"Моя милая мама... Свет твоих глаз вечно рядом со мной... Иду по жизни, бродяга... Ты от беды меня, любимая, укрой..." - душевно, по-доброму льётся песня, и на глазах моих непрошенно проступают слёзы. Моя мама, Вера Филипповна, или баба Вера, как звали её все соседи, умерла три года назад. Говорят, последний год она трудно болела: лежала, и малейшее движение причиняло ей боль. Ухаживали за ней соседи: приносили еду, кормили с ложечки, меняли бельё и даже топили печь. Говорят, умирала она тяжко, долго и всё время звала меня:
"Шурка, сыночек... Шурка... "
Соседи нашли-таки номер моего мобильника у неё за иконой и несколько раз звонили мне.
"Шурка, матерь твоя болеет трудно. Приехать бы тебе..." - заикаясь от волнения выпалила в телефон тётя Зоя, мамина соседка.
"Тёть Зоя, приеду. Закончу дела и, может, приеду... Через месяц..." - ответил я.
"Месяц? Месяц!.. Шура, фершал сказал, гангрена у неё... Помрёт, не ровен час. Зовёт всё тебя, приехай, сыночек. Не захватишь ведь через месяц-то..." - зашмыгала носом соседка.
"Ничего, выдержит, она крепкая... Да и вы там все рядом..." - буркнул я, думая не о матери, а о том, что пора уже отключаться, иначе опоздаю на деловой ужин. Тётка Зоя, всхлипнув напоследок, отключилась-таки сама.
"Пора бы поменять симку... Будут названивать, а мне это вовсе ни к чему..."
Однако, я так и не сменил номер - дела, видите ли... Соседи звонили ещё дважды, настырно бормоча о том, что мать умирает, зовёт меня, что привозили к ней доктора и он, сказав, что она безнадёжна, советовал им оповестить родных.
"Ты извиняй уж нас, Михалыч... Помирает матерь-то, такое дело... Знаем, что человек ты занятой, однако матерь же твоя! Приехай, сделай такую милость!" - бормотал в трубку Иван Иваныч, муж тётки Зои.
В кабинет своей роскошной походкой вплыла секретарша Лёлечка, длинноногая блондинка, и я отключил мобильник, не найдя, что ответить порядком надоевшему уже соседу.
"Кто звонил?" - усевшись напротив и призывно глядя в глаза мне, поинтересовалась она.
"Так, ошиблись номером" - ответил я, ласково дотронувшись до пышной, полуобнажённой её груди.
"Александр Михайлович... Не надо... Все эти знаки внимания..." - кокетливо покраснев, засмущалась красавица.
С Лёлечкой мы встречались, но хотя отношения наши были далеко не целомудренны, жениться на ней я не собирался. Зачем нужна мне эта глупая индюшка, в голове которой сплошная беспорядочная свалка из шопнингов за мой счёт, брюликов, туфель и отдыха где-нибудь на Лазурном берегу? Которая двух слов связать не может, зато умеет пудрить свой хорошенький носик, подкрашивать пухлые губки дорогущей помадой, купленной на мои деньги да ещё как бы невольно задирать юбчонку выше колен при виде меня? Ей жутко не терпелось затащить меня в ЗАГС, да, видно, орешек попался не по зубам и дальше постели дело никак не шло...
Шло время, о матери я не думал, да и думать-то мне о ней некогда было. Молодой ещё, преуспевающий бизнесмен, презентации, деловые ужины и не менее деловые вечеринки... Я даже о Лёлечке вспоминал только в деловом смысле, понимаете?.. Однако, спустя полгода, после всей этой кутерьмы устал настолько, что, выпуская пар, наорал на неё, эту глупую фарфоровую куклу... Мобильник запиликал свою тошнотворную мелодию, и я нутром почувствовал, что звонят эти настырные деревенские дебилы, соседи. Ну да, они и есть... Вот идиоты, сказано же им!.. В гневе швырнул я ни в чём не повинный телефон в стену. Жалобно пискнув, аппарат разлетелся на запчасти, а я наорал на потерявшую дар речи трясущуюся Лёлю:
"Сию минуту чтоб новый телефон был с симкой! Марш!"
Спустя пятнадцать минут новенький мобильник загадочно светился в кармане моего пиджака, а Лёля (больше походившая тогда не на Мальвину, а на её бойфренда Пьеро благодаря чёрным ручьям, непрерывно стекающим от глаз к подбородку), трясущимися руками отсчитала мне сдачу, И всё же Лёля простила меня и спустя несколько дней мы с ней улетели в Париж.
