В прежние времена люди были не то, что сейчас: сейчас-то каждый норовит показать, будто не верит ни в фей, ни в баньши, ни в брауни-домовых, а некоторые даже в Бога не верят; ну, а лет двести назад таких умников было не найти в десяти деревнях из одиннадцати. Ну, сам-то я добрый католик, а вот послушайте, что случилось в одиннадцатой деревне – в той, где жили добрая тетушка Энни, ее шебутной племянник Энгус и яблочная зеленовласая крошка-фея.
Тетушка Энни любила жить в дружбе со всеми людьми и нелюдьми, какие только попадались на ее дороге. Помолясь, она выходила во двор из своего домика под круглой соломенной крышей, задавала корму курам, насыпала крошек на старый противень для диких птичек, а потом ставила под яблонями в саду две мисочки со сливками – для бесхвостого кота Алвы и для маленького брауни, который помогал ей по хозяйству, и одну – с яблочным вареньем для маленькой яблочной феи, которая хранила тетушкин сад.
– Ух, ты, – как-то протянул Энгус, облизываясь и провожая тетушку взглядом. – Сливки и варенье! К ним бы еще пирог – и я бы не отказался от такого угощения!
– Пирог уже испекся, дружок, – ласково ответила ему тетушка Энни. – Сейчас я угощу брауни и нашу садовую фею, а потом накормлю и тебя.
– Экая важность – фея с брауни! Они тебе дороже родного племянника, – дурашливо захныкал Энгус.
Назвать Энгуса совсем уж шалопаем, пожалуй, нельзя было. Он был добрым парнем, работа у него в руках так и спорилась, вот только думал он о работе очень мало, а много – о шутках, песнях, плясках и крепком эле в компании приятелей. Да и приятелей у него хватало, потому что кому же не по душе веселый нрав, доброта и шутки?
Не по душе его поведение было разве что тетушке Энни: она боялась, что шутки и баловство закончатся бедой.
– Я вас люблю одинаково, вы все мои родные, – отшутилась она в этот раз и пошла в дом, вынимать пирог из печи и накрывать на стол. А Энгус тем временем сказал себе: «Раз можно равнять и звать одинаково родными племянника – и какую-то фею, которую никто и никогда в глаза не видел?»
Но, когда за обедом он начал расспрашивать об этом тетушку Энни, та посуровела.
– Феи малы ростом, но могущественны, – сказала она очень строго, – и не смей дразнить их или обижать. Горя не оберешься.
– Да я разве хочу их обижать? Мне бы увидеть хоть одну фею, хоть раз, хоть одним глазком, – возразил Энгус. Тетушка Энни вздохнула.
– Ты ведь знаешь, что далеко за лугом есть старая церковь. Когда-то, еще мальцом, ты все спрашивал, отчего ее не починят. Ну, так знай же – эту старую церковь облюбовали феи для своих ночных плясок в честь полнолуния. Однако выбрось из головы это желание посмотреть на фей! Если кто потревожит фей во время их развлечений, они его мигом заколдуют.
– Ладно-ладно, тетушка, не волнуйся ты так, не пойду я на них смотреть, – заверил его Энгус. Но в душе у него крепко пустило корни то самое желание, которое так порицала его тетка. «Я же не стану их тревожить, я только посмотрю на них – и домой», – думал он про себя. А еще поразмыслив, подумал и такое: «Все равно это выдумки, а церковь не починили от лени. Фей не существует!»
Однако он ждал полнолуния с таким нетерпением, с каким раньше не ждал и ярмарки. А когда в один ясный весенний вечер луна наконец-то вышла на небо без малой ущербинки, Энгус надел самую лучшую рубаху и тихонько выбрался в сад. Полнолуние светило, что твой фонарь с серебряной свечкой внутри, и ветерок шевелил лепестки отцветающих яблонь в саду – самое время для фейных плясок!
Энгус нерешительно затоптался было на месте, как вдруг их почтенный черный кот Алва вышел на сияющую лунную дорожку. Энгус присмотрелся, да так и охнул: кот-то был оседлан! Зеленое бархатное седельце венчало его спину, а маленькая зеленовласая всадница держала ручками котовьи усы вместо удил, и светлячок на макушке кота освещал дорогу обоим.
Должно быть, это и есть та самая яблочная фея, которую тетушка угощает вареньем, – понял Энгус и на цыпочках пошел за Алвой. А тот, видать, уже не раз и не два возил на себе фей: трусил да трусил себе вперед, точно знал дорогу как свои пять когтей. Вот и развалины старой церкви под дубами показались на фоне слабо светящегося неба, на котором искрились звезды, и так же искрились светляки в траве.
Церковь была очень старой, но не такой уж негодной – ей не хватало только крыши. А вот поди ж ты, сколько люди ни пытались ее починить, все не получалось: то строительные леса ночью обрушался, то уже наполовину готовая крыша… Оттого и пошли слухи, что это феи мешают – боятся, что им негде будет плясать полнолунными ночами. Но до сего дня Энгус в это не верил.
