- Мишенька, ты меня слышишь?
Михаил вздрогнул и открыл глаза. Это был голос Тамары. Он поднялся с кровати и подошел к календарю. Да... десятое марта. И сегодня десятое марта. Только год другой. Все эти годы Миша не трогал календарь. Он стал ненужен. Для него время застыло десятого марта три года назад, и все, что происходило после, развивалось в стороне. Он этого не ощущал. Лишь Новый год все еще беспокоил своими огнями, музыкой и предновогодней суетой, но не радовал. В Новый год Миша смотрел в окно, за которым мигали гирлянды, валялись еловые лапы, и равнодушно констатировал: "Вот бьют часы, вот звякают бокалы, сейчас будут желать друг другу нового счастья. До чего нелепое пожелание! Как будто у всех было старое". Так же и Рождество. Когда-то праздник, а ныне - надоевший спектакль. В ночь - молебен с призывами к миру и гармонии. На следующее утро под дверью скребутся коротко остриженные парни в элегантных черных костюмах с религиозными брошюрами о Христе, предлагая еще и еще раз любить Его. Очередная сезонная вспышка милосердия и сострадания под мессу, звон колокольчиков и плотную закуску. Голос все еще звучал в ушах...
Да, сегодня уже три года. Надо как-то по-особому провести этот день, по-особому вспомнить Тамару. Миша оделся и вышел на улицу. В памяти тяжело всплывали обрывки происшедшего. Звонок, который сорвал его с места. Потом вокзал, оцепленный живым кольцом. Его пропустили внутрь. На земле - искореженные вагоны. Между ними растерянные люди. Кто-то лежал. Некоторые сидели, обхватив голову руками. Дальше помнил, как его подтолкнули к обгоревшему составу. И только после того, как он услышал слово "опознать", до него окончательно дошло: случилось самое страшное. Михаил опознал только Тамарину сумочку, всю в копоти и грязи. Поднял и понес домой, поглаживая и успокаивая ее, будто выносил раненого. Шел и шептал: "Ничего... мы с тобой... сейчас". А когда открыл дверь и вошел, ноги его подкосились, и он упал на кровать, зарывшись в подушку.
Говорят, ампутированная конечность еще долго дает о себе знать. И, если заныла, боль не унять. Тянешься туда - а там пусто. Михаил испытал это ощущение в полной мере, с той разницей, что ему ампутировали не ногу и не руку, а все его существо: Тамара была повсюду. Несколько раз он не выдерживал, сыпал в горсть ядовитые таблетки, но в последнюю минуту пугался и потом злился на себя за трусость. А на третий год он зачастил в церковь. Как-то с детства привилось, что спасение там, и больше нигде. Миша и пробовал. Заходил в храм, слушал монотонный хор и непонятные молитвы, но облегчения не наступало. Скорее наоборот, его угнетали эти плоские иконы с отрешенными лицами, священники в черных рясах, пропитанных кадильным дымом, распятия с окровавленным Иисусом и сами стены, которые молчали и только откликались гулким эхом. И все же он упорно ходил в церковь, движимый непонятной инерцией. Настойчивость иногда рождает надежду. И в канун третьего Рождества вдруг подумалось: "А что если случится? Ведь недаром говорят, Бог троицу любит". Весь день Миша представлял себе, как рано утром спрыгнет с постели, подбежит туда, где вешают чулочки с подарками, а там уже улыбается Тамара. Он заранее поставил елку, вытер от пыли стоявшую в углу иконку и в полночь долго-долго смотрел на нее. Миша не знал молитв и только шептал: "верни". Потом стал ждать. Одну минуту ему показалось, будто глаз на иконе задрожал. Неужели услышал? Он подошел ближе, а там... сидела муха и чистила крылышки. Бог промолчал.
