Без головы

антивоенно-неисторическая повесть
      (новая, расширенная редакция)

                1

     Ранним июньским утром 1941 года Гриша Головин в синих трусах, белой майке и белых тапочках стоял перед большим старым зеркалом в своей комнате и внимательно рассматривал голову. Голова была хоть куда: правильные линии черепа, прямой нос, светлые коротко подстриженные волосы и такой же светлый взгляд. Спросонья у него было плохое настроение, но по мере разглядывания головы оно постепенно улучшалось. Весьма кстати вспомнились недавние слова историка,  принимавшего выпускной экзамен: «Эх, Гриша, светлая у тебя голова! Далеко пойдешь, если лениться не будешь…» Затем он вспомнил и учительницу по литературе, тоже неоднократно намекавшею на его светлую голову. Но тут же всплыло далекое, детское, отцовское: «Эх, Гришка, не сносить тебе головы!..»
     Из приоткрытого окна потянуло утренней прохладой; Гриша поежился и потер одну ногу о другую. Настроение окончательно улучшилось. Он блаженно потянулся, напрягая все мышцы, и с удовольствием сделал несколько гимнастических упражнений, не забыв как следует повертеть головой вокруг туловища, словно проверяя ее на прочность. Голова держалась крепко и была готова начать новую и удивительную жизнь. Надоевшая школа наконец-таки окончилась, и вот сегодня, воскресным утром, проснувшись раньше обычного, он вдруг почувствовал себя совершенно взрослым.
     И тут он вспомнил недавнюю ссору с комсоргом Мишкой Козлодубовым, и все из-за красивой Элки. Этот Мишка был большой активист-агитатор и такой же подхалим, а говоря откровенно — подлец. Его папочка работал в местном НКВД, и Мишка всегда хвастался этим и даже иногда угрожал. И тогда, блеснув на прощание глазами, он пробурчал что-то злобное в Гришин адрес. Драться в открытую он не полез якобы из-за своего комсоргова достоинства, но на самом деле просто из слабости. Тогда Гриша рассмеялся в ответ на эти угрозы, но теперь ему стало как-то не по себе. «А ведь нажалуется папочке, мерзавец, непременно нажалуется!» — тоскливо подумалось ему. И тут он еще вспомнил, что не успел-таки уплатить комсомольские взносы за последний месяц: «Ах, дурак! Ну, зачем, зачем тянул! Ничего, завтра же уплачу!..». С одной стороны, ему, отличнику, комсомольцу и тоже активисту, члену ОСОАВИАХИМа и Ворошиловскому стрелку — нечего бояться, но с другой, ему было хорошо известно, как иногда внезапно арестовывали самых что ни на есть надежных и честных людей. Правда, до него докатывались лишь отголоски этих событий — девятые валы шли где-то в стороне, а до него долетали лишь кровавые брызги, но позавчера, к примеру,  подъехала в полночь к их подъезду черная эмка с приглушенными фарами, и один в форме и двое в штатском вывели бледного и растерянного соседа, которого все знали как в высшей степени порядочного и честного человека, а он вдруг оказался врагом народа. Подобное рассказывали и другие, и, вспомнив еще раз все это, Гриша не на шутку испугался. Настроение снова ухудшилось и неприятно похолодело все внутри.   
     "И взносы, взносы-то не уплатил, дурак! — еще раз пробормотал он, — впрочем… все это я преувеличиваю… это кто виноват, тот пусть и боится, а я чист, как стекло. Это каждый подтвердит! Нет, меня не тронут... в комсомоле уже три года, в кружке воинствующих безбожников год, во все добровольные общества вступил — нет, не тронут!.."
     Коммунальная квартира, тем временем, пробуждалась и наполнялась своими привычными утренними звуками, как-то: кашлянье, чихание, хлопанное дверьми, шарканье туфлями на босу ногу, хриплый шум воды в туалете и тому подобное. Все это вывело, наконец, Гришу из поэтических размышлений о голове и весьма прозаических размышлений относительно ее ближайшего будущего. Заняв очередь в ванную, Гриша поставил разогревать на плиту свой скудный завтрак, но когда он умылся, причесался и, полный самых радужных надежд, отворил дверь на кухню, то выяснилось, что его завтрак сгорел дотла, и вся кухня наполнилась дымом. Гриша приуныл, и, отмахиваясь от дыма и от ругани жильцов, пошире распахнул окно.
     В прихожей пронзительно задребезжал звонок. Сердце у Гриши упало и запуталось где-то в животе. На пороге — какой-то тип в парусиновой куртке и форменной фуражке.
     — Здесь проживает Григорий Головин?
     — Да, да, здесь! — закудахтала соседка, — проходите!..
     Гриша на ватных ногах вышел в переднюю, и тут же отлегло от сердца. Он даже за-улыбался от счастья.
     — Вам телеграмма,— буркнул тип в фуражке, — распишитесь здесь.
     Телеграмма была от отца, с юга. Он писал, чтобы Гриша не волновался, он задерживается по делам. Но Гриша и не волновался по этому поводу, он наоборот, наслаждался своей самостоятельной жизнью и не желал ее прерывать. Дожевав остатки бублика, заменившего ему сгоревший завтрак, Гриша натянул свою новую косоворотку, на которой один за другим были прицеплены все его значки: комсомольский, ОСОАВИАХИМа,  Ворошиловского стрелка и Воинствующего безбожника, и голодный, но с хорошим все же настроением,  вышел  на улицу. Жил он почти в самом центре и направлялся к своему другу Васе Встречному.
     Утро было удивительно солнечным и чистым. Летние лучи хорошо освещали Гришину голову, и она была видна на большом расстоянии. Выйдя на проспект, он услышал хрипловатые звуки горна и трескотню барабана. Шел отряд юных пионеров в белых рубашках, белых панамках и в синих штанах до колен, направлявшихся, видно, во Дворец пионеров. Проводив взглядом юных бесенят, Гриша прибавил шагу и через несколько минут входил уже в подворотню одного желтого дома. Вася Встречный был пониже Гриши, очкарик и прославился тем, что помешался на радиотехнике. И в это утро он мастерил какой-то детекторный приемник.
     — Сейчас заканчиваю,— заявил он Грише,— целую неделю бьюсь!
     Он поковырялся еще немного, приладил заднюю крышку и с важным видом стал вертеть ручку настройки. Сперва послышалось шипение и отрывки каких-то непонятных сигналов, но потом поймалась волна московского радио.
     — Ты давай, другие станции полови! — предложил Гриша, поглаживая свою светлую голову.
     Вася уже хотел, было последовать совету Гриши, но вдруг суровый, с металлическим оттенком голосом произнес: «Внимание! Говорит Москва! Слушайте важное правительственное сообщение!». Вася с Гришей с любопытством уставились в круглое отверстие динамика. Оттуда вскоре раздался скрипучий голос Молотова:
    «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава тов. Сталин поручили мне сделать следующее заявление: Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей. Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 часов 30 минут утра сделал мне, как народному комиссару Иностранных дел, заявление от имени своего правительства о том, что Германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы…» 

