Незаживающая рана. Постоянные крики боли, практически не прекращающееся кровотечение, сводящие с ума как носителя этого ужаса, так и того кто находится рядом. Уж я то знаю, я выросла рядом с таким человеком. Просыпалась под его крики и засыпала, днями наблюдала, как бьется его сердце, слышала, как скрепят окровавленные скрепки, держащие кожу. Мне запрещали отворачиваться от этого зрелища. И я придумала одну игру, считать, сколько секунд этот живой труп может не моргать. Рекордным стал счет в двадцать две секунды. Однажды мне так захотелось чтобы этот рекорд был побит, что взяв в руки столовый пластиковый нож, я на полном серьезе хотела отрезать ему веки. И, наверное, так бы и сделала, но камеру открыли. Даже не так, в нее ворвались люди в тяжелой на вид форме и автоматами в руках.
Мне не хотелось уходить из камеры, кроме нее я ранее ничего не видела и внешний мир пугал, но выбора предоставлять юной девушке никто не собирался. Только уже перешагнув железный порог, я услышала выстрел, и как затихли всхлипывания человека с незаживающей раной.
Позже меня определили в светлую одиночную палату, дабы обследовать на предмет отклонений. Много разных взрослых людей в белых халатах приходили ко мне по несколько раз на дню, спрашивали, как я себя чувствую, брали разные анализы. Был среди них один молчаливый доктор, он ничего не спрашивал, только наблюдал и что-то записывал. Его молчание сводило меня с ума. Тишина вокруг нервировала. Я не могла заснуть. И тогда этот доктор дал мне погремушку. Конечно звуки производимые ей не шли ни в какое сравнение с криками того мужчины, но это было лучше чем ничего. Я гремела этим шариком, пока не засыпала, и он не выпадал из моей руки.
Я не считала сколько времени провела под присмотром врачей, но вскоре их визиты стали чередоваться с визитами педагогов, что проверяли мои умственные способностями, чему-то учили. Я ненавидела их взгляд полный жалости и сострадания. Не это мне было нужно.
Один раз, ночью, я проснулась от разрывающего душу крика за соседней стеной. Во рту у меня тут же пересохло, и я прильнув к стене ухом вслушивалась в каждый всхлип и стон женщины. Она кричала на протяжении нескольких часов, практически не умолкая, даря мне тем самым счастье.
Как мне объяснили позже, это была одна из сотрудниц лаборатории, что родила не в срок. Мне так отчаянно захотелось снова услышать этот крик, что я попросила враче сводить меня к роженице. Они удивились моей просьбе, и увильнув от прямого отказа, пообещали мне сделать все возможное.
Такой вариант развития событий меня не устроил, и я обратилась с той же просьбой к педагогам. Эти же обрадовались тому, что меня заинтересовала обычная жизнь и такое чудо как рождение, что добились разрешения врачей и в назначенный день, в сопровождении молчаливого доктора и одного из моих педагогов мы на машине отправились в одну из больниц моего родного города.
Во время поездки я не отрывала взгляда от окна машины. Столько людей, столько шума. Много людей создают много шума, но все не то. Я поймала себя на мысли, что рада своему нахождению в машине с малым количеством людей, а не на улице, в толпе незнакомцев.
Я так надеялась встретить роженицу кричащей, как тогда, но она только приветливо мне улыбалась, благодаря за визит. Растерявшись от обиды, я не могла подобрать подходящих слов и уже было хотела убежать и тихо где-нибудь поплакать, как медсестра местного отделения внесла на руках кричащего младенца. Так громко и так приятно.
Маленький сверток передали матери и, она прижала его к собственной груди, но ребенок не умолкал. Мне показалось, что он стал кричать еще сильнее. И я в надежде расслышать его получше, на ватных ногах подошла к кровати пациентки.
Ребенок все плакал и плакал и, медсестра попросила нас уйти, но я этого не слышала. Только почувствовала, как педагог подтолкнул меня к выходу. Я шла за этими двоими и всю дорогу думала о том, как же приятно кричал этот младенец. Ничто не могло его успокоить, прямо как моего сокамерника когда-то.
Если у меня тоже будет младенец, то я смогу наслаждаться его криками постоянно. Но для этого нужно выйти из под опеки врачей.
С того дня, я стала играть роль послушной пациентки, охотно шла на контакт, делала все что мне говорили. И как-то раз ко мне пришел адвокат, как оказалось позже, это был день моего совершеннолетия.
Он рассказал мне обо мне и о моей семье. Точнее о моей матери, что не могла меня содержать и воспитывать, так что отдала в подпольную лабораторию. С тех пор как вышел закон разрешающий опыты над людьми, такое не редкость. Однако опыты над людьми несовершеннолетними запрещены и по сей день. Так что продажа оказалась незаконной, и теперь мою мать ждет смертная казнь, в назидание таким же «умницам». А меня ожидает денежная компенсация и даже дом принадлежащий ранее ей. По закону, я считаюсь инвалидом и буду ежемесячно получать не плохую сумму по нетрудоспособности.
