об именах забытых иль вовсе неизвестных на сайтах, славы тесных- вам,
юные пииты...
ИЗ ИНТЕРНЕТА
..................
Электронная библиотека bookz.ru –
Ирина Озерова. Память о мечте (сборник)(страница 1 из 22)
Ирина Озерова
Память о мечте. Стихи и переводы
Предисловие
И есть ли в жизни большая награда,
Чем верность одержимости своей?
Ирина Озерова
Мы живем на Земле, и Земля отражается в нас. Мы вбираем в себя ее запахи, краски и звуки, солнце, летящее над ней, звезды, гаснущие к рассвету. Все это, переплавленное стуком сердца, рождает новый мир – мир человека, тысячи, миллионы, миллиарды миров. Каждый из них интересен и неповторим, но не каждый открывается другому. Открыть мир – это привилегия дружбы, любви и поэзии. Только тот поэт становится интересен всем, необходим всем, мир которого настолько многогранен и богат, что умеет найти созвучие у каждого человека. И, пожалуй, еще одно: нужно очень любить людей, нужно очень проникновенно верить в них, воспринимать чужую радость и чужое горе радостнее и горше собственного, чтобы суметь до конца раскрыть свой мир людям – без фальши, утаивания и позы. Именно с таким поэтом читатель познакомится в этой книге.
Озерова Ирина Николаевна родилась в 1934 году в Воронеже. Умерла в Москве в 1984-м, не дожив до своего пятидесятилетия почти год.
Родители ее были актерами Воронежского драматического театра, ставшего для нее вторым домом; отец, Николай Ефимович Озеров, погиб в 1942 году на сцене, играя очередной спектакль, от прямого попадания бомбы. И поскольку детские годы Ирины Озеровой совпали с войной, ей в полной мере пришлось испытать тяготы эвакуации, бомбежки, когда земля стерегла «воронками за воротами» и «сирен завывание ночами болело в висках». Писать она начала очень рано. Будучи еще совсем маленькой девочкой, она выступала в госпиталях, читая раненым солдатам свои стихи и стихи любимых поэтов, которых уже тогда знала наизусть очень много.
Училась в Воронежском Государственном Университете, а затем окончила Литературный институт им. А. М. Горького, куда поступила по рекомендации III Всесоюзного совещания молодых писателей, участницей которого она была.
Более десяти лет И. Озерова работала в московских газетах «Литература и жизнь» и «Литературная Россия».
При жизни вышло только две книги ее стихов: в 1960 году в Воронеже тоненькая книжечка еще незрелых юношеских стихотворений «Это, правда, весна!..» и уже незадолго до смерти, в 1980 году, в московском издательстве «Советская Россия» избранные переводы и стихи «Берег понимания».
В силу крайней несозвучности «советской ноте», Ирина Озерова, хотя и печаталась периодически в газетах и журналах, полноценного отдельного издания своих оригинальных стихотворений так и не увидела.
Все эти 20 лет она вынуждена была заниматься переводами поэтов СССР, так как ее собственные стихи не издавали, обвиняя в антисоветизме, чуждой идеологии, мрачности и безысходности. Не помогали даже положительные рецензии, после которых неизменно следовали отрицательные редзаключения. Примеры таких положительных рецензий от признанных мастеров слова представлены в последнем разделе данной книги.
Здесь же я могу привести лаконичную, но очень емкую рецензию Николая Рыленкова на одну из так и не изданных книг И. Озеровой: «Я давно хочу иметь эту книгу на своей книжной полке и не понимаю, почему до сих пор должен ее рецензировать». На что последовало редзаключение Я. Шведова: «Ни единой пометки я не сделал на полях рукописи, не мне учить, как и о чем писать Ирине Озеровой. Она давно сложившийся поэт, со своим складом и со своей авторской репутацией. Но характер ее произведений далек от поэтической правды, слишком много в отдельных ее стихотворениях подтекста, граничащего иногда с клеветой на нашего рядового труженика и на наш народ. Некоторые ее произведения антинародны и вредны. Подобная рукопись по своему содержанию чужда профилю издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия», эти стихи ничем не помогут в деле воспитания молодых строителей коммунизма и будущих защитников нашей Родины. Она, рукопись, могла бы быть адресованной в издательство «Скорпион» или «Прометей», но их закрыла Революция. В подобном выводе нет никакого подтекста, есть только правда! Рекомендовать к изданию рукопись И. Озеровой никак нельзя! (Июль 1968 года.)» И так каждый раз.