     На Гришу это сообщение произвело впечатление неожиданного удара кирпичом по голове. Вася же, напротив, не очень удивился.
     — Ничего,— сказал он,— финнов, вон за несколько месяцев разбили, и этих так же!
     А Гриша вдруг понял, какая беда свалилась вдруг на его светлую голову. «Вот тебе на! — отчаянно подумал он с бьющимся сердцем и комком в горле, — значит, прав был отец и не сносить мне головы! А я-то думал, что уже снес!..»
     Все вокруг поплыло, завертелось перед его глазами, и ему показалось, что сами предметы объявляют друг другу войну. А Васе, казалось, было все нипочем. Он заявил, что это, скорее всего, широкомасштабная провокация, и что не может быть, чтобы Красная армия не справилась. Но Гриша ничего не отвечал. «Пропал, совсем пропал!» — потрясенно вертелась у него одна мысль.
     В дверь к Васе постучали.
     — Слыхал, Васек, опять ерманец войной пошел! — прохрипел дел Кузьма, и было не понятно, серчает он или радуется.
     — Слышали,  дедушка. Ничего, тогда разбили и теперь разобьем!..
     — Ха, разобьем! Это, Васек, трудненько теперь будет! Немец-то теперь не тот, что в гражданскую! Всю Европу, поди, захватил!.. Но я чего не понимаю — как же он, подлюга,  договор-то порушил? Ведь у него с нами договор!
     — Ничего удивительного!— отвечал Вася Встречный,— фашизм всегда отличался коварностью. Вспомните случай с поджогом Рейхстага, а провокация на польской границе в 39-м? Так и в этот раз!..
           Из комнат стали показываться жильцы.
     — Слышали? — говорили они друг другу, — война! — словно выражая в этом слове всю неожиданную трагичность, тревогу и неизвестность. Иные были не на шутку встревожены, другие старались не показывать волнения, а третьи держались бодро и на все сомнения отвечали: «А, ерунда! Не может быть, чтобы не справились. Ведь Красная армия всех сильней!..»
     Но Гриша почему-то твердо решил, что теперь его дело плохо. И еще он никак не мог понять, как же немцы и впрямь нарушили договор? Ведь они всегда были такими аккуратными и обязательными! У них в городе был немецкий коммунистический клуб, и Гриша не раз встречал на улице подтянутых, тщательно выбритых и  хорошо одетых молодых людей. Они всегда производили на него благоприятное впечатление; он втайне мечтал подружиться с кем-нибудь из них и старался во всем на них походить…
     «А как же немецкие коммунисты? — недоумевал он,— а рабочий класс? Куда они смотрят? Нет, тут что-то не так!..»
     — Слушай, айда к посольству! — предложил вдруг Вася, — там, поди, сейчас самое интересное!
     И Гриша согласился. Быстро собравшись, они вышли на улицу. Все репродукторы были включены. Люди стояли небольшими группками и внимательно слушали, переходили от одной группы к другой; иные просто шли своей дорогой; лица у всех были серьезными и озабоченными и только дети беззаботно тянули родителей за руку.
     У темно-коричневого здания германского консульства на площади Воровского, где еще недавно развевался красный фашистский флаг со свастикой, стоял усиленный наряд милиции и близко никого не подпускал. Напротив, в скверике, собралась небольшая толпа народа. Иные возмущались и  негодовали, требуя, чтобы немецкий консул немедленно все объяснил. Другие говорили, что консул здесь ни при чем, а лишь выполняет волю правительства. Третьи заявляли, что все это — очередная провокация англо-американского империализма,  стремящегося поссорить Германию с Советской Россией.
     Вася с Гришей встали у самого края, и их все время толкали со всех сторон. Около подъезда стоял черный лимузин и две эмки. Через несколько минут в дверях показались люди в темных костюмах. Двое из них быстро сели в лимузин, другие — в эмки, и они плавно отъехали. По толпе пронеслось нарастающее оживление и обрывки предположений, кто бы это мог быть.
   Вскоре милиционеры в белых кителях стали потихоньку окружать толпу и оттеснять ее от консульства. Несколько раз в громкоговоритель просили всех разойтись, но люди расходились явно неохотно.
     — Что ж теперь будет? — обреченно спросил Гриша.
     — А ничего! — преспокойно отвечал Вася, — мобилизацию, видать, объявят…
     Гриша даже остановился, словно пораженный в голову: — Как мобилизацию?
     — А ты как думал! Война-то эта покрупней финской будет!..
     «Пропал, совсем пропал!» — снова пронеслось у Гриши. Он, как только услыхал про объявление войны, сразу это понял, а теперь, после слов Васи Встречного, звучавших как приговор, последняя надежда быстро улетучивалась из его обреченной личности.
     — Да ведь и нас могут забрать, Вася! — выдавил он из себя.
     — Конечно, могут!
     — А ведь мы на истфак собирались!..
     — Да не унывай ты! Может и обойдется еще. Приказа-то еще нет!
     Гриша с завистью посмотрел на Васю. Ему бы его беспечно-веселый нрав! «Он что, дурак, не понимает, что на войне могут не просто убить, а ранить, искалечить на всю жизнь, а кому мы будем нужны, уроды?»
     Он не заметил, как они дошли до Васиного дома. Вася звал к себе, но Гриша отказался. Настроение было как перед казнью. Придя к себе, он позвонил Элке, своей школьной подруге, и она, к счастью была дома. Гриша спросил, слышала ли она про войну и что думает об этом. Она, конечно же слышала, но думает, что война продлится недолго, как финская, и что им особо беспокоиться нечего. Гриша слушал ее звонкий голос и временно успокаивался, завидуя ее беззаботности и наивной надежде на лучшее. Он рассказал в двух словах об их походе к консульству и поделился своими тревогами относительно ближайшего будущего.
     — Давай, встретимся на нашем месте и все обсудим, — предложил он наконец, но она сегодня не могла, а что будет завтра, Гриша и сам не знал.
     Утром он против обыкновения сразу же вскочил с постели. Было девять часов. Большинство жильцов уже ушло на работу, и стояла приятная тишина. Гриша все вспомнил, что было вчера, и сразу же почувствовал какую-то пустоту в себе, словно уже умер или умер наполовину. Не помогла ни усиленная зарядка, ни умывание под общественным краном. По радио то и дело передавали бравурную музыку и нечего не сообщали о положении на границе.
     Когда Гриша собрался уже идти платить проклятые взносы, то выяснилось, что платить их некуда: их школьная организация прекратила свое существование прекратила с момента выпуска, а в университет он еще не поступил и на другой работе не числился. От этого непривычное чувство свободы охватило его, и если бы не война, то можно было бы жить!
     Поразмыслив, он хотел, было лично заявиться на квартиру к комсоргу и отдать взносы ему, а заодно — разведать обстановку, но, подумав,  решил не унижаться перед Мишкой, тот ведь сразу все поймет. И он твердо решил не ходить к нему, а уплатить взносы в райкоме. Это решение обрадовало его своей нейтральностью: и гора с плеч, и унижаться перед комсоргом не надо!
     В райкоме Гришу долго не могли понять, чего он хочет. Очкарик-инструктор, к которому он обратился, удивительно был похож на Васю Встречного, поначалу даже Гриша подумал, что это он и есть. Но инструктор, не давая Грише раскрыть рта, машинально произнес:
     — А, доброволец? Не сюда, в военкомат…
     — Я не доброволец! — удивленно возразил Гриша.
     — Не доброволец? — в свою очередь удивился инструктор. — Так что же вы хотите?
     — Уплатить взносы, я не успел!..
     — Какие взносы? Вы что, не понимает обстановки? Обратитесь к своему секретарю…
     Но Гриша объяснил, что это невозможно, поскольку их комсомольская ячейка распалась после окончания школы, а более он нигде пока не числится. Очкарик на минуту задумался и сказал, что он этот вопрос не решает, и чтобы молодой человек обратился в финотдел. Там с грехом пополам у Гриши приняли-таки взносы, и когда он, довольный, уже выходил из райкома, его вдруг что-то словно ударило его по голове: «А почему это его приняли за добровольца? И при чем здесь военкомат?  Может, комсомольцам надо не дожидаясь повестки, явиться в военкомат и записаться добровольцем? Но как же тогда голова? Ведь это значит — самому лезть в петлю! Что, что делать?» — с такими мыслями он еле добрел до дома. Получалось, что не ходить — нельзя, но и пойти — тоже нельзя, тогда значит — прощай, голова, а он должен был ее сохранить  во что бы то ни стало!..
     Немного придя в себя, он позвонил Элке, чтобы договориться о встрече, и на этот раз они встретились на «их месте», в небольшом безымянном скверике, расположенном примерно на середине пути от их домов. Это было удобным, когда они еще учились — вроде рядом  со школой, но все же в стороне, и никто их там не мог видеть. Они были знакомы давно, но, что называется, «дружить» стали недавно, примерно с середины 10 класса, и Грише стоило немалых усилий, чтобы привлечь к себе самую красивую девчонку в  классе. Поэтому ему многие завидовали, но поскольку он был не слаб, то открытых конкурентов у него не было, и даже их комсорг, давно имевший на Элку виды, не мог впрямую ему помешать. Когда Гриша увидел ее знакомую стройную фигурку в светлом платье, у него защемило сердце. «Как все хорошо могло бы быть, если б не война! — машинально подумал он. — Но может, все еще образуется, и Элка права? Но нет, нет, не может быть так просто… немцы так просто не отступятся…»         
    Они украдкой поцеловались и стали думать, куда пойти. Обычно они шли либо в кафе, а потом в кино, либо просто гуляли по городу или даже выбирались за город, но на этот раз Грише не хотелось никуда заходить, чтобы никто не мешал им спокойно поговорить. И он предложил пойти в Летний сад, поскольку лучшего места рядом не найти. В Летнем саду, который они любили с детства, народу почти не было, и это их устраивало. Свернув на боковую дорожку, они вышли на узкую полоску набережной Фонтанки. Здесь всегда росли высокие акации, и в двух метрах никого не было видно — многие молодые приходили сюда целоваться, но сейчас и здесь никого не было. И Гриша мог, наконец, поведать Элке все свои сомнения относительно их ближайшей судьбы. Он сразу же сказал, что, скорее всего, война будет долгая и тяжелая,  что их и его непременно заберут в армию, и что там он, скорее всего, погибнет — у него со вчерашнего дня такое предчувствие, а оно его никогда не обманывало, и что вообще многие погибнут... Элка пыталась возражать, но он тут же привел аргумент относительно зловещего молчания радио о событиях на границе — ведь если б наша армия успешно  отразила наступление, то зачем об этом молчать? Наоборот, об этом бы все время сообщалось! И еще он сказал, что хорошо бы на время вообще куда-нибудь уехать из города. Но Элеонора ответила, что это невозможно, по-скольку ее папа был директором одного крупного предприятия, и его никто не отпустит, а с ним — тоже, и что вообще она собирается поступать в университет на филфак. Гриша сказал, что он и сам это понимает, и что сам собирается поступать на исторический.
     — Вот и давай пойдем вместе документы подавать! — предложила она, и Гриша согла-сился.
    Но когда они расстались, и он вновь погрузился в свои мысли, то эта идея поступления в университет показалась ему совершенно фантастической. Ведь к экзаменам нужно было готовиться в совершенно спокойной обстановке, а он был полностью выбит из нее, и хорошо еще, что вовсе не убит. «Хотя документы подать можно, это не помешает. Может, даже в армию не заберут» — слабой надеждой прокралась вдруг мысль. Но надо было собирать бумаги, фотографироваться, идти в поликлинику, то есть погружаться в рутину обычной мирной жизни, которой, как он был уверен, настал конец.
     В полной неопределенности прошло несколько дней. Наконец стали передавать сводки Совинформбюро, но сообщения были безрадостными. Словно неумолимою силою рока продвигались вперед немецкие войска, и с каждым новым сообщением Грише казалось, что они идут именно за его головой. Получалось, что если б ему и удалось каким-нибудь чудом уклониться от призыва, то все равно — не сносить ему головы, потому что немцы его и здесь достанут!..
     «Что же это такое?! — восклицал Гриша, выслушивая очередное сообщение. — Что ж они, гады, отступают?! Почему не сопротивляются? Специально, что ли?» — и он с ужасом чувствовал, как  все ближе и ближе к городу продвигаются немецкие войска за его головой… Хотя в тот вечер они были еще сравнительно далеко, чтобы особенно волноваться, и сопротивление им, конечно же оказывалось, и иногда даже ожесточенное и длительное — об этом сообщалось с особой значительностью, — но, как выяснялось вскоре, — совершенно несущественное для неумолимо надвигающейся армады, которая обходила эти очаги и текла вперед, как полноводная река, вышедшая из берегов, затопляет все вокруг, не обращая внимания на отдельные островки и холмы. И Гриша уже не верил в красную армию, не верил, что она сможет остановить врага и тем более погнать его назад, он был, напротив, уверен в том, что немцы обязательно дойдут. Они и так стремительно приближались с каждым часом и днем.
     И в эту ночь Грише приснился страшный сон. Ему снилось, как серым и промозглым до отвращения днем он идет-таки в военкомат, как на верную смерть, хотя может пока и не ходить, поскольку никакой повестки еще не получал. Он петлял по каким-то длинным и узким улицам, затем — по таким же коридорам и всюду натыкался на странных бесцветных людей различного возраста. Ходил слух, что объявлена тотальная мобилизация и всех ставят под ружье. Наконец, Гриша очутился возле одинокой серой двери, возле которой томилась длинная очередь. Через определенный промежуток времени из-за двери появлялся лысый человек в кожанке со списком и выкрикивал фамилии. Обратно почему-то никто не выходил. Когда кожаный выкрикнул фамилию Гриши, тот сразу почувствовал, как заболела, закружилась голова, и он обреченно шагнул в кабинет. За небольшим столом у окна, заваленным какими-то папками и бумагами, сидел другой лысый, более плотного сложения и в форме.