Днём посещали его многочисленные бутики или просто бродили по улицам, взявшись за руки и болтая ни о чём. А ночью Лёля, как обычно, согревала мою холостяцкую постель... Спустя несколько дней, с сожалением возвратились мы в вымокшую от серых осенних дождей холодную Москву. О матери, признаться, я и думать забыл... Соседи не звонят (во всей этой кутерьме я забыл, что симка у меня новая), стало быть, жива ещё моя старушка, дышит. Да она крепкая здоровьем, говорю я вам... Тем более, с ней рядом соседи, они ведь всю жизнь рядом прожили. Да что им, в конце-то концов, жалко принести старухе тарелку щей, ну, или супа? Подать стакан воды? Тем более, что если бы со старушенцией моей что-то произошло, тётка Зоя с Иванычем с меня б с живого не слезли. Стало быть, всё окейно, мать дышит, и не стоит заморачиваться по этому поводу. Тем более, завтра у меня серьёзная деловая встреча, и если этот контракт сорвётся, я перестану просто-напросто сам себя уважать. Я даже Лёлечке, несмотря на её новую чёрную прозрачную кофточку, открывшую моему мужскому взору столь аппетитные формы, выдал отставку. Не хотелось мне выглядеть помятым перед потенциальными партнёрами, хоть и не мальчик уже, пятьдесят лет отбухало. Спать в тот вечер завалился я прямо с вечера, отключив телефон и наглухо зашторив окна.
...Утро следующего дня встретил я в машине. Алексей, молодой и шустрый водитель (нанял я его месяц назад, раньше сам ездил), уверенно вырулив на шумный, живущий своей жизнью МКАД, привычно помчал в офис.
"Сколько ты со мною испытала, мама, прежде чем встал на ноги я..." - авто наполнил мужской бархатный голос, и я невольно поморщился.
"Лёша, выруби эту хрень" - попросил водителя.
Обернувшись, водитель кивнул и выключил музыку. Какое-то время мы ехали молча. Алексей привычно вёл машину, как вдруг... Помню, что какой-то белый джип жёстко подрезал нас, удар... А дальше... Дальше - ничего. Темнота, холод и какая-то сила неумолимо несёт меня ввысь... Я вижу свой джип, вижу наши неподвижные тела в его смятом, как консервная банка, салоне... Вижу хозяйку белого джипа, размазывающую чёрные слёзы по лицу, гаишников, прибывшую "Скорую"... Вижу всё, что происходит там, внизу, но это всё для меня безразлично.
Я легко лечу над шумным, живущим своей жизнью огромным городом, влекомый всё той же неведомой мне силой... Картинки вихрем проносятся перед глазами, и вот я уже не в Москве... Старые, выкрашенные тёмно-зелёной краской стены, белёный потолок, полная женщина в белом. Она стоит подле лежащей на белой кровати глазастой девчушки, гладит её по светлым волосам, как бы успокаивая. И я слышу их голоса...
"Ничего, Верочка, ничего, дочка... Вырастет сынок, и не заметишь. Опорой в старости будет! Я завсегда помогу тебе, ты, главное, грудь мальчонке-то дай, авось и молочко придёт... Так бывает, сначала нет молока, а потом - хоть залейся... Не бойся, детынька, дай ему грудь..." - и, взяв из кроватки орущего младенца, подаёт его ей. Девчушка неумело берёт малыша на руки и смущённо, неуверенно, подносит его к своей груди. Она улыбается, из голубых глаз текут слёзы... Сынишка захватывает ртом маленький тёмный сосок, сосёт, перебирая пухлыми розовыми ручонками грудь матери...
...Поток свежего ветра небрежно подхватывает меня, словно лист осины или клёна и уносит. Вновь неумолимо уносит куда-то... Я вижу зелёную летнюю лужайку и кучу-малу из босоногих мальчишек. Они что-то кричат, машут руками, ногами, и я понимаю, что пацанята бьют маленького рыженького мальчика, бьют беспощадно и не по-детски жестоко.
"Лупи его! Лупи безотцовщину! Нету у него никакого папки! Врать другой раз не станет!.."
Я попытался вступиться за бедного парня, да только меня почему-то никто не видел... Изо всех сил колотил я забияк кулаками, но странно: не чувствовали они моих ударов, продолжая избивать бедного того пацанёнка.