Наутро Михаил надел свой лучший костюм, белую рубашку и решительно пошел в церковь. Дождался батюшки, подошел к нему и сказал: - У меня умерла жена. - Вы хотите заказать "за усопшую"? - Я хочу ее вернуть - Сын мой, бог милосерден... - Я знаю, что милосерден, - оборвал его Миша, - поэтому и прошу вернуть ее. Как это сделать? Ведь вы ближе всех к Нему! Батюшка помолчал, потом взглянул на часы: - Вообще-то мы открыты только на время службы. Но, если вы настаиваете... Он принял у Миши деньги, и запел: "Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго, преставившуюся рабу Твою, сестру нашу... отпущаяй грехи, ослаби, остави и прости вся ея согрешения вольная и невольная, избави ея вечные муки и даруй ей причастие и наслаждение вечных". Миша слушал и с горечью думал, что в этом пении вся забота - об ушедших. Им вечная жизнь, им отпущение грехов, им избавление. А живым - ни чуда, ни утешения.
С тех пор он в церковь не ходил.
Как-то ноги сами привели к кафе, где они часто бывали с Тамарой. А что если здесь и посидеть? И вспомнить... Он потоптался у двери, а потом собрался с духом и вошел. За три года ничего не изменилось. Картины на стенах, стулья, даже скатерти на столах - всё прежнее. Захотелось выйти, но Миша заставил себя пройти к столику. Там схватил меню, ткнул пальцем в первый попавшийся коктейль. Потом повторил. Немного отпустило. Тамара любила это кафе. - Здесь уютно молчать, - говорила она. - Другой раз молчишь - и так тягостно на душе, будто покойник рядом разместился. Или неловкость какая-то. Надо заполнить паузу, от этого нервничаешь. А тут можно просто посидеть. И подумать о своем. - О чем это "своем"? - настороженно интересовался Миша. - Все мысли о тебе, не ревнуй, - улыбалась она и разглаживала его нахмурившиеся брови своими теплыми пальцами, которые он хватал губами и прятал лицо в ее ладошке.
Кафе постепенно заполнялось людьми и, чтобы немного отвлечься, Миша начал разглядывать заходивших. После ухода Тамары он особенно присматривался к парам. Сначала с тоской в сердце, а потом с завистью, смешанной со злым цинизмом. Вот сидят двое. Почти дети. Он беспрестанно целует ее и гладит под столом. И девушка сияет. В этот момент она думает, что любима. А сколько их потом выкрикнут: "Я думала, что ты меня любишь, а ты - животное. Неужели все равно с кем?" Или подумают: "А ведь он может легко повторить то же самое где-то еще". Иногда просыпалась жалость. Им только еще предстоит потерять. А у него уже все позади. Вот бы крикнуть этим парам: "Не спешите любить! Потом больно будет, как мне". Но кто же так запросто перестанет любить, да еще по чужой указке? Тамара притягивала к себе все живое. В городе собирала вокруг себя кошек, собак. Голуби клевали у нее из рук. К ней подсаживались люди и отвечали на ее полуулыбку, хотя и обращенную не к ним, а куда-то вдаль. Миша часто шутил: - Тома, я просто в растерянности, к кому тебя ревновать? Даже рыбки в аквариуме, того и гляди, к тебе выпрыгнут. Смотри, как плещутся, когда ты подходишь. И цветы тянутся к тебе, хотя солнце у них сзади. Миша столкнулся с ней случайно в городе и, как завороженный, пошел следом, не в силах оторваться. Три месяца он ходил за Тамарой тенью, поджидал ее у разных входов, выходов, караулил за углом, чтобы "случайно" столкнуться лицом к лицу, и, наконец, дождался и привел в свой дом. Оба вступили в брак поздно, минуя