     — Вы Головин? — сухо спросил он.
     — Да, — выдохнул Гриша.
     — Вы знаете, что началась война?
     — Да…
     — Так что же вы? Родина ждет от вас подвига!
     — Да, но я, право же, не знаю…
     — Никаких но! Вы комсомолец?
     — Да…
     — Ну вот! Отчизне нужна ваша голова!
     — Как?! — закричал Гриша, пятясь к двери, — она же у меня одна!
     Но тут из боковой дверцы выскочил тот самый, в кожанке,  и стал отрывать у Гриши голову.
     — А-а-а! — закричал Гриша, — помогите!
     — Прекратите истерику! — сказал начальник, медленно поднимаясь из-за стола. — Вы должны гордиться! Вам оказана большая честь!   
     Человек в кожанке слился с Гришей в один клубок, но голову все-же никак не мог ото-рвать. Толстовато-лысоватый стал терять терпение:
     — Чего ты медлишь, Иванов! Или хочешь, чтобы тебе самому оторвали голову?
     Но и после этого ничего не получилось, и тогда из все той же боковой двери вышел еще более высокий начальник, и, обращаясь к толстовато-лысоватому, строго произнес:
     — Вы что? Хотите сорвать призыв? Учтите, что ответите за это головой!..
     После этого к Грише подскочили еще два красноармейца и втроем они наконец-таки оторвали ему голову, после чего Гриша в ужасе проснулся и тут же стал ощупывать голову. Она была на месте и держалась пока хорошо. Но кто знает, надолго ли?
     Очередная сводка не принесла ничего хорошего. Немецкие войска неумолимо и несокрушимо приближались, а наши так же неумолимо откатывалась назад. Дослушав до конца, Гриша в который раз схватился за голову:
     — Что ж они, гады, делают?! Почему отступают? Что же это, выходит не красная армия, а немецкая армия всех сильней?! — но круглое ухо репродуктора не давало на этот счет никаких разъяснений, самозабвенно стуча метрономом.
     Шел первый месяц войны, а он толком не знал, что делать. Не знал ничего и Вася Встречный. Он лишь посоветовал Грише записаться добровольцем, на что Гриша посоветовал ему записаться туда же. Как слышал Гриша, некоторые наиболее отчаянные головы, на второй же день войны записались добровольцами, и теперь, хотя еще без формы и оружия, ходили героями, высоко задирая нос, но Грише казалось, что они ходят по лезвию бритвы и по краю пропасти. Элла тем временем подала документы на филфак и теперь ходила на подготовительные курсы, хотя и так могла сдать экзамены. А Гриша все это время словно пребывал между жизнью и смертью. 
     «Но может, нужно все-таки пойти и записаться? Ведь с комсомольцев в первую очередь и спросят!» — в который раз в отчаянии думал он. Последние два дня он буквально разрывался на части от одинаковой невозможности обоих взаимоисключающих решений. Оставалось одно — смиренно ожидать вызова. Но это было еще мучительней! И тут вдруг ему пришла в голову мысль, что, может, это специально их не вызывают, чтобы дать возможность прийти самим, проявив тем самым комсомольскую сознательность, и что теперь, быть может, он упускает свой последний шанс. «А ведь заберут, точно заберут… — пронеслось в голове, — как соседа с нижнего этажа…» — и он бросился на кровать и так лежал несколько минут без движения. «Что же я лежу, ведь надо что-то делать!» — и он стал стремительно собираться. Захватив все необходимые документы, выбежал из квартиры. Внизу, во дворе, остановился. «Что я делаю? Зачем?..» — но, простояв минуту, обреченно махнул рукою и двинулся в нужном направлении. Мир совершенно обесценивался у него на глазах и, казалось, совсем улетучивался.
     В райвоенкомате толпилось довольно много народа, и в глазах у многих Гриша заметил чувства,  сходные с его собственными, лишь у немногих выражение было уверенное и даже боевое. «Самоубийцы, — подумал Гриша,— или они думают, что бессмертны?»
     — Где здесь записывают добровольцев? — спросил он у первого попавшегося сотрудника, и почувствовал, что летит в пропасть. Но оказалось, что добровольцев временно не записывают, и ему предложили вместо этого призыв на действительную военную службу.
     — Вам пришлют повестку, ждите! — и Гриша, как приговоренный к скорой смерти, отправился домой. Как он дошел — не помнил; все вокруг кружилось и туманилось. 
     Соседка тетя Клава, открывшая ему дверь, всплеснула руками:
     — Ой, Гриша! Какой ты бледный! У тебя, наверное, голова болит?.. — на что Гриша безнадежно махнул рукою и пошел в свою комнату. «Болит,— подумал он, — болит, а завтра, может быть ее и вовсе не будет!..»
     Ночью ему снились кошмары — будто его одновременно расстреливали, отрывали го-лову и ссылали в Сибирь.    
     Утром по радио он слушал выступления различных писателей. Захлебываясь от непонятного пафоса, из репродуктора доносились выражения типа: «Ленинградцы не склонят своей головы перед немецко-фашистскими захватчиками… с гордо поднятой головой мы будем защищать нашу землю до последней капли крови…» — а Гриша тут же подумал — если до последней капли, то зачем же защищать? Кто на ней жить-то будет? — «Мы преклоняем свою голову перед нашими погибшими товарищами…» — и так далее. От всего этого у Гриши закружилась голова, и ощущение возникло такое, что она вот-вот оторвется. Он выключил радио и пошел, куда глаза глядят. Постепенно ноги вывели его к Элкиному дому, и он решил зайти к ней. Упавшим голосом он сообщил, что его, наверное,  скоро призовут, и что это конец. Но она, вся погруженная в подготовку к экзаменам, совершенно не понимала его обреченности и стала его утешать и разуверять, и он молча слушал, а в конце лишь спросил, будет ли она его ждать, а если его убьют — будет ли его хоть немного помнить? Элка сказала, что это ерунда, что напрасно он раньше времени себя хоронит, но она его будет ждать и никогда не забудет. Гриша поблагодарил ее, но по-том понял, что это было сказано ему в утешение в ее типичной жизнерадостной манере, что по-другому она, да и никто, не мог ответить на такой вопрос, но что, скорее всего, она его не дождется и вовсе не будет долго помнить, и от этого ему стало так грустно, что хоть сейчас и помирай.
     Был конец июня, и первые военные перемены еще не бросались в глаза. Гриша брел, как лунатик, в типично-петербургской манере, не разбирая дороги, то и дело налетая на прохожих или фонарные столбы. Возможно, он что-то даже бормотал вслух, но этого невозможно было разобрать. Он, пожалуй, теперь уже не боялся за свою голову и не боялся более стремительно продвигавшихся вперед войск группы Nord — он боялся лишь одно-го, что когда придет час отрывания его головы — он будет к этому не готов, впрочем, может, так даже и лучше — как бы забыться и заснуть…
     Повестку ему прислали в начале июля, и вскоре, после короткого курса молодого бойца, он уже в составе пополнения, в товарном вагоне ехал на северо-западный фронт. Элка вместе с другими  провожала его почти до самого состава, впрочем, лучше бы она этого не делала. Гриша стеснялся своего нового вида и грубой формы, кирзовых сапог и ненужных свидетелей, и толком они все равно не успели ни о чем поговорить.
      Местом назначения был Псков. Там, в районе северо-восточной Прибалтики, склады-валось тяжелое положение. Немецкие танки, форсировав на днях Западную Двину, стремительно продвигались вперед.
     Гриша лежал на своих нарах и чувствовал себя совершенно обреченным. Недавно вы-данная форма облегала его чуждой и враждебной оболочкой, сапоги жали, в вагоне было тесно и грязно. За время пути он то и дело вглядывался в лица окружавших его солдат, и его поражала их совершенная безликость и угрюмая покорность, хотя иногда, когда кто-то затягивал какую-нибудь песню или рассказывал анекдоты — они на время оживлялись. Впрочем, может, и у самого Гриши было теперь такое же лицо. Одиноко и смертельно тоскливо было ему двигаться под дробный перестук колес навстречу гибели.
     Их состав шел быстро, не застревая на станциях и перегонах, но во Псков им, тем не менее, прибыть не удалось — девятого июля в него вошли передовые немецкие части. С городом всякая связь была прервана, и поезд остановился посреди поля. Некоторые солдаты выпрыгивали из вагонов и разминались, но им тут же было приказано залезть обратно. Начальник эшелона проклинал все на свете. Он бегал вдоль состава и ругался. Наконец, решено было двигаться до ближайшей станции Новоселье, там выгрузиться и своим ходом продвигаться к линии фронта.
     Настроение у всех было подавленным, никто уже не шутил и даже не разговаривал. До станции добрались благополучно, с шумом выгрузились, и состав, издав тоскливый гудок, двинулся обратно в город. Солдаты живо разбрелись кто куда в поисках воды и туалета, и командирам стоило немалых усилий окриками и пинками заставить их построиться в колонну и идти дальше. Местные жители смотрели на них, как на обреченных. Навстречу то и дело попадались обозы с ранеными, направлявшимися в Лугу; у многих солдат была перевязана голова, и Гриша каждый раз, глядя на них, вздрагивал и чувствовал, как холодная волна поднимается изнутри и прошибает насквозь.
      В поселке Молоди остановились на ночлег. Никто по-прежнему ничего не знал, солдат никто не кормил — пришлось довольствоваться сухим пайком, у кого он был. Чай достался лишь командирам, да и то не всем. Местные жители были напуганы и спрашивали, что им делать: уходить или ждать немцев, но им никто не мог сказать ничего определенного.
     На следующий день, пополудни, вступили в поселок Торошино. Тут было еще больше смятения и полной неопределенности; по слухам, до линии фронта оставалось менее 30 километров.  После короткого привала — снова вперед. Настроение у Гриши было смертельное, он почему-то твердо решил, что его обязательно убьют или тяжело ранят в голову, и все последние дни и ночи он проводил в полуобморочном состоянии. Особого страха уже не было, вместо него все больше одолевало его тупое равнодушие и усталость. Он присматривался к лицам солдат, но они не выражали ничего, кроме обреченно-упрямого стремления дойти, дойти — и умереть.
     Теперь уже была слышна канонада и даже отдельные выстрелы; несколько раз низко пролетали немецкие истребители, но не стреляли, хотя всякий раз приходилось сбегать с дороги и распластываться на земле. Это было унизительно и противно.
     Наконец, под вечер, усталые и голодные, они прибыли на задние позиции линии обороны. Начальник эшелона отправился искать штаб, а все остальные уселись прямо на земле. Через полчаса штаб отыскался, и всех погнали к нему. Из покосившейся избушки вы-шли начальник штаба, начальник эшелона и еще несколько военных. Все они были усталые и злые. Прибывшее подкрепление стали распределять по позициям и Гришу вместе с десятком других бойцов направили во взвод, занимавший высоту 66,6 недалеко от притока реки Псковы. Канонада стихла, но Гриша,  пробираясь по траншее, не заметил вблизи никаких орудий.
     — Это соседние артиллеристы, — ответил на его вопрос бывалый солдат, — да снарядов маловато, строгий лимит…
     С позиции, выдававшейся несколько вперед от остальной линии обороны, был хорошо виден почти весь город с серебрящимися куполами главного собора, и садящееся солнце золотило его, пронизывая косыми лучами редкие облака и темно-синее в вышине небо, высвечивая городские строения, в основном, деревянные двухэтажные дома, тянущуюся в город дорогу, обсаженную тополями и свежие немецкие окопы на том берегу. 
     На следующее утро взвод занял круговую оборону и ждал атаки. Но ее все не было. Утренний воздух был удивительно чист и свеж, и Гриша с удовольствием вдыхал его, поеживаясь. Были слышны отдельные выстрелы; на вражеском берегу то возникало, то стихало какое-то движение; один раз ветер донес даже сентиментальные звуки губной гармошки и аппетитный запах полевой кухни. Грише стало любопытно, и он высунулся из-за бруствера. Другие солдаты тоже повысовавались.
     — Уберите головы! — раздался вдруг сзади голос комвзвода. — Или хотите, чтобы я один оборонял высоту?!
     Все пригнулись, но через некоторое время любопытство снова взяло вверх. Но Гриша решил более не испытывать судьбу. Он напялил каску, доставшуюся чудом от тяжело раненного бойца, и больше не высовывался, за что заслужил похвалу командира.
     На следующий день немцы пошли-таки в атаку. Рано утром они как бы нехотя форсировали реку и неспеша стали подниматься по склону.
     «Все,— подумал Гриша, — конец…»
    Взвод открыл беспорядочный огонь, но много ли настреляешь из устаревшей трехлинейки? Было, правда, два пулемета, но один недавно сломался, а второй быстро перегревался и грозил в скором времени вообще выйти из строя. Из штаба однозначно был спущен приказ удержать высоту; комвзвода отчаянно просил подкрепления, но подкрепления не было.
     Первую атаку чудом отбили, да и немцы, чувствовалось, начали несерьезно,  как бы играя и шутя. Гриша все это время пребывал в каком-то полубессознательном состоянии — как только немцы пошли в атаку, с этого самого момента тягучий страх помимо его воли сжал сердце и не отпускал до того самого момента, когда атака была отбита. Он должен был стрелять, но липкий туман застилал глаза, а руки вдруг ослабели, но он сделал все же несколько выстрелов, хотя, к счастью, ни в кого не попал.
     «Голова, бедная моя голова!» — то и дело проносилось у него; он уже не гордился ею и не считал светлой, но совершенно неприкаянной. Наверное, если бы сейчас на высоту во-рвались немцы, он даже не поднял бы винтовки и не стал бы никак сопротивляться; и по-том — он все же не мог просто так убить человека и тем более — заколоть его штыком.
     Немцы тем временем установили несколько минометов и стали методично обстреливать высоту. Били они точно, и первые взрывы раздались совсем рядом с Гришей. Он,  не успев еще испугаться,  припал к земле.
     — Всем в укрытие! — раздался вдруг над ним командирский окрик.
     Гриша вскочил, и тут, очередным разрывом мины ему, наконец-таки, оторвало голову.