Давным-давно запертая дверь старой церкви нынче была распахнута, а у входа в церковь виднелось множество животных. Коты, оседланные так же, как и Алва, лежали там и сям пушистыми калачиками, на ветвях ближних дубов повисло с десяток летучих мышей – удивленный Энгус рассмотрел в лунном свете, что их спинки тоже прятались под зелеными седельцами, а ближе к стволу дремали, нахохлившись, такие же оседланные сычи! Энгусу хотя и стало страшновато, но все же его разобрал смех, когда он разглядел, как крепятся седла к сычиным спинкам. «Вот бы мне такого скакуна! – подумал он. – Эх, и отчего я не фей? Уселся бы на сыча или летучую мышку, да хоть бы и на кота, – и на ярмарку! Падди с Мэлораном бы обзавидовались!» А тем временем еще несколько фей прибыло верхом на сычах и на кошках.
Энгус едва не упустил из виду свою зеленовласку, но вовремя сообразил, что она уже в церкви, и осторожно подкрался к распахнутым дверям. И точно, она была там. Старую церковь, днем пыльную и засыпанную палыми листьями с прошлых лет, сейчас было не узнать: пол сиял, ровнехонько начищенный горшок, по сторонам стояли низенькие столики со всякими фейскими яствами – сливками, медом, сушеными ягодами и желудевым хлебом; повсюду на стенах висели гирлянды из цветов, усаженные светлячками, и в их трепетном зеленоватом свете кружились маленькие девушки одна другой милее и нежнее, все как одна в тонких светлых платьицах, с колпачками – геннинами – на кудрявых головках. А другие существа – тоже маленькие, но чудней чудного, не звери, не птицы, не люди, – кто со стрекозиными крылышками, кто с длинными острыми ушками, кто с вытянутыми хоботками или хвостами с кисточкой на конце, – плясали вместе с девушками, а иные играли на крохотных и дивно звучащих арфах, бодранах, флейтах-тинвистлах, скрипочках и иллианских волынках.
И такими чудесными показались Энгусу мелодии, такими сладкими – голоса певцов-фэйри, такими прелестными – маленькие музыканты и танцорами, что он сделал шаг в старую церковь. Один… другой… Никто его не замечал, и если и закралась в непутевую, но не глупую голову Энгуса верная мысль – бежать со всех ног отсюда, то сердце Энгуса, так любившего веселье и пляски, эту мысль не приняло.
Песня шла за песней, и тост звучал за тостом, и фэйри и феи пили хмельной эль из желудевых шапочек, а Энгус все смотрел и смотрел, как завороженный, не в силах отвести взор от прекрасных лиц и ясных глаз. Но вот что-то изменилось в музыке. Особенная это была музыка – до сего мига она переполняла всех, кто ее слышал, радостью, надеждой и верой в счастье, а сейчас захлестнула грудь Энгуса любовью. Да горька ему показалась эта любовь! Не нашлось девы, которая бы пленила Энгуса до того дня – девушки из деревни были ему только соседками и подружками, но не возлюбленными, а сейчас его сердце в один удар истомилось и исплакалась от тоски по любовному волнению.
Но чу! – вот зеленовласая крошка-фея из тетушкиного сада… Разве не прекрасна она, разве не полнится дивным светом ее личико, разве не лучатся добротой ее очи? А рядом с ней – другая фея, похожая на солнечный зайчик с рыжими кудрями и прелестными веснушками на носике, – разве оторвешь от нее взор?
Энгус в тот же миг влюбился в обеих, да не знал, как сказать им об этом. А феи все плясали друг с другом, только теперь их хоровод распался на пары, и в каждой паре фея все теснее прижималась к фее, и личики их соприкасались, и улыбки становились полными особого смысла.
Вот уже одна из пар исчезла за толстыми колоннами, выйдя из освещенного круга. Вот и вторая… третья… Все меньше фей кружилось в танце, и все медленнее, медовее, одуряющее звучала музыка, и все более сладко пахли цветы. Тело Энгуса переполнилось вязким томлением.
И вдруг зеленовласая яблочная фея и ее рыженькая подружка тоже выскользнули из общего круга и очутились в двух шагах от Энгуса. Сердце Энгуса заколотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из горла; Энгусу казалось – его сердцебиение слышно в самой деревне, но феи ничего не заметили. Уж слишком они были заняты друг другом. Вот их легкие фигурки, держась за руки, сближаются… вот руки расцепляются – чтобы лечь на плечи друг друга… И вот нежные личики фей соприкоснулись, а губки их слились в поцелуе!
Энгусу еще не доводилось целовать девчонок или видеть их вблизи без одежды. Так-то он вместе с дружками был не прочь подглядеть за односельчанками, когда те мылись в бане или купались в ручье, но только с почтительного расстояния. А тут – в двух шагах! Так, что и звук поцелуя слышно!