первоцвет детских неокрепших чувств, и сразу окунулись в зрелость. Волшебная пора жизни, когда сиюминутная слепая страсть уступает место неспешному наслаждению. Когда ты способен ценить и сопереживать. Не потому ли молодые девушки нередко отдают предпочтение именно зрелым мужчинам? Миша не просто любил. Он боготворил Тамару. Настолько, что первое время опасался близости. Ему казалось, что плотские утехи спустят его на землю и потеряется неземное, с которым не хотелось разлучаться. Он сближался с Тамарой боязливо, видя в ней скорей ребенка, а не женщину. Но потом все-таки захотел ее. Страстно, зверски, будто плотину прорвало. Поздняя чувственность набирала силу быстро, как лето после затянувшейся весны. Он взрывался от малейшего прикосновения к ней, от сморщенного носика, от выпяченных капризно губ, от слезинки на щеке. От того, как она выгибалась, поворачиваясь к нему лицом, когда он обнимал ее сзади. И весь вне себя от охватившего его возбуждения, сжимал руками ее голову, щеки, прижимался к ней всем телом, пока и она не начинала задыхаться от желания. А потом, когда они, наконец, размыкались, утомившись от любовной игры, он все еще продолжал крепко обхватывать Тому, целуя родинку между ее лопаток. Мише это пятнышко казалось особым знаком, каким метят бессмертных. - Мишка, не сжимай так сильно. Больно же. Никуда я от тебя не денусь. - А вдруг? - Однажды совершенно серьезно произнес он. Тамара, уловив в его голосе тревожные нотки, повернулась к Мише и закрыла мягким поцелуем его глаза. - И не мечтай. Вот только к маме на дачу поеду, но к вечеру буду дома.
Это было десятое марта...
***
- Простите, вы резервировали место?
- Что... что вы сказали? - Миша с трудом очнулся от своих мыслей.
- Просим прощения, но здесь с одиннадцати дискотека. Если хотите остаться, вам надо купить билет и занять... вон тот столик. Там еще свободно, - официант показал на столик в углу.
- Хорошо, я пересяду. - Он взял билет и пересел к пожилой паре. Старики сидели чинно, видно, что скучали, но, заметив Мишу, оживились.
- Вы не пойдете танцевать?
- Танцевать... Нет, спасибо, я здесь один... мне не с кем. - Горько получилось. Миша отвернулся и на минуту подумал, что никогда не поймет эту чету, которой удалось вместе добраться до осени. А потом опять уплыл в мыслях к Тамаре. С Тамарой танцевать не получалось. Миша никак не мог приладиться к ее неожиданным вывертам и через некоторое время чуть отступал, отпуская ее руки. И она продолжала свой танец-экспромт, казалось забыв о его присутствии. - С тобой невозможно, - подтрунивала она над ним, - ты мне все время коленки норовишь отдавить. Как-то раз они пошли на званый бал. В старом дворце, с блеклыми фресками, тяжелыми люстрами. Все почти настоящее: длинные платья, перчатки до локтей, шлейфы, фраки, бабочки. Не хватало только одного - истинных хозяев бала. Те, что были, напоминали лакеев, которые, воспользовавшись отсутствием господ, решили примерить их платья и паясничают в них. Миша с усмешкой наблюдал, как дамы то и дело сражаются со сползающими бретельками и неуклюже пытаются закурить в перчатках. Настоящая там была только Тамара. Наблюдая, как уверенно и грациозно она скользит по залу, Миша не сомневался, что с этими мраморными колоннами и канделябрами время прихватило и ее как живой экспонат. Только она чувствовала себя в этих залах и нарядах в своей стихии.