                2

     Грише снился какой-то долгий, странный и неудобный сон. Точнее — никакой не сон, а какое-то мутное забытье, отрывки совершенно бессмысленных всполохов сознания, совершенно не связанных между собой. Ему казалось, что он не то покоится, не то стремительно летит в огромном черном длинном тоннеле совершенно непонятно куда. И еще всем своим бессознательным существом он ощущал какое-то неудобство от своего положения в пространстве. Неудобство это заключалось в том,  что он обнаруживал какой-то разлад с самим собой, причем не какой-то духовный или психологический, а именно что физический, как будто ему не хватало какой-то части тела, хотя все они, вроде, были на месте. Наконец, в следующее мгновение полупрояснившегося сознания, еще во власти сна, он вдруг отчетливо понял, чего ему не хватает и из-за чего такое ощущение неудобства: Грише снилось совершенно невероятное — будто бы его туловище и голова существуют отдельно друг от друга, а он живет и мыслит, совсем в голове не нуждаясь. Еще через некоторое время ему представилось, что он сам смотрит как-бы со стороны на свое тело и отдельно покоящуюся голову. Ему стало страшно во сне, тем более, что сон этот начал проясняться и все более походить на реальность. На шее было отчетливо видно кровавое месиво с отдельными сосудами, жилами и лохматившейся по краям кожей; голова же была совершенно бледная, заляпанная кровью, с раскрытыми в ужасе глазами. Рядом с головою можно было заметить искореженную каску с обгоревшем ремнем, остальное — словно было сокрыто мутной пеленой. Гриша попытался уверить себя, что все это лишь сон, как он всегда делал в подобных случаях, но ничего не помогало. Наоборот, представившаяся ему картина стала проясняться, словно фотокарточка при печати: рядом с телом и головой можно было теперь разглядеть опаленную траву, развороченную землю, щепки бруствера и другие тела, лежащие в различных позах. Но все они были хоть и мертвые, но  с головами. «Да что же это такое!» — подумалось Грише, и после этого он увидел все еще яснее. До него стали доноситься отдельные звуки, слитые, правда, в какой-то неразличимый диссонанс. Отчетливо запахло землей и кровью.   
     Он вдруг увидел немецких солдат, перешагивавших через тела. Одному неопытному солдату вдруг стало дурно, и он чуть не упал в обморок прямо на Гришу, но два товарища подхватили его под руки слева и справа — так они и пошли дальше, ковыляя. Вслед за первыми немцами показались другие, и все они брезгливо обходили Гришу и старались не смотреть не него. У него же было такое ощущение,  что он уже окончательно проснулся и как бы с высоты смотрит на картину недавнего боя. Он вспомнил, что они обороняли ка-кую-то высоту, что немцы пошли в атаку, но ее отбили, а вот что было потом — он никак не мог ни вспомнить, ни понять. Кажется немцы снова пошли в атаку, и тут его ранило…Затем он вспомнил, как совсем рядом с ним  вдруг что-то лопнуло с тупым глухим треском, словно вылетела гигантская пробка из бутылки шампанского, и его с силой ударило по ушам так, что он оглох…Но теперь он, вроде, все слышал, только нестерпимо жгло голову. И когда он решил, наконец, осторожно потрогать, чтобы понять, куда ранен, то тут и случилось самое страшное: оказалось, что головы-то и нет. Та бледная голова, что валялась рядом с туловищем и оказалась его собственной! Как только он это понял, так сразу же и вернулся в себя — он уже больше не парил над полем, а как бы вошел в свое тело, но что было ему делать без головы! Смятение, отчаяние и ужас стремительным по-током нахлынули на него. Он только сейчас окончательно понял, что не убит, не ранен, не мертв, но тем не менее — более чем мертв, то есть без головы! И неизвестно еще,  сколько придется так прожить — и от этого такое отчаяние и тоска с новой силой нахлынули на него, что он заплакал и хотел, было закрыть лицо руками, но лица теперь не было, и от этого он заплакал еще сильнее. Слезы, видно, текли прямо из шеи, и она сильно болела, а он даже не мог ее обмыть и перевязать. Ни на какую помощь надеяться не приходилось, и он продолжал, сидя на краю воронки, всхлипывать, вздрагивая всем телом, пока не вытек-ли все слезы. Тогда он решил как можно скорее убраться с открытого места, дойти до леса и лесом пробираться к своим. Немцы уже, видно, успели продвинуться на несколько километров вглубь бывшей линии обороны, значит, ему придется еще их обгонять, а это в лесной местности вовсе не просто. К счастью, его до сих пор не заметили, но более полагаться на удачу нельзя… Впрочем, кому он нужен без головы? По инструкции, его даже в плен нельзя взять, и нельзя расстрелять, поскольку он и так как бы мертв... Он посмотрел вниз. Огибая высоту, по шоссе продолжали двигаться немецкие войска. Теперь шли все больше бронетранспортеры и мотоциклисты.
     Солнце, тем временем, поднялось высоко и Грише стало припекать шею. Он больше всего боялся,  как бы не началась гангрена, хотя это было и не самое страшное — он мог просто умереть от большой потери крови, но этого почему-то не случилось. Теперь же он хотел найти хоть немного спирта,  чтобы промыть рану. Он знал, что спирт должен быть в командирской фляге, и превозмогая слабость и дурноту, пополз по развороченной высоте. Заодно он собрал несколько солдатских фляг, в которых была вода, которая тоже ему при-годится, но командира нигде не было видно. Наконец, уже отчаявшись, он наткнулся на убитого комвзвода, который давеча приказывал им не высовывать голову. И не он ли крикнул: «Всем в укрытие?» Ведь не вскочи тогда Гриша и не побеги — как знать, может он был бы сейчас с головой? Но, посмотрев на убитых с неоторванными головами, он горько усмехнулся: «Ну а толку-то что?..» 
     Выбрав небольшое углубление, он решил отлежаться здесь до темноты. Но сперва нужно было очистить рану от возможной грязи и промыть ее спиртом. Это было сделать довольно трудно — ведь самой раны он не видел. Встав на колени и наклонив шею вперед как будто собираясь мыть голову, Гриша осторожно поливал рану водой, морщась от боли, а потом — спиртом. Смочив в спирту носовой платок, он попытался протереть рану, но тут же чуть не потерял сознание от нестерпимой боли. Поэтому он оставил это, и, расстелив на траве плащ-палатку, осторожно лег на нее, стараясь не касаться шеей, и так лежал, пока не забылся невнятным сном.
     Он очнулся уже под вечер. Движение по дороге заметно сократилось, и Гриша печаль-но подумал, как далеко ушли немцы за это время, и что ему столько же придется пробираться пешком. Он уже хотел, было покинуть свое укрытие, когда решил отыскать  голову и забрать ее собой. Мало ли что! Как ему без головы будет доказать, кто он есть? И он снова пополз по высоте в поисках своей головы, и в конце-концов нашел ее закатившейся между трупами. Он бережно взял ее за уши и при виде бледных, замазанных кровью щек, слезы снова навернулись ему на шею, и Гриша тихо заплакал, обтирая когда-то свои щеки и лоб. Он вспомнил, как любил рассматривать свою голову в зеркале, и волна тягучей жалости к себе и обиды на весь мир нахлынула на него. «Что же теперь делать без головы-то?!» — беспомощно повторялась одна и та же мысль. На месте отрыва на голове была сплошная рана, и такая же,  подумал Гриша, была на шее. Он облил эту рану на голове остатками спирта и бережно протер.
     — Бедная, бедная моя голова! — повторял он в полголоса,  всхлипывая и дрожа всем телом от какого-то нервного возбуждения. Он вдруг впал в неожиданное оцепенение — теперь, без головы, ему было трудно поначалу удерживать мысль на каком-нибудь предмете, но зато после этого сознание прояснялось и мыслилось уже легче — так организм приспосабливался к своему новому существованию без головы. Очнувшись, он стал собираться в путь: сперва осторожно завернул голову в тряпицу и положил ее в найденный тут же вещмешок, затем сунул туда же несколько фляг с водой и кое-какую провизию в виде тоже найденных сухих пайков. На несколько дней пути ему вполне хватило бы, хотя он еще не представлял, как будет есть безо рта, который остался на оторванной голове.
     Уже совсем смеркалось, когда Гриша, с рюкзаком и винтовкой за спиной, в прожжен-ной в нескольких местах гимнастерке и без головы — спускался со злополучной высоты 66,6. Он намеренно отдалился от дороги и пошел полем, над которым клубился легкий туман. Вдали заманчиво синела полоса леса. Он, конечно же, не знал точно, куда идти, помнил лишь — что назад от реки и высоты, и поэтому, чтобы не сбиться с пути, решил идти лесом, но не слишком удаляясь от дороги. В лесу, когда совсем стемнело, ему вдруг стало страшно. Все, какие только возможно, страхи неожиданно ожили в нем, но он попытался себя успокоить и даже высмеять. Но когда совсем стемнело, то оказалось, что дальше из-за темноты идти невозможно, а на шоссе, естественно,  освещения не было, и машины почти уже не проезжали, к тому же Гриша опасался, как бы впотьмах не сломать еще и ногу, споткнувшись о какую-нибудь корягу. Поэтому пришлось остановиться и по-думать о ночлеге. Стало холодно, но костер разводить было бы неосмотрительно — с дороги, в сплошной темноте, он был бы хорошо виден, а отходить далеко от дороги он тоже не решался. Немцев ночью можно было не опасаться — они не сумасшедшие, чтобы идти лесом, когда рядом есть шоссе, и значит, оставалось опасаться только зверья, но Гриша не представлял, кто здесь мог водиться опасный для него — волки, медведи? Но вряд ли они подойдут так близко к дороге, хотя ночью все может быть… Устроившись под большим старым деревом, он долго не мог заснуть, а когда заснул, то все равно не мог понять, спит он или нет. Несколько раз он просыпался, вздрагивал и не понимал, что с ним, потом вновь засыпал и очнулся уже далеко после рассвета.
     Поднявшись, он уже почти не почувствовал вчерашней дурноты и растерянности, да и шея болела гораздо меньше. Есть не хотелось, только пить. Но когда он уже достал флягу с водой, то в недоумении замер, поскольку не знал, как же ему пить без головы? И еще его удивило, что он действовал сейчас как обычный человек с головой. «А как же я есть-то буду? Уж без головы, то есть безо рта, это точно невозможно…» — и он вдруг понял, что тогда ему через некоторое время придется умереть уже по настоящему, а он-то думал, что выжил! В недоумении он медленно опустился на землю. «Что же это такое?! Разве это не издевательство? Уж если я выжил без головы, то зачем же меня обрекать на новую мучительную смерть от голода?..» И тут он понял, что та сила, которая совершила с ним чудо, оставив в живых без головы, уж точно не даст ему теперь умереть от голода и без еды! «Может это Бог? — подумал Гриша, впервые засомневавшись во всех истинах атеизма. — Но почему же тогда другие-то погибли, и с головами? И вообще такого случая не было, чтобы человек без головы жил…Что ж это, мне оказана особая милость? Но за что? Да и какая это милость?...» — рассуждая таким образом, он снова поднялся и попытался полить себе на шею из фляжки воды. Он не понял, попала ли она внутрь, но ему действительно как-то посвежело, и чувство было такое, будто он вновь с головой. 
     Но когда он вновь собрался идти, то возникла новая проблема — он не знал теперь, в какую сторону точно идти. Для этого нужно было подойти поближе к шоссе и посмотреть,  в какую сторону идут машины и вообще военная техника. Гриша уже не опасался, что его заметят, а заметив, примут за человека, поэтому он, даже не прячась и не пригибаясь, по-дошел к шоссе и несколько минут наблюдал. «Наверное, я сейчас больше всего похожу на ходячее дерево», — с печалью подумал он, машинально провожая взглядом проехавшие немецкие грузовики. Когда он понял, в какую сторону идти, то вновь углубился в лес, но на столько, чтобы видна была дорога, и двинулся в нужном направлении.
     Пройдя с километр, он вышел на какую-то просеку, и тут же неожиданно для себя столкнулся с немцами. Их было трое, и они шли прямо ему навстречу. Первым их заметил Гриша. Он хотел было спрятаться за дерево, но немцы его тоже увидели. Один из них был почему-то похож на Васю Встречного. В большой каске, съехавшей на круглые очки, он был похож еще на водолаза. Сперва Гриша хотел спросить,  как это Васе удалось перейти в немецкую армию, но потом он понял, что этого не может быть. Без головы ему иногда приходили странные и неожиданные мысли. 
     — Guten Tag! — сказал Гриша первое, что пришло на ум. — Wie leben sie? Nicht schiesen bitte!
     Немцы сначала вскинули, было, автоматы, но когда рассмотрели Гришу повнимательней, и услышали, что он еще и разговаривает на великом языке Гете и Шиллера, то попятились и вскрикнув что-то, бросились бежать по просеке. Гриша с облегчением посмотрел им вслед и двинулся дальше.
     На третьи сутки он вышел к передовой. С немецкой стороны его никто не ждал, поэтому, когда из леса медленно вышел некий солдат без головы — в окопах началась паника. Немцы дрогнули, хотя здесь, под Лугой, стояли отборные части, прошедшие отличную выучку в Европе. Бросая линию укреплений, вооружение и технику, противник стал отходить. Солдаты в панике разбегались в разные стороны, другие вообще не верили своим глазам, а третьи не знали, что и думать. Большинство из них бежало к лесу, где они, по позднейшим сведениям, организовали небольшой партизанский отряд для защиты от человека без головы. Офицеры пытались, было, оперативно разобраться и кричали солдатам, чтобы те немедленно вернулись, но когда сами увидели Гришу, то многие тоже обалдели. После этого они пали духом и уже не верили в скорую победу германского оружия. «Уж если русские могут сражаться даже без головы, то наши дела плохи!» — говорили они между собой.
     С советской стороны, увидев, что немцы дрогнули, решили перейти в контрнаступление. Но на это нужно было сперва получить разрешение из штаба. Пока звонили туда-сюда, немцы почти уже все разбежались, и лишь наиболее отчаянные смельчаки оставались еще в окопах. Наконец «добро» было получено, и красноармейцы с винтовками наперевес кинулись в атаку, но, добежав до немецкой линии укреплений и увидав человека без головы, в ужасе поворачивали назад. Гриша же, увидев своих, замахал руками и даже закричал (как это у него получилось без головы, он и сам не знал), но это еще больше испугало солдат. Оставшиеся немцы вылезали из окопов и бежали в свою сторону, а красноармейцы — в свою. Гриша в это время забрался уже в немецкий блиндаж, чтобы отсидеться, отдохнуть, попить чаю и решить, что же делать дальше, а заодно понаблюдать за позицией своих. Но там царило какое-то новое замешательство, хотя на самом деле красноармейцы, добежав до своих позиций, столкнулись с гневом вышестоящих командиров, которые пинками, угрозами и выстрелами в воздух погнали их обратно в сторону немецких окопов, в которых уже никого не было. И Гриша решил дождаться своих, чтобы более не смущать их своим видом, но когда он снова показался снаружи, все повторилось, толь-ко с той разницей, что солдаты теперь уже не бежали обратно к своим прежним позициям, а разбегались вдоль по немецким.  Тогда Гриша понял, что на них надеяться бесполезно, и недолго думая, направился к советской линии обороны. Одет он был как красноармеец, по всей форме, даже с винтовкой, только вот без головы. Дойдя до прежних окопов, Гриша спустился в них и хотел, было попросить скорой помощи, но все, ко с ним встречался, в ужасе отшатывались и либо бежали прочь,  либо в недоумении застывали на месте.
     — Да что же вы! — в отчаянии крикнул Гриша, — я живой, только без головы! Мне срочно нужно в медсанбат! Помогите же мне!..— но солдаты и командиры, услыхав, что безголовый еще и разговаривает, обалдевали еще больше, тем более, что голос у Гриши изменился и теперь раздавался глухо и изнутри, как у чревовещателя. Видя, что никто ему не собирается помогать, он сам решил найти дорогу и через полчаса дошел-таки до бревенчатого блиндажа, где размещался ближайший перевязочный пункт. Часовой, увидев приближающегося  солдата без головы, тихо ахнул, и скрылся в блиндаже. Вскоре оттуда появился какой-то старший командир, может быть, полковник. Увидев Гришу, он побледнел и оторопел. Затем повертел головой, как если бы ему это померещилось.
     — Да нет же! — сказал Гриша печально. — Я вам не снюсь. Я существую на самом деле. Просто мне разрывом мины оторвало голову, она у меня с собой,  в вещмешке,— и в доказательство своих слов он осторожно, за уши вынул свою голову и показал ее командиру. Это, пожалуй, было еще более неожиданным и зловещим, чем просто появление безголового человека, и командир попятился, но все же взял себя в руки, а Гриша, спрятав голову обратно, продолжал: — Я тяжело ранен и мне нужна срочная медицинская по-мощь, чтобы не началась гангрена. Сможете ли вы мне помочь? 
     — Да, да, конечно, — пробормотал командир и скрылся в блиндаже. Через некоторое время оттуда вышли двое в белых халатах — один, видимо, военврач, а другой — фельдшер, и сперва не поверили своим глазам, но после все же просили Гришу зайти и стали осматривать его рану. В блиндаже находилась еще медсестра и два легкораненых бойца, но военврач успокоил их, чтоб они не удивлялись и не пугались  — на войне, мол, всякое бывает.
     — Случай небывалый, — проговорил военврач, осматривая Гришину шею, — в истории медицины такого не было. Что, и голова у вас с собой?
     — Да, конечно! — сказал Гриша.
     — Но пришить голову мы не сможем. И даже в медсанбате не смогут. Вам нужно в Ленинград, в специальный военный госпиталь…
     Гриша сказал, что он на все согласен, но тут они стали обсуждать его случай и вскоре пришли к выводу, что это вообще невозможно и даже бессмысленно, поскольку мозг уже умер, и даже пришитой головой Гриша все равно не сможет пользоваться, и что случаев таких в медицине не было. Но, тем не менее, рану ему обработали и наскоро перевязали,  хотя он уже в этом не нуждался.
     — Мы отправим вас сейчас в медсанбат, в Лугу, а оттуда вас направят в госпиталь, — сказал военврач. Гриша поблагодарил и хотел, было выйти сам, но его уговорили воспользоваться помощью двух солдат-санитаров, которые должны были отнести его до ближайшей санитарной машины.
    Когда пришли эти самые санитары и военврач, указав на лежащего Гришу, приказал им отнести его в машину, один из них спросил: — А что, товарищ военврач, здесь его нельзя похоронить? Обязательно везти в морг? — на что Гриша тут же возмутился и заявил, что он вовсе не труп, а живой, и военврач подтвердил это. Санитары точно так же остолбенели, как и все их товарищи, видевшие Гришу впервые, но приказ есть приказ, и Гришу понесли к санитарному фургону.    
     — Голову, осторожней голову! — воскликнул Гриша, указывая на рюкзак.
    Когда в Луге Гришу выгрузили из машины и понесли в здание медсанбата, то какой-то толстый человек, видимо, главный хирург, в белом халате и кожаном фартуке, заляпанном кровью, увидев санитаров и безголовое тело, заорал:
     — Куда вы мне труп несете! Совсем обалдели!..
     Гришу даже передернуло от такого обращения, но он на этот раз промолчал, думая, что санитары сами все объяснят. Они и попытались объяснить, но хирург разозлился еще больше, думая, что его дурачат, и тогда Гриша был вынужден взять слово:
      — Я действительно жив, а как — не знаю. Пожалуйста, сделайте мне операцию…
     Хирург, видя, что труп еще и разговаривает, отшатнулся и захлопал глазами, но быстро опомнившись, махнул санитарам, чтобы они несли Гришу в операционную. Там внимательно осмотрев Гришу и его голову, он в недоумении развел руками:
     — Но это невероятно! Вы давно должны были умереть от потери крови, а вы еще и разговариваете — то есть находитесь в полном сознании! Но это противоречит всем научным данным! Поразительно!.. Но может именно с помощью вашего случая будет сделан переворот в военной медицине и в хирургии!.. Да, — протянул он, разбинтовывая Грише шею и осматривая рану, — случай экстраординарный… Голову здесь пришить не удастся, современная наука еще до этого не дошла, да и в городе вам вряд ли помогут… Такого случая не было в нашей практике. Да потом — я вижу, вы прекрасно обходитесь и без головы?.. Давайте его на операционный стол, — приказал он своим санитарам.
     — Единственное,  что я могу вам сделать — так это обработать рваные края и наложить швы…
     Гришу раздели и уложили на стол, покрыв простыней до шеи. Когда ему сделали местное обезболивание, он вдруг потерял сознание. От переутомления, наверное. Как-никак — человек без головы.

