ИВАН КОЖЕМЯКО
ВОЙНА,
КАКОЙ ОНА БЫЛА
(из рассказов отца)
© Кожемяко Иван Иванович
29 апреля 2015 года
Москва
2015 год
НЕСКОЛЬКО ВСТУПИТЕЛЬНЫХ СЛОВ
Я не знаю, насколько у меня хватит сил, но мне так хочется то, что в своё время было рассказано отцом-фронтовиком, положить на листы бумаги и вынести на Ваш суд, дорогие друзья.
Я умышленно отделил в этих историях громкие и славные баталии, а их было немало у полкового, а затем – дивизионного разведчика, и предлагаю Вам ту будничную и страшную суть войны, которая, в первую очередь, калечила людские души, меняла, до неузнаваемости, их внутренний мир.
Вместе с тем - и возвышала их.
Ибо даже простому солдату было понятно, что борьба идёт не просто с фашизмом, а и его "культурой", идеологией. И в этой борьбе нам никак нельзя проиграть, ибо тогда мрак рабства опустится на всю землю...
С осознанием этого ведь надо было жить, победить, возрождать разрушенное, растить детей…
Сегодня первая история из этой серии…
ВОЙНА, КАКОЙ ОНА БЫЛА
(из рассказов отца)
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ
ПОРТРЕТ СТАЛИНА
У моей бабушки, то есть – у тёщи отца, рядом с Божницей, висел красивый портрет Сталина.
Это не тот портрет, который стал всем известен после войны – где Сталин был в маршальской форме, торжественный и даже мало похожий на реального человека.
А у бабушки, на стене большой комнаты, висел редкий портрет, чёрно-белый, на котором Сталин был в будёновке, молодой и уверенный, красивый, во время боёв за Царицын, в годы, так называемой, гражданской войны.
Красивую рамку, из дубовой доски, сделал дед, большой мастер по дереву, и он, этот портрет, даже при моей жизни, вернувшись на прежнее место, украшал опрятную стену дома.
И не мешали они друг другу – старинные иконы и портрет Сталина.
Но историю о нём мне рассказал отец.
Как-то у бабушки не дошла до него речь, или привычной настолько стала эта история, что она и не посчитала необходимым мне об этом рассказать…
Стояло жаркое лето 1941 года. Немецкие войска наступали по всему фронту.
Дед и отец были призваны в Красную Армию, как и мои дядюшки – Максим и Иван, уже в первые дни войны.
В доме осталась одна бабушка и мать, молодая девушка семнадцати лет от роду.
В один из дней, когда раскаты канонады были уже слышны так, что звенела и посуда в шкафу, бабушка неожиданно всполошилась:
– Дочь, а куда же мы Вождя нашего денем? Немец ведь идёт, видать, не достаёт сил у наших, чтобы его остановить пока…
И она заметалась по дому.
Но все места, которые предлагала ей моя будущая мать, да и она сама приценивалась, куда запрятать портрет Сталина, ей, в конечном счёте, не нравились.
И, наконец, она придумала:
– А ну-ка, дочь, замести теста, да покруче, чтобы клейким было.
Через несколько минут мать подала ей в какой-то миске тесто, так как ни о каком клее тогда речи и не могло вестись.
Бабушка вынула портрет Сталина из рамки, протёрла его передником, густо, не жалея теста, намазала обратную сторону портрета, и наклеила прямо на большую икону, с обратной стороны.
Тут же придавила портрет табуреткой, на которую в качестве груза поставила ведро с водой и оставила высыхать, на ночь.
Утром, оценив результаты своего труда, осталась им вполне довольной и водрузила икону на её старинное место.
А гвоздик, на котором висел портрет, аккуратно выдернула и даже замазала дырочку известью, которая стояла в ведре в сенях.
Буквально через несколько дней в селе появились немцы.
Чувствовали они себя хозяевами. Бесцеремонно входили в каждый дом, требовали еды, и громко, при этом, что-то говорили на непонятном сельчанам языке.
Дом у бабушки был видный, большой, с аккуратным забором, огороженным штакетником огородом, на заднем плане которого был прекрасный сад. И хотя яблоки и груши ещё не дозрели, но ветки гнулись под тяжестью плодов до самой земли.