"Ну, все. Посидел, вспомнил - и хватит". Дым от сигарет жег глаза, становилось душно. Он расплатился, хотел уже выйти, рассеяно обвел глазами кафе и вдруг замер. На освещенной площадке, где под музыку топтались люди, танцевала девушка. Страстно, с отчаяньем, она кружилась по площадке, ныряла в полутьму, потом со сверкающими глазами вновь выбегала на освещенный пятачок и носилась по кругу, разбрасывая воздух руками. Казалось, в ее фигурке, пылающей в лучах прожектора, в этот момент собралась вся жизнь на земле, и теперь бросает свирепый вызов силам тьмы. Миша невольно залюбовался ею. Какой порыв! Какая необыкновенная фантазия, какая свобода! Ее ничто не сковывало. Она целиком ушла в свой танец, не замечая ничего вокруг. Миша пробрался к площадке и там застыл, не в силах оторвать от нее глаз. А потом вдруг встряхнулся, шагнул на круг и вместе с ней включился в этот бешеный ритм. Стены, люди, огни завертелись вокруг него дикой каруселью, размываясь в полутьме. Он кружился все яростнее и яростнее и видел только ее лицо - воспаленное и безумное.
- Я вас загнала, наверное? - Карусель из стен и людей остановилась. На Мишу, улыбаясь, смотрел доверчивый ребенок, в котором он не сразу узнал свою партнершу. Зазвучала мягкая мелодия.
- Нет, ничуть, что вы! "Боже мой, до чего худые плечи. И руки, тоненькие, как травинки. Откуда в них такая пружинистая энергия? Откуда такая нечеловеческая сила?"
- А мне показалось. Вы ведь... - она слегка смутилась.
- Старый? - Миша впервые улыбнулся. - -- Да, нет, что вы... ну, солидный. Не знаю, как сказать.
- Я не солидный, я просто отвык. Можно? - Миша положил ее руки себе на плечи, а сам взял ее за талию, и она, немного помешкав, обвила его за шею, обмякнув и едва касаясь пола. Они тихо раскачивались.
- По-моему, устали все-таки вы, а не я. - Миша чуть приподнял ее.
- Нет, - она весело мотнула головой, - я стою крепко. Просто у вас сильные руки.
"Сильные руки"... Как страстно ему захотелось прижать ее к себе, а потом бережно поднять на руки и понести далеко-далеко, где можно все забыть. Где он будет ей покровителем, братом, отцом... и не только. Что это с ним? Козни дьявола, который заманил его в это кафе, и здесь, в годовщину смерти Тамары, кощунствует, завлекая в очередную привязанность? Или другой какой знак? Миша оглянулся на столик, за которым беседовал с Тамарой, в надежде на подсказку. Но за столиком было пусто.
*** Они танцевали всю ночь.
Светало...
- Михаил, Вы... ты завтра придешь? - Приду.
- Миша привлек ее к себе, коснулся губами лба и повторил уже решительнее: - Обязательно приду!
Она исчезла со стайкой смеющихся молодых людей. А Миша остался стоять, пытаясь собрать свои растрепанные мысли и чувства, которые заметались на перепутье между Тамарой и тем, что произошло с ним этой ночью. А потом побрел к дому, выбрав длинную дорогу, через поселок. На поле чернели развороченные комья земли. От них струился пар. Чуть поодаль из травы в воздух взвился жаворонок. Сделал над полем круг, другой и, затрепетав крылышками, повис в воздухе и запел свою весеннюю песню. Сощурившись, Миша наблюдал за его рваным полетом, и в памяти невольно всплыли слова: Между небом и землей Песня раздается, Неисходною струей Громче, громче льется. Не видать певца полей, Где поет так громко Над подруженькой своей Жаворонок звонкий... Он напевал вместе с жаворонком, а потом прервался: "Нет, не про меня та песня. Певец полей - известно кому поет. А кому пою я?" Но строчки все бежали и бежали: Ветер песенку несет, А кому - не знает... Та, кому она, поймет, От кого - узнает! Лейся, песенка моя, Песнь надежды сладкой: Кто-то вспомнит про меня И вздохнет украдкой. "И это не про меня. Кто вспомнит-то, кто вздохнет? Вроде бы и некому". И вдруг его осенило! То есть как некому?! Разве не нужен он прильнувшему к нему ребенку, который искал в нем опору, весне, которая без его взора не была бы так непристойно красива? И, наконец, Тамаре, которая живет, пока он помнит ее?
Мы нужны!