                3
   
    Гришу привезли в Ленинград в первых числах августа, поместили в военный госпиталь на Выборгской стороне недалеко от Финляндского вокзала и положили в отдельную пала-ту. На следующий же день по госпиталю стал распространяться слух, что привезли живой труп, и все, кто мог двигаться, стали добиваться пройти в Гришину палату, но начальник госпиталя, испугавшись обвинения в распространении мистических настроений, приказал поставить у палаты охрану и никого, кроме лечащего врача к больному не впускать. Всем же прочим было сообщено, что в палате лежит заслуженный офицер с тяжелым ранением головы и ему нужен полный покой.
     Сам же начальник госпиталя и другие врачи тоже до тех пор не принимали всерьез эти слухи, пока сами не увидели, а когда увидели, то иные не поверили, а иные же усомнились. Начальник госпиталя, сам известный хирург, предложил срочно созвать закрытый консилиум, чтобы подробно обсудить столь небывалое явление. Самым невероятным для них было, пожалуй, то, что внутренне Гриша был совершенно здоров, а внешне — тем не менее,  без головы, то есть — более, чем мертв, и тем самым вживую опровергал не толь-ко все материалистическое учение о человеке, но и здравый медицинский смысл тоже. Таким образом, начальник госпиталя был поставлен в крайне затруднительное положение, но про себя решил, что если удастся, через некоторое время тихо, без шума выписать столь необычного пациента с первой группой инвалидности и договориться с ним, чтобы он куда-нибудь уехал на время. Но и тут он опасался взыскания — ведь традиционно Гриша не был инвалидом,  поскольку руки-ноги у него были целы,  а про наличие головы в инструкциях ничего сказано не было. Но самое удивительное было даже не отсутствие головы, и даже не то, что он был жив — в конце концов, на войне всякое бывает, но имен-но то, что не имея головы, Гриша, тем не менее, мог членораздельно говорить, а значит и мыслить, что никак не согласовывалось с философией диалектического материализма.  И этого-то начальник госпиталя опасался больше всего — он боялся именно того, что его могут обвинить, что он держит у себя в госпитале живое опровержение материализма,  а значит — страшно подумать — и самого марксизма-ленинизма! Он уже несколько раз порывался было звонить в горком и даже в обком партии, посоветоваться, но всякий раз что-то удерживало его. Даже своему непосредственному начальству он не доложил о столь необычном пациенте. Старая школа военного спеца подсказывала ему, что не надо высовываться — сам же потом виноват будешь. Вот если бы его, к примеру,  спросили о таком пациенте, то он бы доложил по всей форме,  а если бы затем спросили,  почему он раньше не докладывал, то он ответил бы, что не счел нужным беспокоить начальство по чисто медицинскому поводу, или еще лучше — опасался распространения нежелательных в военное время слухов... Единственное,  что его успокаивало, так это то, что о Грише до сих пор никто не справлялся и не интересовался.
     Гриша постепенно привыкал к своему безголовому существованию; шея уже совсем не болела, и что самое главное — теперь у него уже никогда не могла бы болеть голова. Но сны, долгие и навязчивые, все еще мучили его, и снился он себе исключительно с головой, и почти в каждом сне ему эту голову либо отрезали, либо отрывали, либо она отрывалась сама. Однажды ему приснилось, как он зашел в парикмахерскую, но тут вспомнил, что ведь без головы, и хотел, было выйти, но, взглянув мельком в зеркало, увидел вдруг отражение головы и вернулся. — Как будем стричь? — спросил парикмахер. — Наголо,— почему-то ответил Гриша. И тут случилось самое страшное — парикмахер, постепенно, вместе с волосами стал состригать ему голову, а когда Гриша опомнился и хотел схватиться за нее, то заявил, пожимая плечами: — Сами же сказали, наголо!.. В другом сне он уже точно был без головы, но голова,  тем не менее,  могла вести совершенно независимый от него образ жизни и предлагала даже начать полемику,  кто более является Головиным — сам безголовый Гриша, или она сама, на что Гриша заявил, что это глупо, что и так ясно, что он, но голова стала возражать и предлагала пригласить кого-нибудь для опознания Гриши без головы — ведь никто не подтвердит, что он Головин, когда как достаточно только на нее, голову взглянуть, чтобы ни у кого не возникло сомнения, что она-то и есть истинный Головин!..
     Через некоторое время Гриша попробовал читать. Сперва буквы расплывались, но по-степенно он освоился и пристрастился к чтению еще больше, чем когда был с головой. Но в госпитальной библиотеке выбор был небольшой, все больше про гражданскую войну и ударные стройки, и Гриша вскоре приуныл.
     Подходил конец августа. Положение на фронтах было безрадостное. Немецкие войска неумолимо и неотвратимо приближались. Не помогало ничего — ни частые контратаки, в которых гибло до половины состава, ни смелые, но столь же и нелепые планы маневров и наступлений, ни даже Лужский рубеж. Но Грише было уже нечего бояться — главный предмет его страхов и кошмаров — голова — была давно оторвана и сдана в госпитальный морг. Правда, работники морга не знали,  что с ней дальше делать: с одной стороны — и похоронить нельзя, так как сам Гриша был еще жив, а с другой — долго хранить от-дельные части тела было не положено. Гриша долго думал и в конце концов просил снять с головы точную маску для изготовления протеза, а саму голову похоронить со всеми воинскими почестями.
     Но госпитальное начальство, как выяснилось, не было намерено долго с ним возиться. Как только стало ясно, что Гриша в ближайшее время не умрет и рана на шее окончательно зажила — его лечащий врач заявил ему, что он вполне здоров и его вскоре выпишут с 1-ой группой инвалидности, на что Гриша отвечал, что ему теперь все равно — с первой, или с десятой,  ведь голову не вернешь, на что врач возразил, что все дело в льготах, которые более всего положены 1-ой степени. Единственно, о чем просил Гриша — чтобы ему сделали протез головы, так как ходить совсем без головы неприлично, но врач сказал, что с этим придется повременить, но протез ему обязательно изготовят после войны, а пока придется походить без головы.
     За день до выписки Гришу пригласили к самому начальнику госпиталя, и тот имел с ним непродолжительную беседу, суть которой сводилась к тому, чтобы Гриша как можно скорее после выписки покинул город и переждал военное время где-нибудь в провинции. Начальник всерьез опасался, что появление на улице большого города совершенно безголового человека привлечет к нему ненужное внимание,  а через него — и к тому госпиталю, в котором он содержался. Но Гриша отвечал, что ехать ему некуда, да к тому же  он ждет отца, который должен-таки приехать с юга (в то время еще не было блокады и проблемы с продуктами, как не было никаких планов массовой эвакуации горожан и инвалидов). Но начальник госпиталя все же просил его по-возможности не мелькать особо на улицах, пообещав выдать все необходимые справки, документы и даже небольшое денежное пособие на первое время.
     На следующий день Гриша без головы, но зато хорошо отдохнувший на казенных харчах, очутился за воротами. Если бы он был с головой, то тут же пошел бы к Элке или к Васе Встречному, и они порадовались бы за него, но теперь он даже и мысли не допускал об этом. «Уж пусть лучше думают, что я убит, что пал смертью храбрых…» На улице, действительно, от него шарахались, хотя прохожих было немного: больше всего попадались военные и ополченцы — они почти не обращали на него внимания. Правда, сам госпиталь находился в относительно безлюдном месте, но Грише предстояло идти через Литейный мост к себе домой,  а значит — мимо Большого дома, в котором, как известно, помещались ведомства одно солиднее и страшнее другого, и он опасался, как бы его без головы не задержали. Обойти или объехать это место было бы для него сейчас слишком долгим и хлопотным, и поэтому он решил идти кратчайшим путем — будь что будет. У Большого дома его и впрямь остановил милиционер:
     — Гражданин! Почему в таком виде?
     — Да-а, да я только что из госпиталя выписался! — нашелся, что ответить после не-долгого замешательства Гриша.
     — А документы у вас имеются?
     — Да, конечно же! — и Гриша протянул свою красноармейскую книжку и свидетельство о ранении. Постовой долго рассматривал Гришины документы, его фотокарточку, на которой он был, естественно, с головой, и, переводя взгляд на Гришу, недоуменно заявил:
     — Ну и что? Документы, вроде, в порядке. Но как я определю, что вы действительно тот, кто здесь обозначен? Головы-то у вас нет! Как хотите, но в таком виде ходить по улице не положено…
     Гриша как мог, объяснил ему, что он и сам не понимает, как остался жив, что случай у него уникальный, и что это все же лучше, если бы он вовсе погиб, а протез головы он сделает, как только сможет…
     — Ну хорошо, — сказал в конце-концов милиционер,  — допустим, я вам поверил. Но другой на моем месте вряд-ли! Поэтому я советую вам без протеза все-таки в людных местах не появляться.
     Гриша клятвенно обещал, и был рад, что легко отделался.

