Как-то во сне я увидел берег моря, на котором никогда не бывал. Волны разбивались об острые скалы. Вдали виднелся остов корабля. Какое-то время я видел это отчётливо, а затем видение исчезло, и я проснулся. Я так и не понял этот сон. Что он значит? Значит ли, что тело моё тоскует по отпуску? Или же по тихой гавани, где царит любовь и покой?
Проснувшись, я предался воспоминаниям.
Я родился давно, ещё когда Горбачёв был у власти, когда существовал СССР. Забавно и удивительно сейчас встречать людей, рождённых уже в другой стране. А той, в которой ты родился и прожил какое-то количество лет - уже нет на свете. Я не помню, как я родился, да и никто не помнит. Этот важный момент, когда наше сознание появляется из тьмы, мы пропускаем. Зато это помнят окружающие. Я знаю, моя мать была очень рада моему появлению, ведь до меня у неё были сплошные выкидыши. Я этого не знаю, но предполагаю, что тогда все родственники и соседи собрались за столом отмечать моё рождение. Ведь я помню, как много людей толпилось у нас, когда я был ребёнком. Постоянно приходили гости, да не по одному, а по двое-трое. Только и успевай готовить на них. Теперь я стараюсь извлечь из памяти их лица, тех многочисленных родственников и друзей, которых уже нет. Да и сама та жизнь опрокинулась в бездну. Ведь не только люди умирают, но и времена.
Мой отец преподавал биологию в школе, а потому любил природу. Мы часто ходили в лес за грибами, да и просто погулять. Бывало, остановимся возле какого-нибудь интересного создания, и он читал целую лекцию и даже палочкой показывал, как указкой. Особенно мой отец любил муравьёв. Я же их боялся и прятался за его спину, а он лишь улыбался, гладил меня по голове и говорил мне, что бояться тут нечего. Они такие же создания, как и мы. У нас в лесах не очень их много. Вообще Россия бедна на муравьёв, хоть незнающий человек может подумать иначе. Благодаря отцу я узнал, что каждый в муравейнике выполняет свою функцию. Кто-то ухаживает за расплодом, как нянька за детьми, кто-то добывает пищу (их называют фуражиры), а кто-то занимается благоустройством дома и защитой его от врагов.
Моя мать не разделяла увлечение отца и часто с ним ругалась, ведь он не только любил разглядывать муравьёв, следить за их жизнью, но и отказывался избавляться от муравьёв-вредителей. Даже чёрные садовые муравьи вредят растениям, поскольку любят селиться возле них, почти у самых корней, а в своих подземных муравейниках разводят тлю, которую используют как дойных коров. Я уж не говорю про фараонова муравья, который селится прямо в домах у людей и бодрствует круглый год из-за плюсовой температуры. Его наверняка многие видели в своих частных домах. Но мой отец и такого муравья любил, поскольку был убеждён, что нет созданий ненужных для природы и нет тех, которые не заслуживают жить.
Да, я был больше привязан к отцу, чем к матери. Мать работала юристом и была холодным прагматичным человеком. Не знаю, как они с отцом нашли и полюбили друг друга. Хотя, возможно, любви не было, однако я не помню, чтобы они когда-либо серьёзно ругались.
Мой отец был добрым человеком, возможно, самым добрым из всех, что я встречал. Однажды он увидел, как я с друзьями разрушал муравейники, а разбегающихся муравьёв давил. Он не стал ругать меня или наказывать, а объяснил, что большого труда стоит для муравьёв построить свой дом. Человек сильнее муравьёв, а потому не должен пользоваться силой ради забавы. Да у муравьёв можно многому и поучиться. Они никогда не обижают друг друга и заботятся о муравьях-инвалидах, никогда не оставляют трупы своих на поле боя. Муравьи – это семья. А люди, хоть и превосходят их в развитии, испокон веков убивают и мучают друг друга. И когда их дом разрушают, муравьи в первую очередь спасают королеву и расплод, чтобы было будущее у их семьи.
- Мы ведь и сами муравьи в масштабе вселенной, - говорил отец. – Даже если представить, что на нашей планете вдруг появились бы великаны. Что бы им стоило разрушить наши дома, то, что создали мы, люди! Они бы так и делали, если бы были глупыми. Ведь разум предполагает также и разумное использование силы.