Поэтому к ней пришёл толстый немец, и, как мог, втолковал, что у неё будет жить господин капитан, и тут же потребовал освободить большую комнату, а самой, с моей будущей матушкой, перебраться в маленькую.
– Порядок, матка, всё мыть, – и он даже показал, что надо убрать из комнаты.
Минуло несколько часов, и к дому подъехала машина, из которой вышел высокий немецкий офицер.
Он внимательно осмотрел весь дом, зашёл в покои, отведённые для него, где толстяк, видно, его ординарец, уже успел прибить к стене ковёр, второй ковёр – лежал на полу.
У окна стоял раскладной стол, на котором графин с водой и несколько стаканов.
Неожиданно офицер обратился к бабушке на вполне понятном русском языке,
– Вы не тревожьтесь, живите спокойно. Единственное, о чём прошу, утром стакан молока и пару яиц. Свежих. Яйца мыть с мылом. Мыло вам выдаст вот он, – и офицер показал на толстяка.
– Я часто буду уезжать, поэтому вас стеснять никто не будет. Он, – офицер вновь указал на толстяка, – будет оставаться здесь.
Действительно, рассказывал отец, как ему говорила бабушка, немец беспокойств им с матушкой моей не причинял.
В доме появлялся редко, и, переночевав и позавтракав, тут же уезжал, в сопровождении мотоциклистов.
А вот толстяк бабушке, с моей будущей матерью, спокойно жить не давал.
Постоянно требовал прибираться, вытирать несуществующую пыль, мыть, ежедневно, окна…
В один из дней распорядок немецкого офицера как-то нарушился.
Он долго слушал патефон, бабушку даже удивило, что среди мелодий на немецком языке, слышались и русские песни.
И где-то перед обедом, сам зашёл в комнатку, где ютилась бабушка с моей матерью, и позвал бабушку за собой.
– Садитесь, – указал он ей на стул.
Бабушка, в растерянности, присела на уголок какого-то роскошного стула, с обивкой, и от волнения стала перебирать свой простой, но всегда чистый, фартук.
Немец наклонился к столу и положил перед бабушкой старинную икону, которой, только тут бабушка заметила, на стене не было.
Насладившись растерянностью бабушки, он перевернул икону лицевой стороной вниз, и показал рукой на приклеенный портрет Сталина:
– Это и есть Сталин? Хороший портрет, я его таким не видел никогда.
Но так нельзя, мать. На моём месте мог быть совершенно другой человек. И тогда…
Он не договорил. Но бабушке и так было понятно, что было бы тогда.
Немец протянул бабушке немецкую газету и сказал:
– Заклейте портрет газетой и повесьте на прежнее место, пока мой Курт отсутствует…
У бабушки тряслись руки. Она от волнения прижала икону к груди и вышла из комнаты.
Как уж они там с матерью моей заклеивали портрет Сталина немецкой газетой, я не знаю.
Но, когда немец, скорее – нарочно, вышел на улицу, бабушка зашла в его комнату и повесила икону на место.
Больше к этому вопросу немец не возвращался.
Ничего не говорила ему и бабушка, подавая, по утру, стакан молока и два вымытых мылом яйца на завтрак.
А скоро немцев погнали на Запад.
И в одну ночь, ничего не говоря бабушке, немец съехал из её дома.
А через два-три дня в село вошли наши войска.
По счастливой случайности, дом бабушки остался целым, его не сожгли.
И к ней на постой пришли три молодых офицера, уже при погонах, чего бабушка не знала и не видела с той поры, как в таких погонах и с крестами, пришёл с той ещё войны мой дед
Старший из них, приветливо поздоровавшись с бабушкой, попросил:
– Мать, не стесним, если на несколько дней остановимся?
Бабушка захлопотала над столом, собрала на него всё, что только могла – хлеб, кусок сала, картошку в мундирах:
– Ещё тёплая, в печи стояла, садитесь, сынки, ешьте. Может кто-то и моих накормит…
– А кто воюет, мать, и где?
