А вот так выглядели многие узловые станции в 1942-43 ГОДАХ
продолжение Зима в местах ссылки
Так состоялась наша чудесная встреча с отцом в Казани.
Несколько дней мы (мама, тётя Вера и я) ночевали на полу в комнате какой-то женщины, у которой жил отец. Сколько это продолжалось, не помню, кажется, несколько дней, к разговорам и планам взрослых, наверное, не прислушивалась, знаю только, что его призвали в войска ЭПРОН’а (экспедиция подводных работ особого назначения ), и он перед отъездом к месту назначения отвез нас троих на поезде в деревню Сосновка Вятскогополянского района – почему именно туда? Если посмотреть по карте, где Казань, а где Сосновка – 190 км; до районного центра Вятские Поляны - 20 км, это места бывшей царской еще и советской ссылки, где живут марийцы и течёт река Вятка. Как ехали – не помню, но вот большое село и мы в маленьком домике, есть огородик (осенний,пустой) над обрывом, за ветхим забором с задней калиткой этот самый обрыв. Внизу метрах в 20-ти рельсы железной дороги, по которой мы почти через год уедем. Мама пошла работать в детский сад воспитателем, тётя Вера – туда же - уборщицей, я – в этот же детский сад, где местные дети меня не полюбили. Все нас называли « выковырянные» (эвакуированные). Воспоминания мои отрывочны – вот стою в неухоженном пустом огородике, - осень, но жарко, жужжат насекомые, сухие стебли торчат, мне 8 лет, я хилый послеблокадный ребенок. За забором над обрывом живут смешные жуки-солдатики, длинные ромбовидные, красные с черным. Я играю с ними, подпихиваю палочкой к их норкам, сыпется сухая земля, камни, сухой бурьян, забор перед носом, сзади обрыв к ж/д путям. Несколько раз в день мимо проходят товарные составы, иногда зеленые пассажирские вагоны и однажды, играя на обрыве над рельсами, я не увидела отца, а он меня видел ( как потом рассказывал), стоя в тамбуре в своей черной морской форме, махал мне рукой и через какое-то время появился в нашем домишке. Домик этот мы делили с ссыльной эстонской семьей с 2-мя детьми. С ними мы дружили и зимовали в этом хлипком домишке, страдая от лютых морозов; было плохо с дровами, пока зимой ни приехал навестить нас отец, они со старшим эстонским мальчиком ушли в деревню и притащили два или три громадных бревна и одно распилили на чурки. По малолетству я не знала, купили ли, стащили ли…
В детском саду кормили плохо, на всю жизнь запомнился сладковатый картофельно-крупяной мутный суп, пахнущий керосином: - картошку в мешках везли в открытой бортовой машине вместе с бидонами с керосином, по дороге картошка подмерзла и облилась керосином от тряски на ухабах, а мороженая картошка, как известно, сладкая… Однажды, этой же зимой воспитатели повезли нас в гости в какой-то другой детсад, кажется, в соседнее село. На чем ехали – не помню, потом долго шли парами пешком по морозу, было очень холодно, а одежда была ветхая, какое-то довоенное плюшевое пальтишко, из которого давно выросла. Когда пришли – был длинный стол с чашками водянистого какао и кусочком серого хлеба у каждой чашки – вкуснее в жизни с тех пор я ничего не пробовала, и только это и запомнилось кроме жуткого холода по дороге… обратного пути не помню… Помню «мертвые часы» на каких-то нарах в детсаде, а поскольку днем я никогда на моей памяти не спала, то лежала на верхних нарах и разглядывала пятна и тени на потолке и в углах комнаты. Тогда же, помнится, я начала рисовать на каких-то обрывках бумаги, все что-то из «Руслана и Людмилы» – красавиц в кокошниках к удивлению, как помнится, детей… Помню подготовку к Новому году, как клеили цепи из полосок цветной бумаги и песню «Светит месяц, светит ясный, светит полная луна, освещает путь-дороженьку до соседнего села»… то ли на патефоне, то ли по радио, тогда по радио, кроме сводок с фронтов, все время звучали бодрые русские народные песни, Русланова, кажется, пела.
