Часто, особенно к непогоде, снился ей муж, пропавший без вести в самом начале войны. – Мёрзну я, Пелагея, – жаловался он жене.– Холодно мне и сыро.
– Может и вправду, жив мой Серафим,– спрашивала она своего деверя, рассказывая свой очередной сон.– Мёрзнет, значит не погиб он, Миша, а живой. Лежит в госпитале покалеченный весь и не хочет дома быть обузой.
Подобные истории нередко доходили до самых глухих деревень, вселяя какую–то надежду вдовам. Этой призрачной надеждой они и жили все эти послевоенные годы. Ждали, надеялись и верили в чудо…
Придя с работы, торжественно – печальным, отец собрал всех родных, пригласил тётю Пелагею. Налив в стопочки взрослым, сказал, что узнал судьбу брата. Приходила к нему женщина из дальней деревни и поведала историю гибели Серафима…. Страна отмечала 20 лет Победы. Собрала та родных, помянуть своего мужа, сгинувшего без вести в горниле войны…. Зашёл он, к ним, в избу молча, не постучавшись. В комнате мгновенно воцарилась зловещая тишина. Не дожидаясь приглашения, уселся за стол, наполнил бокал и вылил его содержи-мое себе в рот. И таким образом опустошил сразу три стопки. Всех взяла оторопь от его мутного, тяжёлого взгляда. Отведя глаза от гостей, сидящих за столом, посмотрел на портрет хозяина дома, висящего на стене в чёрной рамке. Облокотившись об стол и обхватив голову рука-ми, выдавил из себя:
– Я повинен в его смерти.
После слов этих, его прорвало. Говорил тяжело, быстро, боясь, что прервут его, не дав договорить. Слова – булыжники западали прямо в душу. Шокировал всех его рассказ…
…Колонну военнопленных остановили в низине, у края большого болота. Немцы были в бешенстве от своих больших потерь. Приказали выйти из строя евреям, командирам и комиссарам. Не вышел никто. В порядке поощрения предложили солдатам указать на них. Колонна мол-чала. Приказ повторили, добавив, что в противном случае пострадают все за укрывательство. Колонна не шелохнулась. Время, данное на раз-мышление, истекало. Раненные, истекающие кровью солдаты, сплотив свои ряды, стояли как монолит. Осколком, отщепенцем выкатился он от своих однополчан. В результате его предательства все, кого искали, уже стояли у кромки берега, спиной к воде. Все поняли участь обречённых. Решив, замести свои следы, указал и на своих земляков, сказав, что бы-ли они депутатами местных Советов. В их числе был и Серафим. Приговорённым объявили, что не будут тратить на них патроны. Казнь свершили несколько рослых гитлеровцев. Убивали ударом в лицо приклада-ми карабинов. Вдавленный всхлип, плеск воды и ряска медленно затягивала место падения солдат…
Выжил он в немецком плену. Живым и невредимым вернулся до-мой. По роду своей работы ездил по окрестным деревням. Видел вдов, загубленных им своих товарищей, их детей, выросшими сиротами.
…Договорив, сделал паузу и выдавил из себя:
– Простите меня, если сможете.
Медленно встал из-за стола и, сгорбившись, пошёл к выходу. Под тяжёлыми его сапогами возмущённо скрипнули половицы. Обнаружили его и сняли с петли только спустя несколько дней. Соседи прибрали себе, бесхозный уже, стог сена. Внизу, на самом дне, наткнулись и рас-пороли вилами сопревший мешок, набитый бумажными купюрами. И случилось тут нечто мистическое. Средь ясного неба, неведомо откуда, налетел вихрь. Словно пылесос втянул в себя весь мусор со двора и с огорода. Затем, подхватив мешок с деньгами и остатки сена, улетел прочь. Произошло всё в одно мгновение, не оставив и следа. – Даже помянуть нечем, – сокрушались долго мужики.