"Ах вы чертенята! Что вытворяете! А ну марш по домам!" - услышал я знакомый до боли голос и обернулся. Юная белокурая женщина бежит к нам, размазывая по щекам слёзы. Она хватает избитого, плачущего малыша, успокаивает, прижимая к себе его худенькое тельце и уносит с собой. А я стою и смотрю им вслед...
Картинки одна за другой вновь мелькают передо мной... Я вижу высокого, худощавого паренька в солдатской форме и её, ту женщину, только теперь она гораздо старше... Морщины предательски опутывают её счастливое, побледневшее лицо, она крепко обнимает того солдата, что-то торопливо шепчет ему и плачет. Плачет...
Потом вижу я свой родной дом, ветхий, сиротливо покосившейся и с прохудившейся крышей. Всё та же неведомая сила вталкивает меня внутрь, и я вхожу, не в силах сопротивляться...
На ржавой железной кровати лежит худенькая, высохшая старушка. Измождённое тёмное лицо её, сплошь исполосованное морщинами, словно маска, застыло... Впавшие глаза её плотно закрыты, тёмные губы словно замерли в немом укоре...
"Эх, бабка Верка... Жалко её... Хорошая и добрая старушка была, никогда словом никого не обидела, да вот, видишь, смерть-то у неё какая... Сына одного-разъединого вырастила, жизни своей ради него не жалела... Замуж не пошла из-за своего Шурки, а ведь красавица-то была редкостная и женихов-то навалом у неё было. Эх ты, Господи... Померла, бедняга, так и не дождавшись подлеца этого, Шурку. Выкормила иуду..." - угрюмо бормотал бородатый старик, и я узнал в нём соседа Иваныча.
Мама! Это же моя мама мёртвая лежит на кровати, а говорят они обо мне...
"Мама! Матушка, милая!" - завопил я что было мочи и бросился ей на грудь... Меня никто не видел и не слышал, а тело матери было холодным, как лёд...
"Однако, похороны третьего дня, надо бы сыночка её как-то известить. Дозвониться не выходит, не знаю, что и делать..." - молвил Иваныч своей жене, тётке Зое, сокрушённо вытирающей слёзы кончиком чёрного траурного платка.
Моё невесомое тело вновь подхватывает поток воздуха и несёт, несёт ввысь... И вот я на зелёной цветущей поляне, и ко мне идёт моя мать... Она очень красивая и молодая, словно в моём далёком-предалёком детстве... Лучистые голубые глаза сияют счастьем оттого, что она видит меня... Я понял вдруг, как устал, устал от жизни и как же хочу я остаться здесь с ней, со своей матерью... И я с радостью протягиваю руки ей навстречу, но мама отстраняется, не позволив мне обнять её.
"Мама... Мамочка, родная моя, прости... Я хочу, очень хочу остаться здесь, с тобой... Мама, милая..." - изо всех сил, отчаянно завопил я.
"Сынок... Не пришло ещё твоё время. Мы обязательно будем вместе, но не сейчас. Я люблю тебя, сын. Возвращайся же..." - шепнула она.
"Мама..."
Потом какой-то провал, темнота, черным-черно вокруг... Я открыл глаза и хотел шевельнуть рукой, но тело моё вновь было тяжёлым, неуклюжим и больным. Я был весь в трубках и железках, пытался повернуться и застонал. Худенькая девушка в белом, сидевшая с книгой, испуганно вскрикнула и бросилась ко мне.
Чудом выжив после тяжёлой автоаварии и отлежав в больнице положенное время, был я отпущен домой. Водитель мой выжил тоже, слава Богу... Ходить всвязи с переломом позвоночника пока не могу, но это для меня уже не столь важно. Я продал бизнес, женился на Лёле и перебрался вместе с нею в родной свой деревенский дом. Доктора твердят, что необходим мне свежий воздух, и жена часто вывозит меня в сад. До сих пор, бывая на могиле матери, прошу я у неё прощения... Если бы мог я повернуть время вспять, если бы мог... Я так и не успел сказать маме, как люблю её и как она мне нужна. Но... Увы... Время... Оно неумолимо жестоко. Неподвластно оно человеческим капризам и желаниям. Но вот сегодня, в день рождения матушки, когда я вновь навестил её, тёплый ласковый ветер ответил мне, прошелестев её голосом:
"Простила, сынок, простила..."
Прошу вас, друзья, не забывайте своих матерей...