Невольно вспоминаются строки Ирины Озеровой:
Мой храбрый мальчик!
В недрах всех эпох
Случались люди с обостренным слухом.
Не нравились они царям и слугам,
И никогда не помогал им Бог.
Им приходилось рано умирать
И трудно жить
Всего за миг единый —
За счастье видеть, и писать картины,
И строчки торопливые марать.
Да и «Берег понимания» вышел совершенно случайно: издательству надо было срочно латать дыру в плане, а в портфеле лежала как раз книга И. Озеровой. Но и эту книгу нельзя назвать полноценной: вышла она в серии «Мастера художественного перевода», и в качестве мощного паровоза к маленькому разделу зарубежных переводов и собственных стихов был прицеплен огромный раздел переводов поэтов РСФСР.
И только после смерти в 1985 году в московском издательстве «Современник», да и то в урезанном виде, вышла первая (и, увы, пока единственная) полноценная книга стихов И. Озеровой «Арена», пролежавшая в издательстве более 10 лет.
Но основные стихи поэта пока так и не дождались своего издания в книге, хотя многие из них печатались в различных газетах и журналах России, в Прибалтике, в Польше. Большая подборка стихов И. Озеровой вышла после смерти поэта во Франции. Ее стихи включены в «Строфы века-I», а переводы – в «Строфы века-II».
Немалую часть своего таланта И. Озерова отдала художественному переводу. Начав переводить ради заработка, она достигла в этой области настоящего мастерства, познакомив русскоязычного читателя с прекрасными произведениями таких поэтов, как Виктор Гюго, Шарль Бодлер, Райнер Мария Рильке, Джордж Гордон Байрон, Сидней, Роберт Грейвз, Ленгстон Хьюз, Эдгар А. По, Уильям Плумер, Геррит Кауверан, Симон Вестдейк и многих других. Кроме того, в переводах «с языков народов СССР» ею было переведено и выпущено в свет более восьмидесяти книг самых различных поэтов, – обычная форма заработка на жизнь для поэта «советской эпохи»; впрочем, и здесь Озерова проявляла себя как незаурядный мастер стиха.
Поэт – это прежде всего его судьба, впитавшая в себя не только каждый день его собственной жизни и осмысления мира, но и всю историю народа, подарившего поэту его оружие – язык. Ирина Озерова была человеком активной гражданской позиции, никогда в самые тяжелые времена она не боялась говорить ни в стихах, ни в жизни, то, что думает.
Ее высоко ценили и дарили ей свою дружбу Анна Ахматова, Мария Петровых, А. Твардовский, П. Антокольский, К. Чуковский, С. Липкин, Л. Кассиль, В. Аксенов, Ю. Алешковский, Б. Окуджава и многие другие.
Эта книга – дань памяти прекрасному Человеку, Поэту, Переводчику.
Книга состоит из трех разделов, позволяющих максимально полно представить творчество И. Озеровой.
Первый раздел включает собственные ее стихи, причем отобранные и выстроенные в определенном порядке самой Ириной Николаевной еще при жизни, когда она готовила новую книгу, так и не вышедшую в свет, надеясь выпустить ее к своему пятидесятилетию и тридцатипятилетию творческой деятельности.
«Книга состоит из стихов не датированных, но принадлежащих к разным периодам творчества, – писала она в заявке в одно из московских издательств. – Мне захотелось выстроить ее не по времени написания стихов, а по их творческой направленности, чтобы книга лучше сумела отразить мое постоянное желание быть непримиримой ко лжи и злу, нащупывать и вскрывать болевые точки эпохи.
35 лет – немалый срок, и потому вместе со страницами моей биографии он охватывает страницы биографии Земли, для которой 35 лет – мгновение.