Я учился в другой школе, не в той, где работал мой отец, поскольку она находилась далеко, почти на окраине города. Поэтому мой отец получал дополнительные деньги за сельское положение школы. Помню, что я не хотел идти в первый класс, но отец сказал, что надо учиться, что в школе у меня появятся друзья. Ведь человек – это такое же общественное млекопитающее, как муравьи – общественные насекомые.
В школе у меня была проблема с биологией, хотя я знал биологию лучше большинства своих сверстников. Но моему учителю это почему-то не нравилось. Она всегда снижала оценку за лишнюю информацию в моих сочинениях, хотя мой отец наоборот, поощрял это у своих учеников. Учитель не должен препятствовать интересу ребёнка, был убеждён мой отец. Ведь интерес – это хрупкая вещь. Неумелыми действиями можно отвратить человека от того, что он любил. Да и вообще надо деликатно и внимательно относиться к внутреннему миру других людей.
Поначалу, столкнувшись с такой несправедливостью, я впал в уныние и даже уничтожил свою коллекцию бабочек. Но отец вовремя заметил это. Он был хороший психолог, а потому сумел выведать у меня причину. Конечно, разговор с учителем ни к чему не привёл, но отец не отчаивался. Он вообще никогда не унывал. И тогда он сказал мне слова, которые помогли сохранить мой интерес к биологии.
- Подумай, - сказал он, сидя в моей комнате на кровати, - разве пошёл бы муравей с горя топиться в лужу, если бы к нему подошёл термит и сказал бы, что он кладёт на муравейник лишние палочки.
Я рассмеялся, а отец обнял меня и положил на подушку книгу Длусского «Муравьи рода Формика», которую я прочитал буквально за два дня. Так, постепенно, узнавая всё больше и больше о муравьях, я перестал их бояться. Отец всегда говорил, что мы боимся того, что не знаем. Ведь и в древности люди боялись и молнии, и тумана, пока не поняли их природу.
Моим первым в жизни другом стал Николай. Он жил недалеко от меня. Мы познакомились во втором классе и быстро подружились. Николай не слишком-то интересовался биологией, зато мы оба любили литературу, кино, особенно хорроры. Не знаю, как насчёт Николая, а мне интерес к хоррорам тоже привил отец. Он говорил, что хороший фильм ужасов – это своеобразная притча. Они говорят нам эзоповым языком и о скрытых силах природы, и предостерегают нас от опрометчивых действий. В них часто содержится важное послание, а потому не стоит относиться к ним пренебрежительно.
Впрочем, в том возрасте мы с Николаем смотрели хорроры вовсе не из философских побуждений, а ради захватывающих сюжетов и страшных историй. Мне, например, очень нравились хорроры, где действие происходит в замкнутом пространстве. Особенно истории о страшных домах. Например, шведский фильм, который я тогда знал под названием «Визитёр». Помню, я искал его в продаже и довольно долго, но так и не сумел найти. Хотя его не раз показывали по кабельному каналу. Обычно в половине десятого, как и «Ночь пугала» - другой нравившийся мне хоррор. Ну и конечно, мы любили смотреть мистические сериалы, вроде «Тысячелетия» и «Секретных материалов». Мы даже сочиняли истории в таком духе и, наверно, были единственными во всей нашей школе, кто мог сочинять целый день, а потом читать друг другу написанное. А в это время другие дети играли в свои обычные игры, которые были нам менее интересны, чем вот такое нетрадиционное для нашего возраста времяпрепровождение.
Мать не понимала мою тягу к творчеству, а отец поддерживал, так как считал, что нет ничего плохого в свободном развитии фантазии.
- Кто знает, - говорил он, - может, ты когда-нибудь станешь писателем и напишешь великое произведение, как, например, Гоголь или Эдгар По.
Мы и в игрушки играли по-особому. Разыгрывали целые спектакли-импровизации, правда, исключительно с мужскими персонажами. Ведь не пойдём же мы Барби покупать, чтобы были женские! Иногда с нами играл и сосед Николая Вадим. Он тоже пробовал писать, подражая нам, но у него ничего не получалось. Должно быть, у него не было способностей к этому, однако мой друг Николай не спешил выносить однозначные суждения и меня от этого предостерегал. Пусть и Вадим пробует себя в литературном деле.
Так, годам к двенадцати, мы с Николаем доросли до совместного творчества. Это был роман, навеянный фильмом Марио Аззопарди «Собиратель костей». Поначалу мы разыгрывали сценки, а после записывали импровизированный результат, но затем решили отказаться от этого и отделили игру от литературы.
