В феврале на каждом факультете создали штаб сельхозработ. У механиков его разместили в маленькой комнатке комитета комсомола. Преподаватели в это время ещё заняты, поэтому ответственным дежурным назначили учебного мастера кафедры металлорежущих станков Фёдора Петровича Чекушкина, которого студенты называли просто дядя Федя. Помогать ему обязали всех членов комсомольского комитета. Дежурить надо было у телефона ежедневно, с 8 до 17 часов. Для чего это делалось, никто не понимал, в колхоз поехать можно только летом, во время каникул, сейчас никто о поездке не думал, но так уж заведено в институте, начинать это зимой.
Работа есть работа, и дядя Федя приступил к её выполнению очень ответственно. Он приходил в комнату всегда в половине десятого, садился к отопительной батарее у окна, брал в руки книгу с мемуарами маршала Г. К. Жукова и начинал их внимательно изучать. Дело двигалось не очень быстро, к концу апреля ему удалось осилить только 17 страниц – постоянно отрывала разговорами молодёжь, сидевшая рядом. Вот и в этот раз, только он закончил очередную беседу с Виктором, студентом третьего курса, и открыл любимую книгу, как вошёл Володя Терехов, ленинский стипендиат, держа в руках промасленный пакет с горячими пирожками.
– О, покушать всегда приятно, – обрадовался дядя Федя и с радостью схватил пирожок покрупнее. – Это сейчас все умные пошли, учёные, писатели, гананары большие получают. А мы, как говорится, университетов не кончали, время другое было. После второго класса война началась, школу закрыли, хорошо, маманя у меня учихалкой была. Вот она меня дома малость и подучила. Война кончилась – семью кормить надо, да и куда мне, здоровому-то, снова за парту садиться, рядом с детьми малыми? Стал я сначала с отцом пчёл разводить, когда он с фронта инвалидом вернулся, потом и себе ульики поставил. В армию меня тогда не взяли, в мирное время, говорят, такие не нужны, а в войну как раз то, что надо будет. Вот я и жду, не дай бог, что-то случится. Да... Мёд всем покушать хотелось. Так и перебивались. Мёд, он кормилец наш, в цене всегда был, я потому и домик себе отстроил заново. Тяжело конечно, ещё и работать заставляли, без работы нельзя, посадить могли. На токаря выучился, как с первого дня на кафедру поступил, так тут и остался. Чего только пережить не пришлось... И текучку кадров, потому как платили мало, и в вытрезвиловку попадал, уволили тогда, на заводе целый месяц маялся. Но там же вкалывать надо, а мне оно зачем? У меня пчёлы! Хорошо, сюда никто не идёт, зарплата маленькая. А мне больше не нужно. Взяли опять. Мне бы только справку дали, что работаю. За мёд я в десять раз больше получаю. Зачем ещё что-то делать? Пчёлы, они уход любят. Их и вывезти в поле надо, и следить за ними, дел много, и домик свой кое-чего требует... Так и живу. Мне зарплаты вполне хватает, больше не надо. Все учёные у меня мёд берут. Я им лучший оставляю, майский да липовый, без добавок почти... А шефа своего, профессора вашего, я с пелёнок знаю, вот таким вот, маленьким, под стол ещё бегал, всю семью его тут наблюдал, помогал им...
– Как вы могли его маленьким знать? – удивился Терехов. – Он же на 15 лет старше вас, и сюда приехал только в шестидесятом, он нам сам рассказывал.
– А ты не спорь, молодой ещё, раз сказал знаю, значит знаю! – возмутился дядя Федя. – И правильно всё у нас делали, спасибо, Иосиф Виссарионович порядок навёл, я-то хоть и не учёный, а в этом разбираюсь, при нём мне хорошо было. Как говорится, битьё сознание определяет, это значит, чем хуже тебе живётся, тем сознательнеё становишься. А то развелись теперь всякие, ананасы кушают, рябчиков жуют, владельцы заводов, газет, пароходов, как писали раньше. Тогда бы с ними быстро всё окончательно решили, к поголовной ответственности привлекли. Жалко, Сталина на них нету... А если услышишь, что я маманю свою из дома выгнал – не верь никому. Она сама ушла. Да и интереснее ей со старушками жить было в богадельне той. Я медку им приносил, бесплатно совсем. Ко дню рождения, там, на Пасху. Да, царство ей небесное... А мы поживём, поработаем здесь, пирожки покушаем, водичкой запьём. Домик теперь мне целиком принадлежит.