В книгу вошли стихотворения, посвященные «месту поэта» в нашей жизни, его ответственности перед обществом, а также произведения, проникнутые памятью военного детства, философские стихи-размышления об извечной битве добра и зла, стихи предупреждения. Большой раздел посвящен экологии, защите природы, взаимоотношениям природы и человека. Некоторые из стихотворений написаны в форме сказки, но это не снижает в них непреходящего пафоса реальности наших дней.
Чувством гражданственности пропитана и так называемая любовная лирика. Ее нельзя оторвать от мыслей, чувств и дум человека сегодняшнего дня.
Некоторые из стихотворений могут показаться слишком горькими и печальными, но ведь и лекарства имеют горький вкус.
Стихи не делятся на «черное» и «белое», в них – все многоцветие радуги, весь спектр человеческих отношений.
Книга отражает сложный мир, существующий сегодня на планете, и активное стремление поэта вмешаться в современную действительность и в узловые ее моменты».
Боль и насмешка, философское раздумье и доверчивая исповедальность, осмысление времени и тревожная надежда – все это не поучение, а разговор с друзьями «о времени и о себе».
Время – не только мера часов, дней и недель. Время – это учитель, это форма, в которую вливаемся мы, как расплавленная сталь. Время подсказало Ирине Озеровой мудрость выводов, сформировало ее мировоззрение. Но только она сама могла по-настоящему оценить возможности своего голоса и, расширяя его диапазон, не перекричать, не сорваться, всегда оставаясь честной с собой и с читателями.
«При абсолютной простоте и ясности мысли, слова, образа, ее стихи отличают изысканная чеканность, богатство аллитераций, незаменимость слова в ряду других, неожиданная афористичность концовок, – писал о поэзии И. Озеровой А. Шагалов. – Все это вместе создает некую незащищенность, обнаженность нерва, отлитую в строго классическую и в то же время остро современную форму. Трагический темперамент поэтессы нигде не становится на катурны. Там, где другой закричал бы, Озерова говорит как бы шепотом, но этот шепот резонирует со Вселенной».
«Как часто изводятся нынче многие десятки, даже сотни строк, чтобы выразить мысль, для которой и одной-то строфы много, – сетует Леван Хайндрава. – У Озеровой же редко какое стихотворение длиннее двадцати–двадцати четырех строк, и при этом сколько мыслей! Эта краткость, строгая ясность, лапидарность стиля роднят ее с «королевой Анной», как сказала Ирина Озерова об Анне Андреевне Ахматовой в одном из своих стихотворений. Недаром великая Анна любила и ценила поэзию Озеровой, дарила ее своей дружбой.
И еще одну черту Ирины Озеровой необходимо выделить – творческую бескомпромиссность. Как поэт она всю недолгую жизнь шла своим путем, не искала легких, проторенных дорог. Муза Озеровой лирична и философична в одно и то же время, а философия ведь подразумевает наличие собственных мыслей, своего угла зрения на острейшие проблемы человеческого бытия. У Ирины Озеровой это было, и она умела облечь свои мысли в строгую, порою блестящую поэтическую форму. Как для всякого серьезного писателя – поэта или прозаика безразлично, – для нее главное было написать, создать, а не поскорее увидеть свое создание напечатанным. Она была очень строга к себе. Строга и бескомпромиссна. Поэтому так мало сборников собственных стихов успела она издать при жизни».
Второй раздел книги представляет переводческое творчество Ирины Озеровой, «воссоздавая карту мира во времени и пространстве».
Со многими авторами и произведениями из этого раздела читатель знаком по книге «Берег понимания», томам БВЛ и сборникам поэтов разных стран. Но такой полной и многогранной подборки блистательных переводов И. Озеровой еще не было.