– Сыны мои, двое, воюют, и старика даже моего призвали, её отца, – указала она на мать.
– А где они сейчас, не знаю, сыночки. Вы же знаете, что под немцем всё время были.
– Знаем, мать. Виноваты мы пред народом, что на поругание его оставили. Теперь – всё, будем гнать до самого Берлина.
Достали фляжку, налили с неё по кружкам что-то остро пахнущее спиртным, бабушка же не знала, что так пахнет спирт, и предложили бабушке и мой матери понемножку.
– Я – выпью, сынки, с вами, чтобы вы вернулись домой живыми. И мои сыны, с мужем, чтоб тоже вернулись, а ей, – она указала на мать мою, – ещё рано, не надо.
Когда она выпила спирт, первый и последний раз в своей долгой жизни, сердце её остановилось, и она стала усиленно глотать воздух.
– Ой, мать, прости, не предупредили. Вот, вода, запей…
И когда бабушка, наконец, пришла в себя и даже зарумянилась, старший из офицеров показал на портрет Сталина, который уже висел на своём привычном месте, и спросил у неё:
– А как же ты, мать, Вождя нашего сберегла?
И бабушка рассказала им всю историю, связанную с портретом Сталина.
Офицеры долго смеялись, и, налив по второй в свои кружки, бабушке уже не предлагали, так как она и стакан свой убрала со стола, дружно поднялись, и повернувшись к портрету Сталина, провозгласили здравицу в его честь и выпили за его здоровье.
Так и завершилась эта история, связанная с портретом Сталина в бабушкином дому.
Менялись времена, приходили новые вожди, деду, который вернулся с войны живым, вместе с младшим сыном, Максимом, а дядюшка Иван, в честь которого меня и нарекли, погиб ещё в сорок первом, даже рекомендовали его снять во времена правления Хрущёва, но он этого не сделал.
И две интереснейшие истории произошли уже у меня на глазах, связанные с этим портретом, когда я был курсантом военного училища и приезжал к деду в отпуск.
К деду два-три раза в году приезжал первый секретарь райкома партии, черноволосый, небольшого роста, в офицерском мундире без погон, синих бриджах, с красным кантом, до блеска начищенных хромовых сапогах и внушительной колодкой орденов и медалей, которых он был удостоен за годы войны.
Я даже запомнил его фамилия – Марьяш. Имени–отчества не помню.
Не знаю, что его связывало с дедом, но они долго и неспешно беседовали, в основном – на темы хлеборобские, дед был большой мастер в этом деле и к нему все прислушивались в округе.
Бабушка всегда накрывала богатый стол, ставила настоянный на смородиновых почках самогон во внушительной ёмкости, и уводила нас, своих внуков, из комнаты.
А вот когда секретарь райкома увидел меня уже курсантом, то сам пригласил за стол, испросив разрешения у деда, долго меня расспрашивал об учёбе, сам налил рюмку дедовского самогона, больше не наливал, и почему-то мне, пацану ведь по сути, задавал вопросы о международном положении.
Где-то уже на подпитии, он подошёл к портрету Сталина, поднял свою рюмку высоко и выпил её до дна, поклонился портрету и вернулся на своё место. Но не говорил при этом ничего.
И вторая история, связанная с этим портретом, меня поразила ещё больше: к деду в Пасхальные дни, всегда приезжал священник.
В селе церкви не было, она была в районном посёлке, поэтому я не знаю – в ней ли он служил, или где-то в другом селе.
Священник был огромного роста, говорил раскатистым басом, всегда осенял нас крестным знамением, поздравлял с праздником, одаривал крашеным яйцом и куском кулича.
А затем, неизменно, крестился на образа, щироко, вдохновенно, и так же – подходил к портрету Сталина, и тоже крестился и отвешивал ему поклоны.
Так и я запомнил этот портрет на стене, рядом с иконами.
И жалею, очень, что не додумался попросить его на память, когда бабушки уже не стало.
Следом за ней ушёл, вскорости, и дед, по самой длинной и невозвратной дороге…
И дальнейшей судьбы портрета Сталина я уже не знаю.
***