Ночь. Темнота. Сколько оттенков черного существует в мире? Или черный – это абсолют мира. Второй – сразу после белого. Единственный цвет – отсутствие цвета вообще. Ни блика. Ни матовой шероховатости. Черная. Ночь. Темнота.
Одиночество.
Слабые порывы ветра шевелят Его волосы и нежно гладят по лицу. Они шепчут Ему древние легенды, которые бродили по этим землям не одно столетие. Они рассказывают о великом королевстве и о печальном событии, что сломало сотни жизней. Нашептывают они и о том, что когда-нибудь Королевство возродится и вдохнет полной грудью новое величие своей жизни, воскреснут каменные глыбы, и из пепла поднимется Великая гора.
И слава ее возродится. И тогда уже о новом Королевстве будут слагать легенды тихие и темные ветра и разносить по всему миру новые песни.
Он трясет головой, словно силясь отвязаться от навязчивых песен ветра. Ему не суждено увидеть этого величия. Он не гора – Ему не родиться заново.
Он не мертв. Но и жизнью это назвать нельзя.
Он слабо морщится от тяжелых лучей солнца и понимает, что тучи, до этого момента скрывавшие его, ушли, согнаны упрямым ветром. И ярко весеннее солнце силится напоить своим теплом все вокруг. Вот только ему это тепло не нужно. И Он отворачивается в сторону, закрывает лицо рукой.
Тяжелые шаги звучат на лестнице. Как всегда дядя пришел вернуть его. И как всегда Он развернувшись прячется, таится за каменной колонной. Прекрасно понимая, что спрятаться Он не сможет. Не здесь.
- Где ты? – в голосе дяди как всегда много всего, и Он пьет этот голос, словно он вода, вот только не живая вода, да и не мертвая – безвкусная и чуть гнилая, потому что в голосе дяди так много жалости и много боли сердца – эти чувства своей плесенью способны испортить даже самую сладкую воду любви.
Но сегодня в голосе дяди меньше плесени, и больше света, немного свежести мяты – такой, как бывает от счастья и еще чуть-чуть светло-терпкого привкуса жасмина. И Он понимает, что случилось, что-то особенное. И что-то особенное касается Его жизни. И может быть должно изменить Его жизнь. И Он узнает в жасмине – ее темные волосы, с широкой проседью прожитых тяжелых лет. Он узнает в нем свет ее глаз. И видит, отчетливо видит в черном, черный же силуэт, рассыпавшийся на несколько десятков оттенков тьмы.
- Мама?! – восклицает Он, выходя из-за столба и хватает дядю за руку, угадывая его по шевелению воздуха вокруг. По какой-то неясной дымке и ауре.
- Да! – говорит дядя. И в его голосе теперь чуть-чуть удивления, но он уже привык к тому, что племянник знает все еще до того, как он скажет, словно Он научился читать по Его голосу, лучше чем иные читают по глазам.- Она вернулась.
И мучительная радость толкает Его вперед, Он отпускает руку дяди и легко бежит вниз по ступеням. И только у самого основания лестницы Он останавливается и не дожидаясь, пока дядя спустится, кричит:
- Где она?
- Здесь.- Голос матери.
Другой. Новый голос. И к этому голосу еще привыкнуть нужно. Понять, из каких красок он слеплен. Какой водой он способен стать. Живой – только живой! Живой ли?
- Сынок! – она кидается к нему и заключает Его в своих крепких материнских объятьях так сильно, что ноют застарелые раны, и скрипят ребра. Но эта боль – счастливая боль.
Он обнимает ее в ответ и зарывается лицом в ее мягкие волосы. Они пахнут пылью пройденных дорог, и немножко жаром солнцем, затерявшимся в них – она только что зашла в замок. И первое же с дороги, не отдохнуть, не испить воды – но увидеть Его.
Живого. Не так. Выжившего.
Она порывается отстраниться от Него, чтобы заглянуть в Его лицо, прочитать в Его шрамах всю Его боль, все Его одиночество и страдания, но Он не дает ей этого сделать. Сильнее и крепче прижимаясь к ней. И только чувствует, как слезы соскальзывают по его щекам и падают на ее плащ.
И она вздрагивает от каждой его слезы. Будто капли падают на оголенную кожу, будто капли эти – раскаленное олово и расплавленный металл.
- Сынок…- бессильно шепчет она.
И Он пьет воду ее голоса. Обреченную и измученную. Истерзанную долгим ожиданием, долгой безвестностью и переживаниями об их судьбах.
И Он хочет сказать ей, что все напрасно. Что теперь все будет, как прежде. Но не может. Слова застревают в горле, как кость от рыбы – намертво. Нужно откашляться, нужно выплеснуть, но не может.
- Твой брат? – и столько в ее голосе теперь надежды. Надежда – она вода живая. Хоть и через секунду не останется ничего. Ее можно испить, можно попробовать поверить и самому.
Неужели, дядя не сказал ей?
Должно быть не успел… ведь она только что пришла. И тут не мужество, и не упрямство, а долг – выдавливает слова, удивительно спокойные. Удивительно безразличные и пустые.
- Его больше нет, мама!
И, слыша свой голос, Он не верит сам себе. Не мог Он это сказать вот так. Пусто.
Но сказал.
Нет больше брата. И той, которую он любил, нет. Война унесла их жизни.
Он отпускает объятья. И слышит рыдания матери. В них столько всего. Больше чем в обычных словах дяди. Гораздо больше. Потому что она – женщина. Потому что она – мать. И страдания – отдающие терпкой полынью рвут и Его сердце. И Он хотел бы что-то сделать для нее. Но Он не может ничего.
Разве только в который раз. Остаться в живых.
И не броситься со скалы вниз. Как думал и как хотел – сотни раз. Ожидание этой встречи и долг перед давшей ему жизнь, всякий раз останавливал его.
Он обещал ей вернуться. И Он вернулся.
Женщина проводит руками по Его лицу, вытирая слезы. И словно пытается стереть те ужасные шрамы, которые у него по всему лицу. Он не видит, но слышит движением воздуха, как она вздрагивает и глотает отчаянный вскрик, когда понимает… когда натыкается взглядом на Его глаза. Пустые глаза, которые больше не видят ничего, кроме тьмы.
- Я жив, мама,- говорит и кажется, что голос Его уже не дрожит и похож на Его голос.- Это главное.
- Да-да, сынок! – говорит женщина и шмыгает носом поспешно и как-то даже смешно, пытаясь проглотить все прочие рыдания и отодвинуть боль до вечера, до ночи – когда она останется одна и когда она сможет излить свою душу до конца,- я не плачу! – говорит она, и в ее голосе Он теперь слышит улыбку, и от улыбки веет малиновым вареньем, как из детства.- Я не плачу! Ты жив и дядя жив! И это подарок Неба, за который не дано отплатить мне!
И Он склоняет голову, делая вид, что согласен.
И повторяя про себя, как заклинание, как проклятие и как новую клятву.
- Только уж лучше бы небо подарило мне смерть!