«Думается, нет необходимости рассказывать читателям о таких поэтах, как Джордж Гордон Байрон или Виктор Гюго, Райнер Мария Рильке или Шарль Бодлер, Сидней или Эдгар По, – писал в рецензии на книгу «Берег понимания» А. Шагалов. – Важно, что у голландцев, и у южно-африканского поэта Уильяма Плумера присутствует тема России, восхищение нашим великим народом, его прошлым и будущим. Так замыкается круг. Рильке пытался писать по-русски, но нужны были горячее сердце и бережная рука русского поэта, чтобы при всей адекватности стихи стали достоянием многонационального читателя нашей страны.
Мы часто можем услышать дискуссии: переводить точно или переводить эмоционально верно. Переводы И. Озеровой демонстрируют, что успех достигается только тогда, когда оба эти начала слиты воедино. Тогда мастерство ненавязчиво, чужая мысль облекается плотью, и стихи получают второе рождение, становясь достоянием русской поэзии».
В трех сонетах о переводах Ирина Озерова спрашивает:
Легко ль чужой язык перелагать?
Не речь – настрой души неодинаков.
А чуть дальше она утверждает, что в процессе перевода «обретают общий ритм сердца», и тогда в гармонии понимания находишь и свой голос, и собственное лицо:
Какой обман – забвение и тлен!
Гребет трудолюбивый перевозчик,
Взрезают воды Стикса весла строчек,
И мысль доносит память общих ген.
«Ее перо не только позволило многим поэтам других народов заговорить по-русски, – писал Николай Старшинов о переводах И. Озеровой, – но и впитало в себя всю нелегкую науку постижения человеческой души, которую дарил ей каждый из переводимых поэтов».
Переводы Ирины Озеровой исключают одноцветность, ибо человеку глубокому несвойственно мыслить аксиомами: отсюда – разнообразие авторов и судеб, что предполагает столкновение разных, чаще противоположных цветов и оттенков, чтобы в их столкновении могла родиться истина. Вот почему в произведениях этого раздела не найдешь ни чистой грусти, ни чистой, безоблачной радости. Они неразделимы, как свет и тень, как счастье и боль, как жизнь и смерть. А позиция поэта-переводчика подчеркивает, акцентирует главное. То, что позиция всегда выражена точно, не допускает двусмысленности толкований, помогает созданию цельного и зримого образа. Творческая взыскательность и скрупулезность в работе над словом, стремление пристальнее вглядеться в лицо жизни, многозначность художественных образов – все это пришло к Озеровой-поэту от Озеровой-переводчика.
«Переводчик – это перевозчик, перевозящий с берега непонимания на берег понимания». И благодаря Ирине Озеровой мировая поэзия стала ближе и понятнее русскоязычному читателю, за что ей отдельное «спасибо».
Стало уже своеобразным штампом сравнивать жизнь с дорогой. Штампом потому, что далеко не всегда это точно. Не каждая жизнь – дорога. Иногда это скучное сидение на одном месте, унылая неподвижность во времени. Но когда жизнь наполнена движением чувств, раздумий и дел, она становится дорогой, по которой могут пройти и другие. Такая жизнь никогда не исчезает бесследно, как след корабля на волнах. Она скорее подобна трудной горной тропе когда-то давно пробитой в скалах, чтобы сотни людей, чтобы будущие поколения расширяли ее, забывая порой о том, кто оставил самый первый след.
Думается, нет необходимости рассказывать читателям о таких поэтах, как Джордж Гордон Байрон или Виктор Гюго, Райнер Мария Рильке или Шарль Бодлер, Сидней или Эдгар По, – писал в рецензии на книгу «Берег понимания» А. Шагалов. – Важно, что у голландцев, и у южно-африканского поэта Уильяма Плумера присутствует тема России, восхищение нашим великим народом, его прошлым и будущим. Так замыкается круг. Рильке пытался писать по-русски, но нужны были горячее сердце и бережная рука русского поэта, чтобы при всей адекватности стихи стали достоянием многонационального читателя нашей страны.
Мы часто можем услышать дискуссии: переводить точно или переводить эмоционально верно. Переводы И. Озеровой демонстрируют, что успех достигается только тогда, когда оба эти начала слиты воедино. Тогда мастерство ненавязчиво, чужая мысль облекается плотью, и стихи получают второе рождение, становясь достоянием русской поэзии».