     Соседка-старушка, открывшая ему дверь, долго не понимала, что от нее хотят, а когда Гриша заявил, что он здесь жил и назвал себя, то бабка ответила, что он уже с месяц как убит и похоронка на него приходила. Тут она еще что-то хотела сказать, но рассмотрев как следует Гришу и увидав, что он без головы — вытаращила глаза, ахнула и мелко крестясь, побежала прочь по коридору.
     — Да живой я, живой! — крикнул ей вслед Гриша и вошел в квартиру. Дверь в его комнату была опечатана. Гриша совсем приуныл. Он не стал искать других жильцов, что-бы у них расспросить, а тихонько вышел вон и направился к управдому.
     К счастью, управдом Сидор Ильич был на месте. Сквозь очки в алюминиевой оправе он вопросительно взглянул на вошедшего, и тут же его глаза сделались размером с очки. Он вскочил, чуть не опрокинув стол, и попятился назад, налетев спиною на несгораемый шкаф. Но Гриша тут же успокоил его, объяснив, в чем дело и показал документы о ранении и о выписке из госпиталя. Услыхав знакомый голос, Сидор Ильич немного успокоился, но, с другой стороны, еще больше удивился, что безголовый еще и разговаривает. В конце концов, порешили, что Гриша будет жить там, где жил, а печать он может снять сам. И все же ошалелый Сидор Ильич никак не мог сообразить, как это Грише удается без головы не только жить, но еще и разговаривать, на что Гриша заявил, что это ему и самому неизвестно.
     Вернувшись к себе, он написал объявление и приколол его к двери с наружной стороны: «Товарищи жильцы! Мне под Псковом оторвало голову, но я остался жив. Просьба не пугаться. Гриша».
     Приходившие с работы жильцы читали Гришино объявление, качали головами и говорили примерно так: «Да-а, на войне всякое бывает… Жаль парня,  молодой еще!.. Эх, война-лихоманка, мать ее за ногу!..»
     Когда Гриша теперь утром выходил мыться, соседи предпочитали с ним не встречаться, а, встретившись случайно, в испуге прижимались к стене и замирали от ужаса. Но по-степенно все привыкли и перестали даже обращать внимание. Гриша после отрыва головы все время чувствовал удивительную легкость, а теперь, когда перестала болеть шея — еще большую свободу, словно само тело оторвалось от него вместе с головой. От этого у него в последнее время было такое же легкое, жизнерадостное настроение, хотелось жить, читать и писать. Он даже попробовал сочинять стихи. И еще одно важное приобретение появилось у него: он фактически не испытывал чувства голода и понял, что может вполне обходиться без пищи. Единственно, в чем он иногда нуждался — в чистой воде и, возможно,  в мясном бульоне, который он всасывал через специальную трубочку в шее.
    Он часами и даже днями лежал в своей комнате и перед нем проплывала вся его недолгая жизнь, которая казалась ему теперь какой-то бестолковой и бессмысленной, помимо его воли мчащейся непонятно куда, словно жил не он, а кто-то другой, но теперь, без головы,  время словно остановилось для него и на душе было удивительно спокойно. Смутно он начинал понимать, что теперь-то для него и начинается настоящая жизнь, если бы не война… Впрочем, тогда он остался бы с головой и не понял бы всего этого. Теперь даже стремительно приближающиеся к городу немецкие войска сделались для него безразличными; он выдернул шнур радиоприемника, который в последние дня стал его раздражать и слушал лишь некоторые классические пластинки по граммофону. Ему казалось теперь, что он словно бросает вызов и жизни, и смерти одновременно, и одинаково отстраняется от них, вступая в некое совершенно неведомое и новое для себя состояние. И это состояние росло и углублялось в нем  день ото дня. Весь видимый мир как бы сдвигался в сторону, на второй план, а на первый выступало неизвестно что. Сперва это «что» было его собственное Я, постепенно расширяющееся и углубляющееся, но потом ему стало казаться, что он вступил в некую совершенно незнакомую для себя сферу, не знавшую ограничений времени и пространства, и, пребывая в которой, он мог бы мысленно общаться со многими людьми, даже с теми, которые уже умерли. Но поскольку он не обладал необходимыми для этого специальными практиками, то не мог еще свободно ориентироваться в этой сфере и подолгу сосредотачиваться на необходимом объекте — он был вынужден идти путем проб и ошибок, никогда не зная, что будет дальше и куда он вообще зайдет…
     Когда и как началась блокада, Гриша не помнил и не понял. Он помнил только, что 4 сентября вдруг раздавшийся грохот от разрывов где-то далеко от своего дома — это был первый и пробный обстрел города из дальнобойных орудий, а 6 сентября, говорили, была первая, тоже пробная ночная бомбежка, но она прошла для него незамеченной. Зато 8 сентября были уже две массированных бомбежки и ему вместе с другими жильцами приходилось спускаться в бомбоубежище, и сидеть там, как дураку в полном неведении и неудобстве. Тогда же ввели обязательные дежурства на крышах и светомаскировку с периодическими учениями и инструктажами, но Гриша как инвалид, был избавлен от участия в них. Назавтра он узнал, что вчера сгорели Бадаевские склады, и что в городе было много пожаров,  и что пал Шлиссельбург. Это затем и назвали началом блокады, хотя на самом деле она произошла гораздо раньше, 30 августа, когда передовые войска группы Nord вышли восточнее Колпино к Неве и перерезали железную дорогу на Москву… Но Гришин дом и соседние дома не пострадали, поэтому он, как и многие соседи, отделался лишь легким испугом. Не заметил он (да и не мог заметить) начало первого штурма города 9 сентября, в результате чего 12 сентября было взято Красное село и Дудергоф с Вороньей и Петровской горой, где вскоре разместились немецкие батареи для артобстрела, а через день — занят поселок Володарский и Финское Койрово. Но, кажется, 14 сентября, по радио сообщили, что войска Ленинградского фронта в результате мощного контрудара как-раз выбили немцев из Финского Койрова и освободили поселки Володарский и Урицк, — так что понять, кто прав, и  где именно сейчас проходит линия фронта, было сложно, да она и изменялась каждый день. И Гриша лишь удивился только, как близко подошли немцы! Многие полагали, что это конец, что со дня на день падет Пулково, а оттуда — прямой путь на город. Но Пулково все держалось, и жители Московского района лишь слышали доносившуюся оттуда непрекращающуюся артиллерийскую канонаду, полагая, что она немецкая, но она была наша — это грохотала знаменитая Жуковская артиллерийская линия, которая сделала продвижение немецких танков невозможным и спасла город. Зато 16 сентября танковые части Вермахта все-таки заняли Урицк и вышли на небольшом участке к Финскому заливу, расчленив северо-западную линию обороны надвое и образовав Ораниенбаумский плацдарм. А 16 сентября начался второй штурм, в результате чего был взят Павловск и Пушкин, куда Гриша так любил ездить летом с друзьями. А затем наступил день ада — 19 сентября, когда весь город содрогался от бомбежки и артобстрела одновременно. Гриша запомнил 6 налетов с самого утра до позднего вечера и, в конце концов, ему надоело бегать в убежище, и последние налеты он просто стоял у окна и наблюдал за всполохами на небе, прислушиваясь к разрывам, поскольку из окна ничего не было видно. Он почему-то был уверен, что до тех пор, пока он будет в доме — бомбы на него не упадут, потому что два раза за короткий срок не умирают и не погибают. Поэтому ни-какого страха смерти у него не было, но и должного спокойствия и невозмутимости, как у подлинного человека духа, тоже. Более того: все это бессмысленное сотрясание воздуха и лишний шум его раздражали, потому что мешали сосредоточиться но новой реальности, к которой он так стремился. Но их дом не пострадал и на этот раз, словно кто-то его охранял. Он думал, что в городе большие разрушения, но оказалось, что нет, что пострадало всего 20 зданий и это поразило Гришу: он-то думал, что разрушено чуть ли не полгорода! Не поверив, он на следующий день пошел смотреть, и действительно, после долгих обходов увидел всего 3 разрушенных дома, но зрелище все равно было противное и страшное: один шестиэтажный дом был разрушен до самого низа и из этажных проемов виднелась остатки имущества жильцов: большая кровать, стол, книжный шкаф с разбитыми стеклами, даже пианино, свесившееся в проем. Вокруг стояли несколько пожарных машин и скорая помощь, говорили, что погибших почти нет, поскольку все были в бомбоубежище, но зато многие остались без крова и имущества — многие жители порывались лезть в руины за своим скарбом, но стоявшие в оцеплении милиционеры никого не пускали из-за угрозы обрушения и разбора завалов. Гриша до этого не видел таких разрушений, и ему стало не по себе. Но это еще раз убедило его в бессмысленности и глупости этих бомбежек. Но Пулково все стояло, и нигде немцы дальше уже не прошли. Правда, в результате третьего штурма, потерпев неудачу у Старо-Панова, они, словно в отместку, повернули на запад и захватили-таки Петергоф, в котором Гриша еще недавно был в мае с друзьями на открытии фонтанов. Но на этом их продвижение вперед закончилось, хотя Гриша об этом не знал. Он думал, что они лишь передохнут, подтянут резервы и пополнение, и вновь начнут. Но — наступлений больше не было, одни лишь артобстрелы и бомбежки, одна из которых случилась 27 сентября. Тогда тоже все вздрагивало и грохотало от разрывов, и казалось, что наступил Конец Света. На этот раз попадания были все ближе и ближе, словно немцы поклялись-таки добраться до Гриши и разделаться с ним окончательно, а поскольку они не смогли дойти за его головой по суше, то теперь стремились доконать его с воздуха, не зная, что он уже и так без головы, и бесконечно далек от всей этой суеты... Но, как он узнал позже, не так страшен был немец, как его малюют: большая часть сброшенных бомб были зажигалки, от которых, если их вовремя обезвредить, вообще не было никакого вреда, что фугасов было сброшено в 2, а то и в 3 раза меньше. Но от этого все равно легче не становилось, все жили словно под дамокловым мечом, и хотя в сентябре еще особо не голодали, и морозов не было, настроение у всех было подавленным. И толь-ко когда горожане поняли, что немцев прочно остановили на подступах к городу, вроде, все немного взбодрились, не догадываясь, что самое страшное еще впереди.
     Когда 17 ноября отключили электроэнергию для населения и вскоре перестал работать водопровод (а отопление у большинства было печное), то многие подумали, что это конец, но каким-то чудом постепенно приспособились, привыкли и продолжали не только жить, но и работать, хотя многие умирали именно от падения духом, от того, что были слишком материалистами и ставили блага тела превыше всего. Зима в этом году наступила уже в середине ноября и не символическая, а настоящая, с морозами от минус десяти до минус пятнадцати, а потом и еще холоднее. Поскольку обычные печи и дровяные плиты требовали слишком много дров, то многие перешли на буржуйки… Он и сам не ожидал такого, и если бы не его общее отстраненное от жизни и смерти — тоже пал бы духом. Кто-то может подумать, что поскольку у Гриши не было головы — то ему было все ни по чём и никакие трудности вовсе не страшны. Но это не так! Да, он действительно мог почти ничего не есть, но при условии нормальной температуры, чистой воды и обилия солнца, и поэтому, когда началась зима и морозы, он страдал, как и все, и даже думал, что ему скоро конец, хотя это вовсе не страшило его. Главное было найти достаточное количество дров и принести их в квартиру, а многие от слабости едва ходили и по малодушию жгли часть домашней мебели и даже книги, с чем Гриша никак не мог согласиться. У оставшихся жильцов было несколько сот томов художественной и исторической литературы, и Гриша убедил их не трогать их, с тем, чтобы они давали ему читать, а взамен он взялся совершенно бесплатно доставлять им дрова, хотя сам вовсе не отличался богатырским здоровьем. За это жильцы помимо книг давали ему кто кусочек сахара, кто щепотку чая, поскольку это была его единственная пища. Сказать по правде, чай был гораздо вкуснее хлеба, к которому подмешивали какую-то гадость для экономии, а чай был еще старый, натуральный, и сахар тоже.
     Еще запомнил Гриша день 20 ноября, день хлебного минимума, когда норма хлеба для некоторых была снижена до 125 граммов, хотя солдаты на передовой никогда не получали меньше 500 граммов, а был еще офицерский, генеральский и партийный паек; он помнил, как его старушка пришла из булочной плача, и показала ему крошечный ломтик хлеба, на который невозможно было прожить, и Гриша, как мог, утешал ее, и отдал ей свою порцию, и как она долго не хотела брать, но он все же убедил ее, объяснив, что может не есть очень долго, а вот сладкого чая бы выпил, и старушка неожиданно вспомнила о своем за-пасе и дала ему маленькую баночку заварки, а два кусочка сахара у Гриши были свои еще с госпиталя. Заварив чай и согревшись от буржуйки, он почувствовал себя совсем хорошо, и ему даже показалось, что жить еще можно, но на самом деле это был самообман. И самое странное было то, что как раз в этот же день была открыта Дорога жизни, правда, по ней сперва перевозили немного, но сразу повышать паек никто не спешил, словно проверяя жителей на прочность. Его повысили лишь 25 декабря, словно специально на западное Рождество, и тогда многие тоже временно воспрянули духом и понадеялись на лучшее…   
     Коммунальная квартира постепенно опустела — кто был в армии, кто в ополчении,  кто вообще неизвестно где, и вскоре Гриша остался один с той самой старушкой, которая впервые открыла ему дверь после выписки из госпиталя. Наступила первая блокадная зима, которую многие не пережили, но Гриша, конечно же, пережил бы, поскольку не нуждался в пище, но холод его все-же доставал и мешал сосредоточиться, и ему казалось иногда, что если ему и суждено умереть, то именно от холода, а не от голода. Еще ему казалось, что все давно про него забыли, когда вдруг неожиданно к нему в конце декабря пришли сотрудники по эвакуации и объявили, что решено всех инвалидов эвакуировать из города на Большую землю. И Гришу по только что открытой Дороге жизни отправили в Вологду. Но до этой благодатной Вологды нужно было еще доехать, а иные вовсе замерзали по дороге, или гибли при бомбежках дороги и проваливались под лед.

