Мы стоим в полупустой залитой утренним солнцем аудитории за мольбертами и рисуем. Нет, не рисуем, и даже не пишем, а раскрашиваем, мажем. Без особого интереса шпаклюем постановку из голубовато-серых тряпок с сухим букетом и обречённо-безжизненным Аполлоном, глядящим на нас с каким-то нескрываемым отвращением.
Мы молчим. Каждый сосредоточен на своих мыслях, витающих где-то совсем далеко от аудитории, а я просто с интересом разглядываю скупые на эмоции лица и безжизненную унылую писанину на холстах. Такое ощущение, что мы все давно умерли, и даже драйвовая музыка, доносящаяся из чьих-то наушников уже не спасёт.
Даже Д. как-то притих, хотя обычно его не заткнуть, наверное поддался общему угнетённому настроению. Единственный, кто сидит за партой и увлечённо размазывает яркую фиолетовую краску по ткани, которая по сути своей голубая, как небо.
Наблюдаю за мерными движениями кисти, почти не отрывая взгляд. Может это подкинет мне хоть немного вдохновения. Ведь когда-то и я умела рисовать с любовью, с бережным нежным трепетом, чувственно, иногда экспрессивно, наслаждаясь процессом в полной мере. Но всё это пропало, исчезло довольно давно, растворилось в бытовом обыденном намазывании красок в упорядоченной закономерности без идеи и последствий.
С грустью осознаю, что я не Поллок, который махал огромной кистью с каким-то ребяческим восторгом. Вот кто действительно умел наслаждаться своей работой.
А мы... Убеждаем себя, что можно быть посредственностью в том, что никогда уже не займёт первое место в душе, и даже не останется с пометкой «хобби». Лишь как обязательство. Работа, не более того.
Вдруг, кто-то тихо, почти обречённо спрашивает:
— У кого-нибудь есть Ластик?
Мы все вздрагиваем, возвращаясь в реальность и утрачивая нить мыслей, ещё совсем недавно занимающих наше общее сознание.
Я тяжело вздыхаю, чему-то внезапно улыбнувшись, выуживаю из сумки белый комок резины и воодушевлённо произношу:
— Вот! Держи!
Но с огромным сожалением замечаю, что Ю. стоит гораздо ближе и уже безмолвно протягивает почти новенький белоснежный Ластик. Тонкая рука протягивается из-за соседнего мольберта, и осторожно, брезгливо двумя пальцами берёт белый квадратный кусочек резины. И без единого слова вновь скрывается за мольбертом. Я обречённо вздыхаю и кидаю свой Ластик обратно в сумку. Заметив это Д. тут же оживляется и восклицает на весь кабинет:
— Ну и что же! Зато в твоём Ластике больше души!
Смотрю на него, недоумевая, и расплываюсь в глупой ухмылке, качая головой.
Даже у Ластика есть душа...
А у нас у всех давно уже нет... Её жестоко и вероломно выбили учителя, преподаватели и окружающие нас «люди искусства» вместе с фантазией и надеждой на то, что нас хоть чему-то научат... Научат жизни.