Именно поэтому в третьем разделе книги собраны воспоминания, рецензии, отклики на смерть Поэта людей, в сердцах которых жизнь и творчество Ирины Озеровой нашли созвучие. Жаль только, что большинство из тех, кто знал ее лично, уже умерли, а мой архив был почти полностью уничтожен пожаром. Но и то, что удалось найти, даст возможность читателю взглянуть на Ирину Озерову еще с одной стороны, глазами людей, на которых она оказала влияние, которые любили и ценили ее.
«Ирина Озерова не искала легких путей ни в поэзии, ни в жизни, – вспоминала в рецензии на книгу «Арена» Татьяна Маршинина. – Наверное, не каждый бы решился на такое: оставить университет, будучи уже на четвертом курсе, чтобы поступать на первый курс Литинститута. А уж отказаться от издания в «Молодой гвардии» книги, рекомендованной к печати Всесоюзным совещанием молодых писателей, сочтя эту книгу недостаточно зрелой, – это, как хотите, поступок! И на целину она дважды ездила в составе бригады молодых литераторов не моды ради. Хотела узнать жизнь настоящую, черпать в ней материал, испытать себя на прочность…
Она и потом много ездила по стране. И с полной самоотдачей, не жалея сил и времени, помогала молодым найти себя в литературе, когда работала в «Литературной России». И как депутат Дзержинского райсовета добивалась предоставления квартир, а сама при этом жила в коммуналке.
Вот почему она имела право на иронию, говоря о тех, кто прячется от жизни за «двойными стеклами», когда «В своей квартире, как в тюрьме, скучаем, и телевизор запиваем чаем, двухмерности программ подчинены».
Не нужно вставать на ходули, чтоб выделиться из толпы «людей похожих», словно вылепленных «из однозначной пустоты». Истинно «непохожих» выделяет сама жизнь, и это они делают ее неповторимой и осмысленной, отрекаясь во имя этого от благополучия и сытости, от устроенности и проторенных дорог».
Эта книга – дань памяти прекрасному Человеку, Поэту, Переводчику.
Хочется верить, что и спустя более четверти века после смерти Ирины Озеровой, ее творчество никого не оставит равнодушным, как не была никогда равнодушной и сама Ирина Николаевна, считавшая, что человек должен отвечать за все, что он делает в жизни, за каждое сказанное слово.
Член Союза писателей России,
член союза «Мастера художественного перевода,
кандидат филологических наук
Е. О. Пучкова
I
Ирина Озерова
(1934–1984)
Стихи разных лет
Поэт
Наполовину оплыла свеча,
А он не замечал в раздумьях долгих.
Слова, как заклинанья, бормоча,
Их ставил в ряд и в будущее вел их.
И авторучкой заменив перо,
И заменив свечу электросветом,
Он мучился и созидал добро,
И воевал со злом. Он был поэтом.
Обманывал издатель и жена,
А критики везде подтекст искали.
Он высекал слова, как письмена
Рабы египетские высекали.
В постели умирал, бывал убит —
То на дуэли, то ударом в спину.
Бывал прославлен и бывал забыт,
Но до сих пор перо его скрипит,
Но до сих пор свеча его горит,
Оплывшая всего наполовину.
Шуты
Шуты! Их жребий предопределен:
И комики, и трагики – все плачут,
А публика об их слезах судачит —
Вот испокон известности закон.
Шуты везде и всюду на виду,
Неверный шаг становится судьбою,
И невозможно даже раз в году
Шуту побыть наедине с собою.
И каждый – соглядатай их любви,
И каждый – их отчаянья свидетель…
Шуты! Они как маленькие дети
Всем тайны доверять должны свои.
Чем публика за это платит им?
На всех, конечно, не хватает славы.
Шуты пред ней обнажены и слабы,
Но шут – и слабый – ей необходим.
Лишь тем благодарит она за труд,
Лишь тем она за смех и слезы платит,
Что и смеется вместе с ним, и плачет…
А с ней – и после смерти – плачет шут.