Результат получился аж в 180 страниц примерно, но мы решили всё-таки писать по-отдельности, так как хоть нам и нравилась мистика, однако писали мы по-разному. В соавторстве нам работалось тяжело.
Впервые мы решили показать наши произведения другим в 10 классе, когда их набралось столько, сколько иной и за целую жизнь не напишет. Я, впрочем, многое уничтожал, а Николай бережнее относился к своим произведениям, даже к тем, которые считал неудачными. И наш выбор пал на Аркадия Тимофеевича. Он работал в университете, а у нас в школе вёл спецкурс по зарубежной литературе. Конечно, поначалу было страшно приоткрывать свой внутренний мир, но Аркадий Тимофеевич очень внимательно к нам отнёсся. Он терпеливо всё читал, что мы приносили, даже те произведения, которые мы сами считали плохими. Аркадий Тимофеевич был хороший и непредвзятый филолог, а потому его мнение мы уважали и ценили. Он говорил нам свои комментарии, замечания и из всего получалось, что мы не зря так много писали, что определённых успехов мы добились к 16 годам.
Поэтому мы оба решили поступать на филологический. Мой отец, думаю, был немного разочарован, так как наверняка надеялся, что я продолжу его дело, однако ничего осуждающего, конечно, не сказал. Он верил, что у каждого в этой жизни свой путь, и сын не всегда должен идти за отцом, продолжать его дело. Аркадия Тимофеевича я всегда буду вспоминать с благодарностью, хоть мне и не довелось учиться у него в университете. Когда я дорос до 4 курса, на котором он преподавал, он уже ушёл в другой вуз.
На факультете мы столкнулись с суровой реальностью, с которой, впрочем, знакомы многие, кто учился на филолога – ребят мало, а девушек много. Кроме нас в группе были ещё двое, а потом к нам перевёлся третий. Так мы и учились впятером все пять лет.
Никто из нас тогда не думал о смысле жизни. Мы проводили дни весело и беззаботно, как могут жить только те, кому не надо работать. Но эта жизнь пролетела так быстро, что мы и заметить не смогли. И вот уже я сам преподавал в школе литературу, а Николай поступил в аспирантуру. Я помнил, что говорил мой отец и старался уважать в ребёнке личность, не относиться к нему свысока. Я не стал писателем, во всяком случае пока, но я не жалею об этом, ибо слава и признание – не то, ради чего я писал все эти годы. Иногда хорошо писать для себя и про себя, анализировать свою жизнь и свои убеждения, излечивать душу от демонов, будь то страх перед муравьями или же чувство одиночества, которое в той или иной мере присуще нам всем. Забавно, но в моём классе оказались двое начинающих писателей и я, вспоминая Аркадия Тимофеевича, тоже стал заниматься с ними отдельно. Я помнил и заветы моего отца, который учил меня, что величайшая задача учителя, как и родителя, это дать человеку опору в жизни, то, что поможет ему идти с гордо поднятым парусом по этому бушующему морю. Я понял, что в жизни всё повторяется, как учили индуисты. Когда-то ты сам ученик, а потом учитель, и что полученное добро надо отдать другому. Возможно, в этом и состоит тот смысл жизни, который может нас утешить перед неизбежной смертью.
Сегодняшний день прошёл как всегда. Я преподавал, а в перерыве пил кофе в столовой и читал сочинения своих учеников. Это были не типичные банальные сочинения на тему «Как я провёл лето», а рассказ о своей жизни, что-то вроде романтизированных биографий или творчества Чарльза Буковски, с которым я недавно познакомился. Кто-то из школьников написал довольно интересно, а кто-то нет. Впрочем, так всегда. Конечно, те два моих ученика написали неплохо. Один вспоминал о детстве, которое провёл в деревне, другой описывал университетский быт, ведь его родители преподавали в вузе. Я подумал, что это неплохое подспорье для их творчества, ведь наша собственная жизнь может дать нам много тем и идей. Так учил меня когда-то Аркадий Тимофеевич. Впрочем, так говорил и мой отец в те короткие мгновения, когда решал что-то сказать о литературе.