– А чего же вы, дядя Федя, в партию не вступили? – спросил Терехов. – Вы от сохи ведь, там такие всегда нужны были.
– Ну и что ж, что от сохи? – продолжал дядя Федя. – Да, из пролетариев я, это верно, но что я партии дать мог? С моей-то зарплатой? Туда же взносы платить надо, а я получаю – совсем ничего. Зачем из-за этого людям беспокойствие причинять? Мы уж так доживём, в начальство я не лезу. Это вы, учёные, деньги лопатой загребаете, вот и давайте, платите, вступайте, а я так останусь. Но душой я с ними... Вот аспирант у шефа нашего был, заочник, из горкома, самый большой начальник, я для него всё делал – втулки точил, подгонял их, на место ставил, он меня благодарил часто, вежливый такой. Тема у него закрытая, через первый отдел шла, важная очень. У меня даже пропуска или допуска, или как там оно, к этому делу не было. Сначала не дали, потому как под оккупацией находился, хоть и маленький ещё, и одни румыны, мамалыжники эти, у нас стояли, но всё же... А потом я не просил, тихо работал. Но его тему доверили. Только во вторую смену трудились, когда все уходили и двери запирали. Шарниры он пластмассовые исследовал у кресла этого, ну, гинекологического, правильно я называю? А исследовать-то всё под нагрузкой надо, гири так просто на каждый шарнир не поставишь. Ох, и мороки с этим было! Как вечер, так ему шофер начинает то девушек молоденьких, то женщин с комплекцией разной сюда возить. Взвешивали мы их, на кресле в рабочем положении закрепляли, а потом я уходил, чтоб не мешать, он двери запирал, и опыты свои до утра делал... Да... Шофёр его почти полгорода сюда, считай, перевозил, Серьёзные исследования, секретные. Спирта по литру на каждый вечер со склада получали, обезжиривать, протирать, чтобы всё. Шеф наш, профессор, даже за границу тогда летал, принадлежности ему кой-какие для опытов оттуда привозил. И мне работы много. Каждое утро новые втулки точить давал, изнашивались они за ночь полностью... Но защитил, видишь, диссертацию, кандидат наук теперь, в область попал, а потом вот ещё выше, в столице у министра какого-то заместителем стал, и шофёра с собой взял. Да... Работы много было. Особенно если кто из начальства столичного приезжал. Так чтобы им всё показать, на испытания очередь выстраивалась, график нагрузки составляли. Первый час одна лежала, потом её домой увозили, вторую привязывали, за ней третью, и так до утра меняли. Серьёзная тема, закрытая была, мне только у входа стоять позволяли, следить, чтоб не подсматривал никто. Теперь шутят тут, мальцов, говорят, в городе полно, на него почему-то похожих. Выдумывают всё! Не им судить об этом, наука жертв всегда требует. Сейчас народный контроль сюда ходит, расспрашивает, что да как делали, но кто же скажет? Подписку давали, секретное это. А забегали потому, что бухгалтер то кресло списывать не хочет, говорит, стоит оно дорого, не износилось ещё, ему по норме двадцать лет служить надо. Теперь в акты о неиспользуемом дорогостоящем оборудовании каждый год его записывают. И все удивляются, почему на кафедре металлорежущих станков оно оказалось. А что ответить? Для науки нужно! Он своё дело сделал, в Москве теперь работает. Но науку не бросил, по ночам докторскую пишет, шарниры продолжает исследовать. Кто только ему теперь втулки точит, да спирт таскает, не знаю. К нему шеф наш, профессор, иногда ездит и эту с собой берёт, ну, с соседней кафедры, ассистеньшу. В прошлый раз, как они вместе уехали, кто-то её мужу сообщил. Он на самолёт, в столицу, отыскал её и морду набил. При всех. Она неделю в больнице провалялась с синяками, он улицы подметал там, за хулиганство, но вернулись вместе... А мы с тобой в штабе сельхозработ сидим, пирожки жуём. Каждому своё... Да.
Дядя Федя доёл пирожок, подремал немножко на стуле, потом помусолил любимую книгу и спросил:
– А время-то сколько натикало, не скажешь?
– Половина четвёртого скоро, – ответил, оторвавшись от изучения конспекта, Терехов.
– Ну, можно домой собираться, – обрадовался дядя Федя, – никакой скотине мы тут уже не нужны, всё начальство давно дома чаи гоняет. Закрывай двери и пошли. Всё равно завтра здеся обратно сидеть придётся.