Милостыня
Актер стоит, как маршал на параде,
Возносятся подмостки над толпой…
И все ж у славы просит он скупой:
– Подайте мне, подайте, Христа ради!
О чем бишь, я? О пастухе и стаде?
О паперти под пышным алтарем?
О том, как мы живем или умрем?
– Подайте мне, подайте, Христа ради!
И милостыню в круговой поруке
Религия спешит подать науке.
За милостыней – руку тянет власть…
Кто первый подал нищему монету?
Она веками кружится по свету,
Чтобы опять в его ладонь упасть.
Скоморохи
Скоморохи – почти журналисты,
Их припевки – всегда актуальны.
Драматурги они и артисты,
Из эпохи пришедшие дальней.
Рот смеющийся выписан чисто,
Слезы скроет их грим натуральный…
То им солнечно в жизни, то мглисто,
Но всегда скоморохи печальны.
И стоит скоморох у порога…
Он – создатель особого слога, —
Как ненужная ветка, засох.
И его раздавила эпоха —
Ведь любое излишество плохо,
В изобилье пропал скоморох.
Скомороший клевер
(Трилистник)
1
Атомы надежды
Отличать мы отучились
Перепелку от щегла —
Может, – лебедь, может, – чибис, —
Невеселые дела.
Не такие уже невежды —
Просто заняты другим.
Скоро атомы надежды
В циклотроне расщепим.
В новом доме крупноблочном,
Голом, как на чертеже,
Мы и плачем, и пророчим,
Все познавшие уже.
До земли – пролеты лестниц,
Лифта медленный полет…
…А на небе светит месяц,
Словно песенку поет.
ИРИНА ОЗЕРОВА
1934, Воронеж - 1984, Москва
Не считая очень тощей и неудачной книги оригинальных стихотворений, изданной в 1960 году в Воронеже, Ирина Озерова увидела своими глазами лишь одно серьезное издание своих стихотворений: они составили четвертый, последний раздел в ее однотомнике "Берег понимания" (М., 1980). Первый был "Из поэзии народов РСФСР", второй - "Из поэзии народов СССР". Третий составляли переводы из европейской поэзии (немецкой, французской, английской, австрийской) - именно здесь талант Ирины Озеровой в полной мере реализовался. Высокая культура поэтического слова, близость к школе Павла Антокольского, утверждавшего, что из иноязычных поэтов можно смело черпать материал для собственного творчества, глубокое отвращение к той литературной поденщине, на которую обрекала поэтов-переводчиков "великая и многонациональная (и т. д.) семья народов СССР", привели к тому, что Озерова оставила после себя не многие тома Председателя Президиума Верховного Совета Чечено-Ингушетии Раисы Ахматовой (хотя более десятка книг этой "поэтессы" Озерова, мягко говоря, перевела, но на обложке с тем же успехом мог быть обозначен и Джамбул), а Гюго, Рильке, Байрона, Эдгара По.
ШАРЛЬ БОДЛЕР
(1821-1867)
БЕАТРИЧЕ
В краю, лишенном трав и страждущем от жажды,
К природе жалобы я обратил однажды.
И, разум отточив острее, чем кинжал,
Холодным острием я сердцу угрожал.
В тот миг могильной мглой над самой головою
Нежданно облако возникло грозовое.
Порочных демонов орду оно влекло,
Глазевших на меня и холодно и зло.
Сто любопытных глаз впились в меня во мраке
Так на безумного, толпясь, глядят зеваки.
Шепчась и хохоча в зловещей тишине,
Они злословили бесстыже обо мне:
"Вы видите вон там, внизу, карикатуру?
Безумец Гамлета задумал корчить сдуру!
Рассеян мутный взгляд, он немощен и нищ,
Не правда ли, друзья, как жалок этот хлыщ?!
Шут в вечном отпуске, комедиант без сцены,
Кривлянием себе набить он хочет цену,
И песней жалобной, десятком жалких слов
Он силится увлечь и мошек и орлов.
Нам, изобретшим все подобные уловки,
Он преподносит их в бездарнейшей трактовке".