Я вернулся домой как всегда в шесть, приготовил еду и прошёл в комнату отца. Он сидел в своём кресле-качалке и смотрел в окно. Это было его обычное занятие последнее время. Два года назад у него началась болезнь Альцгеймера, а потому ему пришлось прекратить преподавать. Моя мать развелась с ним за десять лет до этого и ушла к другому мужчине. Обо мне она не очень вспоминала, да и я не особо скучал по ней.
На окно к нам сел грач.
- Смотри, кто к нам прилетел, - сказал я отцу и обнял его так же, как он обнимал меня в детстве.
- Да, птица, - вяло сказал он.
- Не просто птица, а грач. Помнишь, как в XIX веке их мясо употреблялось в пищу бедным классом? Ты читал мне об этом в детстве. А в Кембриджском университете доказали, что грачи так же умны, как и шимпанзе. Только мы редко обращаем на них внимание. Привыкли к ним.
Отец сжал мою руку, которая лежала у него на плече.
- Давай поедим, - сказал он, - а после поговорим о литературе.
Отец ушёл ровно через три недели после того разговора. Он просто однажды не проснулся утром. Как он и желал, я его кремировал, а прах развеял возле муравейника рода Формика, в том лесу, где мы с отцом когда-то собирали грибы. Отец любил природу и хотел слиться с ней. Ведь мы все дети природы, хотя кто-то ошибочно приписывает нас богу.
Позже, гуляя по лесу, где я развеял прах отца, я подумал, что отец воплотился в муравья, что он там, среди наших маленьких братьев, которых любил и которых научил не бояться меня. Возможно, индуисты были правы, и все мы воплотимся в других живых существ. Мой отец говорил, что мы от зверей ничем не отличаемся, кроме более высокого места в эволюционной цепочке. Жизнь муравья и жизнь человека равноценны. Если мы перестанем верить в свою бессмертную душу и отрицать её наличие у остальных живых существ, жизнь заиграет яркими красками. Мы осознаем, что жизнь конечна и что не будет после, как не было и до, а значит, мы должны ценить каждый миг своей и чужой жизни. Мы поймём, что человек – такое же животное и что нам родственник не бог, а вся природа. Мы поверим, что разум – это бремя, которое мы должны гордо нести всю свою жизнь. И самое главное, возможно, когда-нибудь и человек, подобно древней обезьяне, даст жизнь совершенно уникальному виду, который будет превосходить нас и в разуме, и в морали. И нет в этом ничего страшного, ибо это и есть настоящая жизнь.
Я остановился возле муравейника рода Формика, возможно, того самого, над которым я развеял отца, и целый час наблюдал за жизнью большой дружной семьи. Я видел, как работают рабочие, как добывают пищу фуражиры, как стоят на страже своей территории солдаты. Такой семьи нет у людей и, возможно, никогда не будет.
Сегодня, спустя месяц после смерти отца, я встретился с Аркадием Тимофеевичем. Произошло это случайно, на одной методической конференции. Я не видел Аркадия Тимофеевича уже года два, а потому даже не сразу узнал его. Ему уже исполнилось 58, он поседел, но в остальном остался тем же самым Аркадием Тимофеевичем, которого я знал когда-то. Я узнал, что у него недавно умерла мать, а потому мы решили пропустить рюмочку-другую в местном кабаке и вспомнить наших близких. И не очень-то меня расстроило, что моя мать не явилась на кремацию отца. Я даже был рад этому.
- Моя мать довольно долго болела, - рассказал мне Аркадий Тимофеевич, - но никогда не жаловалась. Очень уж она была оптимистична. Как ни приду, она всегда приготовит что-нибудь вкусненькое. Ведь мы для родителей всегда остаёмся детьми, сколько бы нам ни было.
- Мой отец очень любил жизнь, - сказал я в свою очередь, - и очень жалел, что век человека так короток. Пролетает, как миг, как говорил он. И молодость проходит, и вот ты уже старик. Хотя он был не так уж стар. Ему едва 65 исполнилось.
Аркадий Тимофеевич помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, а затем вдруг спросил:
- Ты пишешь сейчас?
- Нет, - честно ответил я. - После смерти отца как будто что-то ушло. Река обмелела, а муравьи свернулись клубочком на долгую зиму.
- Ты бы написал об отце, о муравьях. Бунин ведь тоже никудышный был фантазёр. Писал всегда только о себе, а оказался близким многим людям. Я сам хочу написать рассказ о своей матери. Выразить как-то свою боль. Конечно, я сомневаюсь, что у меня есть талант писателя, но чисто для себя вполне сгодится. А может, и что-то путное выйдет.