            4

     В поезде, шедшим в это раннее январское утро на Ленинград, свободных мест не было, но холод все равно пробирал до костей, как ни кутались и ни жались друг к другу люди — большей частью демобилизованные, эвакуированные и беженцы, возвращавшиеся домой — усталые, немытые и горемычные. Все они большей частью были погружены в себя, иные спали, прислонясь друг к другу, иные — тоскливо смотрели в окно, за которым ни-чего не было, в других местах вспыхивали и тут же гасли разговоры, анекдоты, а кто-то даже пытался напевать под гармошку.
     У одного окна внимание многих было привлечено к странному и даже невероятному пассажиру, одетому не по погоде, но,  казалось,  совершенно нечувствительному к холоду.
Шея его была тщательно укутана шерстяным шарфом, а выше — не было ничего. Другие пассажиры, увидав такое чудо, не хотели сначала с ним садиться, но дальний путь все равно всех сближает, и вскоре места рядом и напротив  человека без головы были уже заняты. Более того, многие приходили взглянуть на него, и всех особенно поражало даже не то, что человек этот был жив, а то, что он еще и говорил, рассказывал о себе, когда проси-ли, и довольно складно! Голос его звучал откуда-то изнутри, но все слова были понятны.
     — Да-а,— задумчиво говорил дед, сидевший напротив, — всякое в жизни видал, но та-кое — в первый раз. Будет что внукам рассказать, так не поверят ведь! Сколько же тебе годков мил-человек?
     — Да вот, двадцать третий пошел,— отвечал Гриша.
     — Надо же, совсем еще молодой… А голову-то, говоришь, в сорок первом потерял?
     — Да, под Псковом…
     — Ну а как же ты без головы, трудно, небось?
     — Да ничего…Я привык. А вначале,  конечно,  было трудно.
     — И все-таки интересно, молодой человек, — вмешался другой, сидевший рядом,  видно учитель,— чем же вы мыслите? Да и как вообще существуете? Ведь это противоречит всем данным современной науки!
     — Да я и сам не знаю, — отвечал Гриша, — но могу сказать лишь то, что мыслит человек не мозгом, а уж я-то тем более, поскольку его у меня, как видите,  вовсе нет… Знаете, я много думал об этом…У меня даже есть кое-какие записи. Называется «Опыт существования без головы».
     — Немыслимо! — подал голос учитель.
     — Так вот, — продолжил Григорий,— главная мысль этих опытов в том,  что человек мыслит не мозгом, а как бы через мозг. Мозг выступает здесь лишь передаточным механизмом, во многом,  кстати, затрудняющим свободное мышление… И вот теперь, избавившись от него, я могу мыслить как бы непосредственно, поскольку основой мышления является все же душа, которая нематериальна…  И должен вам сказать, что теперь мне приходят такие мысли,  какие раньше никогда в голову не приходили!
     — Да, но это же противоречит данным всей материалистической философии! — воскликнул учитель.   
     — Согласен,— сказал Гриша — но я -то в этом не виноват…
     — Да-а, — тянул свое дед,— вот ведь какие чудеса на свете бывают!..
     — А как же вы едите без головы-то?— спрашивали Гришу.
     — Знаете, вы, наверное, удивитесь, но я с некоторого времени совсем не ем. Единственно,  что мне необходимо — это свежий воздух, солнце и вода. Поэтому сейчас я чувствую себя неважно…
     — Поразительно! — восклицал учитель, — я когда-то читал научно-фантастический роман, так там тоже изображался человек будущего, питающийся солнцем. И тут — вы! Вы, стало быть, уже осуществили то, что станет возможным лишь в далеком будущем! Вы представляете огромную ценность для науки! Советую вам по прибытии обязательно обратиться в ленинградское отделение Академии Наук!
     — Спасибо, но только я думаю, что из этого ничего не выйдет. Я уже заметил, что ученые вообще склонны не замечать явлений,  выходящие за рамки их научных представлений.
     Разговор постепенно стих, и Гриша погрузился в свои мысли. Пять лет, проведенные в Вологде, не прошли даром. Поначалу он думал, что помрет там с тоски, но после — подружился с местным библиотекарем и весь погрузился в чтение. Поначалу он все читал беллетристику разных времен и народов,  а затем перешел на философию. Правда,  действительно ценных книг по философии в библиотеке почти не было, за исключением классиков маразма-лунатизма, стоявших на самом видном месте и всегда покрытых слоем пыли, да редких изданий издательства Академия, но библиотекарь давал Грише книги из своей личной библиотеки — все больше дореволюционные издания. У него имелась даже книги по индийской философии — Бхагавадгита, Дхаммапада, Упанишады и сутры ведантистов, а также тома Владимира Соловьева, «Столп и утверждение Истины» Павла Флоренского, сочинения Отцов Церкви. Чем больше Гриша читал все это, тем более убеждался, что его состояние и мысли, приходившие в последнее время, были правильными. Учение именно о таком, беспристрастном и невозмутимом состоянии превыше всех противоположностей, находил он в этих книгах. Высокое, непонятное многим безразличие к жизни и смерти… Этому противостояла другая концепция — как в восточных  так и в западных учениях — активного деяния, как повседневного служения Абсолютному. Но Грише была ближе первая. Он вспоминал свои долгие споры с библиотекарем, во время которых у него впервые стали открываться глаза, их вечерние чаепития и даже прогулки за город. Он понимал, что это, возможно, были лучшие годы его жизни. В провинциальном глухом городке война почти не ощущалась, и Грише иногда казалось, что ее и вовсе нет.   
     Еще он вспомнил то сокровенное и незабываемое состояние транса,  который он испытал в первый раз во время уединенных прогулок зимой. Ни голода, ни холода он уже не испытывал, и поэтому всякая материальность почти не воздействовала на него; реальность внешнего мира к тому времени совсем уже истончилась, а единственной реальностью ста-ли мысли — сперва его собственные,  затем — других людей, затем — мышление вообще, пока, наконец, он не вошел в транснепосредственное состояние, снявшее все предыдущие в духе, на мгновение соединившегося с Духом Абсолютным в спонтанно-мыслимой Идее. Он шел по узкой тропинке мимо редких окраинных домов, окруженными заиндевевшими березами и мрачно-темнеющими елями, над которыми нависало глубокое черное звездное небо, и вдруг он осознал тайну, которую оно скрывало в себе, увидел Свет, понял себя и всех других, словно мгновенно перед ним высветился весь путь земной и его Смысл, и Истина, и Жизнь. Он остановился, потрясенно вдыхая пронзительный морозный воздух, и ему казалось, что он поднимается высоко-высоко; он увидел вдруг себя со стороны, и весь заваленный снегом  город, и полуночные снежные поля с ниточками шоссейных и железных дорог и чернеющим лесом вдали, и словно часть планеты вдруг выгнулась перед ним гигантским светящимся овалом…   
     Когда сообщили о Победе и о подписании в Берлине акта о безоговорочной капитуляции, Гриша сперва не поверил, поскольку считал, что победить Германию вообще невозможно, но потом понял, что немцы проиграли лишь потому, что были вынуждены сражаться на два, и даже на три фронта. Но он все равно был рад, что все кончилось, хотя и не решил еще точно, стоит ли возвращаться в Питер.    
     Еще он вспомнил, как однажды лежал в своей комнатке, которую ему выделили на время эвакуации, перед распахнутым окном ясным и жарким летним днем, уже ближе к вечеру, а за ним начинался большой заброшенный сад, переходивший  затем в луг и лес, и пахло таким пряным, теплым и безмятежным воздухом, и комнатка вся была наполовину освещена заходящим солнцем, а он читал книжку о дзэн-буддизме, и временами ему казалось, что он где-нибудь в Японии, возле какого-нибудь храмового садика с замысловаты-ми узорами, дорожками, собранными в символические группы камнями и подстриженными кустарниками, яркими цветами — магнолиями, камелиями, лилиями и конечно же с цветущей сакурой,— как вдруг из соседней, хозяйской комнаты четко донесся металлический и как ему показалось, злорадствующий голос диктора, сообщающий об объявлении Советским Союзом войны Японии. 
     Книжечка так и выскользнула из Гришиных рук, и болезненно сжало и защемило сердце. Он поднялся с кровати и как пришибленный, долго смотрел в окно, где все так же тихо шелестел сад. «Как же так?! — думал он тогда, — ведь Япония не нападала на нас! Какое низкое коварство! А японская культура, что будет с ней?..
     Ночью ему снилось, как ему вновь отрывают голову, и она катится, катится по Великой китайской стене до самого Желтого моря  и тонет в нем безвозвратно.
     Только он стал оправляться от этого сообщения,  как вдруг новое, еще более страшное известие потрясло его и чуть не лишило сознания, а именно — ядерная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Грише казалось, что темные силы со всех сторон ополчились на древнюю японскую культуру и поклялись ее уничтожить — со всеми растениевидными синтоистскими и буддийскими храмами, с театром Кабуки, с Икэбаной, с искусством Бонсай, с такими таинственно-пронзительными названиями буддийских школ, как Дзёдо-син, Амида, Сингон, Дзэн, Нитирэн Сэсю…
     Иногда он вспоминал об Элке, хотя это выражение не годится, он помнил о ней всегда и даже заставлял себя не думать о ней часто, но когда все же он невольно возвращался к ее облику, то все их недолгие довоенные встречи казались ему какой-то фантастической сказкой, которая прошла навсегда и больше никогда не повторится, и он расстраивался от этого и терял достигнутое самообладание…      
     Поезд тем временем подходил к городу, одно название вдруг показалось ему неуместным и устаревшим. Он почувствовал странное волнение и удивился — ведь ничто земное больше не трогало его. С трудом выбравшись из вокзальной толпы, и выйдя через знакомый с детства центральный зал Московского вокзала, он стал осматриваться по сторонам  думая, как добраться до своей бывшей квартиры. Город мало чем отличался от того момента, когда он покинул его. Пожалуй, стал даже еще хуже — ему то и дело попадались разбитые фасады домов, заделанных кое-где фанерой. Только Невский был в более-менее приличном виде, но общая городская атмосфера показалась ему гнетущей и даже убивающей. Чтобы не травмировать своим видом пассажиров городского транспорта, он решил идти пешком. Машинально шел он по мрачным, враждебным улицам и нигде не на-ходил ничего ценного для себя. Тогдашнее вологодское лето, несмотря даже на объявленную войну Японии, которая уже закончилась, тоже показалось ему далекой сказкой. И он решил, что не будет здесь жить, а только выхлопочет протез, да навестит Васю Встречно-го. Несколько раз он порывался навестить Элку, но всякий раз останавливал себя, потому что не мыслил предстать перед нею в таком виде. Вот если б он был без руки или без ноги тогда еще можно было бы… Единственно, чего он еще не решил окончательно — стоит ли хотя бы написать ей, или может лучше, чтобы она думала, что он погиб еще тогда или пропал без вести?.. 
     Его комната оказалась занятой, и он отправился в жилконтору. Сидор Ильич, поста-ревший и поседевший, обрадовался, что Гриша жив-здоров, но насчет комнаты ничем по-мочь не мог и посоветовал обратиться в райисполком. Гриша туманно ему улыбнулся и отправился в госпиталь. По дороге от него все также все шарахались, и Грише было не-приятно, что он доставляет людям столько беспокойства. В госпиталь ему удалось пройти сразу, поскольку вахтер у входа совершенно остолбенел. Главный врач, которого он с трудом разыскал, долго не мог прийти в себя, а когда пришел, то просил Гришу зайти через месяц, а он, дескать, постарается все уладить. Гриша поблагодарил его и удалился.
     Он медленно брел по заснеженным улицам, и тусклое небо и заиндевевшие стены домов, сливались для него в одно. Некоторые люди, изредка попадавшиеся навстречу, так, видно, были погружены в свои повседневные заботы, что вовсе не обращали на Гришу никакого внимания, к тому же дул ветер, и все они прятали лица в воротники.
     В райисполком Грише удалось пройти совершенно без задержки точно также, как в госпиталь.
     — Пожалуйста, не удивляйтесь, — проговорил он, осторожно заходя к начальнику жилотдела, — в сорок первом году на фронте мне оторвало голову, и я был эвакуирован в Вологду. Теперь же моя комната занята… И я бы хотел вернуть ее обратно…
     Но начальник, к удивлению Гриши, и не думал удивляться. Он по-деловому раскрыл перед собой какие-то папки с бумагами.
     — Как ваша фамилия?
     — Головин, Григорий Головин…
     Тут начальник как-то подозрительно взглянул на Гришу, словно хотел сказать: «Головин, говоришь? Но как-раз головы-то у тебя и нет!..» — но ничего не сказал, снова уткнувшись в свои бумаги.
     — Хорошо,— молвил он после паузы,— зайдите через месяц. Я думаю, мы сможем вам помочь…
     Гриша поблагодарил и вышел. Другой бы на его месте стал бы чего-то требовать, восклицать, что ему, мол,  негде жить, а на дворе зима, что он имеет полное право на свою прежнюю жилплощадь,  но Грише действительно было уже все равно. Он отправился на Московский вокзал и там, в зале ожидания занял свободное место. Зал был набит битком всякого рода демобилизованными, переселенцами из деревни в город и обратно, и было непонятно,  чего они все ожидали. Милиционер с суровым лицом то и дело прохаживался вдоль рядов и зорким взглядом обозревал окрестности. Гриша подумал, что его могут тут же забрать,  но все обошлось, и он вскоре заснул.
     По городу тем временем стали распространяться невероятные слухи про какого-то таинственного человека без головы. Очевидцы утверждали,  что видели его собственными глазами — то на Выборгской стороне, то на Невском, то у Московского вокзала. Но им в большинстве случаев не верили и легкомысленно отмахивались. Но на следующий день стали раздаваться настойчивые звонки в редакциях газет и звонившие  взволнованным голосом сообщали, что только что видели безголового человека. В редакциях тоже поначалу отмахивались, но когда дело дошло до ходоков — решили связаться с районным отделением милиции,  но там и слушать не захотели про такой вздор. Тогда в редакции Ленинградской правды решили провести расследование своими силами. Были внимательно выслушаны очевидцы, составлено описание человека без головы и зафиксированы места, где его видели в последний раз. И вдруг, когда в отделе городской хроники уже обсуждали, кто будет разыскивать этого странного человека, с Московского вокзала позвонили и сообщили, что человек без головы мирно сидит себе в зале ожидания и никуда выходить не собирается… Два сотрудника тут же, захватив блокноты и фотоаппараты, поехали на вокзал.
     На вокзале царила паника, и зал ожидания гудел, как встревоженный осиный рой. Толстые бабки охали и крестились, дети плакали, а остальные оживленно обсуждали случившееся. А началось все с того, что какой-то маленький мальчик, остановившись случайно возле спящего Гриши и рассмотрев его, вдруг вытянул вперед пальчик и закричал:
     — Смотрите, смотрите, дяденька без головы!..
     И тут — началось: спящие проснулись, бодрствующие забегали, дети заплакали, милиционер засвистел…
     И теперь Гриша сидел в вокзальном отделении милиции и ничего не понимал. Его разбудили, обыскали, обобрали, куда-то повели… Поначалу его хотели было обвинить в организации массовых беспорядков, но поскольку документы были в порядке, а сам человек — без головы, да еще — заявившиеся корреспонденты из Ленправды, то решено было странного инвалида сдать им на поруки.
     — Ах, товарищ капитан,— восклицала девушка-корреспондент,— как мы рады! Мы ведь тоже искали этого человека!
     — Да-а?
     — Да, да! Со вчерашнего дня — сплошные звонки от жителей! Он уже успел стать местной знаменитостью, о нем будет статья, и с фотографией!
     — Ну, раз так, поздравляю. Хорошо, когда все хорошо кончается!
     — Поедемте скорее в редакцию! — обращаясь к Грише, воскликнула девушка. — Мы будем писать о вас очерк!
     Когда Гриша вслушался в ее голос, то он вдруг удивительно напомнил ему Элку, и у него даже перехватило дыхание, хотя, конечно же, это была не она.
     — Да что вы, не надо, — начал, было, Гриша, но потом замолчал. К чему переубеждать человека? Пусть печатают, если хотят. Ему это не помешает.
     В редакции все сотрудники сбежались посмотреть на Гришу, и тот чувствовал себя не-ловко. Девушка тут же стала набрасывать статью в номер, которая так и будет называться «Человек без головы».
     — Ну, расскажите о себе! — попросила она, восторженно глядя на Гришу. И тот стал рассказывать самые основные моменты своей жизни, начиная с отрыва головы.
     — Здорово! — то и дело восклицала девушка. — Вот бы мне так!
     — Да что вы! — отвечал на это Гриша. — Это ведь большое испытание. Это мне сейчас уже все равно, а тогда я был в отчаянии и хотел умереть…
     — А как вы теперь живете, — спрашивали Гришу, когда он закончил рассказывать,— в чем нуждаетесь?
    — В чем нуждаюсь? Да почти ни в чем… Видите ли, до войны я жил здесь, а теперь вернулся из эвакуации, и моя комната занята…
     — Хорошо, редакция, думаем, вам поможет. А еще в чем проблемы?
     — Да вот только с протезом. Без головы, знаете, ходить не принято, видите, сколько переполоху наделал…
     — Ну, и в этом проблем не будет, — заверил его завотделом, — этот материал пойдет в завтрашний номер. Вы,  Маша, перепечатайте это скорее, а я снесу главному.
   