Конечно (мрачная душа моя горда
И выше вознеслась, чем демонов орда),
Я отвернуться мог, божественно спокойный,
Но вдруг я разглядел в толпе их непристойной
Ее - которая в душе моей царит.
(И солнца не сошли с начертанных орбит!)
Смеясь моей тоске, отчаянью, невзгодам,
Она врагов моих ласкала мимоходом.
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ
(1875-1926)
* * *
Одна новинка; да, всего одна
разыскана за книжными рядами,
смущается, обласканная вами,
и отрицает то, что есть она,
и жребий свой. Но книгами, вещами
вещает нам желанная страна,
их счастьем будничность окружена,
они смягчают грани между нами.
Жизнь - это жизнь, ущербности в ней нет.
Зачем же там невидимые вещи,
где полон дом: одушевлен, согрет!
Пять обостренных чувств; а всё же скрыт
существованья смысл, - и говорит
тогда в кусте горящем голос вещий.
МОЛИТВА ОБ УМАЛИШЕННЫХ
И ОСУЖДЕННЫХ
Вам, от которых рок
скрыл доброту лица,
тот, кто одинок,
перед началом конца,
со свободы, в полночный час
одну молитву прочтет:
пусть ваше время течет;
время есть у вас.
Когда память очнется от сна,
студит пальцы волос тепло:
всё роздало время сполна,
всё, что быть могло.
О, немоты вашей мрак,
у сердца крадущий год;
мать ни одна не поймет,
что бывает так.
Сквозь раздвоенье листвы
смутно видна луна,
ее заселили вы,
одинока она.
* * *
Я шел, я сеял; и произрастала
судьба, мне щедро за труды воздав,
но в горле слишком прочно кость застряла,
естественной, как в рыбьем теле, став.
Мне не вернуть Весам их равновесья,
не уравнять непримиримость чаш;
но в небе - знак, не знающий, что весь я
ушел в иной предел, покинув наш.
Ведь звездный свет сквозь вечные просторы
летит так долго, чтоб настичь людей,
что мой уход проявится нескоро,
как росчерк призрачной звезды моей.
РОБЕРТ ГРЕЙВЗ
(1895-1985)
УМЕРШИХ ВОСКРЕШАТЬ
Умерших воскрешать
Не колдовство - искусство.
Не каждый мертвый - мертв:
Подуй на уголек -
Раздуешь жизни пламя.
И оживет забытая беда,
И зацветут засохшие надежды.
Своим пером его освоив почерк,
Естественно, как собственную, ставь
Его автоматическую подпись.
Хромай, коль он хромал,
Как клялся он, клянись.
Он черное носил - ходи лишь в черном,
Подагрой он страдал -
Страдай подагрой ты.
Интимные безделицы копи -
Перчатку, плащ, перо...
Вокруг вещей привычных
Построй привычный дом
Для страшного жильца.
Ему даруя жизнь, остерегайся
Могильного пристанища его,
Чтобы оно теперь не опустело.
Завернутый в его истлевший саван,
Сам место ты свободное займешь.
ЛАТНИКИ НА ГРАНИЦЕ
Готы, гунны, вандалы, исаурианские горцы,
Римляне не по рожденью, а по случайности службы,
Знаем мы все так мало (больше мы знать не хотим)
О Метрополисе странном: о храмах его со свечами,
Сенаторах-педерастах, облаченных в белые тоги,
Спорах на ипподроме, кончающихся резней,
О евнухах в пышных салонах.
Здесь проходит граница, здесь наш бивак и место,
Бобы для походной кухни, фураж для наших коней
И тяжесть римских доспехов. Ну, хватит! Лишь тот из нас,
Кто в сумасшедшей скачке, достав тетивой до уха,
Вбивает тяжелые стрелы в чеканные латы персов,
Пронзая насквозь доспехи, успех завершая копьем, -
Лишь тот достоин почета, достоин нашей любви.
Меч свой в ножны вложить властно велел Христос
Святому Петру, когда стража их превзошла числом.
Тогда и была дана Святому Петру возможность
Словом поднять толпу, на помощь ее призвать.
Петр нарушил обет и от Христа отрекся.