Вспоминаю, как мама и тетя Вера ходили пешком в лаптях, надетых на портянки (если читающий еще знает, что это такое) в город Вятские Поляны на базар менять что-то из довоенных носильных вещей на хоть какие-нибудь продукты, – 20 км туда и 20 - обратно, целый день с раннего утра, выходили затемно и до позднего вечера – лапти в хлам. Приносили что-то съедобное, однажды принесли полмешка муки, которая оказалась затхлой, невсхожей в тесте. Тогда Вера придумала делать тесто очень крутое и лепить колечками – на противень и в русскую печку, получалось подобие сушек, каменных, как казалось, но очень вкусных. Запивали их кофием, который повезло купить на том же базаре за копейки в виде сырых зерен, которые, неизвестно как попав к местным жителям, не нашли себе применения, так как те не знали, что с этими бледно-зелеными странными зернами делать, пытались, по их словам, варить кашу – с понятным результатам, вынесли на рынок для продажи, и нашлись, по их понятиям, две дурочки, им по дешевке и продали. Сколько у нас было радости! Зерна поджарили на противне, смололи на ручной кофейной мельнице, которая чудом была взята с собой, т.к. если удавалось достать любую крупу – ее мололи и варили размазню, казалось, что так каши будет больше, чем из целой крупы, оно и правильно: можно сделать пожиже, вот и больше…
Кое-как перезимовали, зима была долгая и суровая, я где-то за печкой нашла трепаный томик Брэма без начала и конца, что-то о насекомых, и с приходом весны стала натаскивать в дом каких-то личинок, куколок и гусениц, раскладывала их по коробочкам и баночкам на тех листьях или траве где их находила – чтобы кормились, и ждала, чтобы они вылупились или, наоборот, окуклились…
Весной, помнится, все боялись каких-то «зажоров»: местность там была вся изрезана глубокими оврагами с наклоном к реке и, что-то такое опасное происходило при таянии снега в оврагах, что приводило к наводнениям и к размыву почвы. В этих оврагах мы собирали белые и черные грузди для засолки, там росло много можжевельника с ароматными синими ягодами. Местные дети научили меня жевать смолку – собирали сосновую и еще какую-то, кажется, вишневую смолу и долго ее жевали, выплевывая первоначальную горечь и какие-то крошки, и эта жвачка постепенно превращалась, как я теперь бы сказала, в подобие жевательной резинки, только без химии, разумеется, и, наверное, очень полезной для зубов и десен. Почему-то вся детская компания слилась в моей памяти в сплошную аморфную стайку, наверное, у меня уже тогда была сильная близорукость, про которую ни я, ни мама ничего не подозревали. Очки мне прописали только в 45-м году, уже в Ленинграде, во 2-м классе, потому что я с первой парты на доске ничего не видела. А тогда, в Сосновке мне, вероятно, казалось нормой расплывчатое, смутное вИдение.