     На следующий день Гриша явился в тот же кабинет райисполкома. Начальник жилотдела вздрогнул и поднялся из-за стола. Гриша понял, что ему уже известна статья в газете,  и действительно, свежая Ленправда лежала перед ним.
     — Наслышан,  наслышан про вас! — заявил он. — И из редакции звонили, просили помочь! Что ж, мы всегда рады. Вы — фронтовик, герой, который, будучи смертельно ранен, не только не умер, но дошел до своих и помог нашему контрнаступлению! Вы инвалид, и значит, вам положены льготы. Сейчас я вам выпишу ордер!
     «Ордер на арест?» — иронично подумал Гриша.
     — Вы бы где хотели жить?
     — Там же, где и жил, — скромно ответил Гриша.
     — К сожалению, в той же квартире не получится, но мы вам предоставим такую же комнату и даже больше поблизости от вашего дома.
     Гриша поблагодарил, взял бумажку и вышел вон.
     В госпитале его встретили радушно. Сам начальник просил Гришу в свой кабинет, где было устроено легкое угощение. С протезом, правда, вышла небольшая оказия — слишком уж необычным был заказ. Но начальник госпиталя обещал свести Гришу с опытнейшим протезистом Карлом Ивановичем, который не подкачает.
     Карл Иванович, маленький и толстенький блондин в светлых ботинках и со светлыми глазами, с интересом встретил Гришу в своей мастерской. 
     — Да, да, я. Очень рад познакомиться! Все, все знаю! Вам нужен протез, и ни какой-нибудь, а отличнейший, так?
     — Да,— молвил Гриша. Старик ему явно нравился.
     — Отлично! — воскликнул Карл Иванович. — Но из чего же вам его делать-то? Из дерева — не годится, грубо будет,— пожалуй, только из резины, под цвет кожи… Да, трудновато будет. Да и парик вам нужен, ну да это мне Антипыч из Александринки поможет. В общем — работы на месяц.
     Гриша поблагодарил протезиста и пошел по новому адресу занимать свою комнату. Все складывалось как нельзя лучше. Он не ожидал, что его персона вдруг вызовет такой интерес. Но это произошло, видимо, только потому, что внутренне ему было совершенно все равно, и он ничего не ждал.               
               
                5

     Ранним осенним утром сорок шестого года Григорий Головин стоял в своей новой комнате у старого зеркала и пристегивал протез головы. Голова была хоть куда — Карл Иванович и впрямь оказался превосходным мастером. Светлые волосы обрамляли ее и серые глаза сверкали. Только приблизившись вплотную, можно было обнаружить подделку. Но это, пожалуй, было бы еще более ужасным для случайного собеседника или прохожего. С этой новой головой Гриша уже натерпелся немало неприятностей. Началось все с августа, когда вышло известное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Досталось и Ленправде. Редактора, допустившего в печать столь скандально-сенсационный материал в стиле американской хроники, сняли и хорошо еще, что не посадили. Был снят и исключен из партии завотделом городской хроники, а корреспондентке Маше для начала объявили нестрогий выговор. Гриша думал, что и ему несдобровать, но по счастливой случайности все обошлось. Затем, правда, его задержали на улице по подозрению в шпионаже. Постовой милиционер подумал, что у Гриши на лице гуттаперчевая маска и парик. Но когда в отделении он торжественно отстегнул голову и положил ее рядом на стол — все совершенно обалдели и застыли на месте.
     Так он и жил, вне всякой жизни, но и вне смерти. Вскоре ему даже назначили пенсию по инвалидности, хотя он об этом никого не просил. Затем он узнал кое-что о судьбе отца — тот летом сорок первого выехал из Новороссийска в сторону Москвы, но далее его след терялся. Гриша был уверен, что разыскивать его бесполезно, что если отец жив, то скорее он сам его найдет, но он все же дал объявление в газете, что разыскивает отца и сообщил свой новый адрес. Иногда ему звонили и просили выступить перед школьниками и пионерами. Тогда Гриша надевал голову, повязывал галстук и шел выступать. Говорил он обычно так: «И июле сорок первого года я был призван в армию и отправлен на фронт. Там, под Псковом, во время немецкого наступления, я потерял голову и три дня пробирался к своим, вызвав при этом панику на передовой с обеих сторон… Та  голова, которую вы видите у меня — не настоящая. Это ребята, протез», — и с этими словами он ловко, словно фокусник, отстегивал голову и бережно клал ее пред собою на стол. Затем следовала короткая проповедь в дзэн-буддийском духе, правда, без называния имен. В классе в тот же час устанавливалась мертвая тишина.  Некоторым слабонервным девочкам периодически становилось дурно, поэтому вскоре Гришу перестали приглашать.
     С протезом ходить было спокойнее, люди, по крайней мере, не шарахались от него, и постепенно о загадочном человеке без головы стали забывать. Только иногда, летом, во время жары, в каком-нибудь саду или парке, Гриша временно отстегивал голову и нес ее в специальном мешке. Однажды он таким образом до смерти напугал одну старушку, и с тех пор стал осторожнее…   

2005, 08