И вот руки рыженькой, скользнув под зеленые кудри, суетятся – расстегивают платьице на спине, и зеленовласка распускает шнуровку на груди рыженькой. У Энгуса и рот раскрылся. Грудь! Настоящая женская грудь, пусть не женская – фейская, малюсенькая, но такой красивой формы, о какой ни одна деревенская прелестница и не мечтала! А зеленовласка уже гладит эти хорошенькие округлости, гладит и сжимает в ладошках, исторгая томные вздохи у подруги…
Энгус даже зажмурился. А когда открыл глаза – платьица обеих уже лежали на полу, и феи, совсем обнаженные, целовали и гладили друг дружку. Энгус снова закрыл глаза, но продолжал видеть внутренним взором тонкую, будто светящуюся кожу, гибкие руки, узкие талии, бедра, метавшиеся, точно пойманный тюлень, под пылкими поцелуями.
Что за напасть, в отчаянии подумал бедняга Энгус: закроешь глаза – срамота представляется, а откроешь… ох ты! Рыженькая-то забросила белые ножки зеленовласки к себе на плечики! Что же она делает? Никак, живот ей целует? Энгус уставился на фей, и вдруг понял, где именно одна целует другую!
Следовало бы отвернуться, но стоило повернуть лицо в другую сторону – совсем недалече ласкали и обнимали друг друга еще две феи, еще одетые, но с каждым мигом одежды на них оставалось все меньше, а томных вздохов и веселых шепотков становилось все больше. И музыка, еще доносившаяся из зала, звучала уже совсем маслено, призывно, заставляя тех, кто еще одет и не в объятиях, искать себе пару…
Обернулся Энгус – и снова увидел свою яблочную зеленовласку. Теперь уже она, разрумянившаяся и довольная, ублажала свою рыжую полюбовницу так, что та выгибалась и трепетала, поджимая крошечные нежные ступни.
А подальше чудные маленькие фэйри раскладывали друг дружке перья, перебирали шерсть, оглаживали хвосты, крылья и рожки…
И только он один, Энгус, был чужим на этом празднике любви и волшебства.
И так грустно стало Энгусу, что из груди его вырвалось рыдание.
Как ни тих был этот звук, но он раскатился по всему залу! И музыка мигом стихла, певцы умолкли на полуслове. Полуодетые и обнаженные феи, взъерошенные фейри, светлячки и цветы – все насторожилось, и вдруг светлые очи зеленоволосой яблочной феи остановились на перепуганном Энгусе.
– Ах, да это наш человек Энгус! – воскликнула она своим колокольчиковым голоском. – Любопытный Энгус, шалопай Энгус, неслух Энгус!
– Энгус, Энгус, Энгус, – зашептались вокруг – звеняще, переливчато, скрипуче или шелестящее, на разные лады, но с одинаковым осуждением.
И в зале гулко ударил колокол.
Еще не стих его глубокий тяжелый удар, как светлячки потухли, музыканты вместе с их инструментами исчезли, феи подхватили платьица – и тоже исчезли. И только пыль да скопившиеся за много лет палые листья лежали вокруг Энгуса…
Расстроенный и пристыженный, Энгус добрался до деревни уже засветло. Птицы вовсю пробовали свои утренние песни, заря румянила листву и травы, хозяева-мужчины собирались в поле, а их жены выгоняли коровок на пастбище. Вот и дом тетушки Энни…
Древняя старушка возилась с бурой коровенкой, выводя ее со двора.
Коровы такой у тетушки Энни не было. Энгус знал всех ее коров – черную со звездой во лбу, белую в красные пятна, белую в черные пятна, двух палевых и одну красную с белыми ногами. Но это точно был домик тетушки Энни!
Энгус ущипнул себя. Уж не приснилось ли ему все? – феи-то не приснились, но эта корова… и эта старуха. Кто она? Неужели какая-то дальняя родственница, приехавшая ночью? Да с чего бы?
И где же тетушка?
– Утра доброго, – пожелал Энгус, подойдя к старухе. – А где миссис Энни О’Шей?
– Я миссис Энни О’Шей, – сказала старушка, подслеповато вглядываясь в лицо Энгуса. – А ты… мальчик мой, ты точь-в-точь мой племянник Энгус, пропавший тридцать лет назад!
И она заплакала.
– Тридцать? Как тридцать? – повторил Энгус.
– Скажи мне, что мой Энгус жив, и что ты его сын, – плакала тетушка Энни.
Энгус бросился бежать через всю деревню, еще надеясь, что произошла какая-то ошибка. Но нет – это была его родная деревня, только яблони, которые он помнил прутиками, выросли в большие матерые деревья; девушки, за которыми подглядывал с дружками, превратились в степенных хозяек с оравой детей и внуков, сами дружки – в почтенных немолодых фермеров… Ни одной знакомой собаки! Ни одного знакомого коня! И вместо старого доброго черного Алвы – пушистая рыжая кошечка на крылечке у старенькой, седой и согбенной тетушки Энни!
Энгус обнял тетушку Энни за исхудавшие сгорбленные плечи.
Сверху послышался колокольчиковый хохоток. Энгус поднял голову. Что-то мелькнуло в ветвях старой раскидистой яблони… Зеленые кудри? Или ему показалось?
– Я сын Энгуса, Энгус О’Шей, – сказал Энгус. – Здравствуй, тетушка Энни! Отец много рассказывал о тебе. Он очень тебя любил…