На том мы с Аркадием Тимофеевичем и простились.
Ночью мне приснился удивительный сон, почти в стиле Льюиса Кэрролла. А что если бы муравьи были высокоразвитыми существами, а не люди? Как бы это было? И вот я видел муравьиный город, сделанный не из земли или песка, а из более прочных, но не опознанных мной материалов. Это был город с множеством подземных и надземных ходов, с отсеками-жилищами. Повсюду деловито ходили большие муравьи, почти ростом с человека. Прямохождение – то, чем человек отличается от животных, коснулось и их. Я видел их лабораторию, где муравьи внимательно изучали людей, которых они держали в прозрачных контейнерах, вроде формикариев, держали целыми группами, а не по одному. Изучали их поведение, строение их тел, может быть даже их язык. При этом муравьи общались друг с другом телепатически, как высокоразвитые существа.
Пожалуй, муравьи не напишут, что они всего лишь люди, - подумал я во сне. – Чему им, в самом деле, учиться у нас? Вражде друг с другом? Но природе противно всё злое. Природа совершенна, в отличие от нас.
А под утро мне приснился дедушка. Он умер, когда мне было четырнадцать, и с тех пор ни разу не снился. А тут я увидел его на лугу, где он пас овец, сидя на лошади. В отличие от своего сына, моего отца, дедушка не был образованным, но мне в детстве было очень интересно с ним общаться. Я увидел и себя маленького, сидящего на лугу, рядом с нашей собакой Шариком. Дед слез с лошади и присоединился ко мне.
- Какой чудесный день, не правда ли? – сказал мне дед. – Как ярко светит солнце! Природа пробуждается после зимы.
- Но ведь зима наступит снова, - резонно сказал я.
- Правильно, - улыбнулся мой дед в свою седую бороду и потрепал меня по голове. – Но за смертью следует новое рождение. Также и в жизни. Я умру, а ты будешь жить и сам когда-нибудь станешь дедом.
- Я не хочу, чтобы ты умирал, - помню, сказал я тогда и прижался к нему.
Дед меня обнял и сказал:
- Я всегда буду рядом. В твоём сердце, - и он поднёс свою руку к моей груди, - а душой там. – И дед указал рукой на небеса. – Ты не сможешь меня видеть, но можешь общаться со мной мысленно или в молитве. Помнишь, как мы учили «Отче наш»?
Мой дед был обычным крестьянином и всю жизнь работал руками на земле. Его жизнь была простой и чистой. Он в церковь не ходил, ибо не было в деревне церкви, но всякий день привык начинать с молитвы. Мой отец не верил в бога, ибо во время учёбы в вузе обрёл научные взгляды. А дед и не старался его переубедить. Он любил сына таким, каков он был.
Помню, как дед умер. Он позвал нас всех к своей кровати и напутствовал жить в мире и согласии. Это самое главное, как он говорил, ибо мы семья. Затем он закрыл глаза, и душа его переместилась на небо.
Я давно не был на его могиле, так как он был похоронен там, где жил. Отец ездил раз в год, а мне не хотелось никуда ехать, а потому я всегда находил отговорку. Мне стало грустно оттого, что мы, молодые, часто забываем предков, а ведь наша связь с ними – это та пуповина, которая никогда не прервётся, даже если мы её не замечаем.
Утром мне впервые приснился отец. Он был окружён каким-то сиянием и стоял как бог, в белых одеждах. Да отец и должен быть богом для ребёнка. Ведь, как правильно сказал Аркадий Тимофеевич, для родителей мы всегда остаёмся детьми. Он ничего не говорил, а просто стоял и смотрел на меня, но мне слова были и не нужны. Между близкими людьми существует куда более прочная и глубокая связь, нежели слова, придуманные нами. Во сне я оказался в мире, где нет слов, и где царит покой, которого нет в реальности. Я даже подумал, что так, наверно, и выглядит смерть. И какая разница будут ли нам сниться сны в той, другой реальности. Это не имеет решительно никакого значения, если твоя миссия на земле выполнена, а сознание готово обрести вечный покой.
Затем образы исчезли, и мой уставший мозг погрузился в сладкую дремоту, чтобы затем пробудиться для нового и, возможно, последнего сна.
20. 03 - 11. 05. 2015