Он еще много чего говорил и давал подписывать разные бумаги. А я все радовалась тому, что у меня будет свой дом, своя камера, в которой я смогу родить и слушать крики собственного младенца, которого не успокоить.
Вывел меня из транса последний вопрос адвоката, хочу ли я поведать мать, перед тем как ее приговор приведут в исполнение. Я ответила отказом, и мы распрощались до следующей скорой встречи, после которой он отвезет меня в мой новый дом.
События закрутились, будто разноцветная карусель. Больничная роба сменилась на удобную одежду, белые стены на панели древесного цвета. Мой новый дом оказался двухкомнатной, полупустой квартирой с толстым слоем пыли на вещах. По совету моего социального работника, я потратила часть компенсации на обустройство жилья. Эта толстая женщина, с постоянно лоснящейся кожей приходила ко мне сначала раз в неделю, после раз в две недели, а теперь же ее посещения ограничиваются только одним днем в месяц. Она следила за тем, чтобы мне выплачивали пенсию. С такой жадностью смотрела, как почтальон отсчитывает купюры, что мне становилось тошно.
Платили мне достаточно, часть денег я откладывала, а часть тратила на счета, на остальное покупала книги. Все они, так или иначе, касались материнства или медицины. Интернетом я пользовалась только в экстренных случаях, когда не знала значения того или иного термина.
Биологически я была готова стать матерью, вот только донора спермы найти ни как не удавалось. Мужчин пугает мысль о потомстве и семье, а на Эко у меня не хватало средств, поэтому пребывая в отчаянии я металась от мысли к мысли о том, украсть ли чужого ребенка, или спровоцировать мужчину на изнасилование, тем самым забеременев.
Ежедневно я ездила к больнице неподалеку, ходила под окнами родильных палат и слушала крики. Через какое-то время я попросила социальную работницу устроить меня туда хотя бы санитаркой.
Мыть полы оказалось не сложно, главное, что я могла слушать то, как кричат роженицы, как кричат младенцы. Я даже записывала крики на диктофон в телефоне и смогла нормально спать, ставя записи на повтор. В кое-то веке жизнь моя наладилась, я почувствовала себя счастливой.
Так я прожила около двадцати лет. И до меня дошли слухи о том, что родильное отделение будут переносить, а обсуживающий персонал сократят. Больница постепенно приходила в упадок, к нам все реже привозили женщин на сносях. Я начала паниковать и теперь записывала все крики, что слышала на диктофон, пополняя и без того огромную коллекцию, но этого уже было недостаточно.
Сегодня моя последняя ночная смена в больнице. И я иду туда, будто на плаху. Уже вижу, как палач занес остро заточенный топор. Санитарок можно набрать где угодно, так что вопрос о моем увольнении решился достаточно быстро.
На входе стояла скорая помощь и из нее доносились крики, такие знакомые и приятные. Но к ним примешались голоса мужчин.
- Да не работаем мы уже, палаты закрыты, вези ее в другую.
- Раскрытие матки уже на два пальца, она в машине родит, не довезем.
- Твою мать… - Тишина, - черт с тобой, завози.
Я, молча, наблюдала, как молодую женщину на каталке вынесли из машины и завезли в родильное отделение. Она и ее младенец мой последний шанс послушать крики вживую. В ночь она точно останется у нас, надеюсь, ее ребенок будет орать, что есть мочи.
Но мои ожидания не оправдались. Он мирно спал, иногда шевеля губами. Его оставили одного в палате, дав новоиспеченной матери отдохнуть. И я прошла к нему, наблюдая за этим сморщенным комочком в свежей пеленке.
Совершенно не моргает. И не кричит. Ужасный ребенок.
Указательным пальцем я тронула его носик, но младенец не открыл глаза. Это начинало раздражать.
- Открой глаза. – Прошептала я над его ушком. – Пожалуйста.
Но в ответ тишина.
По моим щекам потекли слезы. Последний шанс на счастье ускользает от меня.
То, что случилось после, я помню плохо. Только то, как рука сжимала скальпель и как палата наполнилась детским истошным криком. Я заставила его открыть глаза. Один уж точно. В окровавленной руке я держала малюсенький кусочек кожи с ресничками.
Так нас и нашли, плачущий от невыносимой боли младенец, и я плачущая от счастья.
Жизнь моя скоро закончится, я чувствую это. Закончится там же где и началась - в камере. И если посмотреть налево, то я вижу, как на меня немигающим взглядом смотрит мужчина с незаживающей раной на груди. Он не хочет меня обижать, так что не моргает. Рекорд побит.