Хорошую порку от своей кроткой мамы я заработала, когда мы с хозяйской девочкой (вот ведь не помню, как ее звали!) затеяли спечь колобки из хозяйской муки в уже остывающей русской печке. Намесили, налепили, посадили в печь на под, подгребли остывшие уже угли – ничего не пропеклось, испортили муку и обе получили порку. В голодное военное время баловство с продуктами и их порча – это было почти преступление. Еще одну, очень серьезную порку я получила, когда весной повела компанию детей за овраги смотреть эти таинственные «зажоры» (а, может быть, это они меня повели в ответ на мои расспросы, что это, мол, такое – «зажоры», но потом взрослые сочли, что я всех увела). И мы ушли лесом за несколько оврагов, катались на заднице и на спине по снегу с крутых овражьих склонов, где, оказывается, по дну оврага под снегом уже стремилась в реку весенняя талая вода, которая могла бы унести провалившегося сквозь наст на дно оврага ребенка. Мы, конечно, вымокли, замерзли и заблудились, потом пошел мокрый снег и стало темнеть… Удивляюсь, как я с моим, неопознанным еще, плохим зрением вывела нашу перепуганную компанию из-за нескольких оврагов и из леса прямо в деревню по свежему снегу, а значит по бездорожью, где и ждала меня хорошая порка веревкой. И по сию пору – я в лесу никогда не заблужусь, всегда инстинктивно знаю, куда идти…
Той зимой в Сосновке я пошла в школу, в первый класс. Школа размещалась в бывшем доме знаменитого дореволюционного борца-чемпиона и силача Второго Поддубного –( Василий Федорович Бабушкин, вятский богатырь, известный в дореволюционной России как «второй Поддубный» погиб 17 октября 1924 года в своей родной деревне Сосновка Заструги Вятскополянского района (ранее – д. Заструги) в этом самом доме, был застрелян, - это я сейчас в интернете нашла)
В одной громадной комнате сидели четыре класса, с 1-го по 4-ый, каждому классу - по колонке парт. Писать и читать я прекрасно умела, с арифметикой было хуже. Но все равно, быстренько написав что-то заданное учительницей, я с интересом слушала, что она там говорит по географии или истории для колонки 4-го класса – учительница была одна на всех, да и топить была возможность только эту одну комнату-класс. Писали мы на оберточной бумаге, а потом на старых тетрадях, использованных довоенными еще школьниками, умещая свои каракули между строчек, ну и на обложках, конечно. Учебники были 20-х годов и на учебниках истории (истории ВКП(б)? можно было проследить, как вожди превращались во «врагов народа» - портреты всех этих троцких, зиновьевых, рыковых, ежовых, - были густо или не очень замазаны чернилами и подписаны: «враг народа».
Помню еще, как мы с мамой ходили стирать на реку со стиральной ребристой доской, шайкой и щелоком – это замоченная печная зола, мыла-то не было. Дом, где мы жили у хозяйки, стоял на берегу широкой медленной реки и ранними вечерами, сидя на бревнышке, я смотрела через реку на тот берег и видела его в каком-то голубоватом тумане (близорукость) и мечтала как-нибудь попасть туда, и казалось, что там, за рекой какой-то райский сад и другая жизнь и почему-то звучали в голове слова: «…и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу…» – откуда я тогда знала Блока или не знала, а провидела?
Еще помню поле гречихи и как осенью школьников водили собирать колоски на сжатых полях, и помню вкус зерна, вытряхнутого на ладонь из спелого колоса.
Что еще помнится из Сосновского житья-бытья? - наблюдала (по Брэму) за разнообразными пауками на их паутинах, по вечерам любовалась созвездиями светляков на ядреной крапиве – это зрелище меня завораживало. Зимой пыталась заморозить горсть битого цветного стекла в прозрачной банке, мне думалось, что кусок льда с вкраплениями разноцветных стекляшек будет очень красив – не получилось: разноцветное битое стекло замерзло невзрачным слоем на дне банки, а банку разорвало льдом.
К Сосновскому времени относится начало моего серьезного чтения: мама где-то раздобыла Достоевского «Братья Карамазовы» и дала мне почитать главу «Мальчики» о несчастном Илюшечке и его жалком отце. Кажется, мама познакомилась с какими-то ссыльными, у них были книги, и мне в руки, в сердце и в голову попал и навек поселился Гофман – Щелкунчик, Крошка Цахес, Кот Мур… Наверное, мы ходили в гости к этой семье, но запомнилось только – баня в овраге, где мы с мамой и Верой мылись и мне немедленно стало до обморока плохо во влажной банной жаре, с тех пор я в деревенскую баню ни ногой, хотя были еще попытки. Смутно помню, в этой знакомой семье, разумеется, были одни женщины, две или трое, и мальчик моего возраста. Поздний вечер, они все нас провожают по заснеженной улице – черное небо, белый снег, луна, резкие тени, хруст снега под ногами… Взрослые идут медленно, мы с мальчиком бегаем туда-сюда, вдруг он меня целует-клюет в щеку – и опять бегаем… Ни имени, ни лица не помню, только ощущение нежности и тайны на всю жизнь…