У нас за случай такой - забрасывают камнями,
А не возводят в сан...
Ни веры, ни истины нет, ни святости в Церкви Петровой,
А справедливости нет ни во дворце, ни в суде.
Священнику все равно, что мы продолжаем дозором
Посменно стоять на валу. Достаточно нам вместо Бога,
Чтоб на хоругви дракон от ветра распахивал пасть.
Сердце империи - мы, а не этот облупленный город:
Гнилому дереву жизнь продлевает только кора.
БЕЛАЯ БОГИНЯ
Ее оскорбляют хитрец и святой,
Когда середине верны золотой.
Но мы, неразумные, ищем ее
В далеких краях, где жилище ее.
Как эхо, мы ищем ее, как мираж, -
Превыше всего этот замысел наш.
Мы ищем достоинство в том, чтоб уйти,
Чтоб выгода догм нас не сбила с пути.
Проходим мы там, где вулканы и льды,
И там, где ее исчезают следы,
Мы грезим, придя к неприступной скале,
О белом ее, прокаженном челе,
Глазах голубых и вишневых губах,
Медовых - до бедер - ее волосах.
Броженье весны в неокрепшем ростке
Она завершит, словно Мать, в лепестке.
Ей птицы поют о весенней поре.
Но даже в суровом седом ноябре
Мы жаждем увидеть среди темноты
Живое свеченье ее наготы.
Жестокость забыта, коварство не в счет...
Не знаем, где молния жизнь пресечет.
АЛУН ЛЬЮИС
(1915-1944)
ПРОЩАЙ
Итак, мы произносим: "Доброй ночи"" -
И, как любовники, идем опять,
На самое последнее свиданье,
Успев лишь вещи наскоро собрать.
Последний шиллинг опустив за газ,
Смотрю, как платье сбросила бесшумно,
Потом боюсь спугнуть я шелест гребня,
Листве осенней вторящий бездумно.
Как будто бесконечность помню я,
Как мумия, завернутый в молчанье,
Я воду набираю питьевую. Ты говоришь:
"Мы отдали гинею за комнату последнего свиданья".
Затем: "Оставим мы любовникам другим
Немного газа, пусть тепло лучится..."
Лицо твое испуганно - вдали,
Язык твой Вечных слов всегда боится.
Мне поцелуями глаза закрыв,
Смущаешься, как будто Бог ударил
Дитя с его наивным, детским страхом,
Мы бесполезность слез друг другу дарим.
Но мы не отречемся от себя,
Наш эгоизм не расстается с телом.
Наш вздох - дыхание земли,
Следы - навеки на сугробе белом.
Мы создали Вселенную - наш дом,
Мы сделали своим дыханьем ветер,
Сердца в груди - опоры наслаждений.
Перешагнем семь океанов смерти.
Тела покуда воедино слиты.
Когда ж уйдем мы в разные края,
Ты сохранишь колечко, я - заплатку,
Пришитую тобой, любовь моя.
ФИЛИП ЛАРКИН
(1922-1985)
ИЛЛЮЗИИ
Конечно, мне подмешали наркотик, да столько,
что я не приходила в себя до следующего утра. Я
ужаснулась, поняв, что меня погубили, и
несколько дней была безутешна и плакала,
словно ребенок, которого убивают или посылают
к тебе.
Мейхью,
Лондонский Труд и Лондонская Беднота
Даль ко мне доносит горький вкус беды,
Острый стебель в горле у тебя застрял,
Солнечные блики, случая следы,
Стук колес снаружи, отзвук суеты,
Там, где Лондон свадебный на ином пути,
Свет неоспоримый с трудной высоты
Разъедает шрамы, извлекает стыд
Из его укрытья; целый день почти,
Как ножи в коробке, разум твой открыт.
В трущобах лет ты похоронена. Не смею
Тебя утешить. Что сказать смогу?
В страданьи - истина, и перед нею
Любое понимание - пустяк.
Тебе свое страдание важнее,
Чем то, что жизнь перед другим в долгу -
Насильником, что, млея и бледнея,
Взбирается на нищенский чердак.