишет:
Вот картежница Хвостова,
И табашница к тому ж.
Кто пошлей один другого,
Гаже кто, жена иль муж?
Оба — притча во языцех.
Он под масть ей угодил:
Даму трефовую в лицах
Козырный валет прикрыл.
11. Возможно, это было связано с её душевным здоровьем.
12. Внучатый племянник А.П. Сумарокова.
13. Буцифал - кличка коня Александра македонского.
14. Сумароков обыгрывает придуманное им слово «карста» как производное от слов преисподня и карета как экипаж пороков и нравственных уродств.
15. Письмо к И.И. Дмитриеву.
16. Перевод стихотворения французского поэта Фабра д'Эгланте.
17. Участвовал в выборах предводителя дворян в Московском уезде 9 марта 1767 г.